С.А. Андреевский
Дело Тарновского

Господа присяжные заседатели!

Нет лучшего суда для дел этого рода, как ваш суд. Видимый закон — против Тарновского, потому что он выстрелил в человека. Но тот внутренней закон жизни, который чувствуется нашей совестью, ясно говорит нам, что из трех участников этой драмы Тарновский несравненно лучше двух остальных, т. е. своей жены и ее любовника. За все время, пока те двое бессердечно и своевольно наслаждались, один Тарновский непрестанно терялся, негодовал, мучился. Никто как они — жена и ее любовник, хитря и забавляясь, постепенно довели Тарновского до такого нелепого состояния, когда преступление делается человеку столь же необходимым, как глоток воды в нестерпимой жажде. С этим бороться уже невозможно...

К сожалению, все мужья узнают об истинном качестве избранных ими подруг лишь после того, когда уже пройдут через катастрофу и сделаются слепыми орудиями отмщения судьбы. Сколько таких мужей я видел! И каждый раз думал: вот если бы можно было так устроить, чтобы полиция и следователь приходили на помощь и вмешивались не после, а до выстрела. Да ведь если бы Тарновскому ранее 5 декабря позапрошлого года дали прочитать все то, что он знает теперь из предварительного следствия о своей супруге,— разве бы он мог еще сколько-нибудь мучиться из-за этой женщины, верить в нее, оберегать ее, испытывать невыразимую боль от мысли, что вместе с нею из его груди вырывают половину его собственной жизни!..

Но вернемся несколько назад и обсудим этот брак. Одна из красивейших барышень г. Киева, графиня Марья Николаевна Орурк, вышла за Тарновского почти девочкой. Можно прямо сказать, что она его обольстила, а он в нее безумно влюбился. Этот жених был в то время красавец и богач. Партия была для невесты самой блестящей в городе. Тарновский ни перед чем не останавливался. Он женился против воли родителей и готов был ради любви на всякие бедствия. С другой стороны, невеста едва ли особенно любила жениха. Не говорю, чтобы здесь было коварство с ее стороны или обман,— о нет! А просто эта женщина вообще к душевной любви была неспособна. Вы знаете, скольких мужчин, страдавших от обожания к ней, она легко переменила и безмятежно забыла... А мужа своего она все время гениально водила за нос...

Обращаясь к мужу, я вовсе не намерен представлять вам его образцом добродетели, нравственности и т.п. К чему это делать? Ведь вам нужна правда. А правда состоит в том, что Тарновский был человек самый обыкновенный. Имея готовые большие средства, он не предназначал себя к труду, вел жизнь рассеянную, любил и выпить, и поволочиться за женщинами — словом, получил, так сказать, в удел приятное существование... Можно ли это поставить ему в вину? Многие ли бы на его месте поступали иначе? Ведь почти каждый счастливец про себя невольно думает: «Слава Богу, что моя жизнь складывается недурно. Другим плохо, а мне хорошо. За что это, я не знаю, а все-таки, слава Богу...» И живет себе в свое удовольствие. Так думалось и Тарновскому. Однако же не все вышло так складно, как он предполагал. Беда в том, что у него была истинно добрая душа и чувствительное сердце. А с этими свойствами трудно прожить без несчастья...

Тарновского упрекают в том, что он изменял жене. Да, и это бывало. Ему действительно приходилось иметь мимолетные случайные сношения с другими женщинами, но, несмотря на это, он всегда верил и думал, что жена ему не изменяет. Почему это так делается, почему у мужей существует такая своеобразная справедливость — рассуждать бесполезно. Так водится на целом свете...

Но объяснить слепоту мужей, понять, почему, несмотря на свои легкие измены, мужья все-таки верят в непорочность своих жен — очень легко. Мужчины женятся уже испорченными, а берут себе в жены невинных девушек. На всех тех женщин, с которыми они сносятся до и после брака, мужчины смотрят как на развлечение, как на прихоть, как на лишнюю рюмку водки. Они убеждаются, что и все эти женщины легко их забывают; что разврат для них — только заработок; что своего сердца ни одна из них им не открывает. Мужчины видят и понимают, что едва ли не любая из них (за исключением безнадежно погибших) готова была бы сейчас же отречься от бесстыдства, если бы у нее были заботливый муж, дети, свой дом, честное имя и т.д. Вот почему мужья никогда не смешивают этих женщин со своими женами. Они верят, что их жены вполне гарантированы от разврата всем укладом их семейного крова. Для женатого человека раздеть кокотку самое пустое и привычное дело. Но допустить мысль, что их собственная жена их чистая подруга, мать их детей, носительница их имени решится обнажить себя для какого бы то ни было мужчины,— такую мысль они считают явным ужасом, нелепостью, безумием! И как бы подозрительно ни вела себя их жена, самый факт ее измены представляется им все-таки самой неправдоподобной вещью на свете. Благодаря этому всякий вздор, который им скажет супруга, изобличенная чуть не на месте преступления, кажется им убедительнейшим доказательством ее невинности. Тарновский не составлял исключения.

Но я убежден, что Тарновский мог бы быть превосходнейшим мужем, если бы он пользовался взаимностью жены. Вы знаете, что в самый день несчастья, измученный лукавством, сухостью н насмешками жены,— едва только она подозвала его к себе, потрепала по щеке и сказала: «Ну, поцелуй меня»,— как он сразу согласился на самое отвратительное для него условие примирения — на ужин с Боржевским. Значит, как велика была над ним власть этой женщины! Что же было бы, если бы он обладал всегда ее нераздельной любовью?! Да ему никогда и не снилось бы прикоснуться к другой женщине. Мне скажут: да ведь он никогда не знал об ее изменах. Да. Но в своей холостой жизни Тарновский уже был избалован, хотя бы случайной, но всегда неподдельной страстью отдававшихся ему женщин. А в жене он скоро почувствовал холодность. Он решил, что такова уж ее натура. Он думал, что если она кокетничает с другими, то делает это попусту, что ей, в сущности, никто не нравится, и потому он ей верил. Однако же он был неудовлетворен. И ему иногда нравилось естественное увлечение первой попавшейся женщиной, которую он вовсе не любил, но которая давала ему некоторое утешение в его неразделенной страсти к жене. Мы теперь видим, почему жена не разделяла его страсти,— потому что она принадлежала многим другим, а он чувствовал только одно непонятное охлаждение ее темперамента. Но в то же время он бы сгорел от муки, если бы уверился, что эта обаятельная, но холодная к нему женщина отдается со страстью другому!

Жена Тарновского считала себя созданною для роскоши, кокетства и удовольствий. Она любила театры, ужины, туалеты, заграничные поездки, блестящую жизнь и поклонение красивых мужчин. Она безгранично повелевала мужем, выбирала прислугу и устраивала свои дела таким образом, что муж только казался главой дома, тогда как вся челядь, подкупленная и запуганная, скрепя сердце обманывала барина. Физически сильный и по природе вспыльчивый, Тарновский, однако же, при неизбежных ссорах, никогда не имел силы быть резким с женою. Он съеживался, малодушничал и покорялся. Во всех случаях, когда всякий другой счел бы нужным пригрозить, он только умел изливать перед женой в слезах свои чувства. Изящная и ловкая, владеющая искусством истерики, Марья Николаевна умела делать из себя даже страдалицу именно во всех тех случаях, когда позволяла себе наибольшие наглости... Вот в какое обучение попал мягкосердечный Василий Васильевич!

Можно было бы назвать Марью Николаевну просто чудовищем или злодейкой, если бы у нее были признаки того, что мы называем чувствительной душой и совестью. Но эти два качества были в ней от природы весьма слабо развиты. Цветущая, здоровая, избалованная, она была уверена, что все ее прихоти естественны и законны. Говорю откровенно: руки опускаются клеймить эту женщину, до того она была убеждена, что никто не должен, не смеет мешать ее удовольствиям! Что делать? Такою она родилась. «Захочу— полюблю, захочу — разлюблю...» А разлюбит,— или, по выражению горничной Изотовой, «перестанет играть комедию»,— и нет у нее для покинутого ни жалости, ни грусти, ни доброй памяти...

При таких-то обстоятельствах, Тарновский очень скоро после брака получил многих участников своего супружеского ложа и однако же всегда оставался в каком-то необъяснимом тумане по вопросу о том, кто же, собственно, его жена: распутница или блестящая светская дама, кружащая головы всем и каждому, но тем не менее совершенно неспособная унизиться до падения?..

Между тем соперники Тарновского преблагополучно «срывали цветы удовольствия», периодически возбуждая его ревность, а затем так же благополучно куда-то исчезали и заменялись новыми.

Еще одна странная подробность. У Марии Николаевны всегда водилась замашка подстрекать наиболее привлекательных для нее поклонников на ссоры с мужем, доходившие чуть не до дуэли... Точно ей нравилась перспектива сделаться молоденькой вдовой с безупречным именем, а следовательно, и опекуншей детей, т.е. владелицей средств Тарновского. Конечно, я могу это высказать только в виде невольного предположения. Но ведь на это наводят очень подозрительные факты. Вы знаете, что у Тарновского была дуэль с Толстым, затевалась дуэль и с Боржевским. Того и другого толкала на это Марья Николаевна...

Последним героем Тарновской в ее совместной супружеской жизни был ныне умерший Боржевский. Нужно правду сказать, он чрезвычайно подходил к ее вкусам. Как и она, он исповедовал правило: «жизнь на радость нам дана». Как и она, он любил пистолетный спорт, был превосходный стрелок. Как и она, он совершенно равнодушно относился ко всякой чужой жизни, мешавшей его целям. Она подставляла лоб мужа под дуло своих поклонников — он выходил от своих любовниц не иначе, как с заряженным пистолетом на случай встречи с соперником. Молодой, красивый, франтоватый, настойчивый, наглый, чрезвычайно способный на устройство секретных свиданий, Боржевский весьма быстро сделался физической прихотью госпожи Тарновской. Они превосходно сладились, устроились и с одинаковым увлечением, так сказать, выпивали сладкий ликер своей страсти. Они втягивались в нее именно, как в алкоголь. Я говорю о чисто физическом свойстве этих чувств (хотя бы и очень напряженных), потому что никакой иной, более глубокой, подкладки тут не было. Госпожа Тарновская не признавалась мужу и не решалась на разрыв, да и господин Боржевский не рассчитывал, чтобы она, даже в случае развода или вдовства, вышла за него замуж, потому что, как он сам цинически говорил,— Тарновская привыкла к роскоши, а у него не было никаких средств. Поэтому они решили наслаждаться за спиной мужа. Вы знаете, что обманутых мужей называют «рогатыми». Эту кличку изображают тем, что шевелят двумя поднятыми пальцами над головой мужчины сзади. Никогда еще этот символ не казался мне таким наглядным, живым и понятным, как в деле Тарновского. Действительно, чуть только, бывало, Тарновский отвернется в сторону — уедет или засидится где,— или жена шмыгнет на улицу,— как тотчас же в его доме, даже в его спальне, или где-нибудь в гостинице, или в купе вагона — эти два пальца — Марья Николаевна и Боржевский — начинают весело резвиться, как бы вышучивая Тарновского из-за его спины своим сближением...

Жутко становится за Тарновского... Прямой и доверчивый, он, вскоре после знакомства, сошелся с Боржевским на «ты». Но, заметив его усиленное ухаживание за женой, он настаивал, чтобы жена отвадила Боржевского от дома. Конечно, Тарновский и Боржевский могли бы оставаться приятелями без непременного посещения Боржевским семьи Тарновского. Но жена не слушалась. Ввязчивость Боржевского стала поразительной. Он даже проник в деревню к жене Тарновского. когда она там была одна, и эта своевластная супруга имела наглость вызвать мужа телеграммой для медицинской помощи, когда гостивший у нее Боржевский ранил себе палец... Тарновские уехали в Киссинген — Боржевский вырос перед ними в Киссингене как из-под земли... Возвратились в Киев — те же постоянные визиты. Затем начинается (знакомое уже Тарновскому по прежнему опыту с Толстым), задирание его со стороны Боржевского. Опять требование дуэли! Какая непостижимая глупость! За что, по какому праву Боржевский лезет драться с Тарновским?! Боржевский, видите ли, любит его жену. А та шутит над мужем, над его трусостью и не говорит ни «да» ни «нет» насчет своих чувств к Боржевскому. Боржевский же, грозя побить и даже убить Тарновского, если он не примет дуэли, тоже не говорит ему ничего путного о своих намерениях. Есть от чего с ума сойти!.. И послал же Господь Тарновскому неразрешимую задачу в виде этих двух личностей, способных измотать всякую душу!..

Не стану разбирать бестолковых записок и разговоров Боржевского в последние дни перед развязкой. Никакой мудрец не мог бы добиться, чего же, наконец, хотели от Тарновского его жена и ее приятель. Одно только было ясно, что, как говорят все окружающие, его «травили»...

И вот, доведя мужа до невозможности не только выносить присутствие Боржевского, но даже слышать его имя,— жена задумывает мирить соперников. Она устраивает совместную поездку с Боржевским в театр, а после спектакля в ресторан. И ведь под каким предлогом навязывается Тарновскому это испытание! Под предлогом спасения семейной чести перед публикой — для того, дескать, чтобы резкий разрыв с Боржевским после прежних приятельских отношений не вызвал подозрений, будто у жены мог быть какой-нибудь роман с Боржевским,— для того, чтобы ее имя осталось чистым... И это предлагается неотразимо-ласковым женским голосом со словами: «поцелуй меня»...

Бедный Тарновский согласился и на эту последнюю пытку.

Понятно, что, если бы жена захотела сохранить мужа и отказаться от любовника, она бы сумела это сделать. Она бы дала понять Боржевскому, что побаловались довольно, что муж слишком страдает, что надо показаться в театре только во избежание сплетен, а затем понемногу все должно прекратиться. Но. очевидно, имелось в виду другое — довести этого несчастного, слабого мужа до бешенства. Действительно, едва только Тарновский приехал с женой в театр и встретился с Боржевским, как почувствовал, что Боржевский на прежних основаниях утверждается в правах домашнего друга. Его самодовольная манера обращаться, любезность к нему жены были те же. Тарновский понял, что истязание продолжается. Чего только не перечувствовал он за этот спектакль!! Я вполне допускаю, что, вырвавшись на воздух и сев на извозчика, Тарновский, переполненный ненавистью к сопернику за эти часы мучений, готовый мысленно изуродовать или задушить его, подумал вслух: «Будет же помнить Боржевский!»...

Но у людей слабонервных и вспыльчивых такое напряженное настроение может легко исчезнуть при первом же повороте к лучшему. В ресторане, за ужином, все могло бы еще сладиться. Однако же в ресторане дело ухудшилось. Влюбленная парочка не стеснялась. Боржевский заказывал оркестру свои любимые романсы — те самые, которые играла Марья Николаевна у себя дома, когда он пожирал ее глазами. Он и теперь обменивался с нею теми же взорами. Терпение Тарновского истощалось. Он скрипел зубами.

Но и это еще не решило катастрофы. Гнев Тарновского мог бы обрушиться по приезде домой только на жену, если бы, по крайней мере, выход и отъезд супругов из ресторана совершился благополучно, если бы по выходе в переднюю Боржевский наконец раскланялся и отстал. Но он не отрывался от своей дамы... Он вышел зимой во фраке подсаживать ее в сани. Он при муже приблизил свои губы к ее лицу так, что нельзя было разобрать, нашептывает ли он ей или целует ее...

Это было первым бесстыдством любовников в присутствии мужа, ибо все предыдущее тщательно скрывалось от него прислугой, телефонными сигналами и т.д. Это было вместе с тем «последнею каплею».

Весь мир завертелся в глазах Тарновского. Он выстрелил... Боржевский упал.

Долгие нестерпимые муки Тарновского разрядились.

Когда раненого Боржевского внесли обратно в гостиницу, он взглянул влюбленными глазами на шедшую за ним Марию Николаевну и пробормотал по-французски: «Это ничего... я все-таки счастлив... я люблю тебя!», на что Мария Николаевна резко заметила: «Не говорите мне "ты", вас могут услышать...» И действительно— француз метрдотель слышал этот обмен фраз.

И вот я, такой же человек, как вы, я чувствую, что не могу винить Тарновского по совести. Все последовавшее за выстрелом еще более утверждает меня в таком суждении. Здесь все ясно и без психиатрии.

Очнувшись после выстрела, Тарновский вдруг увидел, что он впал чуть ли не в еще большее несчастье, чем все, что он переносил до секунды самозабвения. Он твердил окружающим: «Думал ли я, что со мной случится что-либо подобное?..» «Я никого никогда в жизни не ударил — и вдруг!..» «Я не знаю, что со мной случилось: как я мог решиться на подобный поступок!..» «Я решительно ничего не помню». Затем он бормотал: «убил», «жена», «Танечка», «я должен умереть», «все погибло», причем то и дело твердил: «только бы он остался жив»... Когда же узнал, что Боржевский жив, то стал на колени и повторил много раз: «Слава Богу! Слава Богу!»*

______________________

* Пуля была извлечена из раны в ту же ночь. Боржевский так быстро оправился, что на третий день завтракал в ресторане с повязанной головой. Затем он уехал с Тарновской в Крым, где вел обычный образ жизни. Однако на двадцатый день рана загноилась, и Боржевский через сутки скончался.

______________________

Все это вы знаете от самых достоверных свидетелей. Но если все это достоверно, то как же винить человека за то, чего он не желал, что совершилось помимо его воли, неисполнению чего он сам прежде других радовался, обращаясь с неудержимой, глубокой благодарностью к Богу?!.

Ваш долг удалять из общества только дурных, злонамеренных, вредных, опасных людей. Вы не сухие юристы, вы — живые сердечные судьи совести. И вы не осудите человека с добрейшей душой, привязчивого, искреннего, всеми любимого, но замученного двумя своими недругами до потери всякого смысла...

Суд присяжных всегда поймет истинное горе подсудимого. Этот суд всегда отличит человека несчастного и безвредного от виновного.

Тарновский был оправдан.

Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918) - крупнейший судебный оратор, поэт, писатель, критик.