С.А. Андреевский
Дело ксёндза Белякевича

На главную

Произведения С.А. Андреевского



Господа присяжные заседатели! После всего сказанного, мне остается добавить немногое. Но для того, чтобы вы меня поняли, я должен ввести вас за кулисы защиты.

Когда мой товарищ, Спасович, пожелал иметь мое содействие в этом деле, и я, уважая его имя, не читая документов, за глаза обещал ему мое сотрудничество, то Спасович, уходя от меня, сказал: «Мы поделим роли таким образом: я буду разум, вы — чувство». Я отвечал «извольте», полагая, что ему как старшему виднее, к чему я пригоден.

Но из такого соглашения заранее можно было предвидеть будущий, хотя бы чисто внешний раскол. Мы часто говорим: «Разум должен побеждать чувство». Отсюда следует, с одной стороны, что чувство имеет свойство противиться рассудку, возмущаться против него, а с другой — если говорят, что разум должен побеждать чувство, то, вероятно, роль его выше. Но и это не совсем так, потому что. по убеждению Карлейля, «сердце видит дальше головы», и, кроме того, на курсе богословения в Харьковском университете меня учили, что высший духовный орган есть сердце, так как только в нем может корениться вера, ибо ни разум, ни даже совесть не годятся для общения человека с Богом.

Но теперь спрашивается: на чем же должен быть основан ваш приговор? По закону—«на убеждении совести», значит, не на одном только разуме. А рядом с этим, с высоты престола, сказано: «правда и милость да царствуют в судах наших». А милость — это сердце.

Вот почему я и подумал, что, быть может, я не буду излишним в деле Белякевича и, во всяком случае, не поврежу подсудимому.

Все обстоятельства дела уже разобраны, все факты приведены в порядок и квалифицированы не только по закону, но по кассационным решениям. Об уликах и свидетелях говорить почти нечего, и, конечно, строже того взыскания, которое допускает Спасович, нельзя требовать для Белякевича... Но я иду гораздо дальше моего товарища в смягчении участи подсудимого. И вот почему.

Если мы окинем широким взглядом все это дело, то в результате получится нечто несравненно менее важное, нежели то грозное, близкое к убийству, обвинение в истязании, которое предъявлено к Белякевичу.

Чрезвычайно много сделано прикрас для достижения этой цели. На сцену выведены люк и подвал с мертвецами. Но в этом подвале провела ночь и видела гробы только самая младшая и, следовательно, наиболее впечатлительная из духовных дочерей Белякевича, Констанция Симонович. Однако же она не только никогда не жаловалась на Белякевича, но говорила раньше, говорит и теперь, что вид гробов смутил ее только в первую минуту и что, под конец, ей сделалось в склепе «даже приятно». Прокурор этому не доверяет и с иронией называет это якобы приятное чувство «улыбкой мученицы». Прокурор при этом навязывает Констанции Симонович такие высокие мысли и мелодраматические чувства, которых она никогда не имела. Вся это сантиментальная психология обвинителя, созданная его воображением, нисколько не применима к данному случаю. Дело было гораздо проще После вечно позорной кровати, на которой Констанция Симонович продавала каждому встречному свое тело, она вдруг очутилась перед нетленными мощами святой монахини-бернардинки. Это зрелище сразу подействовало на нее сильнее всяких увещаний, оно благотворно оживило ее одеревенелую душу. Белякевич понимал, что он употребляет средство героическое, что молодая женщина может слишком испугаться, и он приказал, чтобы к ней, вскоре после заключения, наведались, и чтобы ее вывели из подвала, если она не захочет в нем остаться. Но и родители Симонович, и прислуга костела согласно показывают, что Констанция Симонович не пожелала выйти из склепа. Она с убеждением ответила: «Мой грех — мое покаяние». Она высидела всю ночь, а затем молилась и постилась целую неделю, проводя ее в других помещениях костела, после чего исповедалась ксендзу в грехах и удостоилась причащения. С тех пор она покинула прежнюю жизнь, занимается честной работой и довольна своею участью. Следовательно, подвал с мертвецами как средство мучения не может быть выставляем в этом деле, потому что никто другой не страдал от него. Потерпевшая Жуковская была спущена в него на самое короткое время, в полнейших потемках, и даже не подозревала о нахождении в нем мертвецов, так как впервые узнала о стоявших в подвалах гробах только из полицейских протоколов, составленных уже после возбуждения жалобы против Белякевича. Эта Жуковская, равно как и другая главнейшая жертва Белякевича, Бернатович, содержалась не в склепе, а в каморке, где ровно ничего ужасного нет: стол от катафалка представляет из себя мебель очень красивого рисунка, а голова черта, которою играли дети, как мячом, не чувствуя к ней ни малейшего страха,— конечно, не могла испугать такую бывалую и развязную женщину, как Жуковская. Да, кстати, она и сама не заметила этой головы. Мне показалось, господа присяжные, что когда мой товарищ говорил вам о ничтожности для дела этой чертовой головы, то вы неодобрительно относились к его доводам. Но невозможно не доверять тому, что очевидно. Мальчик Ягвин показывал об этой голове с детской правдивостью. По счастью, его слова нашли себе неопровержимое подтверждение. Он, между прочим, сказал, что во время игры, дети выбили черту зубы. В один из перерывов заседания я подошел к столу вещественных доказательств и нашел у этой почерневшей от времени головы свежие, белые надломы зубов и носа. Вы сами их видели. Но допустил ли бы это Белякевич, если б он приготовил чертову голову для запугивания прихожан?!. Он бы скорее удлинил зубы и увеличил нос дьявола, а уж никак не стал бы их разрушать. Словом, этого черта необходимо выбросить вон из дела, потому что он приплетен сюда искусственно.

Есть еще и другая искусственная мелочь, которой стараются смутить и вас, и нас. Это — настойчивое упоминание в обвинительном акте и обвинительной речи о человеческих испражнениях, найденных в разных подвальных и служебных помещениях костела. Хотят вас убедить, что эти испражнения появились потому, что Белякевич не выпускал заключенных для отправления естественных надобностей и таким образом загрязнил храм... Но и это явно несправедливо. Заключенные никогда не терпели подобного угнетения. Все их потребности удовлетворялись. Им давали пищу, их выпускали когда угодно. Бернатович отказалась от пищи со злости. Жуковская загрязнила только каморку и то лишь потому, что была пьяна. Во всех прочих помещениях испражнения завелись потому, что погреба костела не имели никаких запоров. Причем же тут Белякевич? Как он мог это предупредить? Каждый, кто всходил на крышу очаровательного миланского собора, знает, что там переступать трудно, не пачкаясь в испражнениях. Я думаю, и вы постоянно видите, как бронзовые головы самых гордых монументов облиты белыми струями птичьих испражнений. Никакое величие не защищено от житейской грязи. И все эти приводимые обвинением нечистоты решительно не относятся к вине Белякевича.

Итак, если мы отбросим испражнения, чертову голову и гробы как обстоятельства, вовсе не говорящие о мучениях, то затем останутся лишь грубоватые, но заурядные меры исправления. Так ли еще исправляют домашними или полицейскими мерами людей порочных и преступных! Вы видели, что все потерпевшие здоровы. Главные мученицы, Жуковская и Бернатович, пострадали гораздо менее, нежели страдают пьяные и распутные простолюдины под властью, например, волостных правлений. Но пред нами восклицают: ведь это делал священник, христианский пастырь!.. Не гадко ли это?.. Согласен, что это некрасиво, некультурно и, в особенности, это в высшей степени нелиберально. Господин прокурор говорит с укоризной, что ксендз Белякевич «принизился до своей паствы». А я думаю, что ксендз Белякевич никогда не падал, потому что никогда и не возвышался над своими прихожанами. Он, в сущности, всегда оставался равным той народной среде, из которой был взят в священники. Здесь и пастырь, и паства были люди простые; потому-то они так понимали и так любили друг друга. Попытаемся же заглянуть в простое сердце этого пастыря.

Настоящее дело было бы чрезвычайно ясно, если бы в нем не был замешан Бог: но в этом, именно, и есть главное затруднение. «Ты мне говори прямо,— как вопрошает в одном месте Достоевский,— есть Бог или нет Бога?!» И я к вам обращаюсь с тем же вопросом...

«Бог есть»,— отвечает ваша присяга, потому что вы клянетесь Его именем. «Бог есть»,— говорит наша религия.

Ну в таком случае все сразу меняется. Если есть Бог, то есть и жизнь за гробом. Тогда вся наша земная жизнь, все, нас окружающее, есть только прах и тлен, потому что все это случайно и преходяще, и все наши помыслы должны быть направлены к тому, чтобы нам было уготовано место в раю, ибо только после смерти начинается жизнь вечная... Не знаю, кто и как к этому относится, но знаю и ручаюсь, Белякевич во все это верует всем своим существом.

Поднимемтесь же несколько выше человеческих испражнений и даже гораздо выше, даже бесконечно выше: поднимемтесь к самому небу!

Римско-католическую церковь основал св. апостол Петр, ученик Христов, тот самый, у которого ныне находятся ключи от рая. Как православная, так и католическая церковь одинаково веруют, что Таинство Причащения было установлено на последней Вечери Христовой и что пред Вознесением Своим на небо Господь оставил ученикам своим божественную благодать, т.е. власть духовную вершить дела земные. В катехизисе Филарета мы читаем: «Священство есть таинство, в котором Дух Святой правильно избранного через рукоположение Святительское, поставляет совершать таинства и пасти стадо Христово». И вот, Апостол Петр, передавший божественную благодать первому римскому папе, через возложение рук на его голову, сделал тем самым эту благодать неумирающею в лоне католической церкви. С тех пор, от папе к епископам, от епископов к священникам, та же самая, подлинная священная благодать передается всем священникам, до самого последнего деревенского пастыря церкви... Поэтому я с полным правом говорю вам: на голове этого подсудимого есть печать Святого Духа!..

Посмотрите же какая выходит странность Белякевич судится не как священник, а как заурядный преступник. Ввиду этого, по закону в вашем составе могут быть и католики. В нынешнем очередном списке даже и значился католик, но он, кажется, заболел или уволен,— словом исчез. Но если бы этот присяжный заседатель сидел теперь среди вас и ему в экстренном случае понадобилась помощь церкви, то подсудимый Белякевич имел бы высшее исключительное право отпустить грехи своему судье.

Теперь представьте себе священника не такого, который, опуская медные монеты в свой широкий карман, оканчивает каждую свою исповедь равнодушными словами: «прощаю и разрешаю», а такого, который, сознавая себя земным орудием самого Духа Святого, считает себя прежде всех ответственным перед Богом за грехи своей паствы... Вообразите себе пастыря, который не ограничивается благочестивыми вздохами, вспоминая своих бесчисленных овец, съеденных волками, а который денно и нощно терзает свою совесть возможностью предотвратить погибель каждой своей овечки... Какое трудное, какое мрачное поприще! Вокруг священника— дикое простонародье, а он — ближайший зритель всех бедствий и безобразий этой толпы. Иногда бывает, что вся плеба-ния полна плачущих, избитых, обнищалых: окровавленная жена, поруганная девушка, брошенные дети... Будь для всех и защитником, и судьей, и наставником!.. Ведь всякие человеческие силы имеют пределы. Случается, что самый кроткий врач, работающий в холерном бараке, изнемогает и свирепеет... Бывает, что наилучший сельский учитель, выведенный из терпения, хватит по загривку мальчика, портящего всю школу... Легко быть воздержанным тому, кто не поставлен лицом к лицу с человеком-зверем и кто не принял на себя мук его исправления.

Между тем чрезвычайно порочная паства досталась Белякевичу. Его горячая забота о водворении добрых нравов одним пастырским словом не всегда приводила к цели. Его уже брало отчаяние. «Кто Бога не боится, устрашится ли тот законной власти?» — пишет он в своем признании. И ведь это верно! Если не страшен Бог, владеющий жизнью самих царей, то почему же могут быть страшны исполнители царской власти? Эта мысль верна не только в отношении простого народа, но и в отношении образованных классов. Разница лишь в том, что для этих классов понятие Бога заменяется понятием «идеала». Кто не страшится за свое человеческое достоинство, исправят ли того карательные законы?.. Белякевич знал, что прихожанин падает к его ногам и покоряется его слову только потому, что в нем самом чувствует присутствие невидимого Бога. Но вот Белякевичу приходится увещевать пьяного. Подсудимый заявляет, что лучше было бы беседовать со стеной, чем с подобным человеком, превращенным водкой в «настоящее животное, не понимающее себя». Или он наталкивается на неисправимую проститутку. Ничто не может оторвать ее от разврата— ни мольбы родителей, ни вмешательство полиции. Тогда он поневоле делается строгим, изображая из себя гнев Божий. Он покоряет ее родителям. Он изобретает для нее род временного пострижения в монахини. Он обрекает ее на неволю в храме, над которым витает Бог; он заставляет ее каяться в созерцании смерти: он погружает ее в чтение молитв, готовит ее к исповеди и, наконец, очищенную от грехов, допускает ее к принятию Св. Тайн, и она была исцелена навсегда...

Или, Белякевич встречает в бойких глазах какой-нибудь распущенной бабы скрытое неуважение к Богу, она дерзает говорить против Него... Тогда он повелительно ударяет ее веревкой и отсылает заточить ее в пределах церковной ограды. Он все это делает, как сделал бы то же самое отец, поймавший своего ребенка на чем-нибудь отвратительном, за что он его бьет в невольном раздражении или ставит его в угол,— словом, «любя наказует»... И все это казалось Белякевичу настолько естественным и справедливым, что только теперь, словно очнувшись от сна, он уже задним числом начинает соображать, что, быть может, не следовало так поступать. И однако же он видит, что до этой минуты отрезвления, он ни на один миг не считал себя в чем-либо виновным...

Действительно, как же Белякевич станет оправдываться? Ведь между ним и его судьями — целая бездна! Каким образом докажет он теперь, что он был прав? Он желал добра... Но кто за него вступится? «Бога никто же виде нигде же, ниже видети может»,— говорит апостол. И Бог за Белякевича не вступается... Подсудимый апеллирует к небу, но небо безмолвствует. И потому Белякевич кажется виновным...

Сделаем сравнение. Насколько счастливее, нежели Белякевич, поставлены другие доброжелатели человечества. Возьмите, например, хирургов. Какие терзания причиняют они своим пациентам! Есть операции, при которых нельзя давать хлороформа и нужно руководствоваться одними криками больного, чтобы знать, в надлежащее ли место направляется инструмент. Я знаю случай, когда после одной подобной операции больной, еще лежа в клинике, говорил, что он проклинал день своего рождения за то, что решился отдаться хирургу. Но прошло время, раны зажили, больной окреп, и когда он возвратился к жизни, то готов был целовать ноги тому хирургу, который истязал его... Да, хирургов защищает земной опыт. Но какими доказательствами опыта может Белякевич оправдать свои сравнительно ничтожные меры строгости против своих прихожан? Ведь для этого он должен был бы поднять завесу ада, где происходит мука вечная, без перерыва, без облегчения, без помилования, без освобождающей смерти... Но спрашивается: может ли он показать вам родных сестер по духу Бернатович и Жуковской, сгорающих ныне в геене огненной, и торжествующе воскликнуть: «Смотрите — вот от чего я спас моих духовных дочерей. Что же мне за это следует: суровая кара или заступничество Божие за то, что я спасал чужие души?!.» Но Белякевич сделать этого не может...

Здесь мы находимся в самом центре защиты. Как бы там ни было, но в настоящем деле нельзя усмотреть ничего иного, кроме самоуправства священника, превышения власти священника,— запомните это, священника, а не обывателя и гражданина. Но нам скажут: это уже не преступление священника, здесь уже общеуголовное преступление — истязание. А я спрашиваю: какое же истязание? На потерпевших найдены следы только пятнадцати ударов веревки,— следы легких побоев. Из этих ударов разве только три-четыре нанесены Белякевичем; остальные, как говорят потерпевшие и как должно было быть в действительности, причинены усердными сторожами и, вообще, лицами, отводившими задержанных в костел. Поэтому, если быть справедливым, то здесь нельзя найти ничего иного, кроме простого самоуправства и насилия, наказуемых по мировому уставу. Но и это обвинение падает, потому что сами потерпевшие в настоящее время не желают преследовать подсудимого. Откуда же выходит истязание? Опять-таки лишь из того, что подсудимый — священник. Более просвещенные товарищи Белякевича действительно говорили, что христианство всегда кротко и миролюбиво. Но Белякевич не был в академии, и он верует точно так же, как его необразованные прихожане. А для простого народа христианство должно казаться не совсем таким... Ведь мы веруем в Святую Троицу, т.е. в Отца и Сына и Св. Духа. Но вы знаете, что в Ветхом Завете мы встречаемся со всемирным потопом за трехи, что Бог-Отец ниспослал нам, грешным, свои заповеди при громе и молнии. Вы видите, что Архистратиги небесные изображаются на иконах вооруженными мечами. Святое Евангелие повествует нам, что Христос изгнал торговцев из храма ударами веревки. Наконец, все мы ожидаем Страшного Суда... Следовательно, небеса нашей религии сияют над нами не без угрозы... И вот, все прихожане Белякевича видели в налагаемых им наказаниях, в ударах его веревки, во временном заточении при костеле — нечто иное, как заслуженный гнев Божий! Они боялись неба, они каялись, они исправлялись. И все были довольны. И так длилось, пока... Белякевич не натолкнулся на Бернатович. Эта женщина, занимавшаяся сводничеством, действительно была его главным врагом. Враг этот был вооружен сильной протекцией. Мы здесь узнали, что Бернатович была интимно дружна с одной молодой женщиной, госпожой Чайковской: «Мы всегда друг к дружке ходили,— то я к барыне, то она ко мне»,— говорила Бернатович. А между тем за этой барыней ухаживал частный пристав Авдеев — и настолько ухаживал, что после возбуждения настоящего дела женился на ней, и госпожа Чайковская уже явилась на суд в качестве госпожи Авдеевой. Вот какими административными связями обладала Бернатович! Понятно поэтому, что, когда, Белякевич заключил ее в каморку, то Бернатович кричала оттуда: «Когда я отсюда уйду, то ксендзу будет плохо... Я его съем». И в самом деле, Бернатович, уже привыкшая к своей непоправимой задолженности перед адом, очевидно, махнула рукой на будущую жизнь. Она уже исповедует просвещенный скептицизм и немножко смекает в тех неприкосновенных правах общежития, которые так дороги моему уважаемому товарищу Спасовичу. Она рассудила, что Белякевич слишком стесняется ее удобства, что у него руки стали слишком длинны, что так нельзя — что ведь на то есть и полиция... Она чуяла, что, благодаря своим знакомствам, она сможет сокрушить самую гидру католицизма. И она победила!

Заблуждение Белякевича состояло в том, что он не распознал, что в лице Бернатович он, в сущности, оказался за пределами своей паствы. Он считал ее равной себе по вере, по той простой вере, которая видит величайшее благо во всяком исцелении от земной нечисти.

Он ошибся. Но ошибся опять-таки как священник.

После всего, что я сказал, я, по примеру моего товарища, обращусь также к закону, но только к такому, на который он не ссылался.

Ст. 1017 Устава уголовного судопроизводства говорит: «Лица, принадлежащие к духовенству одного из христианских исповеданий, за нарушение обязанностей их звания, установленных церковными правилами и другими действующими по духовному ведомству положениями, подлежат суду духовному».

И я думаю совершенно так же, как эта статья. Я думаю, что Белякевич не подлежит ведению мирского суда. Он должен отвечать перед своей церковью. Вы слышали мудрое и прекрасное заключение Ковенского епископа, который относится со строжайшим порицанием к предосудительному, по его мнению, физическому воздействию ксендза Белякевича на своих прихожан, в видах исправления их нравственности, и полагает подвергнуть Белякевича церковному наказанию. Действительно, по самому свойству поступков Белякевича, к нему только и мыслимо применить наказание церковное — я не знаю, в чем оно может состоять: удаление на многие годы от пастырства, строгое заключение в монастыре или даже лишение сана, но, повторяю, только с таким наказанием может помириться совесть судьи, призванного решить участь ксендза Белякевича. Нельзя же, в самом деле приравнять его к обычным подсудимым, сидящим на этой скамье,— к ворам, мошенникам, разбойникам и, вообще, к злоумышленникам и душегубцам. Нельзя назвать злоумышленником того, кто умышлял добро, и душегубцем того, кто спасал душу ближнего... Белякевич желал водворения той же нравственности, о которой заботится и суд светский, но только он преследовал случаи безнравственности более тонкие и глубокие, нежели те, которые предусмотрены в законе, и наказывал их несравненно легче, чем судьи законные. Он сам был безупречно чист и требовал полной чистоты от своей паствы. Он не прощал ни супружеской измены, ни всяких видов внебрачного сластолюбия, ни даже — опьянения. Не знаю, многие ли из присутствующих подойдут под такую высокую мерку морали?.. И вот, я себя ставлю на ваше место: кто же из вас, по совести, скажет, что он душою чище Белякевича? А вас заставляют осудить его...

Нет, уж пусть его судит церковь. Католическая церковь находится у нас в ведении Департамента Духовных Дел Иностранных Исповеданий. Пусть этот Департамент пресечет своими мерами всякие излишества пастырского усердия и всякие нецивилизованные приемы в обуздании грехов, к которым прибегают такие, вышедшие из народа священнослужители, как Белякевич. Все это— вопросы общецерковные, вопросы государственной политики, а не те обывательские вопросы, которые вы призваны обсудить. Отстранитесь от этого. Вы видите, что Белякевич ратовал за своего Бога. Быть может, он безрассудно понял значение и пределы своей власти, но все-таки это было с его стороны только пастырским грехом, а не общим преступлением перед светом.

Вам будут поставлены о виновности Белякевича многие вопросы,— вопросы первой и второй категории,— сообразно с различными статьями закона и разъяснениями Сената. Но я бы на вашем месте, на все эти вопросы, без различия, ответил: «Нет, нет и нет,— перед нами, мирянами, этот монах неповинен... Не наш суд может судить его».

Так я смотрю на это дело, так я его понимаю и только такой приговор я нашел бы внутренно правильным.

Остальное — в ваших руках.


Белякевич был осужден, но, по просьбе его отца, помилован Государем и переведен ксендзом в Тирасполь.


Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.


На главную

Произведения С.А. Андреевского

Монастыри и храмы Северо-запада