С.А. Андреевский
Дело П. М. Зеленко

На главную

Произведения С.А. Андреевского



Вы представить себе не можете, господа присяжные заседатели, какое это трудное и даже странное занятие — защищаться против обвинения, в котором не видишь никаких оснований. Это все равно, как если бы вас ввели в пустую комнату и заставили в ней драться с воображаемым противником. Иное дело, когда на вас нападает живой человек: тогда вы знаете, в какое место нужно его ударить, когда следует пригнуться, когда выпрямиться, когда увильнуть, когда наброситься. Но когда в комнате никого нет — попробуйте-ка тогда размахивать руками, сжимать кулаки и вообще проделывать воображаемую драку в пустом пространстве... Это действительно трудно. Между тем, кроме шуток, защита Зеленко находится в таком же положении, и вы, я думаю, сейчас со мной согласитесь.

В самом деле: как поставлено обвинение? Обвинение утверждает, будто Меранвиль, будучи в Париже, понудил Юрия Попова к невыгодной сделке путем угроз, обмана, присвоения не принадлежащего звания и т.д. Так ли это было или нет — это дело Меранвиля и его защитника, и, казалось бы, защитник Меранвиля достаточно выяснил, что, пожалуй, даже и парижская история есть не более как корыстная тяжебная сплетня, раздутая Юрием Поповым по наущению лиц, его окружающих. Но если бы это была и правда, то причем тут, спрашивается, Зеленко, находившийся все время безотлучно в Петербурге? А притом, скажут нам, что Меранвиль и Зеленко были друзьями, что Зеленко вел это же самое дело между братьями Поповыми, и что после сделки, устроенной Меранвилем в Париже, Зеленко получил вознаграждение, как за благополучный исход процесса. Совершенно согласен, что если уже поверили Юрию Попову и даже привлекли Меранвиля, то могли бы заподозрить и Зеленко, и для этого следовало проверить степень прикосновенности Зеленко к парижским происшествиям. Так и было сделано. Но тогда открыли совершенно ясно, что Зеленко никоим образом не мог знать обо всем том, что рассказывает Юрий Попов, когда собрали убедительнейшие доказательства невиновности Зеленко в угрозах и во всем прочем, то за что же предали его суду? Хотите, я вам сразу перечислю эти доказательства невиновности Зеленко? Извольте.

Прежде всего, вы имеете вверительное письмо от Павла Попова к Меранвилю, составленное Зеленко перед отъездом Меранвиля в Париж, и в этом письме Зеленко рекомендует Меранвилю вести переговоры с Юрием Поповым отнюдь не «в виде угрозы», т.е. вести их способом, совершенно обратным тому, который приписывается Меранвилю. Далее, была вскрыта вся телеграфная корреспонденция между подсудимыми, и оказалось, что ни одного совета, ни одного подозрительного намека, даже, более того,— ни одной депеши от Зеленко Меранвиль в Париже не получал. Сам же Меранвиль телеграфировал Зеленко такие вещи, что я удивляюсь, как на суде замалчиваются эти фразы в депешах Меранвиля, вполне оправдывающие Зеленко. Во второй депеше из Парижа Меранвиль говорит Зеленко: «С Юрием в самых хороших отношениях». Остановитесь же на этом! Одно из двух: или это было действительно так, или Меранвиль обманывал Зеленко, потому что, если бы Зеленко подозревал, что Меранвиль запугивает Юрия, то что же он должен был подумать об этой фразе? Он, конечно, сказал бы себе: «Знаю я, какие у вас там хорошие отношения!.. Вероятно, у Юрия зуб на зуб не попадет от разговоров с тобой». Или же нужно предположить вещь невероятную, что между подсудимыми было условлено выражаться навыворот, т.е., если сказано: «хорошие отношения», то значит Юрий запуган, а если «дурные», то значит он добровольно соглашается. Но ради чего же бы Меранвиль давал в руки Зеленко такие драгоценные доказательства его незнания об угрозах в то время, когда никакого уголовного дела не предполагалось? Затем, есть еще одна депеша, в которой Меранвиль прямо предупреждает Зеленко, чтобы тот не приезжал в Париж, ввиду того, что его присутствие как постороннего может помешать соглашению между братьями. Значит, Меранвиль отстранял Зеленко. Наконец, обнаружено, что Меранвиль получил втрое большее вознаграждение против Зеленко, т.е. считал себя хозяином дела, и, главное, что Меранвиль не уведомил Зеленко о такой повышенной оплате своих услуг, и, таким образом, ясно для каждого, что все подробности парижской истории исчезают для Зеленко в полнейшем тумане.

Не знаю, как можно было предавать Зеленко суду после всех этих разоблачений, сделанных еще до суда? Как можно и теперь, несмотря на все эти данные, настаивать на том, будто бы именно Зеленко внушил Меранвилю те способы исторгнуть согласие Юрия, на которых построено обвинение? Я ждал хоть от кого-нибудь справедливости по отношению к Зеленко на суде... И я был на минуту обрадован. Мой товарищ, Плевако, в своей речи сказал, что в начале заседания он даже готов был отказаться от обвинения Зеленко. Я тотчас же записал у себя эту фразу и стал прислушиваться, чтобы узнать, почему же впоследствии это намерение не осуществилось. Но так и не узнал... А между тем судебное заседание было точной копией предварительного следствия. Поэтому я прошу моего товарища или сознаться в неискренности его великодушного, хотя мимолетного, заявления насчет Зеленко или же в его реплике довершить отказ от обвинения Зеленко. Вспоминая решительно все мелочи судебного заседания, касавшиеся Зеленко, я нахожу всего одну подробность, которая, в глазах господина Плевако, могла показаться несоответствующей образу действий Зеленко на предварительном следствии. Дело вот в чем: на следствии Зеленко показал, что, по своему условию с Павлом Поповым, он предназначал себе только 5 процентов вознаграждения, а остальные 5 процентов пообещал Меранвилю, как водится сплошь и рядом, за рекомендацию дела. Это показание Зеленко нисколько не могло вредить Меранвилю на предварительном следствии, так как сам Меранвиль признавал этот факт и притом в то время Зеленко еще не верил, чтобы Меранвиль попал под суд. В обвинительном акте эта часть показания Зеленко не попала, и вот, на суде, господин Плевако поинтересовался узнать, повторит ли Зеленко то же самое теперь? Спросили Зеленко и он уклонился ответить на вопрос господина Плевако. Произошло это потому, что Зеленко не пожелал, ради своего спасения, сбросить хотя бы пылинку лишней тяжести на плечо соседа, ибо на суде такой способ оправдания считается жестокостью. Так неужели Плевако этого не понял? Неужели эта подробность, говорящая о благородном характере и добром сердце Зеленко, перевернула все дело до такой степени, что господин Плевако, вместо отказа от обвинения, стал поддерживать это обвинение в полном объеме? Я разъяснил, таким образом, единственное недоразумение, которое могло бы помешать моему товарищу отказаться от обвинения Зеленко, и я надеюсь, что в своей реплике от признает прямоту моего обращения к его искренности.

Но, впрочем, не от господина Плевако, а от вас, господа присяжные заседатели, зависит участь Зеленко, и я полагаю, что всего того, что я до сих пор сказал, уже достаточно, чтобы признать защиту исчерпанной. Неужели, однако, этим можно ограничиться в таком шумном деле, т.е. сказать вашим противникам: «Вы делаете явную несправедливость, привлекая Зеленко», и затем умолкнуть? Но что же еще сказать? В этом отношении меня выручает обвинительный акт и, вообще, вся система обвинения. Обвинение это построено таким образом, что Зеленко как бы ставится в вину все, а в сущности — ничего. В конце обвинительного акта изложены те оправдания, которыми защищался Зеленко, и вслед за тем сказано, что все эти оправдания «безусловно опровергаются всем вышеизложенным». Извольте искать в этом вышеизложенном, чем именно они опровергаются? Ищем — и ничего не находим. Поэтому-то я и не могу выбрать в этом деле какой угодно вопрос и говорить о нем, хотя бы, по моему мнению, он и не относился к защите Зеленко. И вот я останавливаюсь на споре между братьями Поповыми из-за наследства, так как этот вопрос действительно мне кажется интересным.

История этого спора весьма замечательна. Вы видите перед собой старика-миллионера и двух его сыновей. Отец очень любит своих детей; братья находятся в наилучших отношениях. Вдруг один из сыновей, неожиданно для отца, женится на дочери его управляющего. Гнев старика был ужасен, хотя никакой разумной или достойной сочувствия причины для этого гнева подыскать нельзя. Здесь могли действовать и деспотизм, и каприз, и даже совсем не отеческие побуждения, о которых не хочу говорить, чтобы не тревожить памяти покойного. Если бы нам на это возразили, что старик желал для своего сына более блестящей партии или опасался за последствия слишком раннего брака, то мы на это имеем ясное опровержение: спустя два года, старик Попов согласился на брак столь же юного другого своего сына Юрия с госпожой Скалон, девушкой незнатной и небогатой. Поэтому гнев Попова против его сына Павла казался для всех окружающих такой же стихийной и случайной грозой, как гром из тучи. Между тем отец не унимался. Он предлагал сыну и его молодой жене большие деньги за расторжение брака, но ничего не помогало. Новобрачная жена Павла благородно ответила управляющему Попова, который склонял ее к разводу даже от имени ее собственного отца: «Как же я на это соглашусь? Ведь тогда скажут, что я вышла замуж из-за денег», и таким образом, расторжение брака не удалось.

Тогда отец применил к сыну такой закон, которого еще ни один родитель не решался применить к своим детям со времени существования судебной реформы. Он лишил Павла наследства по суду за вступление в брак без родительского согласия.

Все знали о возбужденной Поповым жалобе на сына, но никто отцу не препятствовал. Даже сын Павел не явился на суд защищать себя, не желая делать отцу лишнего огорчения. Брат Юрий тогда же успокоил Павла, что, в случае кончины отца, это лишение наследства останется пустым звуком, и что братья все-таки поделятся поровну. Таким образом, эта трагикомедия родительского гнева всеми поддерживалась в последние годы жизни старика Попова, и даже он сам в ней участвовал, ибо помогал сыну деньгами, требуя только, чтобы Павел не знал, откуда он их получает. Между тем прежняя близость между братьями стала ослабевать вследствие женитьбы Юрия, подпавшего влиянию своей новой семьи. А тем временем наступила и предсмертная болезнь старика.

Тогда Павел — человек привязчивый, чувствительный, да и, кроме того, человек гордый, не желавший считаться с новой родней Юрия при разделе наследства,— Павел пожелал получить прощение от своего родителя при посредстве о. Иоанна Кронштадского, который был приглашен к больному для молитвы и напутствия в торжественные минуты кончины. И отец простил сына вполне.

Конечно, после этого ясно, что братья должны были поделиться поровну. Но братьям не удалось повидаться. С первого обмена известий на Павла повеяло холодом от Юрия. Юрий тогда же известил брата, что он готов дать ему такой выдел наследства, при котором бы Павел считал себя «вполне обеспеченным». Таким образом, Павлу пришлось иметь дело не с братом, а с его поверенным. Состоялась сделка, благодаря которой Павел получил весьма щедрый выдел от Юрия и отрекся от дальнейших претензий. По этому поводу обвинение восхищается Юрием, который, будучи «единственным наследником», поступил так великодушно.

Но симпатии обвинения к Юрию едва ли многим из присутствующих придутся по сердцу. Какой же, в самом деле, Юрий — «единственный наследник!» Чем тут восхищаться? Разве только тем, что, если бы отцом была подписана бумага о прощении, то Павлу бы никто и перечить не посмел, но так как вместо этой бумаги имеется только отец Иоанн Кронштадтский, то нельзя не умиляться перед благородством Юрия!.. Но в праве гражданском существуют такие формальные права, которыми неловко, которыми просто стыдно пользоваться. Таково было и право Юрия. Кроме того, вы знаете из блестящей разработки процесса между братьями, сделанной моим товарищем Герардом, что у Павла оставались еще и весьма солидные юридические основания для того, чтобы добиваться половины наследства.

Но я теперь обращаюсь только к совести братьев. Вы видели этих двух молодых людей. Скажите же: чем Юрий лучше Павла и чем Павел обидел Юрия?

Я прямо скажу: оба брата — порядочные люди. Но Павел порядочен сам по себе и всегда, а Юрий более всего порядочен тогда, когда ничье постороннее влияние не мешает ему внятно слышать голос сердца и совести. Говорят, что парижская сделка была подписана Юрием только потому, что злоупотребили его бесхарактерностью и запугали его разными небылицами. Вопрос этот меня вовсе не касается, потому что парижские события составляют для нашей защиты область совершенно неведомую. Но я думаю, что если только играть на бесхарактерности Юрия, то в таком случае всякие дела и сношения с ним нужно будет причислять к преступлениям... Впрочем, я воздержусь распространяться на эту тему.

Павел не такой человек. Он крепче волей и гораздо глубже сердцем, нежели Юрий. Юрий привык только тратить готовые деньги и ни в чем ином себя не проявил. А Павел не об одних деньгах думал. Он отказывался от богатства, когда ему предстояло делать выбор между удобствами жизни и сердечным влечением. Он любил и науку. Он в самых трудных условиях окончил курс университета по математическому факультету, а затем довершил образование в Институте инженеров путей сообщения. Он имел в жизни здравые задачи, а в душе благородные чувства. Он был вообще более удачный сын, нежели Юрий, и в деле есть указание Тромщинского, что старик считал Павла «своей гордостью», что он, в сущности, и любил-то его еще более, чем своего первенца, а потому, мне кажется, и преследовал его по пословице: «Кого люблю, того и бью».

Но главное для меня — вовсе не в преимуществе одного брата перед другим. Главное и самое дорогое то, что оба они — хорошие люди. И вот поэтому именно ни один из них никогда не мог и впредь не сможет успокоиться, пока наследство не будет разделено поровну. Ибо только в этом исходе оба они найдут справедливость. Когда присяжные поверенные Корецкий и Шефтель ублаготворили Павла всякими щедротами от имени Юрия и Павел даже отрекся от всяких дальнейших претензий, то все-таки он не перестал мучиться. Он говорил себе: «Все это прекрасно... Однако же все это только одни подачки — точно милость какая-то! Неужели брат не понимает, что тут всякая милость бессмысленна и оскорбительна? Чем я хуже! Он прекрасно знает, что это богатство наше общее, что винить меня не за что, что мой брак ничем не преступнее и не ниже, а, пожалуй, еще и выше его брака! Кроме того. Юрий уверял, что отцовский гнев между ними, братьями, никаких последствий иметь не будет. Так что же это он теперь важничает и дает мне через других какое-то "обеспечение"? Точно я пенсионер или нахлебник у богатого покровителя, а не брат моего брата, не сын моего отца!.. Или, в самом деле, Юрий воображает, что брак с любимой девушкой есть неизгладимый позор, несмываемое пятно? Откуда эти взгляды? Это, наконец, больно, это просто гадко! Конечно, того, что мне дал Юрий, более чем слишком достаточно для так называемого "обеспечения". Но ведь здесь вовсе не в том дело. Ведь все люди кругом, ведь мои собственные дети, когда они вырастут, все и всегда будут удивляться, почему это я на всю жизнь должен оставаться "менее богатым" Поповым, нежели мой брат? И Юрий это терпит! Да этого быть не может! Я в этом не узнаю ни его мнения, ни его чувств. Нет! Я добьюсь равенства...»

Совершенно также, с другой стороны, и Юрий, именно потому, что он порядочен, будет всегда мучим своей совестью (в те минуты, когда она будет свободна от постороннего давления) и не успокоится, пока у него в руках останется хотя бы какой-нибудь крупный избыток против доли Павла. Он всегда будет знать в глубине души своей: «Это не мое, это я захватил».

Словом, братские отношения между Юрием и Павлом во веки веков не восстановятся, пока дележ между ними наследства на две, совершенно равные половины не сделается окончательным и бесповоротным, подобно тому, как коромысло весов не перестанет колебаться и не успокоится, пока вы не положите на обе чаши совершенно равные, математически одинаковые тяжести. Вот почему парижская сделка в главном своем принципе, т.е. в принципе половинного дележа наследства, представляется мне единственным справедливым исходом братского спора. В этом договоре Павел впервые был поднят на подобающую ему высоту, и как-то поневоле жаль сбрасывать его с этой высоты. До сих пор все время Юрий смотрел на Павла сверху вниз, и Павлу постоянно приходилось выпрашивать у Юрия. Пусть Юрий хоть однажды сделает то же, и Павел охотно отдаст ему все желаемое, по-братски. Правда, теперь проектирован третейский суд, но в нем выступят снова поверенные. Если бы можно было их как-нибудь отогнать, если бы можно было как-нибудь сохранить парижскую сделку... Но я вмешиваюсь вовсе не в свое дело. Что же делать! Уж так поставлен этот процесс, что приходится говорить о вещах, совершенно посторонних нашей задаче.

Однако я совсем забыл о Зеленко. Так вот это именно дело между братьями Поповыми и поступило к нему. Оно пришло к Зеленко совершенно естественно через его приятеля Меранвиля. близко знавшего и старика Попова, и его сыновей. По поводу обращения Павла с этим делом к Зеленко здесь было выставлено несколько не улик, а нечистых намеков или, как говорится, «инсинуаций» против подсудимого, почерпнутых от единственного свидетеля, неодобрительно относившегося к Зеленко,— генерала Скалона. Генерал даже обругал Зеленко «акулой» (сравнение с животными считается бранью) и затем хорошо сделал, что извинился на суде в своей неосторожности. Впрочем, люди невоздержанные и раздражительные еще и не так ругаются, когда дело касается их собственного или, что то же. их семейного кармана. Свое сравнение генерал объяснил тем, что Зеленко случалось получать большие гонорары во время его адвокатской практики в Одессе.

Удивительно верно сказал Щедрин, что «любят у нас посмотреть, как на суде связанного человека бьют». Действительно бьют и действительно связанного, потому что ведь подсудимый ни на что роптать не может. И замечательно, что всякая удача в прошлой жизни подсудимого встречается на суде всеобщим злорадством и порицанием. Если бы кому-нибудь довелось случайно разбогатеть— например, выиграть на бирже — и затем попасть под суд, то к этому обстоятельству непременно отнесутся подозрительно. Подсудимого спросят: «Какое вы имели собственное состояние?»— «Десять тысяч».— «А затем сколько у вас оказалось?» — «Полтораста тысяч».— «Откуда же вы их достали?» — «Выиграл».— «Где?» — «На бирже».— «В какой же промежуток времени?»— «В три недели».— «В три недели! Сто сорок тысяч! И все это на бирже?!» — «Что ж делать! Извините... повезло».

Точно также повезло и Зеленко, но не даром, а за его работу — среди его одесских клиентов. Сам генерал Скалон, быть может, против воли, объяснил нам, от кого именно Зеленко мог иметь хороший заработок. Он назвал таких доверителей Зеленко, как Маразли, Ралли — общеизвестные миллионеры. Немудрено, что эти люди щедро платили Зеленко и обращались к нему, по всей вероятности, потому, что находили его знающим юристом и порядочным человеком. После одесской практики у Зеленко образовалось хорошее состояние: он переехал в Петербург и купил дом, в котором небольшая доля принадлежала и Меранвилю.

Но так как Зеленко при этом сложил с себя звание присяжного поверенного, то генерал Скалон причислил его к «дельцам», а гражданские истцы, воспользовавшись этим, недоумевают, какие такие дела мог вести человек, покинувший сословие присяжных поверенных, и почему именно к такому человеку мог обратиться Павел Попов, помимо «славных имен петербургской адвокатуры» Но ведь вы слышали от присяжного поверенного Рейнбота перечисление тех дел, которыми занимался Зеленко. И неужели мои противники не знают, что весьма многие присяжные поверенные, покинув сословие, не перестают заниматься делами. Они дают консультации, направляют дела, передоверяют их другим, составляют прошения и т.д., причем получают и вознаграждение за свой труд, а иногда, если дело их очень заинтересует, то берут даже для одного какого-нибудь заседания свидетельство поверенного и выступают в судебном заседании. Такого рода деятельностью, после выхода из присяжных поверенных, занимались даже достойнейшие наши адвокаты. Конечно, все это известно гражданским истцам.

Но господин прокурор от того же единственного свидетеля Скалона добыл еще нечто более ужасное о Зеленко. Он спросил генерала Скалона: «Значит, вы полагали, что если здесь участвует Зеленко, то уже о дружбе и речи быть не может». И генерал Скалон ответил утвердительно. «Если участвует Зеленко, то уже о дружбе и речи быть не может». Бедный Зеленко! Точно кролик, у которого вырезано полушарие мозга: у него отнято без остатка одно из самых простых человеческих чувств... Бог знает, до чего договариваются!

Но я полагаю, что все эти инсинуации и сам свидетель Скалон с его «акулой» должны быть поглощены морем забвения. Надо судить по тому, как дело происходило в настоящем случае. А происходило оно следующим образом: выслушав претензию Павла Попова, Зеленко нашел ее правою и с нравственной, и с юридической точки зрения. Как опытный цивилист, он увидел, что, несмотря на предыдущее соглашение между братьями, процесс Павла с Юрием может быть выигран на суде. При этом Зеленко, по словам Павла, предпочитал вести дело именно судебным порядком, т.е. совершенно открыто, на основании разъяснений Сената, мнений юристов и т.д. Но Павел, не желая огласки, потребовал, чтобы это семейное дело было направлено в Комиссию прошений. Замечательно еще и то, что не только в лице Зеленко не предполагался какой-либо особенно влиятельный деятель, распоряжавшийся будто бы, как у себя дома, в Комиссии прошений, но, напротив того, сам Павел Попов обнадежил Зеленко, что вследствие личного знакомства генерал-адъютанта Рихтера с его покойным отцом, настоящая его просьба будет встречена сочувственно в Комиссии прошений. Тем лучше! Но для Зеленко было решительно все равно, где вести дело, так как его работа и в том, и в другом случае была бы одинаковой: нужно было составить прошение, изложить спор, привести законы, доказательства и т. д. Поэтому Зеленко охотно подчинился желанию Павла. Гражданские же истцы и здесь инсинуируют будто в Комиссии прошений невозможна помощь юриста. Все это несправедливо: хотя личной и устной защиты для присяжных поверенных в Комиссии прошений и не существует, но в тех случаях, когда на рассмотрение Комиссии представляется спор гражданский, вследствие интимности дела или вследствие несогласуемости формальных требований с требованием справедливости, тогда проситель всегда обратится к юристу, и тогда составление всеподданнейшей просьбы потребует от юриста такой же работы, как написание искового прошения.

Выработав юридическое основание для того, чтобы поддерживать претензию Павла Попова к его брату Юрию. Зеленко написал проект условия о вознаграждении по такому же шаблону, по какому пишется множество адвокатских условий, и, оставив пустые места для цифр, отдал этот проект Меранвилю для передачи Павлу. На словах, Зеленко предполагал назначить 10 процентов с выигранного рубля и 200 тысяч чисто формальной неустойки, которая, в сущности, соответствовала тем же 10 процентам, так как недополученная доля Павла простиралась, по его мнению, до двух миллионов. Об этой неустойке я еще скажу впоследствии. Вообще Зеленко просил Меранвиля не спорить с Павлом о цифрах. В миллионных делах не торгуются, потому что в случае выигрыша всем достанется много, хватит на всех. Вознаграждение же в 10 процентов вовсе не считается особенно крупным, и это, казалось бы, лучше всего могли бы засвидетельствовать такие маститые практики, как наши противники — господа гражданские истцы... Все условия Зеленко были приняты Павлом Поповым без малейших возражений.

Важность услуги, оказанной Павлу Попову Зеленко состояла в том, что Зеленко разработал законность спора, который другими уже считается потерянным. Ведь все эти книжки, из которых читал вам отрывки господин Герард, все эти кассационные решения были подобраны к делу Павла Попова именно Зеленко еще в тот момент, когда он решился взяться за это дело. Подобная услуга так же велика, как помощь врача, который берется лечить больного, когда все другие врачи уже отказываются: нет, кажется, достаточных денег, чтобы отблагодарить за такое ободряющее поддержание надежды.

Недоверчиво относятся к тому, что Зеленко не торопился начинать дело. Но, во-первых, он был болен; во-вторых, такие дела никогда быстро не поднимаются, и, наконец, самое главное, Зеленко поджидал в Петербурге кого-либо из управляющих Поповых (ему обещан был приезд Серикова), чтобы расспросить о составе наследства, о ценности имений, обо всей материальной основе ходатайства.

Но не успел еще Сериков явиться в Петербург, как совершенно неожиданно для Зеленко Меранвиль собрался ехать в Париж. Меранвиль понадеялся, что в Париже, куда, как он говорил, он должен отправиться по своим собственным делам, ему удастся помирить братьев и без суда. Павел Попов одобрил эту мысль; Зеленко находил вполне вероятным, что Меранвиль, знавший братьев Поповых еще детьми, сможет выполнить эту задачу. Тогда Зеленко составил вверительное письмо к Меранвилю от имени Павла с изложением оснований спора и, кроме того, дал Меранвилю записку к своему знакомому в Париже, юрисконсульту тамошнего российского консульства господину Барковскому, на случай, если бы примирение братьев состоялось и потребовалась бы помощь юриста для оформления сделки. Не знаю, почему господин прокурор изобразил господина Барковского, нашего уважаемого деятеля при парижском консульстве, просто-напросто в виде члена разбойничьей шайки. Если виновность господина Барковского в соучастии с подсудимыми в деле Юрия Попова так очевидна, как утверждает господин прокурор, то что же помешало обвинительной власти потребовать выдачи этого уголовного преступника: Франция не могла бы в этом отказать. И я начинаю сочувствовать неявке господина Барковского. В самом деле: что же бы вышло из его показания на суде? Он бы показал перед судом чистейшую правду — а его все-таки отпустили бы отсюда, «окативши ушатом помоев».

Итак, Меранвиль отправился в Париж. Все четыре телеграммы Меранвиля из Парижа к Зеленко имеют самое невинное содержание и в наилучшем свете выставляют Зеленко. Чего, кажется, было проще со стороны Меранвиля, впервые поехавшего за границу, как известить своего приятеля и сожителя, что он прибыл в Париж и остановился в такой-то гостинице? Или телеграфировать Зеленко об окончании дела Поповых, которое Зеленко на себя принял? Так нет же! Один из гражданских истцов назвал эти депеши «отчетом приказчика»... Вот так всегда: придумают какое-нибудь название, совершенно искажающее живые отношения, а затем уже и пускают его в ход как новую улику.

Результат поездки Меранвиля оказался превосходным: братья помирились. Ни откуда никаких заявлений о чьем-либо недовольстве Зеленко не получал. Вскоре после того кто-то из братьев Поповых вызвал Меранвиля в Одессу для присутствования при исполнении парижского договора. Перед отъездом Меранвиля в Одессу Зеленко отдал ему свое условие с Павлом Поповым и передал кроме того свою заранее составленную и в Петербурге же подписанную расписку о получении полного удовлетворения. Из этого можно заключить, как безгранично доверял Зеленко Меранвилю: ведь Меранвиль мог разорвать условие, мог уступить Павлу Попову расписку Зеленко за самую ничтожную сумму — и Зеленко, конечно, ни на что бы не претендовал. Зеленко никогда и не воображалось, чтобы он имел какое бы то ни было право на неустойку в 200 тысяч под тем предлогом, будто примирение между братьями состоялось помимо него. Как же, в самом деле, помимо него? Ведь он изложил в письме к Меранвилю программу будущего процесса, если бы примирение не состоялось; он выработал эту программу; он рекомендовал юриста для написания сделки. Все это, быть может, не стоило ему большого труда, но, несомненно, выражало собою его участие в примирении.

По возвращении из Одессы Меранвиль передал Зеленко пятипроцентное вознаграждение с выигрыша, доставшегося Павлу. Во всех делах гражданских мировое соглашение считается равносильным выигрышу по суду, но клиенты редко соглашаются признавать это равнозначащим и всегда несколько скупятся на расплату. Поэтому Зеленко нашел расплату Павла Попова весьма щедрой. На многократные расспросы, какую сумму считал он себя вправе получить от Павла Попова, Зеленко с непритворной настойчивостью повторял: «Я бы удовольствовался всякой суммой, какую бы мне ни назначил Павел Попов». И неужели 60 тысяч вознаграждения в миллионном процессе, по истине, кажется моим противникам преступно великой цифрой? Неужели в громадных наследственных делах, при незначительном физическом труде, в случае примирения сторон или при производстве дела в охранительном порядке, им же самим, нашим противникам, ни разу не довелось получать сумм, весьма близких к этой цифре?

Итак, не имея на совести никакого упрека, Зеленко считал дело двух братьев Поповых оконченным. Когда затем поднялись толки о претензиях Юрия, то Зеленко продолжал быть уверенным в невиновности Меранвиля. И он искренно писал ему в то время, что если бы Меранвилю пришлось пойти в Сибирь, то он, Зеленко, вместе с прежней женой Меранвиля, как друзья, не покинут его. Зеленко человек одинокий; он добрый товарищ и он бы, конечно, с величайшим участием отнесся ко всякой невзгоде, которая бы могла постигнуть Меранвиля: он бы сопровождал его в ссылку, навещал бы его там. И вы ясно видите из этого письма, до какой степени Зеленко относительно самого себя не допускал даже мысли, чтобы его могли привлечь к настоящему делу, потому что если бы можно было вскрыть его мозг и сердце для нахождения в них следов его виновности, то и там бы нашлось только полное не знание Зеленко обо всем том, что рассказывает Юрий Попов. Однако же Зеленко все-таки привлекли.

Вот и все дело. Вы мне скажете, что, заявив в начале моей речи об отсутствии материалов для защиты, я, тем не менее, под конец, представил вам обстоятельную защиту Зеленко. Но разве это защита? Я возражал только против намеков на Зеленко. против голословного порицания его личности, но я не имел случая разобрать хотя бы одно доказательство. Обвинение представляет из себя неопределенный рассказ, из которого со стороны могло показаться, будто Зеленко в чем-то замешан, а я вам рассказал вполне определенно и вполне правдиво, как все происходило в действительности. И вы, конечно, вместе со мной спросите: в чем же виноват Зеленко?

Я недоумеваю, за что измучен этот человек, который вот уже два года днем и ночью, во сне и наяву, только и делает, что переворачивает в своей голове на все лады имена и фамилии Меранвиля и братьев Поповых и склоняет их во всевозможных комбинациях, лишенный всякой возможности говорить или думать о чем-либо другом. В последние дни судебного заседания этот бред Зеленко дошел до величайшего напряжения, доводя его почти до состояния столбняка. Пора дать Зеленко вздохнуть. Я, конечно, всегда сочувствовал пользе общественной, но я никогда не соглашусь с тем, чтобы ради нее можно было наказывать по суду человека, не сделавшего никакого преступления. Будьте же хоть вы справедливы.


Зеленко был оправдан.


Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.


На главную

Произведения С.А. Андреевского

Монастыри и храмы Северо-запада