А.С. Суворин
Письмо А.С. Суворина С.Ю. Витте

Милостивый Государь Сергей Юльевич!

"Записка" написана превосходно и спорить с нею возможно разве только в деталях, но для этого надо входить в такие исторические специальности, которые со своей стороны могут возбуждать спор. Я смотрю на роль земства иначе, чем "Записка". Я журналист и смотрю на вопрос, как журналист, с точки зрения сегодняшнего дня. Я был поклонником земства с момента его рождения, хотя часто нападал на него. В идее земства я поклонник самоуправления, признания личности подданных Царя, которые, не состоя на государственной службе, а служа по выбору, занимаются общественными делами наряду с государственными чиновниками и как бы составляют им конкуренцию.

Это явление мне глубоко симпатично. Ведет ли земство к конституции? Возможно, что ведет. Оно вотировало в этом смысле. Если не к конституции, то к земскому собору ведет несомненно, и я был и остался поклонником этого старого учреждения, не многолюдного, не толпы, но строго выбранных людей. Конституционалистом я никогда не был и не состою им в настоящее время. Я думаю, что конституционализм нам не пристал, что если бы он у нас ввелся, то мы, русские, очутились бы таких объятиях поляков, остзейцев и евреев, что вымаливали бы себе у них милости. Я более всего боюсь распадения России, принижения русской народности и потому, между прочим, остаюсь противником равноправности евреев. Без них мы создали и русскую историю, и русскую литературу, и русскую науку, и я нимало не интересуюсь тем, что евреи стеснены. Я в этом отношении гораздо более интересуюсь судьбою поляков, и они мне гораздо симпатичнее во всех отношениях.

Я думаю, что земский собор укрепил бы самодержавие и сделал бы Царя истинным самодержцем. Разумеется, при этом я считаю необходимым хорошую администрацию, крепкую своею привязанностью к родине, Царю, не говоря уже о 20-м числе, которое изображает собою важную экономическую сторону. Я желал бы видеть администрацию, твердо знающую границы своих полномочий. Ни переходить их, ни не доходить до них, — что нередко, — не следует. Если бы рядом с этим существовало земство, тоже с законными и твердыми пределами полномочий, то ничего другого, кроме хорошего, как говорится, не было бы.

Я не вижу никакой опасности в земском соборе или в земском совещании, тем более, что это совещание можно устраивать с разумной постепенностью и непременно с твердостью.

Наконец, зачем нам думать об отдаленном и туманном будущем? Имеем ли мы даже право думать за наших дальних потомков? Мы обязаны думать о настоящем, о том, чтобы теперь лучше жилось, чтобы теперь было как можно меньше неудовольствий. Всем угодить невозможно, всем не угодишь не только конституцией, но даже республикой. Русская натура необычайно широка, и где она в состоянии остановиться, никто не предскажет. А потому ее надо воспитывать и заставить полюбить законность и дорожить таким порядком вещей, где была бы возможность проявлять свою деятельность в самоуправлении.

Нам должен быть всего ближе настоящий день, конечно, не с правилом: apres nous le deluge, но так, чтобы здание постоянно и непрерывно строилось, а не так, как в целый ряд последних лет, когда правительство постоянно отвлекалось от существенных вопросов всякими неважными вопросами, которые должны бы составлять его деятельность побочную, деятельность особых комиссий. Возиться три года со студенческими беспорядками, наступать и отступать, обещать и не исполнять, угождать детям и ничего не делать отцам, даже отнимать у них данное, например затея отменить городское самоуправление, — это не политика, не система, не работа даже. Чтоб построить дом, я должен на зиму остановить работы. Но я эту зиму предвижу и знаю, когда она наступит. У правительства же зима появляется неожиданно, в виде разных вопросов, подобных учебному. Поднимается шум и сутолока, и воображают, что делают дело. А машина в это время стоит или применяется к случайным обстоятельствам и, делая для этого огромные усилия, сама портится.

Зачем нам думать о том, что будет когда-то? Говорить, что через столько-то лет на земном шаре негде будет жить людям. Неужели ради этого надо заблаговременно истреблять человечество? Почему мы должны предупреждать характеры, желания и волю будущих государей? Ведь может явиться государь, который захочет дать конституцию или в его уме созреет эта самая самодержавная система в таком виде, в каком она нам теперь и не представляется. Я, может быть, рассуждаю неправильно, но я излагаю Вам свои мысли, как они рождаются, совершенно искренно, не стесняясь никакими соображениями. Нам нужен порядок, нам нужно возвысить престиж твердой и нелицеприятной власти, но нам нужна и свобода, законная свобода, с которою я мог бы жить на основании закона, а не на основании тех или других соображений администрации. Вы мне сами говорили, как мало у нас свободы для промышленных предприятий, и в "Записке", по поводу которой я и веду свою речь, говорится о необходимости свободы для всякого личного почина.

Самодержавие должно эволюционировать, как эволюционирует все в мире. Оно обязано применяться к движению жизни, к новым потребностям, к литературе, даже к новым путям сообщения, к телеграфу, телефону и проч. И оно эволюционирует. Ведь несомненно, что самодержавие Николая I и Александра III далеко не одного характера. Надо сохранить корень, а не ветки. Ветки можно подрезывать, можно дать дереву иной вид, но чтобы дерево росло. В этом вся важность. А может ли оно расти на почве, которая истощилась значительно и изборождена новыми наслоениями? В самом деле, в каком смысле повлияли реформы на самодержавие? Все они, начиная с крестьянской, невольно и по самой своей сущности предполагали эволюцию самодержавия и действительно тому способствовали. В сущности реформами совершался возврат к старым формам государственной жизни, допетровским, но при новых людях, при новых условиях культурной жизни, при новых требованиях и в Европе совершенно новой, с ее дорогами, телеграфами, печатью, с ее конституциями, республиками и революциями. Освобождение крестьян лишило правительство нескольких тысяч полицеймейстеров, так называл, кажется, император Николай I помещиков, и эти полицеймейстеры никем не заменены и не могут быть заменены. Суд присяжных значительно вышел из-под влияния правительства и наказывает и прощает по своему убеждению. Царское милосердие не имеет полной свободы, ибо суд решает, что подсудимый заслуживает царской милости и определяет степень этой милости. Кассационный департамент Сената объясняет законы, и, объясняя, нередко дает им толкование в зависимости от своего убеждения и изменившихся обстоятельств времени. Он почти, можно сказать, законодательствует. Сепаратные доклады министров не усиливают власть Государя, а процеживают ее сквозь сито министерских докладов. Совет министров, в отдаленной степени напоминающий боярскую думу с присутствием царя, который знал дела в критике всего совещания, существует только на бумаге. Самодержавию приходится считаться не только со всем этим, но и с результатами реформ, с ростом всех сословий, с их просвещением, с их критикою существующего порядка. Согласитесь, что самодержавие времени Николая I существовать не может теперь. Оно эволюционирует и нередко чувствует болезненность и даже свое бессилие совершить то, что оно даже хотело бы сделать доброго. Оно не может даже видеть Россию, не может узнать всех ее полезных и даровитых людей, которые могли бы сослужить Государю и стране искреннюю и хорошую службу. В обществе сплошь и рядом слышишь, что каждый чиновник есть самодержец, что столоначальники управляют Россией. Мне кажется, что эта почва чиновничества стала столь зыбкою, что в нее не верят, т.е. не верят в ее творчество, без которого жизнь не может идти правильно. А в себя общество верит и верит в земство, как в творческую силу, гораздо больше, чем в чиновничество. По моему мнению, самодержавие может расти с земством, со свободной помощью местных сил.

Могут быть тысячи случаев, когда министр, губернатор, даже Государь ощущает потребность поручить дело, узнать сущность какого-нибудь явления именно через местных людей, и надо, чтобы эти люди были выборные, самостоятельные в известной степени, а не приглашенные на известный случай для совместной работы с чиновниками. Я три года помещик, но я вижу, что земство делает дело, практическое, полезное дело. Die Fuhlung, как говорят немцы, должна существовать между центрами администрации и местными жителями помимо чиновников. Говорят, что это может сделать печать. Не может этого сделать печать даже при полной свободе. Печать критикует, кричит, смеется, побуждает, но не творит. Но хорошо поставленное земство может явиться отличным помощником правительству в его творчестве. Конечно, жизнь есть вещь очень сложная, и не так легко писать, как делать жизнь или помогать ей делаться. Но я не реформатор, а только журналист.

Как журналист, я вижу множество людей, которые со мной совершенно откровенны. Ни с министром, ни с губернатором они не станут говорить так, как говорят с журналистом, который для них свой брат. Я в последние годы не встречаю людей довольных. Все недовольны и все их недовольство обращено исключительно на правительство. Я не хочу этим сказать, что недовольные всегда правы. Я указываю только на факт, на направление общественной мысли. Люди осмелели — я сказал эту фразу на новый 1902 г. в фельетоне. Эта осмелелость, если можно составить так слово, результат того, во-первых, что общество выросло даже численно и потому почувствовало себя сильнее, — во-вторых, того, что правительство топчется на месте и думает, что оно может что-нибудь сделать, угождая то тому сословию, то другому, давая подачки то дворянству, то купечеству, то молодежи. Рядом с этой личной и общественной осмелелостью идет понижение нравственной силы в администрации, которая не только ничему не научилась, но даже спуталась во многом. В общественном термометре ртуть поднялась постепенно до 20 градусов, а в термометре администрации она не находит себе места, прыгая то вверх, то спускаясь вниз. Образовались как бы две температуры в русской атмосфере, и это мешает устанавливаться правильному порядку вещей. Каждое общественное явление ставит администрацию в неловкое положение — не то либеральничать, не то укрощать. В Москве выдумали же читать лекции рабочим* и приказывать фабрикантам через полицию принимать требования рабочих и все с тою целью, чтоб найти в рабочих союзников против студентов. Таким образом, можно дойти до междоусобной войны. Вместо того, чтобы создать законодательство, которое обеспечивало бы рабочего и фабриканта, сами слуги правительства ставят одни группы населения против других**. Все чиновничество вместе с земскими начальниками не предупредило беспорядков в Полтавской губ. Очевидец помещик рассказывает, что когда в своей деревне он сказал крестьянам, что если они не вытолкнут из своей головы идеи, что будто вся земля принадлежит им, то придет губернатор и их перепорет, — они отвечали: "Неизвестно еще, кто кого выпорет, губернатор нас или мы губернатора". В Двинске он видел тысячную толпу евреев, которые шли с красными знаменами и кричали: "Да здравствует республика". "Что это значит?" спросил он у хозяина гостиницы, еврея же. — "В Петербурге провозглашена республика", — отвечает он спокойно. Я не ручаюсь, что это справедливо, но это один из тех сотен рассказов, которые вращаются в публике в течение этого полутора месяца. Надо, чтоб само население не допускало этого безобразия, чтоб и старые и молодые люди были на страже закона и прониклись его пользою и необходимостью. А какая им охота, если их приучили к тому, что это не их дело. А ведь даже мужик развивается, читает, начинает знать Европу хоть понаслышке и всегда в завидном виде. Этого остановить невозможно, а потому со всем этим необходимо считаться.

______________________

* Профессор Озеров.
** Зубатовщина.

______________________

Управлять становится очень трудно. Вы это сами отлично сознаете, как не могут не сознавать и другие министры. Ни у одного государя, ни у одного европейского министра нет такой массы работы, прямо изнурительной, как у Русского Царя и у русского министра. Я не хочу этим сказать льстивое слово, а хочу указать на то, что это мало нормально, что это делает Царя и министров такими работниками, что у них нет ни отдыха, ни свободы, которые необходимы для руководящей работы.

Я просматривал для "Русского Календаря" статистику населения городов. В 1800 г. в Лондоне было 950 тыс., теперь 6,5 миллионов, в Париже 650 тыс, теперь 2 милл. 900 тыс, в Берлине 170 тыс, теперь почти 2 милл, в Петербурге в 1820 году было около 300 тыс, теперь до полутора миллиона, в Москве около 250 тыс. в 1820 г, теперь за миллион. Как стало труднее управляться даже городам при таком населении, не только государствам. Но если Европа управляется, и нам надо управляться и изыскивать к тому все способы и заимствовать все то, что необходимо и не противоречит нашей истории. А земство ей нисколько не противоречит. Нам, конечно, труднее, ибо в Европе много давно налаженного, окрепшего, пустившего глубокие корни, — у нас все ново или почти все ново, все не окрепло надлежащим образом. У нас даже образование юношества висит на воздухе почти пятьдесят лет, и все не знают, как с ним быть, и со всяким министром народного просвещения начинают новые или подновленные эксперименты, точно каждый министр обязан иметь свою систему и ею спасать Россию, точно образование есть нечто такое, что мы, русские, должны выдумывать и что Европе совсем неизвестно.

"Записка" как будто старается доказать (стр. 192-194), что если можно хорошо управлять посредством чиновников винной монополией и казенными железными дорогами, то можно управлять посредством чиновников и государством. Я думаю, что сравнение не отличается точностью, ибо оно приравнивает живой, вечно изменяющийся народный организм к чему-то механическому. Железные дороги и останутся железными дорогами. А в народе растет сознание, являются новые потребности, новые факты и явления. Притом народ в своем развитии не поднимается правильной и ровной волной, а идет волной крайне извилистой, пенящейся, выбрасывающей вверх такие фонтаны, что в них удобно воспитываются жестокие нарушители порядка, прямо революционеры. Разве их не довольно теперь? Разве они исчезли в эти 50 лет? Они только видоизменились. Балмашов* воспользовался даже театроманией, разыграв свое преступление, как актер, переодевающийся в костюм своей роли.

______________________

* Убийство Сипягина.

______________________

"Записка" соглашается, что к администрации у нас относятся враждебно и ничего хорошего от нее не ожидают, и затем оспаривает этот взгляд, говоря, что необходимо поверить актив и пассив и что на стороне чиновничества много истинных заслуг. Это совершенно верно. Но общество невозможно в этом убедить или возможно только рядом многих лет чудесного управления. А разве можно сказать: погодите, через столько-то лет все пойдет превосходно? Жизнь ведь не стоит и предвидеть ее течение никто не в состоянии. Автор "Записки" справедливо видит большую опасность в уничтожении земства: невозможно брать назад то, что раз даровано. Поэтому он оставляет земство там, где оно существует, и таким образом противоречит всей своей задаче. Как бы ни была мудро преобразована администрация, даже до той степени, которая позволит правительству предоставить земствам "большую свободу в точно очерченном круге их деятельности", как говорит автор "Записки", но если земство останется, останутся и все его опасные, по мнению автора, стороны. Значит, автор не поворачивает истории, а только ее задерживает, то есть не устраняет стремлений земства к конституции, а ведь к этому устранению направлена вся его "Записка". Не прав ли я, говоря, что надо заботиться прежде всего о сегодняшнем дне: завтрашний день сам о себе печется, как сказано в Евангелии.

Государственное строение несомненно должно смотреть вперед, несомненно должно знать, что оно строит и для чего, но оно не должно смотреть слишком далеко, чтобы не отнять энергию у работников и не погнаться за двумя зайцами. Корреспондент "New-York Herald"'a говорил мне на этих днях: "Немцам никогда не догнать нас в промышленности, потому что наш работник, получая много, имея отдых для образования, гораздо лучше работает, чем немецкий работник Наши простые рабочие годятся в мастера на немецкие фабрики". Я думаю, что для государственного строительства тоже необходимы такие работники. Если самодержавие станет искренно и настойчиво искать их среди чиновников и в земстве, оно только будет делать свою государственную работу чище и прочнее. Я знаю, что земский собор или, проще, "земское совещание" критикуется учеными. Но мало ли что критикуется? Кто может безошибочно сказать, что это прямой переход к конституции? А может быть, что земское совещание есть барьер против конституции. Может быть, это наше родное детище, незаимствованное, выросшее на русской почве, дающее самодержавию крепкий оплот. Тут главное, чтобы власть была тверда и чтоб не было толпы, не было многочисленности, не было "улицы". Кстати иль некстати, я укажу на то, что у нас крестьянское самоуправление страдает от толпы, страдает тем, что все домохозяева составляют сход и сход тем бестолковее, чем многочисленнее. У наших немецких колонистов потому, между прочим, дела идут гораздо лучше, что у них существует "малый сход" — так он называется.

Я всегда был очень далек от всяких "проектов реформ" и терпеть не мог их, когда с ними выступали журналисты, облекая их даже в параграфы. Журналисту необходимо чувствовать жизнь и ее потребности, и мне думается, что и стариком, я все еще ее чувствую хоть немного. Мне кажется, что принцип управления заключается в том, чтоб поступать так, как будто весь народ — отличный, здоровый, добрый и способный. Другими словами: все то, что готов я сделать для хорошего доброго и способного человека, все это я должен сделать для всех. Кто не хочет или не может этого принять, для тех существуют законы полицейские, гражданские и уголовные, и тут уже не должно быть никаких заигрываний, никаких исключений, кроме той "милости", которая уживается "с правдою" и перед лицом закона. Вот весь мой проект реформы, нам необходимый. Он уживается с самодержавием, потому что с ним Россия сроднилась и потому что оно дало России очень много и по существу своему заключает в себе все элементы добра "правды", и самодержавие уживается с земством, если границы последнего будут твердо определены и если администрация будет преобразована в логическую и связную систему.

Очень может быть, что Вы, прочтя все это, скажете, как Гамлет: "слова, слова, слова". Я не ссылаюсь на авторитеты, не цитирую ученых, как автор "Записки". Я ему завидую, что он прочел так много и так последовательно провел свою мысль. Я только высказал свое мнение, не беря на себя непосильного для меня труда опровергать автора. Я вижу большую растерянность в обществе спокойном, вижу большое шатание и ни от кого не слышу порицания земства. Напротив, крестьянские бунты прямо приписывают тому, что у земства была отнята продовольственная часть. Итак, у меня только слова. Но они от искреннего сердца и от искреннего моего уважения к Вам, к Вашему уму и Вашим заслугам.

Примите и проч.

А. Суворин 1902 г.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834-1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.