Л.Н. Андреев
Горе побежденным!

На главную

Произведения Л.Н. Андреева



В так называемом «пораженчестве» я подметил одну очень резкую и многое объясняющую черту: изумительную психологическую грубость. Либо человек рассматривается совсем механически, безо всякого касательства к его душе, либо дается ему воистину лошадиная психология, упрощенная и наивно материализованная, как кнут, упряжь и хомут на шее. Кто и когда интересовался душевными болезнями или здоровьем лошади?

И ветеринары, какими являются искренние пораженцы, чистосердечно и пламенно призывают на свою голову поражение, веруя, что оно будет началом новой, светлой жизни. Именно в этом суть: поражение как начало новой, светлой жизни. Они полагают, что побитый, ограбленный и униженный народ — в данном случае русский — в унижении и несчастиях своих почерпнет мощную силу для противодействия и борьбы с тем злом, которое завело его в трясину позора. И наоборот — полагают дальше ветеринары психологии, — случись русскому народу победить, это будет великое горе: обольщенный победою, он мгновенно ослепнет, в зло поверит как в сущее добро и покорно поплетется за колесницею доморощенных врагов, которые заведут его в новую трясину реакции. По их упрощенному толкованию, побитый народ только и будет кричать, что «долой», а победивший забудет все человеческие слова и во всю глотку будет орать «ура!». «Ура» и барабан — только и всего, и в этом — вся победа.

К этому ветеринары добавляют и опыт, этот «пошлый ум глупцов»: с русским народом всегда так бывало, что после основательного битья он как встрепанный просыпался для энергичной общественной и политической самодеятельности. Отнюдь не себе, а только туркам и их тогдашним союзникам обязаны мы «эпохой великих реформ»; и не будь японцев, не бывать бы и нашему парламенту. Правда, в этом толковании есть некоторые черты обожествления старой барской конюшни, где драли также и без теорий и откуда тогдашний пораженец выскакивал как встрепанный, застегиваясь и на ходу создавая мудрую русскую пословицу:

— За битых двух небитых дают!

Почему только двух? По новейшим русским теориям, битому, как говорится, цены нет, на битом покоятся все вольнолюбивые мечты и надежды. Не розга, а плуг, поднимающий целину для плодотворного посева!

Но сколь они ни ветеринары, и им не чужды некоторые психологические тонкости: так, некоторые делают весьма существенное различие между нами и союзниками, французами и англичанами, находя, что для последних полезна победа, а поражение полезно только для нас, составляя, так сказать, специальность нашей фирмы. Только битый русский стоит двух небитых, а на битого англичанина или француза цена совсем иная, не столь высокая. Здесь в жертву лошадиной психологии приносится сама логика: как можно, при теперешнем тесном союзе, нанести поражение одной России, тем самым не поразив и Англии с Францией? Но какое дело до логики мечтателям! Да еще русским мечтателям!

В этом роковом недостатке у нашего пораженчества психологической углубленности и чутья кроется огромная опасность, могущая послужить источником неисчислимых зол. Уже то, что в самое время войны мы, русские, могли создать такое уродливое и печальное слово, как «пораженчество», очертив им круг определенных понятий и немалого количества людей, кажется мне страшным, как бессилие, как темное пророчество, влекущее события и беды. Здесь гибкость русского языка — мне больно говорить это! — почти достигла гибкости лакейской спины, слишком легко принимающей наклонно вытянутое положение и на одном из концов своих хранящий благодарную память о барской конюшне. Надо просто-напросто отрицать такие первоначальные и всеобщие чувства, как стыд, горечь, бессилие, тоска, отчаяние, чтобы в поражении целого многомиллионного народа искать стимулов к возрождению и новой «светлой» жизни!

Как на личности сказывается поражение, в какой бы области ни происходила борьба? Почти всегда — понижением всех ее жизненных сил, ослаблением воли и энергии, бездеятельностью вялых, не оправдавших себя мускулов. Лишь немногие, сверходаренные личности способны не дробиться под «тяжким млатом», а выковываться в еще более стойкую и упорную силу; но обычно для таких исключительных натур поражение также является исключением и предполагает в прошлом ряд побед и победоносных схваток, уже закаливших волю. Настоящее же поражение — не случайный этап на длительном пути борьбы — даже и героическую личность со всем ее закалом может привести к полному бессилию, главным источником которого, почти единственным, является отсутствие веры в себя, точка и отчаяние. Непоколебимо верить в свои силы — это значит иметь их — вот старая истина, которую никогда не нужно забывать, если имеешь дело с человеком. А откуда возьмется вера у побитого, раздавленного?

Ясность этого положения затемняется лишь тем обстоятельством, что битый, побежденный, пораженный в реальной жизни не всегда складывает руки и не всегда предается явному бездействию, а, наоборот, часто проявляет неугомонную и даже яростную подвижность, которую обманутый глаз легко принимает за целесообразную деятельность. Но что это за деятельность! Отодранный на конюшне идет домой и дерет детей; отодранные дети вымещают это на кошке или собаке — и этот всеобщий вопль, стон и визг, метания и суетливость дают картине вид оживления, но какого оживления! Едкое чувство стыда, вызванное поражением, горечь попранного достоинства, неизбежная потребность большое поражение возместить хоть маленькой победой — преображаются в жестокость, насилие над слабым, в цинизм и презрение и лишь маскируются иными гордыми словами. Победителю нечего бояться правды, а побежденный всегда лжет и не может не лгать, если хоть на йоту дорожит собою и дальнейшим своим существованием: отсюда потребность всех битых обвинять в своем несчастье соседа и весь мир, клясть судьбу, выискивать предателей, в темных подозрениях искать убежища для своей темной тоски.

Обесцененный в собственных глазах и сознании, побежденный, битый обесценивает и все кругом: правду, человеческую жизнь, кровь и страдания, достоинство женщин, неприкосновенность детей. Испытавший слишком много боли, он щедро дает ее другим, чтобы в море слез утопить и свою мутную, ядовитую слезу; и если еще случались на свете великодушные победители, то никогда не видел мир великодушного побежденного — горе побежденным!

Но то, что испытывает личность, еще в большей степени переживает побежденный народ, где к стыду перед самим собою прибавляется стыд друг перед другом, становясь как бы всеобщей круговой порукой, длинной цепью, которою скованы каторжники; где чувства бессилия, тоски, подозрения и жестокость, множась друг другом, приобретают характер стихийного размаха. Поскольку вся жизнь слагается из ряда незаметных действий, и тот жест, бодрый или унылый, каким кузнец берет свой молот в руки, определяет работу всего народа, ее быстроту и продуктивность, — постольку всякое поражение, стихийно понижая мощь отдельного лица, стихийно понижает и творческую энергию народа, плодотворность его труда. По виду все остается тем же: так же бегают и суетятся люди, строят дома и дороги, сеют и жнут — жрать-то ведь надо! — и никаким прибором, никакой статистикой не учесть той великой разницы, какая создается между тем, что производит народ в данных условиях и что мог бы он произвести в условиях иных.

И недаром в начале нынешней войны некоторые французские публицисты, с восторгом созерцая мощный подъем народа и отмечая в прошлом некоторое оскудение духа всей нации, понижение ее жизненных и творческих сил, объясняли это разгромом 71 го года. Сорок лет прошло со времени Меца и Седана, а народ, такой талантливый и сильный, как французы, такой, казалось бы, искушенный во всех превратностях судьбы, все еще не мог оправиться от поражения, в котором и вины-то его было очень мало. Всем известна мечта французов «о реванше», которой были скрашены их первые годы после поражения, а кто знает, чего стоило их душе — душе Франции! — отказаться от этой мечты перед лицом все растущего врага? И кто осмелится сказать, что наиболее страшное зло, губившее Францию, — ее неохота рождать и иметь детей — не имела своим источником все того же рокового семьдесят первого года, все того же Меца и Седана? Даже детей не хотят иметь побитые, — горе побежденным, против них восстают все силы духовной жизни! И что значат эти пресловутые пять миллиардов контрибуции, которые почти без ущерба для себя заплатила богатая Франция и которые послужили будто бы началом могущества Германии, — душа Франции была опустошена и принижена, ее светлый дух помрачен, пламень творчества пригашен.

Нет у побежденных радости ни в чем, и те народные движения, толчком к которым послужило поражение, — большей частью безрадостны и кровавы. Есть сила у отчаяния, но результаты ее ничтожны и не соответствуют затратам: мрачный народ, душа которого колеблется на границе самопрезрения, мрачно движется по тяжкому пути, умножая количество необходимых жертв теми ненужными трупами, что создаются чувствами общего раздражения, тоски и обесцененности жизни. Выражаясь иными словами: там, где нужно ведро крови, он тратит бочку, крепчайшее вино жизни пьет как воду. Ночь души так же темна, как и всякая ночь. И были ль бы так безумно жестоки, так бесчеловечно свирепы французы версальцы, истреблявшие французов коммунаров, если бы позади их не стоял тот же горький, едкий, неотмщенный Седан?

Но если таким страшным оказалось поражение для французов, с их культурою, с их героическим характером, воспитанным многими и великими победами в прошлом, то насколько страшное оно для нас! Как бы ни рассуждать о русском народе, об его национальном характере с высших точек зрения, одно его печальное свойство известно всем и никем не оспаривается, даже ветеринарами психологии: это — слабость веры в себя и свои силы, отсутствие самоуважения и чувства достоинства, почти полное презрение к своему. В этом смысле «пораженчество» не ново и есть лишь кровное детище «самооплевания», нашего престарелого родоначальника и патриарха.

Да и откуда было взяться вере в себя и свои силы? Уже давно богаты, умны и свободны наши соседи, а мы все так же нищи, убоги, темны и невежественны, как во времена Рюрика; у них — пути и дороги, а мы все по пояс сидим в невылазной грязи. Прошлое наше... что говорить о нашем прошлом? О нем давно и хорошо рассказывает Иловайский, и не мне с ним поспорить: попробовал сделать это Щедрин в своем «городе Глупове» — и сатира оказалась ниже чистосердечного повествования официального историка. Давно ли мы избавились от такого «института», как крепостное право? И когда я вижу, как известная часть нашего «парламента» слишком низко сгибает спины перед министрами и торопливо стаскивает шапку, я думаю: это — люди, развращенные рабством, это — внуки, а то и дети крепостных, увидевших барина, это — сами баре, жадные к поклону... что требовать от них? Сильна поганая привычка, и нужен ряд поколений для одной только прямой спины.

А наше настоящее? Можно сказать только одно: нигде на свете, ни у друзей наших, ни у врагов, не делается того, что делается у нас, с каким чувством... изумления должны созерцать нас и друзья, и враги! Все это — и прошлое наше, и настоящее — не дает твердых и ясных оснований для необходимой веры в себя и свои силы; и нужно очень сильно любить Россию, очень крепко чувствовать ее, ее молодость и чуткую, молодую совесть, чтобы понять всю жалкую преходящесть и невылазной грязи нашей, и всех этих министров, согнутых спин, и всей этой драматической чепухи, которая, под видом управления, без плана и смысла носится по нашим просторам, подобно перекати-полю или саранче, все пожирающей, на что случайно усядется. Нужно очень чувствовать Россию, чтобы поверх существующих голов узреть в тумане будущего иные светлые, не марковские головы и всем сердцем поверить в ее молодые, не только не исчерпанные, а еще и непочатые силы. А многие ли верят так? И уже не колеблется ли вера и у тех, кто еще недавно ее имел?

И если к этому состоянию нашего духа прибавить еще поражение, со всем тем разрушающим жизнь, что таит оно в себе, — воистину будет страшно. Я не говорю о непосредственных материальных последствиях поражения — они всем видны, за исключением тех, кто не хочет видеть, — я говорю о несчастной душе России, и без того слишком упоенной уксусом и желчью, о тех далеких несчастиях, которые всею тяжестью своею лягут на детей наших и внуков до седьмого колена. И много ли останется верующих тогда? И не скажем ли мы всем народом, подобно тому, как это сказала Франция: стоит ли рождать детей, чтобы и они терпели участь, подобную участи их отцов? И стоит ли жить?

Я не утверждаю самонадеянно, что у нас будет победа. Но я говорю: нам нужна победа, как никому из ныне борющихся. Победу или почти верную гибель всего русского народа — вот что несет нам неизвестное будущее, И когда на предложение германского мира союзники и Россия ответили коротким и решительным отказом, это не было случайностью, ни тщеславием, ни тупым упорством, ни даже советом разума — это было голосом самой жизни, всех ее темных и светлых недр. Кому охота драться и еще дальше, еще дальше влачить эту беспросветную жизнь, всю окутанную испарениями крови, слез и темных болот? И напрасно эти непризнанные красавцы и джентльмены, германцы, уверяют, что они одни тоскуют о гибнущих людях и благах культуры: мы также кое-что чувствуем по этой части.

Но мы чувствуем каждою частицею души нашей и то, что вне победы — для нас нет спасения. И мы будем драться, будем еще дальше и дальше влачить наше темное существование, ибо вне победы — для нас нет спасения. Не будем загадывать о конце всех этих ужасов: ведь все равно загрызем друг друга от самопрезрения и ненависти, если останемся живы, но биты. Нас много погибло и еще много погибнет, но что ж!.. Наденем на себя гробы и станем у разверстой могилы, куда уже ушло столько наших любимых, но ядовитого мира из рук «победителя» не примем!

Это — не слова, это — голос самой души России: вне победы для нас нет спасения.


Впервые опубликовано: Русская воля. 1916. № 1.

Леонид Николаевич Андреев (1871 — 1919) — русский писатель. Представитель Серебряного века русской литературы.


На главную

Произведения Л.Н. Андреева

Монастыри и храмы Северо-запада