С.А. Андреевский
Дело Ольги Афанасьевой

Господа присяжные заседатели! Это дело очень трудное, во-первых, потому, что оно очень ответственно, а во-вторых, потому, что в нем замешана страсть. По части важности преступления мы находимся на второй ступеньке сверху, т.е. в суде присяжных только одно отцеубийство важнее того преступления, которое мы теперь судим. Отцеубийство — самое важное преступление и затем сейчас же, как я сказал, одним только номером ниже,— лишение жизни мужа или жены. Все остальное, подведомое суду присяжных.— все это мелкота в сравнении с нашим делом. Значит, ответственность и защиты, и самих судей в этом деле великая. И действительно, никто не позавидует ни нашему, ни вашему положению. А затем выступает второе осложнение настоящего дела—-страсть. Об этом-то явлении человеческой природы нам и придется сказать несколько слов, потому что об уликах рассуждать нечего.

Подсудимые оба винятся: и он и она, и любовник и неверная жена. Я, по крайней мере, не могу принять в ином смысле ответ Афанасьевой на вопрос председателя о виновности как за сознание. Она сказала: «Я и виновата и не виновата»: она все время заливается слезами и не пытается поддерживать своего прежнего рассказа. Но может показаться, будто подсудимые валят друг на друга. Кузьмин объясняет, что его подговорила Афанасьева, «извести ее мужа»; напротив, Афанасьева настаивает на том, что муж у нее был добрый, что это нужно было Кузьмину, что она на это «слова ему не давала», что она этого страшилась и только на все закрывала глаза. Если судить со стороны, то правильнее всего будет сказать, что оба говорят правду, потому что обоим так кажется,— совершенно искренно кажется,— будто виноват, собственно, другой. Так всегда бывает и в любви, и в ссорах, и в пререканиях, и в драмах, в преступлениях между мужчиной и женщиной. Послушайте влюбленных. Каждый говорит: «Я люблю искреннее, глубже, лучше,— а он или она и понять моей любви не может!» Послушайте рассорившихся супругов. Каждый говорит: «Он один или она одна всему виной, всему причиной, а я тут почти не при чем». Следовательно, с этим взаимным сваливаньем вины особенно считаться нечего. Общая страсть, общее дело, общая вина. Если б не дорога и не любезна была Кузьмину Афанасьева, что бы она ни напевала ему, он бы не пошел для нее на страшное дело, если бы не был дорог и любезен Кузьмин для Афанасьевой, и она бы точно так же не послушалась его наветов или сама не заговорила с ним в один лад об одной и той же общей мысли, которая одинаково близка была сердцу обоих. Значит, тут ни он для нее не был змием-искусителем, ни она — для него, а был здесь третий змий-искуситель, который водил и ворочал обоими, это была — страсть.

Когда речь идет о любовной страсти, то мы должны совершенно забыть, что здесь действующими лицами являются кухарка, дворник и простой крестьянин. И счастье, и горе, и сила любви во всех слоях человечества одинаковы. Два тончайших умника нашего столетия сошлись на одном и том же изречении: «Есть блага,— сказали они.— лучшие блага жизни, которые равно доступны всем людям, без различия между богатыми и бедными, образованными и необразованными,— это любовь, молодость и здоровье». Любовь... Итак, я говорю, роман дворника и кухарки ничем не отличается от всех романов мира. Их сближение управляется теми же волнениями крови и тем же безумием сердца.

И здесь, как в большинстве случаев, любовь начал первый — мужчина. Мы очень затрудняемся верить Кузьмину, будто в него первая влюбилась и затем постоянно до конца завлекала его Афанасьева. Один из вас, господа присяжные, своими вопросами опроверг Кузьмина: свидетель из трактира удостоверил, что за Афанасьевой всегда посылал Кузьмин, а что, по ее поручению, никогда за Кузьминым ходить не случалось. В письме Кузьмина вы слышали фразу: «Ты вчера со мной была что-то неласкова». Все это показывает, что заискивал Кузьмин. Это в порядке вещей. Мужчина создан, чтобы любить, женщина — чтобы быть любимой. Поэтому любовные речи, любовные письма, вовлечение в страсть более свойственны мужчинам. Так было и здесь. Афанасьева приглянулась Кузьмину: он это ей выразил, сказал, сообщил ей свое увлечение. Дальше — больше. Он стал обдавать ее страстными речами, знал часы, когда она выходила на улицу, и все на нее жадно смотрел и повторял все то же: что для него постыла работа и жизнь и что у него на уме все только она, она одна — Ольга Афанасьева. Ольгу это прохватило. Она жила с мужем счастливо, никаких волнений не знала. И вдруг она видит, что если для своего мужа она была привычной подругой, то для Михайлы Кузьмина она становится каким-то блаженством! Она дуреет сама, и сама начинает «света не видеть», кроме как в Михаиле. Молодая баба не знает покоя. Михаилу удаляют из дома, но он ей пишет и, по счастью, у нас сохранился образчик его письма, которое подтверждает, как он ей кружил голову. Письмо это вызвало здесь улыбку благодаря своей стихотворной форме. Но и рифмы — одно из средств соблазна. А в то же время Михайло говорит в письме о своей «душевной чувствительной любви»; говорит, что без Ольги «он не помнит себя, не видит свету и добрых людей»; говорит о своем «страдании» и просит Ольгу «до его прихода никого не любить»... Вот вам в каком положении очутилась эта женщина: у нее муж, который ее постоянно навещает, а тут извольте еще оставаться Михаиле верной и никого другого не любить... Не ясно ли, что этот несчастный, великодушный муж помимо своей воли в равной мере терзал этих обоих, очумевших от страсти? Кому первому принадлежит мысль об удалении мужа — не все ли равно, когда это дело было такое близкое, такое общее, когда болезнь страсти равно захватила обоих? И нужно еще сказать, что страсть разжигалась препятствиями: то муж навещал жену, то Михаилу прогнали из дому, и пришлось встречаться на стороне, при чужих, так как Михайло должен был взять угол в общежитии. Понятно, что влюбленные разгорались все пуще и пуще. Успей они побыть вместе дольше, без помехи, быть может, хотя немного утихла бы в них первая лихорадка. А здесь как назло все сложилось так, чтобы они последний рассудок потеряли.

В каждой душевной болезни (а страсть — одна из коварных болезней) нормальные чувства ослабевают: привязанность к своей жизни, уважение и сострадание в чужой жизни — все это куда-то пропадает. И вот вы видели, вы знаете, что случилось. Повторять эти рассказы подсудимых о прогулке на Введенский канал и о сбрасывании Афанасьева в воду не приходится. Очень правдоподобно объяснение Ольги, что она, собственно, «слова» на утопление своего мужа Михайлою «не давала»,— что она и хотела и не хотела этого, что она чисто по-женски, несмотря на свою крепкую комплекцию, сказала Михайле: «Только, чтобы я ничего не видала...» Оба действовали очертя голову.

Теперь: великое счастье! случай помог! Беды не случилось. Оба подсудимые стоят дикие, несчастные перед своим злым делом. Оба видят, до какого горя, до каких ужасов они дошли. Неужели они стали злодеями, и ничто их спасти не может? И весь прежний чад отшибло — и безысходное несчастье впереди... Что с ними, с людьми хорошими, сделала страсть? Куда их завела? Казалось бы, сама судьба пришла им на выручку. Сам пострадавший, будучи спасен, не хотел их выдавать, и у него в полиции чуть ли не силой из самого сердца вырвали необходимость дать хотя первые необходимые указания, по которым раскрыли все остальное. Он как бы понимал, что они «сами не свои», он их в душе прощал, говорил: «Бог с ними!» Теперь и собственные сердца подсудимых угомонились; тюрьма, суд окончательно рассеяли тот туман, в котором они забыли и свою совесть, и различие между добром и злом. Теперь бы, казалось, они могли вынести из этого дела урок, памятный на всю жизнь, и стать не только хорошими людьми, какими они и прежде были, но даже — лучшими, навсегда исправленными. И вот их будущее в ваших руках. Повторяю: тяжела наша задача, но не завидны и ваши обязанности.

Вы видели, что здесь был роман даже с посланиями в стихах.

Слова Кузьмина о его «чувствительной любви» и «страданьи» напоминают мне другое чувствительное стихотворение Екатерининского времени, одну старинную песню, несколько потешную по слогу, но правдивую и, видимо, пережитую. В ней сказано, что «чувство страсти без беды, без злой напасти» нигде на свете не существует. Поэтому дальше спрашивается: «Ужели для печали нам боги сердце дали, способное любить?» И в заключительном унылом припеве выражается желание совсем отделаться от этого плачевного дара небес: «возьмите, боги, сердце назад... назад... назад!» Я думаю, так же точно готовы были бы отречься от своих сердец этот дворник и эта кухарка, склоняющие перед вами свои повинные головы, и я еще не знаю, легко ли вам будет опустить меч на эти головы, некогда обезумевшие, а теперь — совсем здоровые.

На разрешение присяжных заседателей были поставлены вопросы согласно обвинению, поддерживаемому прокурором. После долгих совещаний они вернулись в зал заседания с ответами, которые вызвали совещание судей и разъяснение председательствующего; затем по просьбе присяжных были поставлены относительно Афанасьевой еще два дополнительных вопроса о виновности ее в попустительстве и недонесении, и присяжные снова удалились в комнату совещаний.

Наконец, они признали Кузьмина виновным в покушении на умышленное убийство, остановленное по не зависящим от него обстоятельствам, а Ольгу Афанасьеву — виновной в попустительстве покушения на убийство мужа, и суд приговорил обоих обвиненных к лишению всех прав состояния и ссылке на поселение: Кузьмина — в отдаленнейшие места Сибири, а Афанасьеву — в не столь отдаленные.

Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.