С.А. Андреевский
Дело Тальмы

Против кассационной жалобы может быть сделано то общее возражение, что она, по преимуществу, старается вовлечь Правительствующий Сенат в существо дела. На этом вопросе я считаю необходимым остановиться несколько подробнее.

Как-то еще очень давно, в одном из первых решений кассационного Сената, ст. 5 Учреждения судебных установлений была случайно цитирована не в ее точном значении, а в приблизительном смысле. Но эта недомолвка, сразу не объясненная, с течением лет породила целую традицию, которая вкоренилась в практике Правительствующего Сената как незыблемая истина. И как только в кассационной жалобе подсудимый говорил что-либо о своей невиновности, то Правительствующий Сенат ограждал себя от всякого касательства к этим местам жалобы, ссылаясь на ст. 5 Учреждения судебных установлений. Сложилась даже формула:

«Правительствующий Сенат не входит в существо дела». Между тем все мы прекрасно знаем, что в действительности это не так, да и ст. 5 Учреждения судебных установлений говорит совсем другое. В ней только сказано, что Правительствующий Сенат «не решает дел по существу», но нигде решительно не говорится, чтобы Сенат не входил в существо дела.

Поэтому ст. 5, по ее точному смыслу, могла бы быть приведена лишь в тех случаях, если бы подсудимый в своей кассационной жалобе просил Правительствующий Сенат оправдать его, или, если бы прокурор в своем протесте просил Сенат подвергнуть подсудимого наказанию. Тогда только было бы уместно ответить и подсудимому, и прокурору, что, за силой ст. 5, такие домогательства невозможны, потому что Сенат не решает дел по существу.

Но совсем иное — решать дела по существу или же входить, хотя бы косвенно, в существо дела. От этого последнего побуждения Правительствующий Сенат не только не имеет законного повода, но едва ли даже имеет человеческую возможность воздерживаться. Что нет у Сената законного повода от этого воздерживаться— в том убеждает нас целый ряд весьма наглядных соображений.

Прежде всего, на основании 1 п. ст. 919 Устава уголовного судопроизводства, доклад дела Сенату содержит в себе изложение обстоятельств дела, относящихся к предмету жалобы, без какого бы то ни было ограничения относительно свойства этих обстоятельств — лишь бы только они относились к предмету жалобы. И мне самому сплошь и рядом приходилось слышать в докладах Сенату подробнейшие выдержки из обвинительного акта, в которых вполне обрисовывалась степень виновности подсудимого.

Далее, если бы Сенату вовсе возбранялось входить в существо дела, то, конечно, вместе с тем было бы постановлено, чтобы и документы предварительного следствия не препровождались в Сенат, подобно тому, как никакие документы не передаются в комнату присяжных. Кроме того, если бы суд Сената был исключительно формальный, то в ст. 912 было бы указано, какие нарушения могут быть признаны существенными, и какие нет. Между тем по обоим этим пунктам Правительствующему Сенату предоставлена полная свобода: вы можете сколько угодно читать предварительное следствие у себя в совещательной комнате, делиться впечатлениями, спорить и, так сказать, насыщаться целиком существом дела. А затем вы никому не даете отчета и в том, какие поводы вы находите существенными и какие маловажными. Как же после всего этого не заключить, что существо дела в каждом данном случае неминуемо должно влиять на вашу готовность допустить новое разбирательство или оставить приговор в силе!

Мало того, посмотрите на саму организацию защиты в уголовном кассационном Сенате. Ведь здесь подсудимые вовсе не имеют казенного защитника. Они могут являться сами или выбирать кого угодно, так что, с точки зрения Устава, обычными ходатаями перед Сенатом должны были бы выступать люди из простонародья, большей частью оборванцы, от которых требовать юридических объяснений было бы злейшей иронией. Поэтому даже мы, присяжные поверенные, являясь в уголовный кассационный Сенат, перестаем быть юристами и должны становиться в ряды тех простых челобитчиков, обиженных неправосудием, которые стараются доказать высшему судебному учреждению в Империи, что в их деле пострадала справедливость, что над ними нужно назначить новый суд, что вот какие законы, по крайнему разумению просителей, нарушены, но что не в них сила, а сила в неправде, ибо, если по видимому правда соблюдена, то и крупные нарушения будут найдены в данном случае неважными, а если усматривается возможность ошибки, то и самая малая крупинка переполнит чашу весов в пользу пострадавшей стороны, эта чаша перетянет,— и тогда дело будет кассировано.

Вот как надо разуметь, по моему глубокому убеждению, защиту в кассационном Сенате. Мы выступаем перед вами, господа сенаторы, главным образом, для того, чтобы выразить горе подсудимых, чтобы, просто-напросто, умолять вас о справедливости. А затем уже вы, с законами в руках, как врачи, вооруженные наукой, решаете: поправима ли наша беда, возможно ли нам еще на что-либо надеяться или нет.

После всего мною сказанного, я полагаю, что и жалоба моего товарища, и все то, что он сейчас представил в ее подкрепление, должно иметь важнейшее значение, именно как импульс к отмене приговора. Ибо при таком содержании и такой обстановке дела, какие мы встречаем в процессе Тальмы, все делается тревожным и существенным для совести каждого, в том числе и для кассационного судьи.

Обращаясь к технической стороне кассационного производства, я вижу одно нарушение чрезвычайной важности, даже независимо от обстоятельств дела. В решении по делу Палем Сенат, как бы там ни было, признал свой контроль над следствием. Мне помнится образное выражение обер-прокурора, который находил, что все здание судебного процесса подлежит проверке Сената и что нельзя ограничиваться крышей или бельэтажом, когда порча находится в фундаменте. Мы жалуемся именно на фундамент. Нарушение, о котором я говорю, состоит в небывалом еще доселе приеме, употребленном впервые в настоящем деле судебным следователем и обвинительной камерой,— приеме, состоящем в том, что для одного из свидетелей по делу, ради целей обвинения, была избрана совершенно особая роль в процессе, не соответствующая никакому разряду лиц, допрашиваемых на суде по Уставу уголовного судопроизводства.

Судебные уставы знают только три категории лиц, допрашиваемых на предварительном следствии и суде: обвиняемые, свидетели и эксперты. Об экспертах распространяться нечего, потому что роль их исключительная, да и не в каждом деле они бывают. Поэтому остановимся на обвиняемых и свидетелях. В законе весьма рельефно обозначено совершенно противоположное отношение судебной власти к той и другой категории этих лиц. Обвиняемому непременно предъявляется вполне формулированное обвинение в определенном преступлении. Свидетелю же не только никаких обвинений не предъявляется, но его честь ограждена от самой возможности предлагать ему подобные вопросы. Всякое посягательство на его доброе имя должно быть отстранено на судебном разбирательстве. Свидетель дает свое показание совершенно изолированно от всех других данных дел, и если свидетель, ранее своих обязанностей, услышит чуткое показание по тому же делу, то он уже считается орудием испорченным, непригодным для правосудия. Напротив того, обвиняемый может быть лишь на время допрошен в отсутствие других лиц. Но затем, в конце следствия, все показания должны быть непременно ему предъявлены или прочитаны, и против каждого из них он имеет право сделать свои возражения. Интимная жизнь и прошлое свидетеля — неприкосновенны для судебной власти, между тем как привлеченный к делу обвиняемый должен раскрыть перед следствием все свои ящики, должен выдать все свои самые заветные письма и не смеет роптать даже тогда, когда следствие станет искать зачатки его преступления в наиболее дорогом для его сердца детском возрасте. Вот до какой степени противоположно поставлены эти лица на следствии.

Строгое соблюдение этого важного различия между обвиняемым и свидетелем настолько существенно, что судебное производство, в основу которого было положено сознательное забвение этого различия, должно быть признано материалом, не способным привести к истине, и потому — должно быть уничтожено.

В деле Тальмы мы встречаем яркий пример того, какие пагубные последствия может повлечь за собой столь существенный порок предварительного следствия. Обе стороны — обвинение и защита — должны быть равны как на следствии, так и на суде. Но в нашем случае судебный следователь совершенно обесправил главного показателя со стороны подсудимого мещанина Тальмы, а именно — свидетеля полковника Тальму. Он обесправил полковника Тальму тем, что обрисовал его в деле как подстрекателя к убийству и укрывателя преступления, причем собрал все до единой улики, обличающие полковника Тальму в этих злодеяниях, и тем не менее оставил его вовсе не привлеченным к делу, препоручив прокурору доказывать на суде виновность привлеченного Тальмы — виновностью другого Тальмы, оставленного на свободе... А Судебная палата санкционировала этот прием.

И что же вышло? Полковник Тальма, не допрошенный ни по какому обвинению, понятно, ни в чем и не оправдывался. Подсудимый же Тальма, читая в обвинительном акте об уликах против полковника Тальмы, конечно, никоим образом не мог организовать его защиты путем свидетельских показаний, во-первых, потому что только сам полковник Тальма мог бы обсудить, чем ему следует оправдываться, предварительно ознакомившись со всем материалом обвинения, а во-вторых — потому, что подобные оправдания полковника Тальмы неминуемо были бы устранены на суде, так как полковник ни в чем не обвинялся.

Положение безвыходное!

Нам скажут, что это нисколько не мешало правильному разрешению дела, ибо мы довольно часто встречаем в уголовных процессах более или менее скомпрометированных свидетелей, например, тех, преследование которых было прекращено по тому же самому делу, и что такая же точно роль выпала здесь поневоле и на долю полковника Тальмы.

Но это возражение здесь не применимо. Иное дело быть только скомпроментированным, а иное дело быть прямо изобличаемым в преступлении. А затем, громадная разница, когда человека привлекают, дают ему возможность против всего возразить и дело о нем прекращают, или же когда от него никаких оправданий не требуют и никакого дела о нем не производят. Разница в том, что прекращенное дело выключается совсем из обвинительного акта, и прокурор в своей обвинительной речи уже не может усердствовать над возбуждением подозрения присяжных против освобожденных Палатой лиц.

А здесь? В обвинительном акте прямо говорится, что полковник Тальма присылал подсудимому загадочные телеграммы перед самым убийством, что он скрыл от судебной власти орудие преступления, что он подстрекал Коробова к ложному принятию вины на себя и т.д. А между тем Палата и не предала полковника Тальму суду и не освободила его от преследования, так что о виновности этого Тальмы можно было говорить что угодно, не слыша от него никакого протеста... И это был главный свидетель защиты!

В состязательном процессе каждое судебное заседание есть, в сущности, поединок между обвинением и защитой. Закон всячески заботится о том, чтобы орудия обеих сторон были достойные и равные. Но с чем же сравнить тот следственный прием, благодаря которому самый драгоценный свидетель оправдания был отнят у подсудимого Тальмы? Этот прием можно сравнить только с тем, как если бы секунданты одного из дерущихся вынули незаметным образом пули из пистолета его противника.

Ст. 534 Устава уголовного судопроизводства предписывает Судебной палате непременно отделять неправильно заподозренных от явно изобличенных и предавать дело на суд в чистом виде, с обличением определенного лица в определенном преступлении; и эта статья была существенно нарушена Судебной палатой.

Судите полковника Тальму рядом с мещанином Тальмой или же прекратите дело о полковнике Тальме — и тогда вычеркните из обвинительного акта весь материал, касающийся преступной деятельности свидетеля. Иного положения быть не может, ибо теперешняя постановка дела всегда и неминуемо должна привести к абсурду. Полковник Тальма ровно ничего не имеет против того, чтобы его привлекли к делу. По крайней мере, тогда он представит оправдания. И он, конечно, сможет сослаться в свою защиту на таких уважаемых свидетелей, которые заставят следственную власть отказаться от всякого уголовного злословия насчет его личности.

Развиваемый мною процессуальный вопрос имеет громадное значение для будущей следственной практики. Он требует непременного ответа и указаний от Правительствующего Сената. Но, спрашивается, будет ли этот вопрос предметом ваших совещаний, а главное: как он будет вами формулирован? От постановки вопроса весьма часто зависит и его разрешение.

Я полагаю, что многие из домогательств защиты были бы выиграны, если бы установили такой порядок, чтобы программа предстоящих рассуждений Правительствующего Сената вырабатывалась здесь же в публичном заседании, и если бы Правительствующий Сенат удалялся в совещательную комнату, уже связанный этой программой. Я не фантазирую и не сочиняю никаких поправок к закону. Напротив, я именно опираюсь на точный закон, который, по непостижимой причине, остается без всякого применения вот уже в течение более 30 лет со дня издания Уставов!

Действительно, в Уставе уголовного судопроизводства есть закон, который почему-то остался мертвым почти со дня своего рождения. Есть целых три статьи, относящихся именно к кассационному производству, которые за всю мою память ни разу еще не применялись Правительствующим Сенатом. А всего статей о кассационном разбирательстве имеется только двадцать две, с включением сюда четырех новых статей, вошедших в Устав после 1864 года.

Вот эти три статьи, никогда не видевшие света Божия:

922. По выслушании объяснений сторон и заключения обер-прокурора, докладывающий сенатор предлагает проект вопросов, подлежащих разрешению. По делам несложным не предлагается проекта вопросов.

923. Обер-прокурор и лица, участвующие в деле, могут обратить внимание и на другие, сверх предложенных сенатором вопросы.

924. Окончательно вопросы постановляются Сенатом и провозглашаются первоприсутствующим.

Итак, публичная постановка Правительствующим Сенатом вопросов, определяющих программу предстоящих его совещаний, обязательна для Сената в виде общего правила по всем делам, за исключением лишь дел несложных. Но так как ни по одному из самых сложных дел, известных всей России, едва ли кто-нибудь запомнит постановку Сенатом вопросов и осуждение их сторонами, то следует прийти к заключению, что практика, самою силою вещей, предала эти статьи закона окончательному и безвозвратному забвению.

Тем не менее этот важный и категорический закон, составляющий наше драгоценное наследство от незабвенных создателей реформы, существует и по сей день. И мы почтительно настаиваем на его применении, хотя бы в первый раз после тридцати лет.

Правительствующий Сенат, конечно, не сочтет дело Тальмы несложным. Достаточно для этого сослаться хотя бы на то, что, вопреки обычаю отделений Сената, где рассматривается в один день до 70 дел, на сегодня назначено к слушанию лишь одно это дело. Значит, на точном основании ст. 922 Устава уголовного судопроизводства, должен быть выработан проект вопросов по делу Тальмы.

Но так как мы должны будем применять закон, почти не тронутый, то могут возникнуть затруднения в самом редактировании вопросов. Может явиться сомнение: как их писать? По конкретным фактам дела или в виде общих положений? Мне думается, что вопросы Правительствующего Сената должны быть излагаемы в виде общих положений, извлекаемых из обстоятельств дела, по примеру тезисов, печатаемых издателями сенатских разъяснений под статьями закона. Поэтому, формулируя защищаемое мною положение, я ходатайствую перед Правительствующим Сенатом о постановке на свое разрешение по делу Тальмы между прочим следующего вопроса:

Может ли Судебная палата оставить в обвинительном акте целый ряд улик, изобличающих одного из свидетелей по делу в том же преступлении, за которое судится подсудимый, не потребовав предварительного исследования виновности этого свидетеля,— в таких видах, дабы впоследствии или предать этого свидетеля суду совместно с подсудимым, или же дело о нем прекратить, выключив из обвинительного акта весь материал, касающийся виновности означенного свидетеля?

Так или иначе, мы уверены, что Правительствующий Сенат вынесет нам проект вопросов по настоящему делу, и тогда, по оглашении их, мы еще будем иметь случай представить свои объ-яснения на основании ст. 923 Устава уголовного судопроизводства.

Вообще же, ввиду соображений, высказанных мною вначале, я думаю, что дело Тальмы должно побудить Правительствующий Сенат к допущению вторичного разбирательства. Все русское общество осталось в недоумении перед приговором, которого даже не смог прочитать рыдавший от волнения старшина присяжных заседателей. Никто ничего не понял из обстоятельнейшего судебного отчета. Осталось непоправимое впечатление о возможности судебной ошибки, а подобная ошибка есть, в сущности, отрицание юстиции. Осуждение невинного ложится более тяжким упреком на суд, нежели самые страшные железнодорожные катастрофы на ведомство путей сообщения, потому что эти катастрофы непоправимы, а для таких случаев, как дело Тальмы, есть еще Правительствующий Сенат. Притом ссылка в каторгу сомнительного убийцы, казалось бы, не составляет никакого приобретения для государства... Не лучше ли повременить с этой мерой и успокоить общество, направить дело к законному исследованию, по уничтожении неправильного предания Тальмы суду, которое никогда и не могло привести к справедливому решению.

Поэтому, за нарушением ст. 534 Устава уголовного судопроизводства решение присяжных заседателей и самое предание Тальмы суду подлежит отмене.

Сенат никакого проекта вопросов по этому делу не вынес и оставил жалобу без последствий.

Несколько лет спустя открылся настоящий убийца Болдыревой.

Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.