С.А. Андреевский
Дело Гальперна. Подлог векселей

Давно это было, господа присяжные заседатели, очень давно!.. Векселя эти появились около пятнадцати лет тому назад. Легко назвать эту цифру «15 лет», а попробуйте оглянуться — вообразить себе этот громадный промежуток времени. Ведь это значит, во время первого векселя едва только начинали в России щипать корпию для болгар! А потом уже была турецкая война: она возгоралась, длилась и кончилась; потом пошли страшные внутренние потрясения в России; сколько треволнений, сколько новых законов,— потом новое царствование, почти целых 10 лет нового царствования!— сколько героев, полководцев было и сплыло, сколько красавиц сделались старухами...

И вот с того давнего времени, когда еще собирались у нас щипать корпию для болгар, притесняемых турками, с того времени, когда многие из нас еще были так молоды, завелись между Левинсонами и Гальперном тяжебные бумаги. Эти бумаги сочинялись, писались, подавались, пересылались, желтели в полицейских управлениях, в старых и новых судах, в старом департаменте Сената — и все длилась эта кляуза. Объявлялись решения, приносились жалобы; то одна сторона выигрывала, то другая. Левинсоны целых 90 тысяч хотели отсудить у Гальперна—тянули, тянули и совсем проиграли, совсем оказались не правы. Но спор еще и теперь не кончен; Левинсоны ждут еще и сегодня: неужели Гальперну придется еще что-нибудь с них получать? Казалось бы, пора выдохнуться всем этим стародавним интересам. Нет, еще волнуются обе стороны, еще не досыта наспорились...

Но вот, видите ли, если бы мы и сегодня, как во всех прежних случаях, стояли в прихожей полицейского управления или старого Сената и ждали бы резолюции о том, чья взяла, можно было бы спокойно смотреть на этих давних спорщиков: для них это, пожалуй, еще было бы интересно, потому что люди втягиваются в долговечные тяжбы и для них новая объявленная бумага в своем роде событие. А мы со стороны могли бы о них подумать: жалкие чудаки! пора бы, наконец, чтобы кто-нибудь вас расцепил...

Но не так равнодушно мы можем смотреть на сегодняшний спор. После долгого, в сущности, невинного, т.е. безрезультатного бумагомарания,— сегодня в конце концов дело поставлено совсем иначе: тягались, тягались, обменивались титулами и пунктами, да вдруг через 14 лет сегодня впервые кровью запахло, целая жизнь, все будущее старого человека на карту поставлено. Этим шутить нельзя. Поэтому я прошу вас с некоторым страхом отнестись к вашим обязанностям, а вместе с тем с доверием и вниманием выслушать защиту. Я убежден, что этот старик опутан кляузой и что в подозреваемых здесь подлогах он решительно не при чем.

По ходу прений и по тем вопросам, которые вам будут предложены, задача этого дела распадается на две части: подложны ли самые векселя? Если подложны, то виновен ли подсудимый? Первая часть этой задачи еще до сих пор интересует тяжущихся: в них еще не угомонились старые счеты. Я же должен сознаться откровенно, что в эту часть спора я не могу внести никакого особенного одушевления; я, конечно, скажу все, что считаю нужным и справедливым сказать. Но если взгляд ваш будет другой, если по давности и запутанности счетов и пререканий между сторонами вы не найдете возможным ясно разобраться в этом вопросе, не дадите нам выиграть гражданского дела против Левинсонов,— ну что же делать! И время виновато, и приказчики виноваты, и неполные книги, и кляузы да извороты в старых учреждениях,— повторяю: что же делать? И хотелось бы вытащить правду из всего этого, опровергнуть все изветы, все до единого — но удастся или не удастся это нам: да совершится правосудие! Пусть будет, как будет.

Но я бы испытывал неизгладимый внутренний упрек, если бы я не сумел выяснить перед вами в нашу пользу второй части обвинения, т.е. что в умышленном составлении этих векселей подложно, или в заведомом пользовании этими векселями как подложными Гальперн решительно не виноват. Казалось бы, это бессмысленно. Если векселя сомнительны или подложны, то кто же виноват в этом, как не тот, в чью пользу идет взыскание. Но представьте, что это вовсе не так бессмысленно, как это кажется: во-первых, потому, что сам закон разделяет эти вопросы, находя, что документ может быть подложен, а тот, в чью пользу он составлен, не виноват, и во-вторых, это дело — дело Гальперна — дает нам именно лучший пример того, как эти два вопроса могут не только распадаться, но и расходиться в совершенно противоположные стороны.

Стоит только обратиться к первому делу — к векселю в 4 тысячи рублей. Вексель этот, несомненно, неверный, не имеющий силы, потому что писан задним числом на бумаге будущего года и подписи должников (в особенности одного из них Танхеля Левинсона) не имеют совершенно никакого сходства с их подлинным почерком. Значит, этого векселя признать нельзя. Значит, вы можете признать доказанным факт подлога.

Но вот теперь и посмотрите, возможно ли каким-нибудь способом объяснить себе, чтобы этот подлог сделал или внушил другому, или вообще — чтобы этим подлогом мог быть заинтересован сам взыскатель, т.е. подсудимый Гальперн?

Подлог делается с целью подражать подлиннику, а здесь нет ни подражания, ни сходства. Подлог делается с целью достигнуть корыстного обмана, взыскать то, чего не следует, а здесь и эта цель не могла быть достигнута, потому что такой, очевидно, несхожий вексель всегда предъявляется в полиции должнику, и должник, несомненно, откажется от платежа, отказавшись от своей подписи, доказав (как здесь и было сделано) ее полное несходство. Следовательно, Гальперн не мог идти на такое явно нелепое преступление. Он не мог сделать такого промаха, потому что имел все средства его избегнуть: 1) потому что этот сомнительный вексель предъявлен в целой пачке подлинных векселей, с которых Гальперн мог копировать подписи или, по крайней мере, подражать им; 2) даже по объяснениям противников наших выходит, что у Гальперна оставалось в то время еще на 40 тысяч их подлинных бланков, и, следовательно, он мог любой из этих бланков заполнить, вместо того чтобы прибегать к подлогу; 3) Левинсоны были уже и в то время плохие плательщики и рисковать очень тяжким преступлением для весьма ничтожной суммы, которую и взыскать едва ли было возможно, было бы со стороны Гальперна совершенно непонятно; наконец, 4) повторяю, преступление это со стороны Гальперна было бы явно бесцельным, потому что несходство подписей на векселе было слишком очевидное и рассчитывать на получение платежа по нему было бы так же неосновательно, как если бы кто рассчитывал расплатиться в лавке за товар среди белого дня ярлыком с бутылки, вместо пятирублевой бумажки.

Нелепых преступлений, кроме сумасшедших, никто не делает, и, следовательно, нелепые преступления невозможны. Поэтому и невозможно приписать появление этого векселя намерению Гальперна. Но тогда: чьему ж намерению? Вполне вероятно или, по крайней мере, неизмеримо вероятнее: намерению Левинсонов.

Дело в том, что, защищаясь от взысканий Гальперна, Левинсоны действовали крайне увертливо, объяснялись разноречиво и даже заведомо ложно. Ведь всю пачку векселей в 22 тысячи они видели в полиции, пересматривали несколько раз и в течение многих лет не разглядели в этой небольшой пачке, при всей своей придирчивости, одного резко фальшивого векселя. Возможно ли это? Не ясно ли, что было такое время, когда вместо этого поддельного векселя в пачке лежал настоящий? Это доказывается лучше всего первыми возражениями Левинсонов против всех векселей: сразу они признали все свои подписи подлинными и только пытались уверить, что Гальперн злоупотребил их бланками. Эта выдумка Левинсонов была проиграна; напущено было в дело несколько ложных свидетелей, но возражение это не удалось и было отвергнуто судебными местами. Тогда Левинсоны пошли на другой фортель и заявили, что, «приглядевшись к векселям» (значит, много присматривались), они объясняют все свои подписи подложными, ибо не умеют сами отличить своих настоящих подписей. Но и в то время (в 1878 г.) еще не появляется извета Левинсонов против векселя в 4 тысячи. Только в 1883 г. делается этот извет. Как же после этого не поверить тому, что именно сами Левинсоны сделали подмен векселя? С их стороны это и вполне понятно, и возможно. Понятно потому, что они всячески, не брезгуя никакими средствами, отделывались от взыскания; понятно потому, что подменить всю пачку, с которой они так долго не могли сладить, было бы слишком рискованно, а подменить один вексель было и легче, и натуральнее, да и к тому же этот подмен порождал недоверие ко всей пачке. А возможно, это было потому, что пачка не была прошнурована и пронумерована в полиции и что, погружаясь на законном основании в многократное обозрение этой пачки, в полицейском управлении, где снисходительный надзор протоколиста мог быть куплен за малую сумму, Левинсоны имели полнейшую возможность принести в кармане эту заготовленную штуку — вексель с несхожими подписями на бумаге будущего года — и, тихо шелестя бумагой, выпустить из пальцев этот сюрприз в вексельную пачку, из которой те же осторожные пальцы могли извлечь подлинный вексель...

Обсудив все это, приходится сказать, что подлог на 4 тысячи со стороны Гальперна совершенно непонятен, а подсов этой штуки со стороны Левинсонов вполне правдоподобен — и потому надо принять вероятное и отвергнуть невозможное. И вот почему Гальперн не виноват по делу о 4 тысячах.

Ознакомив вас с нашими противниками, Левинсонами, по делу о 4 тысячах, мы надеемся, что теперь вы будете относиться с некоторой осторожностью и к объяснениям их в деле о 25 тысячах.

При самом возникновении этого обвинения возбудился вопрос: с какой целью мог Гальперн составить на Левинсонов подложные векселя на довольно крупные суммы, когда в сущности ему должно было быть известно, что Левинсоны едва ли имеют средства по ним платить? Тогда подобрано было такое объяснение, что эти поддельные векселя были задуманы Гальперном и пущены им в ход с намерением защититься ими против больших судебных взысканий с него Левинсонов. Указывалось, между прочим, и на то, что эти взыскания Левинсонов были до того серьезны, что одно время даже движимое имущество Гальперна было по ним описано и подвержено запрещению. Так вот, якобы чтобы парализовать эти взыскания, и появились подложные векселя.

Но теперь, я думаю, в такой мотив преступления со стороны Гальперна едва ли кто поверит. Перед вами выяснилось, что запрещение было очень кратковременное, что оно было быстро снято по указу Сената, без всякого пособия со стороны этих преступных векселей, словом, что запрещение это было неопасное. Вы знаете также, что был очень короткий промежуток, когда Гальперн проиграл было по суду Левинсонам всего только 43 тысячи, но что и эта часть процесса окончательно выиграна Гальперном в Сенате. Опасаться этого временного проигрыша Гальперну также было нечего: 1) потому что решения старых палат при обжаловании не приводились в исполнение, а 2) потому что весь выигрыш Левинсонов был основан на их ложном отказе от получения с Гальперна платежей, которые были доказаны Гальперном в Сенате книгой счетов, полученных Левинсонами. Поэтому Сенат так легко и отказал Левинсонам. И, следовательно, Гальперн, имея такое превосходное оружие для самозащиты от временного успеха Левинсонов, не нуждался ни в каких подлогах.

Следовательно, мотива для подлога, который воображали, в действительности не оказывается. Его не было.

Тогда возбуждается сомнение против векселей другими способами. Говорят, например, что векселя выданы в Мемеле, а Левинсоны и Рапопорт в то время в Мемеле не были. Но это, конечно, вздор, потому что векселя написаны на прусской гербовой бумаге, которая дешевле русской, и потому выдача их могла быть для этой пели означена в Пруссии, а в действительности — произойти в России. Говорят также, что векселя эти не проведены по книгам Гальперна. Но и это не возражение, потому что закон не отнимает силы у векселей, не проведенных по книгам; да у Гальперна в книгах и не записывались никакие векселя, кроме переводных; наконец, мы видим из этого же дела случаи бесспорного присуждения Гальперну с Левинсонов, Файнберга и др. по векселям, также не записанным в книги,— и значит, этот факт не делает векселей подложными. Еще желают сильно скомпрометировать векселя, указывая на способ взыскания по ним. Весьма подозрительно относятся к тому, что взыскание производилось в Варшаве по случайным фиктивным адресам, когда Гальперну было известно, что Левинсоны живут в Ковне. В этом, говорят, видно желание действовать за спиной ответчиков, чтобы они не успели заявить спора, чтобы можно было получить исполнительный лист и произвести взыскание по подложным векселям. Но подобными доводами можно смущать разве только людей, имеющих самое младенческое понятие о вексельных взысканиях. Ведь все это не так, все это неверно. Производилось взыскание в Варшаве, потому что там был назначен платеж, и там был коммерческий суд, который был неизмеримо лучший суд, чем старые полицейские управления, где неизбежны были волокиты и взятки; адреса Дикерта и Доброго были вставлены ради формы, по обычаю, самими должниками, ибо кто дает на себя вексель в месте нахождения коммерческого суда, тому остается только у себя записать срок и знать, что если не заплатишь, то никаких возражений не примут и быстро присудят. Поэтому адреса ответчиков тут не имеют значения; весьма часто пишутся адреса какие попало, и к этому в Варшаве привыкли и в получении повесток расписываются, не спрашивая откуда и почему. Расписываются кухарки, сторожа, слуги в гостиницах. И в то время, когда гражданский истец вышучивал этот способ взыскания, я слышал, как мой клиент шепнул: «Наполеон виноват...» И действительно, это делается по кодексу Наполеона. Да и наконец самое главное то, что адреса проставлены были в векселях самими должниками, и, следовательно, если подпись под этими адресами настоящая (а к этому вопросу мы перейдем ниже), то фиктивность адреса целиком падает на должников, подписавших векселя, а не на взыскателя. Теперь говорят, что взыскание в Варшаве «за спиной» мешало заявить спор о подлоге. Ничуть не бывало; заявить этот спор никогда не поздно, даже по получении исполнительного листа, а ведь исполнительный лист непременно дойдет рано или поздно к должнику. И мы видим, что действительно Левинсоны, по обыкновению, отказались от векселя и тотчас же заявили спор о подлоге, т.е., что собственно эти векселя, может быть, и подлинные, но каких-то других Левинсонов!

А замечательно в этой увертке вот что. Заявление о подложности векселей Левинсоны подали еще в том же 1878 г., но Гальперна в подлоге не обвиняли. «Не наши подписи»—да и только. Казалось бы, тогда, по горячим следам, все можно было раскрыть: можно было ясно доказать, как Гальперн фабриковал эти векселя с Рапопортом. Тогда еще был жив Рапопорт. Он умер только год спустя. Но Левинсоны предпочли пока не трогать этой истории. И вот через целых 6 лет, когда уже и Рапопорт умер, и его вдова дважды вышла замуж и даже куда-то совсем скрылась (чуть ли не в Америку), Левинсоны, вместо указания на живых лиц, живо помнящих дело, начинают орудовать письмом Рапопорта, неизвестно к какому лицу относящимся, и письмом какой-то дамы, вовсе нам неизвестной, которую называют вдовой Рапопорта. И даже в этих письмах все-таки Левинсоны не добились, чтобы кто-либо назвал их подписи подложными, так как та же madame Ниссенсон пишет о заполнении ее мужем левинсоновских бланков, но о подделке подписей — ни слова.

Нужно ли мне, возможно ли серьезно останавливаться на таких доказательствах, как сомнительное и ничего но говорящее письмо госпожи Ниссенсон и окружающее это письмо сомнительные свидетели?

Свидетели Розенблюмы и Шахновский рассказывают, будто покойный Рапопорт им сознавался, что по приказанию Гальперна он вписал на Левинсонов большие векселя в привезенные Гальперном бланки Левинсонов и сделал себя жирантом на этих векселях; что затем будто бы совесть его так замучила, что он перед смертью говорил, что он умирает от этого бесчестного поступка. Один из Розенблюмов даже представил письмо покойного Рапопорта, но, к сожалению, в этом письме не только ничего о покаянии не говорится, но даже имя Гальперна вовсе не упоминается, а говорится о каком-то господине Г. р. д. г. (почему это должен быть Гальперн? — непостижимо). Зато госпожа Ниссенсон (прежняя Рапопорт) по требованию отца прислала, неизвестно откуда, сочиненное специально для настоящего дела письмо, в котором вполне поддерживает россказни свидетелей и также относит смерть своего мужа к мучениям совести. Что же можно извлечь из этих свидетелей и этих писем? Ровно ничего благоприятного для Левинсонов. Выходит, что были левинсоновские бланки, значит, подписи,— как следует. Вписать текст в бланк, переданный кредитору самим должником, не только не преступление, но даже и не грех, ибо кто дает свой бланк, тот берет на себя и долг на этот бланк. Значит, мучиться Рапопорту было не из-за чего. Да и потом никто решительно на свете от мучений совести не умирает! Такой смертельной болезни вовсе не существует. Знаменитый Иуда испытал наибольшие мучения совести, да и тот от них непосредственно не умер, а вынужден был повеситься, чтобы умереть. От мучений совести лишают себя жизни, быть может, с ума сходят, но прямо в постели не умирают. Значит, все это жалкая и неискусная выдумка, клевета на покойного, выставленная на вид с расчетом, что авось разжалобятся и поверят, а на покойного ради прибыли, т.е. ради того, чтобы не понести законного ущерба, валить не грешно. Ни чему этому решительно нельзя поверить!

Все это не только не годится как доказательство подлога, но даже и в споре о безденежности не могло бы иметь значения. По вопросу о безденежности выставляются еще такие улики: говорили, что Рапопорт получал всего 40 рублей жалованья у Гальперна и что, следовательно, он не мог распоряжаться такими суммами, как 125 тысяч талеров, да еще быть жирантом, надписателем за свой страх на подобных векселях. Осмеивают варшавскую контору. Поэтому, говорят, векселя сомнительны. Но и это неверно. Рапопорт был и приказчиком, и поверенным Гальперна в его варшавском деле. А дело там было, потому что там был нарочитый постоянный кассир. Свидетель Эттингер показал, что Рапопорту доверялись очень крупные суммы; да иначе и быть не может, потому что он один был местным агентом Гальперна. Как доверялись Рапопорту такие суммы? — это другой вопрос. Без доверия к приказчику невозможно вести заочное дело. Рапопорт, по общему отзыву, был человек хороший, честный. Гальперн знал, кому он доверяет. Сверх того, для контроля и обеспечения Гальперн именно требовал от своего приказчика его собственного жиро, его собственного ручательства на принимаемых от кого-либо векселях. Этим и объясняется, почему на этих векселях есть подпись Рапопорта. Суммы, одолженные Рапопортом Левинсонам, если вычесть проценты, вовсе не так крупны. Притом из целого ряда показаний конторщиков мы знаем, что долги по таким векселям накоплялись исподволь, по мере того, как забирались деньги отдельными, не особенно большими получками; в конце таких заборов долг и квитовался векселем. У Левинсонов с Гальперном были давние и большие взаимные счеты; Рапопорт мог одолжить их без особенных колебаний: Рапопорт, вероятно, поздно спохватился, что они, пожалуй, не смогут рассчитаться. Вот почему, быть может, убедили и госпожу Ниссенсон — вдову удаленного Рапопорта — перейти на сторону Левинсонов, стращая ее тем, что жиро, надпись на векселях ее мужа, может вызвать взыскание Гальперна с нее и ее детей.

Но всеми этими мало идущими к делу вопросами мы, в сущности, занимаемся ради чрезмерного потворства наветам господ Левинсонов. Пора обратиться к главному и единственному вопросу в долговом документе: а каковы же подписи господ Левинсонов на этих векселях? Точно ли они поддельные? Или они их собственные и бесспорные? — тогда что же мы так долго и понапрасну утруждаем свою голову и выслушиваем сплетни?

Вот в том-то и горе, что подписи их собственные. В обвинительном акте об этом вопросе сказано оригинально: «Хотя экспертиза 1887 и 1888 годов в Варшаве нашла сходство подлинных подписей Левинсонов с их подписями на векселях, но экспертиза 1884 года не усмотрела никакого сходства». Если не вдумываться в цифры годов, то эта фраза может показаться убедительною; можно подумать, что эксперты сперва находили сходство, но когда их впоследствии проверили другие, то обнаружилось несходство. Но оказывается, что было как раз наоборот; что первая экспертиза была введена в заблуждение; что ее затем проверили, одна за другой, две последующие экспертизы и обнаружили, почему эта первая заблуждалась; оказалось, что первая экспертиза сличала векселя с одним единственным материалом — с подписями Левинсонов на следственном протоколе и что на этом протоколе Левинсоны дали поддельный материал для сличения, что Танхель Левинсон, по выражению экспертов, «вне всякого сомнения» старался скрыть на этом протоколе свой настоящий почерк! Так вот как действовали наши противники. Ведь это прямой подлог: умышленно изменить свой настоящий почерк в официальном документе, который будет подвергаться сличению,— это подлог, так как, по разъяснению Сената, «кто изменит умышленно свою руку, подписывая вексель, чтобы впоследствии отказаться от платежа, тот совершает подлог». А здесь не то же ли самое? Не на векселе изменяют руку, а на том документе, который будет сличаться с векселем, и опять-таки для того, чтобы отказаться от платежа.

А что же сказали эти две последние экспертизы о подписях Левинсонов на векселях? Они сказали вовсе не то, что приведено в обвинительном акте, будто они нашли только сходство подписей. Нет! И в экспертизе 28 февраля 1887 года, и в экспертизе 23 декабря 1888 года эксперты сказали одними и теми же словами, что подписи на этих векселях проставлены Левинсонами «собственноручно». Собственноручно! Тут уже нет никакого колебания. Подлиннейшие. самые настоящие подписи.

Эти две экспертизы имеют то преимущество перед сегодняшней, что в них участвовали исключительно одни техники — учителя чистописания, знакомые с буквами и почерками до тонкостей, знающие штрихи, петельки, усики, загибы и проч. А сегодня, среди большинства молодых секретарей, был всего один учитель чистописания. Да и то большинство из целых одиннадцати экспертов высказались за подлинность самого опасного векселя в 100 тысяч талеров! А если уж тот вексель подлинный, то, имея такой документ на Левинсонов, не было и смысла подделывать вексель в 25 тысяч рублей.

Итак, вексель в 4 тысячи рублей — поддельный не по вине Гальперна, а векселя в 100 тысяч талеров и в 25 тысяч рублей — подлинные.

Рассудите же теперь, господа присяжные заседатели, в чем виновен Гальперн? Виновен ли он, что натолкнулся на таких увертливых противников, которые ни перед чем не останавливаются в своих спорах? Что было делать Гальперну? Говорить в угоду господам Левинсонам то, чего не было? Или отпираться, под угрозой уголовного суда, от того, что было по правде? Ведь в самом деле: как ему было отвечать на эти споры? Как ему было сознаваться, что он затеял подлог 4-тысячного векселя, когда векселя у него принимают кассиры, когда в этом подлоге он не мог быть заинтересован, когда предъявлены были самые настоящие векселя целой пачкой, когда сами Левинсоны эти векселя пересматривали и к ним не придирались и когда потом, вдруг — между ними очутился подложный? Или что ему оставалось говорить в другом деле? Преклониться перед сплетнями и лжесвидетельствами и отпереться от несомненных векселей, за которые сами эксперты вступаются, единодушно называя их собственноручными векселями Левинсонов? Да как же принимать на себя вину, в которой не виноват?

Я решительно не вхожу в вопрос о том, как, из каких счетов образовались векселя в 100 тысяч талеров и в 25 тысяч рублей? Оставалось ли в то время что-либо за Гальперном в долгу в пользу Левинсонов? Сквитованы или несквитованы были их счеты, и на чьей стороне оказался в конце концов неправый перебор? Всего этого я не знаю и знать не могу, и вы не можете. Но что лежащие здесь векселя на 125 тысяч подлинные, я в этом нисколько не сомневаюсь; не сомневаюсь и в том, что господа Левинсоны по ним платить не желают, да и едва ли могут; с величайшим вероятием допускаю, что и сама тяжба на 30 тысяч рублей, ныне проигранная, была затеяна Левинсонами, чтобы забежать вперед и поднять против Гальперна свою претензию в сознании, что за ними есть у Гальперна и своевременно появится против них значительный вексельный долг. Но я повторяю то, что сказал и вначале: как вы порешите с гражданской стороной этого дела, я не знаю; но за уголовную— я стою до конца, я предостерегаю, я прошу вас, господа присяжные заседатели, не делать несправедливости.

Если бы мы не имели столь ясных доказательств правоты Гальперна, если б в виновности его можно было сомневаться, то даже и тогда я бы мог сказать вам, что за такие давние дела сердце и совесть не позволяют человеческому суду высказать слово осуждения, дать место наказанию. Что бы ни было сделано — через пятнадцать лет впервые ответить человеку за его проступок наказанием — это что-то противное нашей природе! Нельзя, господа, так тянуть дела! Я могу сказать правосудию' «Бери, хватай, наказывай меня вовремя, но не отнимай у меня целой четверти моей жизни в выжидании твоего ответа! Я страдаю, я, наконец, совсем другим человеком делаюсь,— ты караешь уже не того, кто виновен,— ты караешь другого». Посмотрите каждый на себя пятнадцать лет тому назад и сознайтесь, что каждый из вас теперь уже другой.

Впрочем, эти соображения — излишняя роскошь, потому что Гальперн вовсе не делал того, что ему приписывают. Иногда злоба, нелюбовь к человеку в местном обществе делают судей пристрастными, готовыми осудить его по одному намеку, хорошенько не добиваясь и не вглядываясь, прав он или нет. Я совсем не знаю Гальперна. Но знаю, что нет ничего ужаснее, как делать из суда, из этого священнейшего места в нашей обыденной жизни, место неправого отмщения! Нет и не может быть таких побуждений, во имя которых устами присяжных заседателей можно было бы изречь неправду подсудимому, ожидающему истины. Куда еще ни шло ударить человека по карману, хотя бы за него были и сам закон, и формальная очевидность; и это уже — несправедливость, но, так сказать, несправедливость малая. Но перенести свое раздражение на внутренний мир человека, откуда идут высшие людские злодеяния, и приписать ему такие злодеяния, когда он их не совершал, это большая, слишком большая несправедливость!

Присяжные заседатели признали векселя: в 4 тыс. рублей и 25 тыс. рублей подложными, а в 90 тыс. рублей — подлинным, Гальперна же — невиновным в этих подлогах.

Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.