С.А. Андреевский
Дело Ефимьева

Господа присяжные заседатели! Спор о наследстве Бибиковой между Ефимьевым и Митусовым принял такой оборот, что дело пришло, наконец, на суд уголовный, на ваш суд. И вам предстоит не только ответить на вопрос, виновны ли подсудимые, но вместе с тем и решить судьбу самого наследства.

По-видимому, в наследстве и заключается весь интерес этого дела. Ибо с уголовной стороны едва ли здесь предвидится какая-либо опасность для защиты. Как-то уж чувствуется, что в тех подсудимых, которых вы судите, вы не увидите преступников... Действительно, ведь Ефимьев узнал о тайне своего происхождения от женщины, заменившей ему мать. Этой святой женщине он не мог не верить. Покойная Вера Карловна Ефимьева не только сообщила самому Павлу, что он ее природный сын, но она это писала в официальных бумагах, она это говорила своей сомневавшейся прислуге в таких выражениях, которые можно назвать криком сердца: «Никто не стоял у моих ног, когда я его родила!..» Все доказательства происхождения, все свидетели, кроме Веретьевского, выбраны и указаны еще самой покойницей. Подсудимый Павел Ефимьев. по самой природе вещей, ни выбирать, ни указывать их не мог. Каким же образом после этого может он быть подстрекателем ко лжи?! Он был и есть только убежденный защитник правды в своем деле... А они, эти свидетели? Как вы их осудите, когда тут же, пред вами, другие свидетели (Караулов и Шарухин), не обвиняемые в лжесвидетельстве, говорят то же самое? Как назовете вы их лжесвидетелями, когда безупречный старый священник Сахаров, знавший Веру Карловну, беседовавший с нею по этому делу, исследовавший происхождение Павла в самой Устюжне, нашел два одинаково крепких предания, что Павел приемыш и что Павел кровный сын. Как теперь, по истечении полувека, разобраться в этих преданиях и бросить обвинение во лжи в ту или другую сторону?..

Значит, не виноват участник процесса Ефимьев, не виноваты и его свидетели, за которых вы, впрочем, еще услышите особое слово защиты.

Вот почему здесь, главным образом, остается только спор о наследстве.

Представители интересов Митусова так и ведут свое дело. Они видят, что едва ли господа присяжные заседатели будут склонны покарать этих старцев-свидетелей и этого трагического наследника. Гражданские истцы готовы согласиться, что всех этих людей можно отпустить, потому что они могли верить в отстаиваемую ими правду. Но вместе с тем им мило-дорого одно: чтобы все то, что эти люди показали, было выделено в особый вопрос и чтобы вся, защищаемая ими история происхождения Павла была признана ложной, независимо от их виновности. Таким путем и выиграет господин Митусов наследство Бибиковой.

А я вас прошу, чтобы вы такого перехода дела не допустили, и чтобы на вопрос о том, доказана ли ложь, ответили: «нет, не доказана».

Конечно, я прошу об этом, прежде всего, потому, что ложь действительно не доказана. Наши противники совершенно превратно понимают вопрос о доказанности. Они полагают, что если происхождение Павла сомнительно, то они уже и должны выиграть дело, ибо наследство может принадлежать только бесспорному наследнику. Но они забывают, что мы теперь судимся в суде уголовном, а здесь, наоборот, каждое сомнение как в общих вопросах, так и в подробностях, истолковывается в пользу защиты. А прийти к несомненному выводу о происхождении Павла вы не можете, потому что, сколько бы вы ни перебирали факты дела, у вас всегда останется в памяти присяжная клятва покойной Веры Карловны, что Павел — ее сын. и эта клятва всегда покроет собою весь прочий материал дела. Совесть ваша не может спокойно зачеркнуть это свидетельство, и вы должны будете допустить, по крайней мере, возможность тайны. Слишком смело было бы утверждение, что в этом вопросе никакие колебания неуместны.

А затем, гражданские истцы, по-моему, слишком увлекаются вопросом: которая, собственно, из двух женщин — Екатерина Баранова или Вера Карловна — зачала этого спорного Павла от его бесспорного отца, помещика Ефимьева? Гражданские истцы совершенно равнодушны к тому, которая из них была для Павла истинною матерью, в том лучшем смысле, в каком понимается роль матери в общежитии. Это для них не важно. Неинтересно и то, что кровный отец Павла, помещик Ефимьев, и его законная жена Вера Карловна относились к этому ребенку, с его младенческих лет, как к родному дитяти; что это дитя соединило супругов; что из-за него жена простила мужу его распутства, а муж оценил в жене заботливую воспитательницу их общего сокровища; что вся жизнь Павла протекла под сенью этих любящих родителей; что оба они ходатайствовали перед государем об оформлении их связи с этим сыном, и что, если б Ефимьев дожил до 1891 года, то усыновление состоялось бы бесспорно, без участия Высочайшей власти, посредством определения суда; что оба родителя поочередно передали Павлу, по завещанию, все свои средства; что, таким образом, со дня рождения Павла по день смерти Веры Карловны, т.е. в течение целых 35 лет, мы наблюдали, в соединении этих трех лиц, самый настоящий семейный союз. Все это нисколько не трогает наших противников или, по крайней мере, не трогает их настолько, чтобы они призадумались и поколебались перед громадной нравственной силой этих фактов... Нет! Для них превыше всего этого и на первом плане стоит один только вопрос о механической фабрикации Павла, как будто все споры в нашем деле сводились к тому, в какой собственно аптеке приготовлена эта микстура, именуемая Павлом?

Простите, господа присяжные заседатели, но я никак не могу проникнуться важностью этого вопроса. И в самом деле! Если микстура исполнила свою роль, если она уврачевала то, что должна была уврачевать, то к чему эти розыски? Какое в них значение? Какой человеческий смысл?

А смысл, говорят нам, тут большой. Правда, не человеческий смысл, но зато формальный. Дело в том, что если помещик Ефимьев прижил своего сына Павла от законной жены, то Павел наследник после Бибиковой, а если это дитя откуда-нибудь с ветру, то наследник не Павел, а Митусов. Таков непреклонный закон. За этот закон и стоят наши противники. Они твердят одно: закон, закон, закон.

Прекрасно. Итак, поговорим о природе и свойствах той силы, которая именуется законом. Считаю нужным коснуться этого вопроса перед вами потому, что ведь вы не юристы, а простые члены общества, решающие дело по совести, не стесняясь никакими формальностями, а между тем здесь к вам предъявляют самые формальные требования.

Каждый закон, при его издании, всегда руководствуется самыми лучшими целями. Даже те законы, которые уже отжили свой век и кажутся нам теперь просто дикими, в свое время задавались благими намерениями. Возьмите настоящее дело, обнимающее почти полстолетия, считая со дня рождения Павла Ефимьева. Сколько законов за это время не только разрушено, но и покрыто недоброй памятью! Ведь Павел Ефимьев родился еще при крепостном праве! Крепостное право — это был закон... И в основе этого закона когда-то предполагалась хорошая задача. Нужно было сплотить государство. Казалось, что люди могут быть счастливы только под крепкой властью, а для крепкой единой власти казалось целесообразным наплодить множество мелких властителей, подчиненных своему главе... И только долгие годы, несколько столетий доказали, сколько изуверства и горестей создала эта мнимая мудрость законодателя... Затем, вспомните другое законодательное событие в пределах нашего процесса: Судебная реформа. Прежде разбирательство дела было закрытое и письменное; теперь — публичное и устное. Прежде закон позволял судьям пользоваться только известными доказательствами, а теперь — какими угодно. И в самых важнейших делах объявлена свобода судебного решения, по убеждению совести, без всякого письменного отчета. «Да» или «нет» — и ничего больше... Наконец, ближайший нашему делу вопрос — вопрос о сомнительных детях — и этот вопрос совсем перевернулся. Теперь каждый может усыновить кого угодно. Казалось бы, чего же больше? Ведь теперь уже в самое законодательство проникло полное сочувствие к тому, о чем супруги Ефимьевы хлопотали всю жизнь. Они только не дожили до этих лучших дней.

Из всего сказанного вы можете заключить, что все законы, формальные и временные, стараются приблизиться к законам единым и вечным,— к тому понятию о благе и справедливости, которое коренится в нашей душе и совести.

Остановимся же теперь на законах о наследстве, на тех самых статьях, с помощью которых наши противники так убежденно защищают свои права.

Здесь я невольно вспоминаю беседу покойного профессора гражданского права Кавелина с бывшим председателем нашего адвокатского сословия Арсеньевым, который тогда служил товарищем обер-прокурора в Гражданском кассационном департаменте Сената. Кавелин говорил Арсеньеву: «Как прекрасно идет применение к жизни законов уголовных в суде присяжных. А что же у вас делают с гражданскими законами? Что-то как будто все по-прежнему мертво...» Арсеньев, сконфуженно улыбаясь, ответил: «У нас это ужасно трудно; слишком большую роль играют формы; но мы стараемся, стараемся...»

Постараемся же и мы вдуматься в статьи о наследовании по закону, с живой точки зрения, соответствующей естественной справедливости.

Первая и важнейшая форма исследования есть наследование по завещанию. Законодатель предоставляет каждому распорядиться, на случай смерти, своим имуществом, как ему заблагорассудится, не стесняясь никаким родством. Ибо привязанность, благодарность и любовь могут слагаться в сердце человека, совершенно помимо кровных уз и вдалеке от них. По закону, можно совсем обойти жену и детей и завещать все свое состояние постороннему близкому лицу или симпатичному учреждению. И такая воля умершего будет свято исполнена.

Но сплошь и рядом бывает, что люди не пишут никакого завещания, потому что вовсе не желают думать о смерти. И вот тогда только является наследование по закону, тогда только законодатель старается загладить оплошность умершего. Спрашивается: кому же отдать его собственность? Каким способом угадать симпатии покойного? Если допустить посмертное исследование этих симпатий, то после каждой кончины объявляются неисчислимые близкие люди; суд не будет в состоянии между ними разобраться; кляузы будут тянуться чуть ли не целые столетия; никто никому не уступит и спорное имущество, пожалуй, останется ничьим. Вот почему, на случай чьей-либо беззавещательной смерти, законодатель составляет особую таблицу родственников, которые допускаются к наследству в известной очереди. Ибо за невозможностью найти и определить, кто из желательных для покойного людей должен наследовать после него, закон принимает в соображение наружный признак близости к умершему — кровную связь, и отдает этим условным близким людям то имущество, которое никому не назначено волею покойного.

Так вот в чем дело. Понятно, как благородно и мудро поступает законодатель. Намерения его совершенно ясны. И возможно ли хоть на минуту усомниться в том, что, если бы благодаря каким-нибудь исключительным обстоятельствам сам законодатель убедился, что для данного дела его система породила слишком явную несправедливость, то он бы не пожелал, чтобы суд праведный согласовал его общие начертания с вопиющею о правде жизнью действительною?! О, если бы закон мог захватить в одну чашу все человеческие несчастья, распри и обиды и затем возвратить каждому, по капле, ту долю справедливости, которая ему необходима в его личном деле, то, конечно, закон не предписал бы в деле Ефимьева той мнимой справедливости, которую отыскивает господин Митусов. Я думаю, по крайней мере, что иначе нельзя понимать закон и нельзя его истолковывать.

Теперь, что же выходит в деле Ефимьева?

Мы видим, что в 1884 году в Петербурге умирает, без завещания, вдова генерал-майора Бибикова, оставляющая после себя капитал в 100 тысяч рублей. Пришлось применять законодательную таблицу, чтобы определить, кому же следует отдать эти деньги? Все ближайшие родственники вокруг Бибиковой уже вымерли. Поэтому наследство подлежало выдаче, по истине говоря, таким родственникам, что уже и «десятая вода на киселе» кажется выражением слишком слабым... «Сыну родного брата бабки Бибиковой и еще — племяннику этого сына родного брата бабки»,— т.е. тому господину Митусову, который и поныне остается единственным противником нашим в этом споре, ибо, узнав о претензии Павла Ефимьева, дядя господина Митусова предоставил ему одному вести это дело за свой счет и пользу, а сам отрекся от денег...

И вот, в то время, когда законодательная таблица бесплодно искала наследников в боковых линиях, а затем поднялась в восходящие и там снова нашла только боковые, да и в этих линиях запуталась между двумя отдаленными семействами,— оказывается, что бок о бок с покойной Бибиковой еще доживает свой век самая близкая ей семья. Еще были живы родной племянник Бибиковой и вдова ее родного брата. Мы застаем в этой семье истинную трагедию — неоформленного сына Павла. Жизнь этого сына запечатлена непонятным проклятием. Он сам не знает, кто он. Он видел, знал и любил своих родителей, но не знал их имени. Он получил воспитание дворянина. Его, совсем юного, 21 года, женили на дворянке. У него родилось 11 душ детей, из которых 10 живы.

Хотя он унаследовал от отца и матери, по-дворянски, все, что они имели, но дети его остались мещанами. А расплодившаяся семья, при возрастающей дороговизне, обеднела настолько, что ему пришлось зарабатывать деньги тяжелым трудом караульщика на морозе... И вдруг богачи Митусовы — наследники после его родной тетки! Если б отец пережил свою сестру, то ни о каких Митусовых не было бы и речи,— все перешло бы к отцу, а от отца, по завещанию, опять-таки, к нему, как и все прочее, что имел отец. Ведь это бесспорно...

«Мало ли что,— скажут нам,— если бы отец был жив при смерти Бибиковой! Да в том-то и беда, что он умер раньше». Но позвольте! Ведь это только вопрос срока, а не вопрос внутренней справедливости. Есть случаи, когда неловко, нехорошо пользоваться сроками... Возьмите такой пример. Некий богатый человек одолжил своему другу в трудную минуту, под расписку, 10 тысяч рублей. Долгие годы, по беспечности и доверию, он не спрашивал своих денег Но вот он умер, а его осиротелая семья впала в бедность. Между тем его должник разбогател. И сироты просят его уплатить по расписке. А он защищается давностью: «прошло десять лет, какие тут расчеты?» И то верно. Он может не платить! Но какой же суд по совести не пожелал бы оказать справедливого пособия сиротам?

А в деле Ефимьева выходит еще хуже. Там было хоть формальное право, здесь и такого права нет. Ведь вы знаете, что в спор о наследстве Бибиковой вступили Корсаковы. Вот те имели формальное право! Они были, правда, в очень отдаленном родстве с Бибиковой, но все-таки по мужской линии, а Митусовы по женской. А женская линия, при существовании мужской, совсем никаких прав не имеет. То есть ровно никаких прав, иначе говоря, такие же права, как вы или я!.. Мы знаем, что Митусов поторопился откупиться от этих бесспорных соперников и все-таки взял деньги — чужие, ни в каком отношении не принадлежавшие ему деньги. Одновременно с этим Митусов узнал всю историю брата Бибиковой и его жены, все их мольбы за сына и заботу о жалких внуках, но с этими людьми ему, взявшему незаконные деньги, и в голову не приходило мириться. Напротив — он спорил с ними до последней крайности.

После выигрыша дела Павлом Ефимьевым в суде гражданском Митусов добивается того, что возбуждают уголовное следствие, его противника сажают в тюрьму, держат его под стражей 9 месяцев, и Митусов желает отстоять свои деньги, рискуя осуждением истца, осуждением четырех старцев, лишением звания десяти детей.

Фактическая сторона этого дела так внимательно и прекрасно разработана моим товарищем, что повторять его доводы я не стану. Вы их помните. Я хотел только вооружиться против лицемерного, по моему убеждению, разъединения виновности подсудимых от судьбы наследства. И то, и другое слилось неразрывно. Пред судом совести, наследство Бибиковой принадлежит Павлу Ефимьеву, а не Митусову.

Быть может, то, что я высказал, соответствует и вашему собственному взгляду на этот печальный спор. Желаю вам в этом деле побольше простой, житейской справедливости.

Присяжные отвергли самый факт лжесвидетельств.

Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.