| ||
|
Защита почти исчерпана теми благородными и прекрасными объяснениями, которые вы сейчас выслушали. Но я еще должен сказать, что сегодня вы решаете дело чрезвычайно важное, потому что жалоба господина Родиславского резко ставит перед вами такой вопрос: возможно ли смешивать печатную критику действий должностного лица, хотя бы самую беспощадную, с посягательством на его честь и доброе имя? И возможно ли, под этим предлогом, навсегда зажать рот публицистам, исходя из того положения, что если чиновник плохо сделал свое дело, то уже одно разглашение его упущений должно почитаться оскорблением власти? Нет! С таким взглядом невозможно согласиться. Нельзя сливать мундир с человеком до такой степени, чтобы принимать сукно и нашивки за самую кожу. Нужно все-таки помнить, что это только платье и что под этим платьем есть живой человек, который, быть может, сам по себе прекрасен, но который сделался бы еще лучше, если бы избрал не такую-то, а какую-нибудь другую — форменную или даже просто партикулярную — одежду... Произведенное господином Родиславским следствие о Хмелевском никуда не годится: об этом не может быть спора. Кто искренно любит наш суд, тот несомненно обязан выставлять напоказ перед обществом подобные произведения людей, занимающихся важным делом собирания материалов для правосудия. Это необходимо для того, чтобы оградить от напрасных страданий многое множество других неповинных обвиняемых, чтобы предостеречь других судебных следователей от такой же опрометчивости и неумелости, для того, наконец, чтобы сам автор подобного произведения воочию убедился в своих промахах и, по возможности, посильнее и поглубже их почувствовал. И я не понимаю, почему господин Родиславский опустил руки перед первою. вполне заслуженною критикою? Нужно верить в свое будущее, а не только в свою непогрешимость. Можно еще исправиться и воспользоваться уроками опытного наставника... Но нет! Господин Родиславский подал жалобу на клевету и диффамацию. Здесь нет, однако, ни клеветы, ни диффамации, потому что и то, и другое обвинение падает, когда автор статьи представляет факты и документы, подтверждающие справедливость напечатанного. Это и сделал господин Марков. Он указал, на каких свидетельских показаниях или письменных объяснениях он обосновал малейший из своих упреков против господина Родиславского. Он дал полный отчет перед судом и перед обществом. Прослушав оправдание господина Маркова, немыслимо уже и заикаться о том. чтобы он писал о господине Родиславском что-либо заведомо ложное. Напротив, он был и остается свято убежденным, что он был прав. Если быть придирчивым, то во всей этой статье можно разве остановиться лишь на тех строках, где сказано, что в акте осмотра размеры риги были «предусмотрительно уменьшены». Здесь как бы указывается на умышленный служебный подлог со стороны следователя. Но что в осмотре была резкая неправда — это доказано. Ложь в официальном акте есть подлог. Осмотр сделан с необъяснимым невниманием. Осмотр ограничивается буквально следующими словами: «Судя по обгорелому месту, длина риги была 51 аршин» — и более ничего. Ввиду неграмотности понятых, акт подписан одним следователем. Что значит это выражение «судя»? Кто и как судил это обгорелое место? Руководствовался ли следователь одним глазомером, одним взором, брошенным на темное пятно? Кто и как определил крайние черты этого пространства? Где сказано, что здесь происходили какие бы то ни было измерения? И почему здесь упомянута только длина обгорелого места, а не его ширина? Ведь это плоскость, а не линия; у плоскости есть два измерения, а не одно. И вдруг, на суде, размеры риги вырастают непознаваемо, сравнительно с этим осмотром. Значит, в нем была фальшь! А если это так, то затем уже всякий свободен высказывать свои предположения о происхождении подобной неправды. И все-таки господин Марков предположил в данном случае мотив односторонности следователя, его предвзятости — мотив увлечения мыслью о виновности, то есть мотив непростительного служебного легкомыслия, а не каких-нибудь позорных личных свойств господина Родиславского, вроде корысти, мести, злобы и т.д. Затем, господин Родиславский видит диффамацию в том, что господни Марков пропечатал жалобу на него подсудимого Хмелевского, который, после оправдания на суде, доносил прокурору Палаты, что следователь держал с одним доктором пари, что засадит его. Хмелевскогс, под стражу. Господин Родиславский говорит: «Я такого пари не держал; это —ложь, которая меня позорит, а господин Марков ее огласил». Но существование жалобы не ложь, а факт. У нас нигде в законах не содержится запрещения оглашать в печати официально подаваемые на кого-либо жалобы. Это самый заурядный материал газетной хроники: такой-то ищет с того-то столько-то, такой-то привлекает к суду такого-то, такой-то принес на такого-то жалобу. Решения суда и начальства составляют в этих случаях законную защиту для тех, на кого заявляются подобные претензии, а газета отвечает только за верность известий. В нашем деле верность этого известия не подлежит никакому сомнению. Вообще, я думаю, что когда судится такой уважаемый писатель и безупречный человек, как господин Евгений Марков, за обличение общественных неправд, тогда невозможно относиться к его статье слишком формально, а нужно читать в его душе и оценивать его намерения. Его намерения были не только чистые, но возвышенные. Он трактовал господина Родиславского как совершенно ему неизвестную и бесконечно малую величину сравнительно с той широкой и важной задачей, которую он преследовал с увлечением гражданина, добивающегося для общества лучших порядков. Поэтому господин Родиславский обрисовался в статье господина Маркова как следователь, который неверно понимает свое призвание и легкомысленно относится к своим обязанностям. И все, что сказал в этом отношении господин Марков, есть сущая правда. Таким образом, обвинение господина Маркова падает. Тем более падает обвинение «Нового времени», которое еще дальше отстоит от всякой опасности. Газета не могла не доверять такому честному и авторитетному писателю, редактор был готов положить руку в огонь за то, что все, написанное этим человеком, всегда будет опираться на достоверные обстоятельства, тщательно обследованные. И мы теперь вполне убедились, что редакция не ошиблась. Она без всяких колебаний поместила статью и даже обратила на нее внимание своих читателей. За эту особую заметку господин Родиславский представляет к газете и особое обвинение, доказывая, что в заметке были непочтительные отзывы о нем как о следователе. Но если газета верила фактам, сообщенным господином Марковым, то скажите по совести, могла ли она не напечатать тех горячих строк, за которые она теперь судится? Ведь факты были возмутительные,— поэтому и заметка носит заглавие «Возмутительное дело». Газета сочла своим долгом забить по этому поводу в набат. Но разве возможно бить в набат... тихо? Разве возможно негодовать... нежно! Конечно, здесь нужен был страстный язык. В иных случаях печать бывает обязана, как пророк, «глаголом жечь сердца людей». И это был именно такой случай. Господин Родиславский находит в этих строках неуважение к званию судебного следователя. Какое печальное недоразумение! Да, здесь звание судебного следователя поставлено на такую высоту, до которой дай Бог когда-нибудь дорасти господину Родиславскому! Правда, в статье жестоко порицаются те, кто недостойно носит это звание. Но разве это — оскорбление власти? В подобном воззрении опять-таки проглядывает то же смешение человека с мундиром, о котором я уже говорил. Конечно, отдельное лицо, не соответствующее своему назначению, представляется здесь в неблагоприятном свете; но это неизбежно потому что такое отдельное лицо неминуемо должно упасть вниз сравнительно с тем высоким уровнем, на котором по-прежнему остается его почтенная должность. Какие же выражения газеты считаются преступными? «Какой-то судебный следователь»... но редакция должна была так сказать, потому что не знала ни его фамилии, ни участка. «Эти господа вообще у нас плохи»... но это голос всего общества, все об этом говорят, пишут и знают. «Прокурор не отказался от обвинения для очистки совести, если только тут можно говорить о совести какой бы то ни было, даже следовательской». Мысль понятна: даже совесть обыкновенного смертного не могла бы дозволить того, что было сделано, а совесть следовательская должна быть еще более ответственной ввиду громадной власти этого должностного лица. Наконец, особенно оскорбительными считаются следующие строки: «Можно ли допустить, чтобы такое положение создавалось всяким встречным, благодаря тому только, что он облечен званием судебного следователя?» Слова «всякий встречный» коробят господина Родиславского. Но обсуждая эту заметку, вы должны быть одновременно и судьями, и литературными критиками. Вам нужно истолковать побуждение писателя. Здесь публицист, очевидно, входит в положение того населения, которое подвластно подобному судебному следователю. Понятно, что никогда не судившийся и безвинный человек, сталкиваясь впервые с юношей, который, не внемля никаким его оправданиям и не имея в руках ровно никаких против него доказательств, прямо сажает его в тюрьму, понятно, говорю я, что такой человек сочтет своего преследователя за какую-то стихийную силу, за случайное лицо, неправильно присвоившее себе власть, за выходца из толпы — словом, за первого встречного, другого выражения подыскать нельзя. Никакими иными словами нельзя вернее передать того чувства, которое должен испытывать обвиняемый, переносящий на себе все непонятные распоряжения подобного следователя. Зато каким уважением к правосудию и его высоким задачам проникнуты заключительные строки статьи! Как хотите, но весь тон этой заметки «Нового времени» таков, что ему невольно сочувствуешь от всей души. Да и что же с нами сталось бы, если бы печать не вмешивалась в подобные дела? Ведь неумелые исполнители предначертаний правительства так вредят нашей жизни! И если сама печать отступится, если у нас нельзя будет критиковать должностных лиц даже за их вполне доказательные упущения, тогда все мы на бесконечные времена останемся беспомощными пресмыкающимися. Я полагаю, что, по закону и совести, «Новое время» должно быть оправдано в этом деле. Оба подсудимые оправданы. Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.
Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик. | ||
|