| ||
|
Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве, в 1799 году, 26 мая, в четверг, в день Вознесения Господня, на Молчановке. ______________________ * Материалы, представляемые теперь публике, преимущественно извлечены из бумаг поэта, а за сообщение некоторых подробностей о жизни его, которые вообще так трудно добываются у нас, приносим здесь искреннюю благодарность родственникам, друзьям и знакомым поэта, благоволившим передать нам свои воспоминания. При самом начале труда нашего покойный Лев Сергеевич Пушкин, Н.И. Павлищев и покойный Павел Александрович Катенин составили для настоящего издания и по нашей просьбе три записки: первый о жизни поэта до приезда его в Москву в 1826 году, второй о детстве Пушкина (со слов родной сестры его О.С. Павлищевой), третий вообще о своем знакомстве с ним. Записки эти, писанные собственной рукой авторов, находятся у составителя материалов, и многочисленные отрывки из них приведены им в тексте. Две из этих записок отчасти уже знакомы читателям: первая была опубликована вполне, а вторая в отрывках, вероятно, с копий, предоставленных авторами лицам, сообщившим их публике. ______________________ Мать его, как известно, была из фамилии Ганнибалов. Общие сведения о родословной Пушкиных и Ганнибалов были переданы самим Александром Сергеевичем в его "Записках". К ним можно прибавить только несколько заметок. Из всех своих предков, Пушкиных, Александр Сергеевич особенно уважал боярина Григория Гавриловича Пушкина, служившего при царе Алексее Михайловиче послом в Польше с титулом Нижегородского наместника и скончавшегося в 1656 году. Александр Сергеевич происходил от него по прямой линии и в его честь дал меньшому своему сыну имя Григорий. Из предков своих, Ганнибалов, А.С. Пушкин часто упоминает о родоначальнике этой фамилии негре Абраме Петровиче. Мы увидим также, что Пушкин посвятил несколько превосходных лирических строф памяти его знаменитого сына, генерал-поручика Ивана Абрамовича Ганнибала, славного основанием Херсона, где ему воздвигнут памятник, и первой Наваринской битвой, в которой он был участником и героем. Этот Ганнибал, умерший в С.-Петербурге в начале нынешнего столетия, играл важную роль в своем семействе. Он был благодетелем бабушки Александра Сергеевича, Марьи Алексеевны Ганнибал, урожденной Пушкиной, в ту тяжелую и романтическую эпоху ее жизни, когда муж ее, Осип Абрамович Ганнибал, еще при жизни ее женился на Устинье Ермолаевне Т-ой, подделав фальшивое свидетельство о смерти законной жены своей*. Марья Алексеевна нашла себе защитника в брате своего мужа, Иване Абрамовиче. Его влиянием расторгнут был незаконный брак, отдана ей малолетняя дочь Надежда Осиповна, мать нашего поэта, и предоставлено во владение одно из родовых сел мужа — Кобрино**, в шестидесяти верстах от Петербурга. То самое село Михайловское, где и Александр Сергеевич провел два года уединенной жизни, назначено было постоянным местопребыванием его деду — Осипу Абрамовичу. Он умер там в 1806 году. Смерть соединила враждующих супругов на кладбище Святогорского Успенского монастыря, лежащего неподалеку от Михайловского, где также похоронен, как известно, и внук их. По близкому соседству с Петербургом, Марья Алексеевна Ганнибал вместе с дочерью своей часто посещала столицу. Отец поэта, Сергей Львович, служил тогда в Измайловском полку. Свадьба его и Надежды Осиповны, вероятно, происходила в Петербурге, потому что первенец их, дочь Ольга Сергеевна, родилась в 1798 году, именно в то время как Сергей Львович состоял еще на службе в Петербурге. Благодетель семьи и опекун Надежды Осиповны, генерал-поручик Иван Абрамович Ганнибал был тогда восприемником младенца. Он еще дожил до рождения Александра Сергеевича (смерть этого знаменитого моряка относится к 1800 году), но уже не видел его. В 1798 Сергей Львович вышел в отставку; в следующем, 1799-м, Марья Алексеевна продала село Кобрино, и все семейство Пушкиных переехало в Москву, где на деньги, вырученные от продажи имения, Марья Алексеевна приобрела сельцо Захарьино, верстах в сорока от Москвы. 26 мая, как мы сказали, родился там поэт наш, и восприемником его был граф Артемий Иванович Воронцов. При продаже петербургского имения общая няня всех молодых Пушкиных, знаменитая Арина Родионовна, записанная по Кобрину, получила отпускную — вместе с двумя сыновьями и двумя дочерьми, но никак не хотела воспользоваться вольной. При продаже Захарьина, или Захарова, как называл его просто сам Александр Сергеевич (1811), она отклонила предложение выкупить семейство одной из дочерей своих, Марии, вышедшей замуж за крестьянина в Захарове, сказав: "Я сама была крестьянка, на что вольная!" Приставленная сперва к сестре поэта, потом к нему и, наконец, к брату его, Родионовна вынянчила все новое поколение этой семьи. В каких трогательных отношениях с нею находился второй из ее питомцев, прославивший ее имя на Руси, — известно всякому. ______________________ * Показание это, взятое из записки, сообщенной нам сестрой поэта через посредство супруга ее Н.И. Павлищева, противоречит статье о детстве Пушкина, напечатанной в журнале "Москвитянин" (1852, № 24), где сказано было, что Осип Абрамович только намеревался жениться на Устинье Ермолаевне.
______________________ Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворной строгостью оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственной, неизменной любовью и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя лучше, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у нее с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями, которые, однако ж, как это вскоре увидим, были заметно ослаблены последующим воспитанием. В числе писем к Пушкину почти от всех знаменитостей русского общества находятся и записки от старой няни, которые он берег наравне с первыми. Вот что писала она около 1826 года. Мысль и сама форма мысли, видимо, принадлежат Арине Родионовне, хотя она и позаимствовала форму для их изложения. "Любезный мой друг Александр Сергеевич, я получила письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня беспрестанно в сердце и на уме и только когда засну, забуду вас. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское — всех лошадей на дорогу выставлю. Я вас буду ожидать и молить Бога, чтобы Он дал нам свидеться. Прощай, мой батюшко Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила — поживи, дружочек, хорошенько, — самому слюбится. Я, слава Богу, здорова — целую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна. (Тригорское, марта 6)". Каким чудным ответом на это письмо служит неизданный отрывок Пушкина, который мы здесь приводим: Подруга дней моих суровых,
Почтенная старушка умерла в 1828 году, семидесяти лет, в доме питомицы своей, Ольги Сергеевны Павлищевой. Другим путем к раннему сближению с народными обычаями и приемами могло служить само сельцо Захарово, проданное в 1811 году, когда молодой Пушкин увезен был в С.-Петербург для определения в Лицей. Семейство его, постоянно жившее в Москве с 1798 года, проводило лето в новой деревне Марьи Алексеевны. Зажиточные крестьяне Захарова не боялись веселиться; песни, хороводы и пляски пелись и плясались там часто. В двух верстах от Захарова находится богатое село Вяземо. По неимению церкви, жители Захарова считаются прихожанами села Вяземо, где похоронен брат Пушкина, Николай, умерший в 1807 году (род. в 1802), и куда Александр Сергеевич сам часто ездил к обедне. Село Вяземо принадлежало Борису Годунову и сохраняет доселе память о нем. Там указывают еще на пруды, будто бы вырытые по его повелению, и на церковную колокольню, им построенную. Вероятно, молодому Пушкину часто говорили о прежнем царе — владетеле села. Таким образом, мы встречаемся еще в детстве Пушкина с предметами, которые впоследствии оживлены были его гением. Пушкин вспоминал о Захарове на скамьях Лицея, и в одном из многочисленных легких посланий, там написанных, говорит: Мне видится мое селенье,
Гораздо позднее, в 1831 году, перед женитьбою своей, Александр Сергеевич побывал в Захарове, и покуда Марья, дочь няни его, готовила ему сельский завтрак из яичницы, он обежал рощицу возле дома и все места, напоминавшие ему детство его: "Все наше рушилось, Марья, — сказал он по возвращении, — все поломали, все заросло..." Через два часа он уехал. Действительно, флигель, где жили дети прежнего помещика, уже был тогда за ветхостью разобран, и оставался один большой дом. Многие березки на берегу пруда порублены. Впрочем, еще недавно один путешественник* видел там старую липу Пушкина; с этого места можно было наслаждаться прекрасным видом на пруд и на противоположный берег его, покрытый зеленым еловым лесом. Здесь кстати будет упомянуть, что все русские надписи на деревьях Захарова принадлежат старым или новым гостям его, но совсем не Александру Пушкину, по весьма простой причине: в ранней молодости он писал одни французские стихи, по примеру своего родителя и по духу самого воспитания. ______________________ * Г. Макаров. См. "Москвитянин", 1851, №№ 9 и 10. ______________________ Отец его, Сергей Львович Пушкин, был человек от природы добрый, но вспыльчивый. При малейшей жалобе гувернеров или гувернанток он сердился, выходил из себя, но гнев его проистекал от врожденного отвращения ко всему, что нарушало его спокойствие, и скоро проходил. Вообще Сергей Львович не любил заниматься серьезными делами по дому, воспитанию и хозяйству, предоставив все это супруге своей Надежде Осиповне; никогда не бывал он в дальних своих деревнях, как, например, в Болдине (Нижегородской губернии), предоставив имение это в полное распоряжение управляющему, своему крепостному человеку, и отдавал все свое время только удовольствиям общества и наслаждениям городской жизни. Некоторые черты врожденной его беспечности сохранены в семействе и переданы нам Н.И. Павлищевым. Записанный с малолетства в Измайловский полк, Сергей Львович был переведен потом, при государе Павле Петровиче, в гвардейский Егерский. Сергей Львович не мог отказаться в службе от некоторых привычек, к числу которых принадлежала привычка сидеть у камелька с приятелями и мешать в нем огонь, — причем раз Сергей Львович употребил на это собственную свою офицерскую трость и с ней же явился потом к должности. Начальник, заметив обгорелую трость, подошел к нему и сказал: "Уж вам бы, господин поручик, лучше явиться с кочергою на ученье!" Огорченный Сергей Львович жаловался потом супруге своей на тяжесть военной службы. Между прочим, он питал какое-то отвращение к перчаткам и почти всегда терял их или забывал дома; будучи однажды приглашен с другими товарищами своими на бал к высочайшему Двору, он по обыкновению не позаботился об этой части своего туалета и оробел порядком, когда государь Павел Петрович, подойдя к нему, изволил спросить по-французски: "Отчего вы не танцуете?" "Я потерял перчатки, ваше величество", — отвечал в смущении молодой офицер. Государь поспешно снял перчатки со своих собственных рук и, подавая их, сказал с улыбкою: "Вот вам мои! — Потом взял его под руку с ободрительным видом и, подводя к даме, прибавил: — А вот вам и дама!" Оставив военную службу в 1798 году, Сергей Львович переселился в Москву и жил долгое время близ Немецкой слободы, у самой Яузы, не переходя моста. После Отечественной кампании он снова определился на службу и в 1814 году начальствовал Комиссариатской комиссией Резервной армии, в Варшаве. Г-н Б***, назначенный на его место, рассказывал, что, принимая от него сложную должность, он застал Сергея Львовича в присутственном месте за французским романом, вместо счетов и бумаг. Сергей Львович вышел в отставку с чином V класса. С другой стороны, Сергей Львович, как и брат его, поэт Василий Львович, был душой общества, неистощимым в каламбурах, остротах и тонких шутках. Он любил многолюдные собрания, а брат его даже славился по Москве своим поваром Власием, которого он называл Blaise и который в первую холеру умер в Охотном ряду, торговцем. Связи Сергея Львовича были довольно обширны. Через Пушкиных он был в родстве со всею этою фамилиею, а через Ганнибалов с Ржевскими и их свойственниками — Бутурлиными, Черкасскими и проч. Он даже жил по соседству с графом Дмитрием Петровичем Бутурлиным, и гости последнего были его гостями. В числе посетителей его были Карамзин, Батюшков, Дмитриев; и молодой Пушкин, который всегда внимательно прислушивался к их суждениям и разговорам, знал корифеев нашей словесности не по одним произведениям их, но и по живому слову, выражающему характер человека и западающему часто в юный ум невольно и неизгладимо. Вместе со всем лучшим обществом Москвы дом Сергея Львовича, как все избранные дома тогдашнего времени, был открыт для французских эмигрантов: новое средство развлечения, которого все искали. Среди этих эмигрантов выделялся граф Ксавье де Мэстра. Он уже напечатал тогда свое "Voyage autour de ma chambre" ["Путешествие вокруг моей комнаты" (фр.)] и в промежутках между литературными занятиями любил посвящать свои досуги портретной живописи и откровенной беседе с друзьями. Портрет матери Пушкина, Надежды Осиповны, работы Мэстра, находился долгое время у Льва Сергеевича Пушкина. Сам Сергей Львович был известен как остряк и человек необыкновенно находчивый в разговорах. Владея в совершенстве французским языком, он писал на нем стихи так же легко, как француз, и дорожил этой способностью. Много альбомов, вероятно, сохранили его произведения; и есть слухи, что в это время он написал даже целую книжку, в которой рассуждал по-французски — стихами и прозой — о современной ему русской литературе. Чрезвычайно любезный в обществе, он торжествовал особенно в салонных играх, требующих беглости ума и остроты, и был необходимым человеком при устройстве праздников, собраний и, особенно, домашних театров, на которых как он, так и брат, Василий Львович, отличались искусством игры и декламации*. В обществе Сергея Львовича находились также и две известные пианистки, блиставшие вместе с тем и талантом остроумной беседы: девица Першроп де Муши и г-жа Шимановская. Первая вышла замуж за Фильда, вторая впоследствии сделалась тещей поэта М-ча. ______________________ * Н.И. Павлищев передал нам несколько образчиков его находчивости. "Quelle ressemblance ya-t-il entre le soleil vous M-r Pouchkine?" — спросили его раз. "C'est qu'on ne saurail fixer l'un et l'autre sans faire la grimace", — отвечал он тотчас же. Многие из его возражений имели большой успех в обществе, как, например, ответ дородной польской даме, спрашивавшей его: "Est-ce vrai, M-r Pouchkine, que vous autres Russes, vous etes des antro-pophages: vous mangez de l'ours?" — "Non, M-me, — отвечал он, — nous mangeons de la vache, comme vous", и проч. ______________________ Памятником веселости, оживлявшей это общество, осталась даже печатная книжка. Известно, что когда дядя нашего поэта, Василий Львович Пушкин, сбирался ехать за границу, то И.И. Дмитриев предупредил, так сказать, весь будущий рассказ путешественника в стихотворной шутке, под названием: "Путешествие NN в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия". Книжка эта, напечатанная только для друзей, в нескольких экземплярах, сделалась теперь библиографической редкостью. Шутка И.И. Дмитриева особенно поражает соединением веселости, меткости и благородства, что очень редко встречаем в наших печатных произведениях этого рода. За три дня до отъезда своего за границу Василий Львович обещал на дружеском ужине верно передать свои впечатления приятелям. И.И. Дмитриев возразил, что письма его всегда будут драгоценны для них, но что содержание корреспонденции почти уже известно. В подтверждение своих слов он сочинил: "Путешествие", к которому приложил еще картинку, изображавшую будущего туриста в Париже за уроком декламации у Тальмы. Чрезвычайно остроумно и верно изображен там автор "Опасного соседа", с его жаждой новостей, слепым поклонением иностранным диковинкам, усвоением всевозможных мод и, вместе с тем, неизменным добродушием и прямотою сердца. Вот начало этой книжки, которая может дать представление обо всем ее тоне: Друзья! сестрицы! я в Париже,
______________________ * Вот как А.С. Пушкин отзывался в 1834 году об этом малоизвестном произведении И.И. Дмитриева. Выписываем из его тетрадей: "Путешествие etc. Картинка изображает etc. Эта книжка никогда не была в продаже. Несколько экземпляров розданы были приятелям автора, от которого имел я счастье получить и свой — чуть ли не последний. Я храню его, как памятник благосклонности, для меня драгоценной.
______________________ Воспитание детей в семействе Пушкиных ничем не отличалось от общепринятой тогда системы. Как во всех хороших домах того времени, им наняли гувернеров, гувернанток, учителей, и совершенно подчинили их этим воспитателям с разных концов света. До семилетнего возраста Александр Сергеевич Пушкин не выделялся особенно; напротив, своей неповоротливостью, своей тучностью, робостью и отвращением к движению он приводил в отчаяние Надежду Осиповну, женщину умную, прекрасную собой, страстную к удовольствиям и рассеяниям общества, как и все окружающие ее, но имевшую в характере те черты, которые заставляют детей повиноваться и вернее действуют на них, чем мгновенный гнев и вспышки. Впрочем, она не могла скрыть предпочтительной любви сперва к дочери, а потом к младшему сыну. Да и на самое воспитание детей, кроме нее, гувернеров и гувернанток, имели влияние еще и две тетки Александра Сергеевича — Анна Львовна Пушкина и Елизавета Львовна, по мужу Солнцева. Анна Львовна собирала в доме своем часто всех родных и умела вселять искренние привязанности к себе. Муж Елизаветы Львовны, Матвей Михайлович Солнцев, был искренним другом Сергея Львовича, с которым мог состязаться в любезности, тонких шутках и французских каламбурах. Правильной системы воспитания тут уже не могло быть, и если существовало какое-либо единство, то разве в общем недоверии к характеру и способностям молодого Александра Пушкина. Это обстоятельство, однако ж, имело впоследствии благодетельное влияние на последнего. Не избалованный в детстве излишними угождениями, он легко переносил лишения и рано привык к мысли — искать опоры в самом себе. Надежда Осиповна заставляла маленького Пушкина бегать и играть со сверстниками, с трудом побеждая и леность его, и молчаливость. Раз на прогулке он, не замеченный никем, отстал от общества и преспокойно уселся посереди улицы. Сидел он так до тех пор, пока не заметил, что из одного дома кто-то смотрит на него и смеется. "Ну, нечего скалить зубы", — сказал он с досадой и отправился домой. Когда настойчивые требования быть поживее превосходили меру терпения ребенка, он убегал к бабушке, Марье Алексеевне Ганнибал, залезал в ее корзинку и долго смотрел на ее работу. В этом убежище уже никто не тревожил его. Марья Алексеевна была женщина замечательная, столько же по приключениям своей жизни, сколько по здравому смыслу и опытности. Она была первой наставницей Пушкина в русском языке. Барон Дельвиг еще в Лицее приходил в восторг от ее письменного слога, от ее сильной, простой русской речи. К несчастью, мы не могли отыскать ни малейшего образчика того безыскусного и мужественного выражения, которым отличались ее письма и разговоры. Вторым русским учителем Пушкина, несколько позднее, был, по странному случаю, некто г. Шиллер. Впрочем, труды г. Шиллера не могли принести особенных плодов в это время, потому что маленький Пушкин и сестра его, воспитывавшиеся вместе, говорили, писали и твердили уроки из всех предметов по-французски. Главным воспитателем детей был сперва граф Монфор, образованный эмигрант, бывший в то же время музыкантом и живописцем; за ним г. Русло, писавший французские стихи; потом г. Шедель, и другие. Настоящим, дельным наставником в русском языке, арифметике и в Законе Божием был у них почтенный священник Мариинского института Александр Иванович Беликов, известный своими проповедями и изданием "Духа Массильона" (1808). Когда наняли англичанку (мисс Белли) для Ольги Сергеевны, Пушкин учился по-английски, но плохо, а по-немецки и вовсе не учился. Была у них гувернантка немка, да и та почти никогда не говорила на своем родном языке. Вообще ученье подвигалось медленно. Возлагая все свои надежды на память, молодой Пушкин повторял уроки за сестрой, когда ее спрашивали; ничего не знал, когда начинали экзамен с него; заливался слезами над четырьмя правилами арифметики, которую вообще плохо понимал. Особенно деление, говорят, стоило ему многих слез и трудов. Но с девятого года начала развиваться у него страсть к чтению, которая и не покидала его во всю жизнь. Он прочел, как водится, сперва Плутарха, потом "Илиаду" и "Одиссею", в переводе Битобе, потом приступил к библиотеке своего отца, которая наполнена была французскими классиками XVII века и произведениями философов последующего столетия. Сергей Львович поддерживал в детях это расположение к чтению и вместе с ними читал избранные сочинения. Говорят, он особенно мастерски передавал Мольера, которого знал почти наизусть, но и этого было недостаточно для Александра Пушкина. Он проводил бессонные ночи, тайком забирался в кабинет отца и без разбора пожирал все книги, попадавшиеся ему под руку. Вот почему замечание Льва Сергеевича, что на одиннадцатом году при необычайной памяти своей Пушкин уже знал наизусть всю французскую литературу, может быть принято с некоторым недоверием. Первые попытки авторства, вообще рано проявляющиеся у детей, пристрастившихся к чтению, обнаружились у Пушкина, разумеется, на французском языке и носили явное влияние знаменитого комического писателя Франции. Пушкин любил импровизировать комедийки и по общему согласию с сестрой устроил нечто вроде театра, где автором и актером был брат, а публикой — сестра. Как-то раз публика освистала его пьесу L'Escamoteur. Автор отделался от оскорбления эпиграммой, сохранившейся доселе в памяти тогдашнего судьи: Dis moi, pourquoi l'Escamoteur
______________________ * "Скажи, за что партер освистал моего "Похитителя"? Увы! За то, что бедный автор похитил его у Мольера". За эти драгоценные подробности мы еще раз повторяем благодарность нашу Ольге Сергеевне Павлищевой, и особенно теперь, когда указания ее почти уже все исчерпаны нами. Сделаем одно замечание. Нельзя ручаться, чтобы стихи, приводимые здесь, не были невольно изменены и отчасти исправлены при передаче их после столь долгого времени. ______________________ Стишки гладенькие и легкие. Они были предшественниками таких же русских стихов, которые Пушкин начал писать уже в Лицее. Авторство шло параллельно с его чтением. Ознакомившись с Лафонтеном, Пушкин стал писать басни. Начитавшись Генриады, он задумал поэму в шести песнях, но здесь останавливает нас одна характерная особенность. Это была не героическая поэма, как следовало бы ожидать, а шуточная. Содержанием послужила война между карликами и карлицами во времена Дагоберта. Карлик последнего, по имени Toly [Толи (фр.)], был героем ее, почему и вся поэма называется Tolyade [Толиада (фр.)]. Стихотворная шутка начиналась так: Je chaute ce combat, que Toly remporta,
______________________ * Пою сражение, выигранное Толи, где пало много ратников, где Павел отличился, а с ним Николай Матюрин и прекрасная Нитуш, рука которой была наградой за эту страшную схватку. ______________________ Все это было во вкусе того, что слышал Пушкин вокруг себя и чему он довольно долго подражал, как увидим после. Гувернантка похитила тетрадку поэта и отдала г. Шеделю, жалуясь, что M-r Alexandre за подобным вздором забывает о своих уроках. Шедель расхохотался при первых стихах. Раздраженный автор тут же бросил в печку свое произведение. Г. Макаров передает стыд и замешательство молодого Пушкина, когда в доме графа Бутурлина, по разнесшейся молве о поэтических его дарованиях, к нему приступили все жившие там девушки с альбомами и просьбами написать что-нибудь. Какой-то господин прочел русское четверостишие Пушкина и для большей торжественности ударял на о*. Мальчик только успел сказать: "Ah, mon Dieu!" ["Ах, Боже мой!" (фр.)] — и убежал без памяти в библиотеку графа, где долго еще не мог прийти в себя. Эта сцена повторилась в жизни Пушкина, но судьей был тогда Державин, слушателями все наставники Лицея и публика, собравшаяся на экзамен, а читанное произведение (Воспоминания в Царском Селе) носило уже все признаки зарождающегося таланта. ______________________ * Это противоречит другому показанию, что Пушкин не писал русских стихов в малолетстве, но мы оставляем здесь слова г. Макарова. Притом же тут совершенно допустить нельзя неточности. Пушкин мог погрешить и русским четверостишием в это время. ______________________ Между тем приблизилось время общественного образования для Пушкина. Глаза всех родителей обращены были тогда на Иезуитский коллегиум, существовавший в Петербурге и приобретший известность в деле воспитания. Пушкины специально ездили в Петербург для устройства этого дела и переговоров с директорами заведения, когда положение об открытии Царскосельского Лицея совершенно изменило планы их. Директором Лицея был назначен Василий Федорович Малиновский, с которым, как и с братьями его, Сергей Львович находился в дружеских сношениях. При помощи его, а особенно при содействии А.И. Тургенева, горячо принявшегося за это дело, двенадцатилетний Пушкин был принят в счет тех тридцати воспитанников, из которых, по положению, должен был состоять весь Лицей. Василий Львович привез племянника в Петербург и держал его у себя в доме все время, пока он готовился к экзамену. 12 августа 1811 года Пушкин, вместе с Дельвигом, выдержал приемный экзамен и поступил в Лицей. Известно, что число и месяц открытия Лицея (19 октября) часто встречаются в стихотворениях Пушкина, посвященных воспоминанию о товарищах и своем пребывании среди них. Вскоре лицейская семья умножилась. Один из профессоров (г. Гауеншильд) завел пансион для приготовления молодых людей к вступлению в Лицей, а таких было много. Пансион с Высочайшего соизволения причислен к казенным учебным заведениям под именем Лицейского пансиона и сравнен в служебных правах с гимназиями. В пансионе, как и в самом Лицее, Пушкин нашел дружеские привязанности, которым оставался верен в продолжение целой жизни. Вообще привязанность воспитанников Лицея к месту первоначального своего образования составляет их общую черту. Дельвиг тосковал о Лицее на другой же день после своего выхода. Известно, что он писал почти тотчас по приезде в Петербург: Не мило мне на новоселье:
Учебная жизнь молодого Пушкина не была блестяща. При обширной, почти изумительной памяти ему недоставало продолжительных, ровных усилий внимания. К тому же в характере его было какое-то нежелание выказывать и те познания, которые он приобрел. Вероятно, по этой причине аттестат, выданный Пушкину по окончании курса, свидетельствовал, как сообщает Лев Сергеевич Пушкин, о посредственных успехах даже в русском языке*. ______________________ * В архивах Лицея, по свидетельству г. Гаевского (см. "Современник", 1853, № II), сохранены ведомости о дарованиях, прилежании и успехах воспитанников Лицея: с 1 ноября 1812-го по 1 января 1814 г. и с 19 ноября 1812 г. по 1 февраля 1814 г.
______________________ Не входя здесь в подробности преподавания, для чего мы не имеем и достаточных материалов, ограничимся при описании Лицея тем, что главным образом касалось Пушкина. Каждый из учеников Лицея имел свою отдельную комнату под надзором общего гувернера, С. Л. Ч., почтенного человека, посвятившего более тридцати лет жизни исполнению скромной своей должности, им дозволялось по праздникам посещение известных лиц, живших в Царском Селе; для прогулок воспитанникам были открыты сады дворца, а для занятий — свободный вход в довольно богатую библиотеку Лицея. Замечательно, что в Лицее основные черты характера Пушкина проявились очень скоро, как будто здесь предоставлен им был простор и сняты были с них досадные помехи: с одной стороны, обнаружилось доверчивое и любящее сердце, с другой — расположение к насмешке и преследованию неприязненных личностей, доводившее иногда многих до детского отчаяния. Товарищи называли его Французом, вероятно, за превосходное знание французского языка, но эпитет этот скрывал также и нерасположение их к живому и задорному мальчику и выводил иногда самого Пушкина из терпения. Только немногие знали — и в том числе Дельвиг — его душу, сильно расположенную к дружбе и откровенности. Дельвиг был идеалист в жизни, если не в сочинениях. Он еще в Лицее побудил Пушкина заниматься немецкой литературой и читать германских поэтов; но Пушкин, кажется, оставил своего товарища на первых попытках ознакомиться с Клопштоком. Смутное предчувствие жизни, неясная потребность существенности держали его постоянно в кругу французских поэтов, с которыми он и знаком был хорошо. Тогда еще не только Пушкин, но и почти никто у нас не видал, как была бедна эта поэзия чувством и истиной. Гораздо лучше этого питал ранние умственные наклонности Пушкина другой предмет — история. Мы находим по единогласному свидетельству самих товарищей Пушкина, что вместе с французской и отечественной словесностью он преимущественно занимался историей и между этими предметами делил все свое время и все свои чтения. Таким образом, вполне естественно, что Пушкин продолжал писать французские стихи и в Лицее. У нас есть целое стихотворение его, писанное на заданную тему: jusqu'au plaisir de nous revoir ["До приятного свидания" (фр.)]. Приводим два первых куплета этой пьесы, вызванной соревнованием в одном из царскосельских обществ, где в числе занятий были и литературные состязания. Couplets
______________________ * Прилагаем перевод куплетов: "Когда восторженный поэт читает вам свою оду или свое приношение, когда вялый рассказчик тянет слова, когда наконец слушаете попугая, — не находя ни одного забавного слова, вы спите, вы зеваете в платок ваш, вы ждете нетерпеливо минуты сказать: "До свидания! До свидания!" Но с глазу на глаз со своей милой или с умными людьми — наступают минуты истинного блаженства. Вы довольны, вы поете и смеетесь. Старайтесь тогда продолжить мирную беседу вашу и к концу вечера, прощаясь с друзьями и бутылками, пойте: до свидания! до свидания!" ______________________ Когда наконец принялся он за русские стихи, движимый постоянным и непреодолимым желанием авторской славы, то с первого раза встретил весьма строгого ценителя в профессоре российской и латинской словесности Н.Ф. Кошанском, который старался даже отвратить его от попыток сочинительства и только позднее, убедившись в таланте своего ученика, с жаром принялся знакомить его с теорией словесности и с классическими произведениями древности; но рассеянность ученика и болезнь учителя, продолжавшаяся три года, во многом помешали успеху этого дела. Эпиграммы Пушкина, начинавшие ходить по рукам, доставляли ему ту дешевую известность, которую он предпочитал более дельному отличию на поприще науки; каждый хотел знать эпиграмму его на другого. Люди и постарше сверстников боялись его ударов, и направляли их втайне. Вместе с тем он написал несколько легких посланий, несколько подражаний французским поэтам, которые помещены были в рукописных журналах, издававшихся в самом Лицее. Журналы эти совершенно утеряны, и только названия их сохранились в памяти старых лицейских воспитанников, это были: "Лицейский мудрец", "Для удовольствия и пользы", "Неопытное перо", "Пловцы"... Вообще наклонность к литературе составляла характерную черту лицейского воспитания. Между прочим, воспитанники выдумали довольно замысловатую игру. Составив один общий кружок, они обязывали каждого или рассказать повесть, или по крайней мере начать ее. В последнем случае следующий за рассказчиком принимал ее на том месте, где она остановилась, другой развивал ее далее, третий вводил новые подробности и так до окончания, которое иногда не скоро являлось. Дельвиг первенствовал на этой, так сказать, гимнастике воображения; его никогда нельзя было застать врасплох: интриги, завязки и развязки были у него всегда готовы. Пушкин уступал ему в способности придумывать наскоро происшествия и часто прибегал к хитрости. Помнят, что он раз изложил изумленным и восхищенным своим слушателям историю двенадцати спящих дев, умолчав об источнике, откуда почерпнул ее. Между тем, при таких же обстоятельствах он еще в общих чертах, разумеется, передал и две повести, им самим придуманные: Метель и Выстрел, которые позднее явились в Повестях Белкина. В бумагах Пушкина сохраняется драгоценная записка, принадлежащая к плану автобиографии, какую замыслил он написать уже в эпоху своей известности и славы. Документ этот, составляющий программу будущего рассказа о самом себе, содержит и перечень всего сказанного нами, и несколько новых дополнительных подробностей, из которых многие требуют пояснений, каких мы уже дать не можем. Для будущего биографа Пушкина записка поэта — драгоценнейший очерк, достойный развития и тщательного исследования. "Семья моего отца, его воспитание, французы-учителя: Войт..., Mr. Martin. Отец и дядя в гвардии. Их литературные знакомства. Бабушка и ее мать — их бедность. Иван Абрамович. Свадьба отца. Смерть императрицы Екатерины — рождение Ольги. Отец выходит в отставку и едет в Москву. Рождение мое. Первые впечатления. Юсупов сад, землетрясение, няня. Отъезд матери в деревню. Первые неприятности — гувернантки. Рождение Льва. Неприятные воспоминания. Смерть Николая. Монфор, Русло, Кат. П. и Ан. Ив. Нестерпимое состояние. Охота к чтению. Меня везут в Петербург. Иезуиты. Тургенев. Лицей. 1811, 1812, 1813.Дядя Василий Львович. Дм. Дм., война с Ан. Ник. Светская жизнь. Лицей, открытие. Куницын. Гр. Аракчеев. Начальники наши. Мое положение. Чечнев, Фролов. 1814.Смерть Малиновского. Приезд Карамзина. Приезд матери, приезд отца, стихи etc. Мое тщеславие. 15 лет. 1815.Известие о взятии Парижа. Экзамен, Державин". Никто не усомнится, что под рукой Пушкина программа эта могла бы развиться в удивительную картину нравов и в мастерское изображение лиц и происшествий. Только последнюю часть ее — свою встречу с Державиным — рассказал нам поэт, унеся все остальное с собой. Если можно выбирать в литературном деле, которое, вероятно, было бы равно замечательно, то особенно достойно сожаления, что первые впечатления молодости нашего поэта — Юсупов сад, землетрясение, няня — потеряны навсегда для читателей*. ______________________ * Немногие помнят теперь землетрясение, бывшее в Москве в 1802 году. Вот начало статьи, помещенной тогда в "Вестнике Европы", изд. Н.М. Карамзина ("Вес. Евр.", 1802. часть IV, № 21, стр. 69. Москва). "14 октября, в исходе второго часа по полудни, мы чувствовали легкое землетрясение, которое продолжалось секунд двадцать и состояло в двух ударах или движениях. Оно шло от востока к западу и в некоторых частях города было сильнее, нежели в других: например (сколько можно судить по рассказам) на Трубе, Рождественке и за Яузой. Оно не сделало ни малейшего вреда и не оставило никаких следов, кроме того, что в стене одного погреба (в городской части) оказались трещины, а в другом отверстие в земле на аршин в окружности... Удары были чувствительны в высоких домах, почти во всех качались люстры, в иных столы и стулья. Многие люди, не веря глазам, вообразили, что у них кружится голова. Работники, бывшие на Спасской башне, уверяют, что стены ее тряслись. Те, которые шли по улице или ехали, ничего не чувствовали, и большая часть жителей только на другой день узнала, что в Москве было землетрясение..." А.С. Пушкин был еще очень молод в то время, не более трех с половиной лет. Со всем тем любопытно было бы видеть пушкинское изложение, вероятно, няниных рассказов о необыкновенном феномене. ______________________ Вслед за этим прилагаем второй документ, но это уже отрывок из подлинных записок Пушкина, которые вел он во время пребывания своего в Лицее. Он принадлежит, по всем признакам, к 1815 году и писан еще юношеским почерком Александра Сергеевича на синей бумаге в четвертку. Около тридцатых годов Александр Сергеевич произвел нечто вроде аутодафе из всех лицейских писем и записок, какие только мог найти под рукою. Наш отрывок уцелел, вероятно, потому что затерялся в его тетрадях. Самый поверхностный разбор укажет, сколько еще в нем заключено любопытных данных, освещающих образ поэта в ту эпоху, которая больше других отошла в тень и мрак прошедшего. Лицейские записки Пушкина открываются второй половиной анекдота, который был впоследствии рассказан Пушкиным иначе, но здесь анекдот сопровождается еще замечательной припиской. "...большой грузинский нос, а партизан почти вовсе был без носу. Д* является к Б-ену: "Князь Б-он, — говорит, — прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу..." — "На чьем носу, Д. В.? — отвечает генерал. — Ежели на вашем, так он уж близко, если же на носу князя Б-она, то мы успеем еще отобедать"". "Жуковский дарит мне свои стихотворения". Таким образом, Жуковский еще в 1815 году обратил внимание и поощрительный взгляд свой на юного поэта. Далее следуют строки: "8 ноября. Ш-ов и г-жа Б-на увенчали недавно кн. Шаховского лавровым венком..." Отсюда начинается послание к известному драматическому писателю нашему, которое не приводим и за слабость стихов, и за резкость некоторых упреков*. Поводом к негодованию Пушкина и многих других на кн. Шаховского были его комедии: "Липецкие воды" и "Новый Стерн", где в первой видели пародию на баллады Жуковского, а во второй — на сентиментальность Карамзина. Эпитет "записного гонителя талантов" дан был кн. Шаховскому как за эти пьесы, так еще и по неоправданному подозрению в недоброжелательстве к успехам Озерова. Теперь несомненно, что все это было делом увлечения, за которым слепо шел и Пушкин; но надо сказать, что он первый и отстал от толпы, как скоро увидим. Молодой сатирик обращается, однако ж, от стихов к критическому разбору самих произведений даровитого писателя. Это первый пример литературного суждения в Пушкине, а потому выписываем его: "Мои мысли о Шаховском. Шах — никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шах — не имеет большого вкуса: он худой писатель. Что же он такое? Неглупый человек, который, замечая все смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, все записывает и потом, как ни попало, вклеивает в свои комедии". ______________________ * Вот несколько выписок:
Творца Затей, Мы зрели полное собранье Беседы всей. И все в один кричали строй: Хвала, хвала тебе, о Ш-ой! * * * Он злой Карамзина гонитель, Гроза баллад, В Беседе бодрый усыпитель, Хлыстову брат, И враг талантов записной Хвала, хвала тебе, о Ш-ой!.. Здесь уже является враждебное отношение молодых писателей тогдашнего времени к литературному обществу, известному под названием: "Беседы любителей русского слова", о чем будет еще сказано в продолжении нашего труда подробнее. ______________________ Особенно замечательно следующее место в записках: "10 декабря. Вчера написал я третью главу: Фатама, или Разум человеческий, читал ее С. С. и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! Поутру читал жизнь Вольтера. Начал я комедию — не знаю, кончу ли ее. Третьего дня хотел я написать ироическую поэму: Игорь и Ольга... Летом напишу я Картину Царского Села.
Вот главные предметы вседневных моих записок — но это еще будущее". Эти главные предметы записок обнаруживают постоянное стремление к литературной деятельности в молодом ученике. Некоторые из его товарищей еще помнят содержание романа "Фатама", написанного по образцу сказок Вольтера. Дело в нем шло о двух стариках, моливших Небо даровать им сына, жизнь которого была бы исполнена всевозможных благ. Добрая фея возвещает им, что у них родится сын, который в самый день рождения достигнет возмужалости, и вслед за этим почестей, богатства и славы. Старики радуются, но фея предлагает условие, говоря, что естественный порядок вещей может быть нарушен, но не уничтожен совершенно: волшебный сын их с годами будет терять свои блага и нисходить к прежнему своему состоянию, переживая вместе с тем года юношества, отрочества и младенчества до тех пор, пока снова не очутится на руках их беспомощным ребенком. Моральная сторона сказки состояла в том, что изменение натурального хода вещей никогда не может быть к лучшему. О комедии Пушкина, вскоре уничтоженной, и о героической поэме почти ничего не могли мы собрать*, но картина Царского Села могла служить продолжением другой пьесы: Воспоминания в Царском Селе, которая была в 1815 году прочитана на публичном экзамене Лицея в присутствии Державина и породила сцену, так живо рассказанную впоследствии самим Пушкиным. Не мешает прибавить, что отец нашего поэта дополнил ее еще одной чертой. После экзамена был торжественный обед у г. министра народного просвещения, графа А.К. Разумовского, на который и Сергей Львович получил приглашение. Державин находился тут же. За обедом граф Алексей Кириллович, обращаясь к Пушкину, заметил: "Я бы желал, однако же, образовать сына вашего к прозе". "Оставьте его поэтом!" — пророчески и с необыкновенным жаром возразил Державин. ______________________ * Есть положительное известие, что В.А. Жуковский в то же самое время намеревался написать поэму или стихотворение Ольга, наподобие Вальтер-Скоттовой поэмы Дева Озера. В легенде об Ольге также говорится, что она первоначально была перевозчицей. Бунт Вадима в Новгороде должен был составлять эпизод в поэме, но В.А. Жуковский оставил намерение без исполнения. Не передал ли он план стихотворения молодому своему приятелю, начинавшему обращать тогда его внимание на себя? Мы знаем, что еще к 1821 году Пушкин думал о Северной поэме Вадим и бросил ее после нескольких попыток. ______________________ Несколько листков записок заняты ученическими, бессвязными куплетами, в которых повторяются слова, части речи и любимые фразы людей, окружавших Пушкина, не представляя почти никакого смысла сами по себе. Как значение, так и соль куплетов совершенно пропали*. Гораздо важнее их одно место в записках, где мечтательность юного поэта, питаемая самыми незначительными обстоятельствами, начинает наполнять его ученическую комнату вымыслами, фантастическими образами и предположениями. Отрывок начинается стихами: "29-го.
______________________ * Вот несколько примеров:
Скажите мне шастицы, Как, например: тепп so, Bemeniger und desto — Die Sonne scheint also. На Л. Bonjour, Messieurs — потише — Поводьем не играй: Уж я тебя потешу! A quand l'Equitation? На К. А что читает Пушкин? Подайте-ка сюды: Ступай из класса с Богом, Назад не приходи... ______________________ Я счастлив был! Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице... сладкая минута! Он пел любовь, но был печален глас.
Как она мила была! как черное платье пристало к милой Б... Я был счастлив 5 минут!" Лицейские элегии Пушкина: Месяц, Окно, Сну и проч., оставили нам еще другое напоминание о всех волнениях воображаемой страсти, которая была только едва мерцающей зарей сердечного чувства, так сильно развитого впоследствии у Пушкина; но он вспоминал о ней позднее с умилением. Прибавим, что он совершенно забыл впечатления, высказанные им в стихотворениях: К Наташе, К молодой актрисе и проч., которые связывались с домашним театром одного из жителей Царского Села, и сберег в памяти навсегда только одно: впечатление чистой, детской красоты, случайно встреченной им в годину ученической жизни... Наконец, заключаем разбор лицейских записок выпиской целого портрета. Это первый полный опыт Пушкина в создании лица, характера — первое чисто литературное его произведение. Полагаем, что эти качества сообщат ему особенную занимательность. "17. Вчера провел я вечер с Ик. Хотите ли вы видеть странного человека, чудака, — посмотрите на Ик. Поступки его — поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату: видите высокого, худого человека в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит, задумавшись, кулаком нюхает табак из коробочки — он дико смотрит на вас. Вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг — он вас не узнает. Вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя, он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним графин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый — спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства; ходит пешком из П-га в Ц. С, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок; рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, — легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив. Ик. имеет дарования, пишет изрядно стихи и любит поэзию. — Вы читаете ему свою пьесу — наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко; — зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда". Здесь кончаются записки Пушкина, и мы теперь же переходим к подробному разбору так называемых лицейских его стихотворений, которые составляют довольно многочисленную семью, заслуживающую внимания по многим обстоятельствам. Не говоря уже об интересе, который связывается даже с незрелыми произведениями истинного художника, они способствуют еще к пониманию нравственной его сущности в известную эпоху жизни. За неимением ближайших сведений, погибающих вместе с людьми и даже прежде людей, — эти данные имеют сами по себе немаловажное достоинство. Первыми русскими стихотворениями Пушкина, написанными в Лицее, должны считаться его Послание к сестре, не бывшее в печати, и следующие стихотворения, помещенные в "Вестнике Европы" 1814 года, издававшемся Владимиром Васильевичем Измайловым: 1. К другу стихотворцу, 2. Кольна, 3. Венере от Лаисы, при посвящении ей зеркала, 4. Опытность и 5. Блаженство. За указание этих стихотворений мы обязаны глубокой благодарностью вместе с читателями нашими барону М. А. Корфу, сообщившему нам тетрадь стихотворений, где собраны лицейские произведения его бывших товарищей. Без нее, может быть, никогда бы и нельзя было с надлежащей достоверностью разъяснить вопрос о первых произведениях Пушкина. Последние два из приведенных стихотворений очень любопытны как раннее подражание Батюшкову*. К 1814 году принадлежат также стихотворения: Красавице, которая нюхала табак; Пирующие друзья, пьеса Путешественнику, настоящее заглавие которой было: К Н. Г. Л-ову, романс Под вечер осенью ненастной - и, может быть, Послание к Батюшкову (Философ резвый и пиит). ______________________ * Первым напечатанным стихотворением Пушкина было послание К другу-стихотворцу ("Вестник Европы", 1814, № 13, подпись Александр Н.К. ш. п.). Известный библиограф наш, С.Д. Полторацкий сообщает даже подробности о дне появления первого произведения Пушкина в печати. Вот слова, извлеченные из тетрадей его, наполненных любопытными заметками и сведениями.
______________________ Ранее этих первых опытов трудно, кажется, сыскать что-либо. По указанию кн. Вяземского, стихотворение На смерть Кутузова (Отечество в слезах познало весть ужасну), приписанное одним журналом Александру Пушкину и помещенное в "Вестнике Европы" 1813 года, принадлежит родственнику нашего поэта, Алексею Михайловичу Пушкину. В 1815 году деятельность молодого поэта расширяется. Кроме двух пьес — Наполеон на Эльбе, помещенной в "Сыне Отечества" на 1815 год (№ XXV и XXVI), и На возвращение императора Александра из Парижа, напечатанной в "Трудах Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете" в 1817 году (часть IX) — уже 18 пьес Пушкина является в "Российском музеуме, или Журнале европейских новостей" за 1815 год, издания того же В.В. Измайлова, который был восприемником первых произведений почти всех лицейских поэтов. Дельвиг поместил в обоих его журналах (1814 и 1815 годы) до 15 пьес. Илличевский девять и проч. Должно заметить, что А.Д. Илличевский своими эпиграммами и шутками, переделанными с французского, пользовался у товарищей высоким уважением как автор и оспаривал у Пушкина честь первенства, до тех пор пока Державин своим одобрением не решил, кому отдать преимущество. Из восемнадцати пьес Пушкина, помещенных в "Российском музеуме", только девять вошли в посмертное издание его сочинений (1838 — 1841), а девять выпущены. Подписаны они были в журнале разными цифрами, буквами и анаграммой, что все указано в примечаниях наших к стихотворениям, ныне вполне собранным. Далее, в "Трудах Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете" 1818 года, часть X, помещены были две пьесы Пушкина, написанные им одна в 1815 году, а другая в 1817-м: 1. Безверие (1817), 2. Гробница Анакреона (1815), а в журнале П. Корсакова "Северный Наблюдатель" 1817 года пять следующих: 1. Певец (1816), 2. К ней (Элъвина, милый друг, 1816), 3. Послание Лиде (Тебе, наперсница Венеры, 1816), 4. Пробуждение (Мечты, мечты, 1816), 5. Эпиграмма (Покойник Клинт, 1816). Из них только Послание Лиде пропущено было посмертным изданием сочинений Пушкина (1838 — 1841). К лицейским же (в точном смысле слова) должна принадлежать и пьеса Разлука, напечатанная в "Невском зрителе" 1820 года (часть II) под заглавием К-у, и пять пьес, напечатанных в альманахе "Памятник отечественных муз на 1827", именно: Романс (1814), Желание (1816), Фавн и пастушка (1816), Заздравный кубок (1816), К живописцу (1815) и, наконец, семнадцать впервые помещенных в издании стихотворений Пушкина 1826 года, именно: Друзьям (1816), Амур и Гименей (1816), Роза (1816), Ш-ову (1816), Пушкину (1817), Дельвигу (1817), К* (Не спрашивай, зачем унылой думой, 1817), Торжество Вакха и девять мелких пьес (эпиграмм и надписей). Всего же напечатанных при жизни поэта лицейских стихотворений, если включить сюда и Послание к Каверину ("Московский вестник", 1828, № XVII), считаем мы пятьдесят шесть, между тем как полное число произведений, обозначаемых лицейскими и собранных в настоящем издании, восходит до ста двадцати, да и то еще нельзя ручаться, чтоб тут не было пропусков. Лицейские стихотворения не могут быть ограничены июнем 1817 года, то есть месяцем выпуска воспитанников, потому что одинаковый тон, сходство стиха и направления связывают с ними неразрывно и произведения нашего поэта второй половины того же самого года. Вот почему как в нашем издании, так и при исчислении его произведений, мы отнесли к лицейским все пьесы до 1818 года и только с этого года начинаем другой отдел. Правда, название становится не совсем точным, но, будучи принято по общему соглашению для обозначения духа известной цепи произведений, оно не теряет своей верности и в настоящем случае. Пушкин сделался весьма строг к грехам отрочества, как он называл стихи своей молодости. Из всей кипы их (120) он выбрал в 1826 году для первого собрания своих стихотворений только четырнадцать значительных пьес (Пробуждение, Друзьям, Гроб Анакреона, Торжество Вакха, Певец, Амур и Гименей, Разлука, Лицинию, П-ну, Ш-ву, Дельвигу, Роза, Старику, К*) и девять эпиграмм и надписей; всего двадцать три пьесы. Большая часть их была еще раз пересмотрена и исправлена после прежних редакций и рукописей, так что вряд ли может дать настоящее представление о лицейских произведениях. Мы имели случай видеть тетрадь, с которой печаталось это собрание стихотворений: там девять пьес, уже одобренные цензором, зачеркнуты рукой самого автора. Некоторые из них, как-то: Наездник, Уныние, Романс — попали в посмертное издание его стихотворений 1838 — 1841 годов, в отдел лицейских произведений, однако же совсем в другом виде, нежели в тетради, о которой говорим. Причина ясна: издание это в дополнительном, 9-м томе своем, печатало все лицейские стихотворения или с черновых рукописей Пушкина, или с грубых снимков, что еще хуже. Сам Пушкин печатал их уже в законченном виде. Причина эта понудила нас в настоящем издании подвергнуть все лицейские стихотворения тщательной проверке и показать в примечаниях разницу между испорченным списком и настоящим текстом, где это возможно, а где нет — то сберечь поправки, сохранившиеся в черновых рукописях на стихотворениях Пушкина, который одно время (1817 г.) хотел привести их в порядок, как свидетельствуют надписи его на многих пьесах: переделать, не надо, переписать*. ______________________ * Книжка "Стихотворения Александра Пушкина. 1826 г. С.-Пб., типография Департамента Народного Просвещения, страниц XI, и 192" весьма любопытна. Она издана была, когда сам поэт находился в деревне своей, Михайловском, после службы в Кишиневе и Одессе, снабжена эпиграфом из Проперция и небольшим вступлением от имени издателей, которое выписываем:
______________________ Та же самая строгость выбора присутствовала и при вторичном издании стихотворений его в 1829 году в двух томах. В нем повторены только лицейские стихотворения издания 1826 года и не прибавлено к ним ни одной новой пьесы из этого времени. Все это показывает значительную осторожность Пушкина в отношении первых своих произведений. Он даже отказывался от некоторых из них. Так, в альманахе Б.М. Федорова "Памятник отечественных муз" 1827 года напечатано было, с согласия самого автора, несколько лицейских его опытов. Между ними находился Романс (Под вечер осенью ненастной), о котором Пушкин совершенно забыл, хотя и вписал его в тетрадь, приготовленную для печати стихотворений его в 1826-м. В 1830 году он уже не признавал этого стихотворения своим, говоря: "По крайней мере не должен я отвечать за чужие проказы"*. Мы знаем также, что он глубоко был оскорблен, когда по возвращении в Петербург из путешествия в Арзрум в 1829 году нашел в альманахе "Северная звезда", г. Михаила Бестужева-Рюмина (а не Марлинского, как напечатано по странной ошибке, в смеси посмертного издания), семь своих лицейских стихотворений, напечатанных без спроса и дозволения. Издатель альманаха поставил под ними буквы An. и почел еще за нужное в предисловии сделать оговорку: "Издатель, благодаря г. An., доставившего к нему тринадцать пьес* (из которых несколько помещены в сей книжке), должным находит просить гг. Неизвестных об объявлении впредь имен своих издателю, ибо если они желают скрыть их от публики, то в сем отношении совершенно могут быть уверены в скромности издателя, а сему, последнему, необходимо должны быть известны имена особ, доставляющих к нему для напечатания свои пьесы". Под буквами An. издатель, видимо, подразумевал Пушкина, и поэт, раздосадованный столько же нарушением своей собственности, сколько и неблаговидным изъяснением издателя, хотел даже обратиться к посредничеству ближайшего начальства, но ограничился только заметкой в своих записках 1830 года: "Г.Бестужев в предисловии какого-то альманаха благодарит какого-то г. An. за доставление стихотворений, объявляя, что не все удостоились печатания... Г. An. не имел никакого права располагать моими стихами, поправлять их по-своему и отсылать их в альманах г. Б. вместе с собственными произведениями..." Вообще обнародование того, что он сам считал недостойным известности, приводило его в немалый гнев, как увидим впоследствии еще несколько примеров. Теперь же, когда слава его упрочена и первые упражнения в поэзии не могут бросить на нее ни малейшей тени, возможно полное собрание лицейских стихотворений должно служить весьма поучительным вступлением к истории литературной деятельности Пушкина вообще и отчасти необходимым к ней пояснением. ______________________ * То же самое повторилось и в отношении пьесы Фавн и Пастушка, напечатанной в том же альманахе. Мы находим в "Северных цветах" за 1829 год, в статье: "Обзор Российской словесности за 1828 г." следующие слова в виде упрека. "Так еще в "Памятнике муз" за 1827 год напечатаны были отрывки из стихотворения Пушкина Фавн и Пастушка, стихотворения, от которого поэт наш сам отказывается и поручил нам засвидетельствовать сие перед публикой". Обзор подписан О. Сомовым. Но стихотворение сбережено тетрадью барона М.А. Корфа, о которой мы говорили, и, таким образом, принадлежность его Пушкину несомненна.
______________________ Всем известно, что первые опыты Пушкина возбудили толки и ранние надежды современников. Г. Макаров в статье "О детстве Пушкина" ("Современник", 1843, № 3) собрал весьма любопытные свидетельства о мнениях по этому поводу, ходившие в обществе. "Кто не помнит там (в "Российском музеуме"), — говорит он, — Воспоминания в Царском Селе, Послание к Батюшкову, К*** и проч. Тут светились дарования Пушкина ясно..." Тогда уже знаменитый Дмитриев, сравнивая их с обыкновенным родом поэзии, господствовавшей у нас, говорил: "Классическая такта и в стихах, и в прозе лишает нас многого хорошего; мы как-то не смеем не придерживаться к краткому руководству к Оратории Российской!" Василий Львович Пушкин, долго не соглашавшийся признать поэтический талант в племяннике, радовался, однако ж, что Александровы стихи не пахнут латынью и не носят на себе ни одного пятнышка семинарского. Необычайную прозорливость выказал другой певец, граф Д.И. Хвостов. В ранних опытах Пушкина он почувствовал перелом классицизму. Восторг Державина при слушании строф из Воспоминания в Царском Селе уже известен. Все похвалы эти имели основание. Тем людям, которые застали Пушкина в полном могуществе его творческой деятельности, трудно и представить себе надежды и степень удовольствия, какие возбуждены были в публике его первыми опытами; но внимательное чтение их и особенно сравнение с тем, что делалось вокруг, достаточно объясняют причину их успеха. Стих Пушкина, уже подготовленный Жуковским и Батюшковым, был в то время еще очень неправилен, очень небрежен, но лился из-под пера автора, по-видимому, без малейшего труда, хотя, как вскоре увидим, отделка пьес стоила ему немалых усилий. Казалось, язык поэзии был его природным языком, данным ему вместе с жизнью. Сам Пушкин как будто верил в эту мысль и в превосходном стихотворении, вновь отысканном, мог по справедливости сказать про свою Музу: Ты, детскую качая колыбель,
Часто посреди простых, ученических упражнений, стихотворных нецеремонных бесед с друзьями и в подражаниях Державину, Карамзину и Жуковскому — неожиданно встречаешься у Пушкина с оригинальными образами, с приемами, уже предвещающими позднейшую эпоху его развития. Так, в стихотворении 1815 года Мечтатель есть строфа, которая может вообще считаться естественной предшественницей антологических его стихотворений: На слабом утре дней златых
______________________ * Муза. ______________________ В стихотворении 1816 года Друзьям есть уже первые черты той тихой и светлой грусти, которая составляла впоследствии отличительную черту его элегий: К чему, веселые друзья,
Пьеса эта, переделанная Пушкиным несколько позднее, приобрела удивительную гармоничность; и в этом виде вряд ли чем отличается от лучших его произведений. В стихотворении 1817 года: К молодой вдове, кто, хотя немного знакомый с манерой Пушкина, не узнает его руки? ...Вечно ль слезы проливать,
При некотором старании, можно было бы увеличить число таких примеров, но и этих достаточно для оправдания нашей мысли. Лицейские стихотворения полны намеков, беглых линий, теней, которые впоследствии самим Пушкиным обращены в ясные, полные и живые образы. Очень многие из этих ранних заметок, совершенно преображенных поэтом в эпоху его самобытного развития, нашли себе место в разных его произведениях. Лицейские стихотворения походят на памятную книжку, где записано многое слишком коротко и бегло, многое слишком пространно и слабо. Пушкин нередко черпал материалы из своего старого запаса, чему несколько примеров собрано нами в примечаниях к его лирическим пьесам. Основной характер юношеской поэзии Пушкина составляет веселый взгляд на жизнь и стремление к беззаботному наслаждению ею, что и доставило ей успех в публике и между товарищами. Если разобрать стихотворения трех годов, с 1815 по 1818-й, и отделить от них подражания Пушкина всем предшественникам — Державину, Карамзину и Жуковскому, — остается еще большой отдел легких, игривых посланий, застольных, вакхических песен, которые, видимо, обязаны существованием своим влиянию французских так называемых анакреонтических писателей. Еще на скамьях Лицея Пушкин прочел всех корифеев этой поэзии: Шолье, Шапеля, Берни, Грессе, Грекура и Парни — и первые его опыты связаны с этими именами и с тем родом произведений, которым занимался отец его, Сергей Львович. Стихотворения 15- и 16-летнего Пушкина были только продолжением того рода домашней поэзии, с которым он познакомился у себя в семействе. Не нужно пересчитывать многочисленных произведений этого отдела: они легко узнаются по притязаниям на остроумие, по небрежности картин и самого хода их. Между ними есть даже русская сказка: Бова, которая, несмотря на простонародное свое название и на подражание Карамзину, сильно походит вместе с тем и на сказочку Вуазенона. Правда, некоторые из них уже выступают из ряда холодных, внешне эффектных и остроумных произведений французской поэзии — именно те, где особенно чувствуется влияние Батюшкова, как, например, в пьесах Гроб Анакреона, Мечтатель (По небу крадется луна) и во всех элегиях Пушкина. Батюшков был первым учителем Пушкина в тонком, эстетическом вкусе, в искусстве облекать самые смелые порывы фантазии в грациозные образы и совершенством формы смягчать резкость представления. Пушкин признавал себя учеником Жуковского, но общее впечатление, производимое его юношескими опытами, заставляет перенести это звание и эту честь скорее на Батюшкова, чем на автора "Людмилы". Пушкин высоко ценил даже сходство, какое могут представлять некоторые из собственных его стихов с манерой Батюшкова. Рассказывают, что в 1828 году он, по просьбе одного литератора в Москве, написал ему в альбом известное свое стихотворение: Муза (В младенчестве моем она меня любила). На вопрос литератора, почему пришло ему на ум именно это стихотворение, Пушкин отвечал: "Я люблю его; оно отзывается стихами Батюшкова". Мы упомянули об элегиях Пушкина 1816 года, каковы: Месяц, Осеннее утро, Окно, Сну и проч. Нельзя пройти их без внимания. Они, по нашему мнению, составляют переход к более самостоятельным его произведениям, которые появились спустя три года. Напрасно стали бы искать в них глубокого чувства позднейших его произведений: это были первые тревоги поэтической души, первое пробуждение чувства. Отсюда истекал впоследствии тот чудный родник лирических песен, который так освежительно действует доселе на сердце и воображение читателя! Без труда можно видеть, что в основании его элегической задумчивости нет никакого действительного события, еще менее настоящей страсти, но эти неясные и неопределенные жалобы, опережающие жизнь, истинны сами по себе. Лицо, возбудившее их, упоминается в лицейских записках Пушкина, как мы видели. К тому же лицу относится и стихотворение К живописцу, положенное на музыку одним из товарищей Пушкина, часто распевалось в Лицее хором, хотя пьеса эта есть только перевод известного стихотворения Парни: "Peintre! Qu'Hebe soi ton modele" [Художник! Пусть Геба будет твоей моделью (фр.)]. К концу своего пребывания в Лицее Пушкин уже обратил на себя внимание и надежды не только сотоварищей и родных своих, подозрительно смотревших до того на его обыкновенные занятия*, но и представителей русской литературы: Державина, Карамзина и Жуковского. Слава доставалась ему легко, как человеку, предопределенному на это, а вместе с тем и самая жизнь начинала определяться в тех самых чертах, какие видим и впоследствии. К концу лицейского поприща он предается полностью миру фантазии, как говорит один из его соучеников, почти беспрерывно задумываясь и сочиняя в классах, в играх, на прогулках: порывы пылких страстей, которые были в крови его и так сильно ознаменовали его существование, становятся виднее и чаще. К этому надо прибавить, что и воображение молодого Пушкина развилось с необычайной силой за несколько лет пребывания в Лицее. Он даже во сне видел стихи и сам рассказывал, что ему приснилось раз двустишие: Пускай Глицерия, красавица младая,
______________________ * Примирение и одобрительный вызов на продолжение поэтических упражнений последовал, кажется, за пьесою Лициний. До тех пор поэзия молодого Пушкина казалась шалостью в глазах близких ему людей и встречала постоянное осуждение. ______________________ к которому он и присоединил потом целое стихотворение, Лицинию, долго носившее обманчивую ссылку на латинскую словесность, откуда будто бы оно почерпнуто. С глубоким чувством вспоминал поэт первые беседы свои с вдохновением в стенах Лицея и оставил чудное описание их в "Онегине": В те дни в таинственных долинах,
В дополнение к этим строфам приводим неизданный отрывок "Онегина", где Пушкин еще подробнее, и с таким же поэтическим одушевлением, рисует свое собственное лицо в стенах Лицея. Кроме автобиографического значения, отрывок наш имеет еще и другого рода занимательность: в нем читатели встречаются впервые с черновым оригиналом вдохновенных строф VIII главы "Онегина" о Лицее, столь известных публике. I
И часто потом возвращался Пушкин к сладким воспоминаниям о первых годах своей молодости, а в неизданном стихотворении Наперсница волшебной старины соединил даже в одной удивительно изящной раме лицейские воспоминания с воспоминаниями своего младенчества, видения семнадцатого года с портретом бабушки, Марьи Алексеевны, занимавшей его ребяческие лета. Вот оно: Наперсница волшебной старины,
Выпуск воспитанников назначен был тремя месяцами ранее определенного срока и происходил 9 июня 1817 года, вместо 19 октября. На публичном экзамене из русской словесности Пушкин прочел свое стихотворение Безверие. В журналах того времени осталось трогательное описание торжества выпуска воспитанников, описание, которое в простой своей форме весьма много говорит сердцу читателя (см. "Сын Отечества", 1817, № XXVI). Государь император удостоил торжественный акт своим присутствием и повелел представить себе всех выпускаемых учеников. С отеческой нежностью увещевал он их о исполнении священных обязанностей к монарху и Отечеству и дал несколько советов, долженствовавших руководить ими на пути жизни. Затем представлены были ему все профессора и начальники Лицея. Осмотрев с величайшей подробностью устройство Лицея, государь император возвратился к ожидавшим его воспитанникам с новыми милостями. Он наградил каждого из них жалованьем до получения штатного места на предстоящей службе, смотря по разряду, к которому принадлежит каждый. Выходившие с чином 9 класса имели право на 800 руб. асс, а получившие 10 класс на 700 руб. С глубоким умилением и благословением проводили профессора и начальники Лицея монарха своего, и ни один из них не был забыт в наградах, щедро излившихся на них вслед за сим. Пушкин, 19-й воспитанник по выпуску, принадлежал ко второму разряду и 13 июня 1817 года определен в Государственную коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря. Напрасно прежде этого добивался он у отца позволения вступить в военную службу в гусарский полк, где уже было у него много друзей и почитателей. Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта, сохранившаяся в некоторых его посланиях из Лицея. Сергей Львович отговаривался недостатком состояния и соглашался только на поступление сына в один из пехотных гвардейских полков. Кстати будет сказать здесь, что физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок, страстный охотник до купанья, езды верхом и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником у известного фехтовального учителя Вальвиля. Все это, однако ж, не помешало Пушкину несколько позднее предполагать в себе расположенность к чахотке и даже чувствовать, по собственным словам его, признаки аневризма в сердце. По выходе из Лицея А.С. Пушкин отправился тотчас же в Михайловское, деревню Псковской губернии, состоявшую тогда из восьмидесяти душ и барского дома с красивым и довольно большим садом. Один уцелевший клочок его записок 1824 года, теперь несуществующих, сохранил следующие строки: "1824 года ноября 19, Михайловское. Вышед из Лицея, я тотчас почти уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике..., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу". Семейство его уже покинуло Москву и жило постоянно в Петербурге, уезжая на лето в Михайловское. В деревне молодой Пушкин с первого раза очутился в среде многочисленной дальней своей родни — Ганнибалов, рассеянных и бедных потомков знаменитого негра Абрама Петровича, награжденного Петром Великим обширными поместьями в тех местах. На обороте того же клочка потерянных записок, о которых мы упомянули, есть слова: "...попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он ее и мне поднести; я не поморщился — и тем казалось чрезвычайно одолжил старого Арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда..." Старый Арап, угощавший молодого Пушкина, есть, по всей вероятности, Петр Абрамович Ганнибал, последний сын родоначальника этой фамилии, переживший всех своих братьев. Много оригинальных и живых лиц должен был встретить Пушкин тотчас же за порогом Лицея. Каждое лето возвращался он в Михайловское. Имя этой деревни, доставшейся Надежде Осиповне Пушкиной после смерти ее отца, уже известного нам Осипа Абрамовича Ганнибала, начинало связываться нераздельно с его собственным именем. Круг знакомств Пушкина должен был, однако же, охватить все слои русского общества. Как литератор и светский человек, будущий автор "Евгения Онегина" уже поставлен был с начала зимы 1817 года в благоприятное положение, редкое вообще у нас, видеть вблизи разные классы общества; но это выгодное положение еще не могло принести тогда всей своей пользы: порывы молодости затемняли дело и мешали какому бы то ни было отчетливому сознанию своего преимущества и своей обязанности как писателя. С неутомимой жаждой наслаждений бросился молодой Пушкин на удовольствия столичной жизни. С самых ранних пор заметно в нем было постоянное усилие ничем не отличаться от окружающих людей и идти рядом с ними. Запас страстей, еще не растраченных и не успокоившихся от годов, должен был, разумеется, увлечь его за общим потоком еще более, чем какое-либо правило, наперед составленное для действий. Господствующий тон в обществе тоже совпадал с его наклонностями. Предприимчивая удаль и отвага, необыкновенная раздражительность, происходившая от ложного понимания своего достоинства и бывшая источником многих ссор, беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов, — вот что составляло основной характер жизни Пушкина, как и многих его современников. Он был в это время по плечу каждому — вот почему до сих пор можно еще встретить людей, которые сами себя называют друзьями Пушкина, отыскивая права свои на это звание в общих забавах и рассеянностях эпохи. Для шумных похвал их писал он те легкие заметки, которыми оправдывал недолгое брожение юности, и воспевал вседневные предметы и образы. С людьми, понимавшими достоинство искусства, Пушкин молчал о них или старался отвратить от них внимание. Так, при первом знакомстве своем с П.А. Катениным, выпытывая его мнение о себе, он упорно отказывался прочесть что-нибудь из своих рукописных произведений, говоря: "Показать их знающему стыдно: они не при нем писаны". Но жизнь шла своим чередом и по заведенному порядку. Водоворот ее, постоянно шумный, постоянно державший его в раздражении, должен был иметь влияние столько же на нравственное состояние его, сколько и на физическую организацию. Спустя восемь месяцев после выхода своего из Лицея Пушкин лежал в горячке, почти без надежды и приговоренный к смерти докторами. Это было в феврале 1818 года*. ______________________ * А не в феврале 1821 года, как сказано, по ошибке, в записках его, приложенных к последнему изданию (1838 — 1841 гг.). "1818" год весьма четко выставлен на рукописи, с которой взят отрывок, там напечатанный. Кстати напомнить здесь один анекдот из этого времени, заслуживающий внимания. Пушкин от природы был суеверен и весьма расположен к объяснению частных событий таинственными, неведомыми причинами, что, может быть, составляет необходимое условие поэтических, восприимчивых организаций. Однажды он зашел к известной тогда гадальщице на кофе, г-же Кирхгоф, которая предсказала ему встречу с другом и весь разговор с ним, потом неожиданное получение денег и, наконец, преждевременную смерть. Скорое исполнение двух первых предсказаний оставило навсегда в Пушкине убеждение, что и последнее должно сбыться непременно... Вот как он сам рассказывал об этом в 1833 году в Казани г-же А.А. Фукс, из статьи которой ("Казанские губернские ведомости", 1844, № 2) заимствуем эти строки.
______________________ Гений молодого поэта, однако ж, возрастал и креп даже в этой сфере и в 1819 году достиг той степени самостоятельности, когда уже можно ясно различить чистое творчество и твердые его приемы. Предшественниками стихотворений 1819 года — были только даровитые попытки, но и в них ранние черты бодрости и свежести таланта изумляли опытных и зорких людей, следивших за его развитием. Что касается до публики, то автор наш был упоен ее похвалами за все свои произведения безразлично. Он усвоил себе в это время четырехстопный ямб с рифмами и сообщил ему гибкость, множество оттенков и разнообразие, которых он дотоле никогда не имел. Редко прибегал он к другому размеру, а белых стихов и вовсе не понимал, хотя и написал ими еще в Лицее две пьесы: Бова и Фиал Анакреона. По прочтении стихотворения В.А. Жуковского "Тленность", начинающегося, как известно, стихами: Послушай, дедушка, мне каждый раз,
Пушкин набросал следующую пародию: Послушай, дедушка, мне каждый раз,
В.А. Жуковский от души смеялся над пародией молодого человека, но предрекал ему время, когда он переменит мнение свое о белом стихе. Мерилом, так сказать, всего нравственного бытия нашего поэта остались его тетради: они указывают нам почти безостановочно состояние его духа и путь, который он избирал. Этот поэтический рассказ начинается, однако ж, только с выезда Пушкина из столицы. До появления его в Крыму страницы его тетрадей белы и представляют мало пищи изыскателю. С Крыма открывается эта длинная повесть внутреннего хода его мысли; она, как постоянный указатель нравственного его развития, преимущественно взята нами в руководители при настоящем нашем труде. Друзья Пушкина единогласно свидетельствуют, что за исключением двух первых годов его жизни в свете, никто так не трудился над дальнейшим своим образованием, как Пушкин. Он сам несколько позднее с упреком говорил о современных ему литераторах: "Мало у нас писателей, которые бы учились, большая часть только разучиваются". Если бы нам не передали люди, коротко знавшие Пушкина, его обычной деятельности мысли, его многоразличных чтений и всегдашних умственных занятий, то черновые тетради поэта открыли бы нам тайну и помимо их свидетельства. Исполненные заметок, мыслей, выписок из иностранных писателей, они представляют самую верную картину его уединенного кабинетного труда. Рядом со строками для памяти и будущих соображений стоят в них начатые стихотворения, конченные в другом месте, перерванные отрывками из поэм и черновыми письмами к друзьям. С первого раза останавливают тут внимание сильные помарки в стихах, даже таких, которые в окончательном своем виде походят на живую импровизацию поэта. Почти на каждой странице их присутствуешь, так сказать, в середине самого процесса творчества, и видишь, как долго, неослабно держалось поэтическое вдохновение, однажды возбужденное в душе художника; оно нисколько не охладевало, не рассеивалось и не слабело в частом осмотре и поправке произведения. Прибавьте к этому еще рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее таким образом вдвойне. Вообще тетради Пушкина составляют драгоценный материал для истории происхождения его поэм и стихотворений, и мы часто будем обращаться к ним в продолжение нашего труда. Поэт наш сам представил верную картину их, при описании альбома "Онегина": В сафьяне, по краям окован,
Но до 1820 года мы почти лишены указания тетрадей Пушкина, и этого одного достаточно для определения характера всей эпохи. Мы думаем, что в одном небольшом послании К К-ну, написанном около 1817 года, выражается лучше и настоящий взгляд автора на самого себя, и вся незатейливая философская система, принятая им в то время. Все чередой идет определенной,
С первого шага своего в свет Пушкин очутился в обществе тогдашних литераторов как известный и заслуженный его член. Он почти совсем не был в положении начинающего. В детстве его В.А. Жуковский нарочно ездил в Царское Село осведомляться о занятиях даровитого питомца Лицея и прочитывать ему свои стихотворения. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему В.А. Жуковским, он удерживал надолго в голове и повторял их без остановки. Жуковский имел привычку исправлять стих, забытый Пушкиным; каждый такой стих считался дурным по одному этому признаку*. ______________________ * Сам незабвенный Н.М. Карамзин, принимавший Пушкина часто в кабинете своего царскосельского дома, прочитывал ему страницы своего труда, беседовал с ним об отечественной истории и выслушивал мнения юноши с снисхождением и свойственным ему добродушием. Так как записки Пушкина остались только в отрывках и клочках, рассеянных по разным тетрадям, то мы имеем еще клочок о Н.М. Карамзине, полный глубокого уважения и любви к историографу. В нем Пушкин рассказывает, как одним опрометчивым суждением привел он в гнев всегда ясного, всегда спокойного историка, и как в самой благородной горячности еще выказалась его прекрасная душа. Вообще В.А. Жуковский, Н.М. Карамзин и А.И. Тургенев всегда стояли к Пушкину в тех постоянно нежных дружеских отношениях, которых не мог изменить он сам, а тем менее посторонние люди или обстоятельства. ______________________ По первым своим произведениям Пушкин занесен был также в список Арзамасцев. Известно, что литературное общество, носившее название Арзамас, составилось из некоторого противодействия к торжественности и отчасти к неподвижности другого литературного общества, имевшего название Беседы любителей российского слова. Важность обстановки, похожей на заседание, чем вообще отличалась Беседа любителей, заменена была в Арзамасе тоном дружеским и шутливым. Нерасположение любителей российского слова к новым явлениям в нашей литературе подало мысль арзамасцам назвать своих участников именами и словами, встречающимися в балладах Жуковского, которые особенно не нравились тогда защитникам серьезной поэзии и старых форм стихотворства. Таким образом, усвоены были имена: Старушки, Громобоя и другие, многими известными лицами в обществе. В.Л. Пушкин получил односложное: Вот! в название, а Александру Сергеевичу Пушкину дано имя Сверчок. Под этим именем напечатал он свою превосходную пьесу Мечтателю*, где очерк истинной страсти так далеко оставляет за собой прежние легкие, веселые ее определения. Это уже ступень к мужеству таланта и, как большая часть стихотворений Пушкина, пьеса связывается с действительным лицом и действительным событием. Несколько других подробностей об Арзамасе тем более необходимы здесь, что без них трудно понять как деятельность нашей полемики между 1815 и 1825 годами, так и многое во взгляде, привязанностях и убеждениях самого Пушкина. ______________________ * В "Сыне Отечества" 1818 года, № LI. Подпись была: Св... ч. к. ______________________ Всякий, кто изучал отечественную литературу первой четверти нашего столетия, вероятно, чувствовал, что ему недостает ключа для понимания многих намеков тогдашней критики и особенно для уяснения отношений между литературными партиями. Статьи филологического и эстетического содержания этой эпохи и даже стихотворения, послания и эпиграммы покрыты легкой тенью, которая мешает видеть сущность дела. Ключ для разбора недосказанных слов и мыслей может подать только изучение существовавших у нас литературных обществ. В 1815 году еще продолжалась борьба, возникшая по поводу нововведений Карамзина, и противники его направления сосредоточились в обществе "Беседа любителей русского слова", к членам которой принадлежали многие даровитые люди, в числе их был и кн. Шаховской. Все молодое, желавшее новых форм для поэзии и языка и свежих источников для искусства вообще, пристроилось к другому обществу, "Арзамасу". "Арзамас" порожден был шуткой и сохранял основной характер свой до конца. Один веселый и остроумный рассказ под названием Видение во граде — вызвал его на свет. В рассказе передан был анекдот о некоторых скромных людях, собравшихся раз на обед в бедный арзамасский трактир. Стол их был покрыт скатертью, белизны не совсем беспорочной, и нисколько не был отягощен изобилием брашен. В середине беседы прислужник возвестил им, что какой-то проезжий остановился в трактире и, по-видимому, находится в магнетическом сне. Хотя любопытство и приписывается исключительно прекрасному полу, но друзья "Арзамаса" доказали противное. Они отправились наблюдать нового ясновидящего у дверей и увидели высокого толстого человека, который ходил беспрестанно по комнате, произнося непонятные тирады и афоризмы. Последние они тут же записали, но скрыли все собственные имена, потому что незлобивость и добродушие составляли и составляют отличительную черту "Арзамаса". Едва разнеслась эта шутка, в которой нетрудно было отгадать все тонкие намеки ее, как автор получил приглашение от одного из своих друзей на первый Арзамасский вечер. Продолжая шутку, лица Арзамасского вечера назвались именами из баллад В.А. Жуковского и наподобие французской Академии положили правило: всякий новоизбранный член обязан был сказать похвальное слово не умершему своему предшественнику, потому что таких не было, а какому-либо члену "Беседы любителей русского слова" или другому известному литератору. Так произнесены были похвальные слова г. Захарову, переводчику "Авелевой смерти" Геснера, "Велисария" г-жи Жанлис и "Странствований Телемака" Фенелона, Г.А. Волкову — автору "Арфы стихогласной" и многое другое. Секретарь общества, В.А. Жуковский, вел журнал заседаний, и протоколы его представляют автора "Людмилы" с другой стороны, еще не уловленной биографами, — со стороны вообще веселого характера. Это образцы самой забавной и вместе самой приличной шутки. Нам неизвестно, кому произнес похвальное слово Александр Сергеевич при вступлении своем, но ему дозволено было сказать первую речь свою стихами. Стихи эти, к сожалению, тоже утрачены. Не должно забывать, что веселое направление "Арзамаса" не мешало ему весьма строго ценить произведения в отношении правильности выражения, верности образов и выбора предметов. Орудием насмешки и остроумия "Арзамас" поражал ложные или неудачно изложенные мысли, и Пушкин в стихотворной речи своей недаром упоминал о лозе Арзамаса, которая досягает провинившихся писателей, несмотря на то — зачислены ли они в список арзамасцев или нет. Отношения "Арзамаса" к другим обществам должны были отразиться на всем литературном движении; но здесь первый повод, а с ним и настоящее значение явлений были уже потеряны для большинства публики; так продолжается и доселе. Например, появление комедий кн. Шаховского: "Липецкие воды" — сатиры на произведения В.А. Жуковского и "Новый Стерн" — сатиры на произведения Н.М. Карамзина — только теперь несколько объясняется в глазах исследователя. С них началась жаркая полемика, в которой особенно отделяется от всех бойкостью и меткостью своих заметок кн. П.А. Вяземский, стоявший, разумеется, на стороне авторитетов, обиженных нашим комиком. Еще в "Сыне Отечества" 1815 года (№ LXVI) появляется его статья: Мнение постороннего, где, не принимая попыток примирения, сделанных М.Н. Загоскиным в комедии своей Комедия против комедии, он горячо высчитывает ряд оскорблений, нанесенных лилипутами словесности лицам и именам истинных писателей. Сам В.А. Жуковский в послании своем к Вяземскому и Пушкину (Василию), напечатанном в "Российском музеуме" 1815 года, № 6 — и не попавшем в последнее собрание его сочинений 1848 года, — глубоко жалуется на завистников, омрачающих благородное поприще литератора, и дает советы друзьям, как сберечь свое призвание и творческие идеи в шуме людей, не понимающих ни того, ни другого. В известном ответе своем на это послание (К Жуковскому: Благослови поэт) А.С. Пушкин рисует картину враждебных личностей и направлений, уже вызвавших столько жалоб и возражений. Наконец даже Батюшков в первой рукописной редакции своего стихотворения "Видение на берегах Леты", ходившей по рукам и измененной впоследствии, обрекал Лете и забвению те лица, которые упорно держались старых форм и смотрели недоброжелательно на попытки разрабатывать новые стороны искусства. Не говорим уже о многих мелких статьях, эпиграммах, баснях и посланиях. Когда в двадцатых годах стали обнаруживаться в литературе нашей идеи романтизма, в противоположность идеям классицизма, то "Арзамас" и враждебное ему направление отделились еще резче и явственнее. Можно сказать, что идеи романтизма находились уже в "Арзамасе" прежде появления их в нашей литературе. Сторона противодействующая нашла тогда представителя в "Вестнике Европы", М.Т. Каченовского, и в столковениях ее с новыми теориями искусства обнаружила последовательность, какой не было прежде. Споры происходили теперь уже преимущественно по поводу произведений Александра Сергеевича, как прежде предметом их были Карамзин и Жуковский; но приемы, направление и мысли почти одинаковы у почитателей нового деятеля. Князь П.А. Вяземский является и здесь первым защитником его. В 1821 году он напечатал в "Сыне Отечества", № II, свое едкое послание к Каченовскому, которое во многих местах было буквальным переводом Вольтерова стихотворения "De l'Envie". К 1824 году принадлежит его жаркая полемика с "Вестником Европы" по поводу Бахчисарайского фонтана и Разговора, приложенного к нему, и, наконец, только в 1825 году следы борьбы "Арзамаса" со старой партией защитников прежних форм искусства пропадают совсем или принимают другой вид. Так важно было влияние "Арзамаса" на литературу нашу, и надо прибавить к этому, что Пушкин уже сохранил навсегда уважение как к лицам, признанным авторитетами в среде его, так и к самому способу действа во имя идей, обсужденных целым обществом. Он сильно порицал у друзей своих попытки разъединения, проявившиеся одно время в виде нападок на произведения Жуковского, и вообще все такого же рода попытки, да и к одному личному мнению, становившемуся наперекор мнению общему, уже никогда не имел уважения. Много и других литературных обществ существовало тогда в обеих столицах; так, в Москве было Общество любителей словесности, в Петербурге — Общество любителей словесности, наук и художеств и Общество соревнователей просвещения и благотворения*. Последнее издавало журнал, а второе печатало свои труды по большей части в журнале "Благонамеренный". Московское общество держалось весьма долго, оно также издавало журнал под названием "Труды общества любителей российской словесности при Московском университете", в котором, как мы видели, печатались первые опыты Пушкина. Журнал этот прекратил свое существование в 1827 году. Кроме самих обществ, были еще кружки, составлявшие, так сказать, повторение их, но в уменьшенном виде; таков был незабвенный круг А.Н. Оленина, имевший, как известно, важную долю влияния на современную литературу. Вечера В.А. Жуковского также принадлежат к этой цепи небольших частных академий, где молодые писатели получали и первую оценку, и первые уроки вкуса. Влияние всех этих официальных и неофициальных собраний на просвещение вообще еще не нашло у нас оценки, даже и приблизительной. Хотя Пушкин не принадлежал к некоторым из них, однако же следил равно внимательно за их занятиями. Надо прибавить, что они уничтожены были столько же временем, сколько и распространением круга писателей, вследствие общего уровня сведений и грамотности. С увеличением класса авторов сделались невозможны и те труды сообща, та взаимная передача замыслов и планов литературных, обсуждение начатых произведений всеми голосами, единство направления, словом, все те особенности, которые заставляют старожилов по справедливости вспоминать с умилением об этой эпохе нашего литературного образования. Сам Пушкин, создавший так много новых читателей на Руси и не менее того стихотворцев, сильно способствовал уничтожению дружеских литературных кругов; но вместе с тем он сохранил до конца своей жизни, как уже мы сказали, существенные, характерные черты члена старых литературных обществ и уже не имел симпатии к произволу журнальных суждений, вскоре заместившему их и захватившему довольно обширный круг действия. ______________________ * Общество это носило еще название "Высочайше утвержденного вольного общества любителей русской словесности", журнал его "Соревнователь" снабжался особенной оберткой по окончании каждой части с заглавием: "Труды Высочайше утвержденного..." Пушкин поместил в нем с 1819 года пять пьес: Эпиграмму (Марает он единым духом), Дева (Я говорил тебе страшися), Мила красавица, Желание славы, Елизавете. ______________________ Батюшков, проездом в Неаполь, где суждено ему было испытать первые симптомы болезни, отнявшей его еще заживо от света и русской поэзии, находился в Петербурге и слушал первые песни Руслана и Людмилы на вечерах у Жуковского, где они обыкновенно прочитывались. Известно, что после чтения последней из них Жуковский подарил автору свой портрет, украшенный надписью: "Ученику от побежденного учителя". Батюшков, со своей стороны, нередко с изумлением смотрел, как антологический род поэзии, созданный им на Руси, легко и непринужденно подчиняется перу молодого человека, занятого, по-видимому, только удовольствиями и рассеяниями света. Тогда уже были написаны те замечательные стихотворения Пушкина, для которых содержанием послужил древний языческий мир: Торжество Вакха, Кривцову и проч. Рассказывают, что Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал Послание к Ю-ву (Поклонник ветреных Лаис, 1818), и проговорил: "О! как стал писать этот злодей!" И действительно, во многих стихотворениях этой эпохи врожденная сила таланта проявлялась у Пушкина сама собой, заменяя при случае гениальной отгадкой то, чего не мог еще дать жизненный опыт начинающему поэту. Пушкин легко подчинялся влиянию всякой благородной личности. В эту эпоху жизни мы встречаем влияние на него замечательного человека и короткого его приятеля, П.А. Катенина. Пушкин просто пришел в 1818 году к Катенину и, подавая ему свою трость, сказал: "Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей — но выучи!" "Ученого учить — портить!" — отвечал автор "Ольги". С тех пор дружеские связи их уже не прерывались. П.А. Катенин был знаток языков и европейской литературы вообще. Можно основательно сказать, что Пушкин обязан отчасти Катенину осторожностью в оценке иностранных поэтов, литературным эклектизмом и особенно хладнокровием при жарких спорах, скоро возникших у нас по поводу классицизма и романтизма. Стойкость суждений Катенина научила его видеть достоинства там, где, увлекаемые спором, уже ничего не находили журналы наши. Независимость убеждений П.А. Катенина простиралась до того, что, сделав несколько опытов в романтической поэзии, он тотчас же перешел к противной стороне, как только число сподвижников нового рода произведений достаточно расплодилось. Катенин, между прочим, помирил Пушкина с кн. Шаховским в 1818 году. Он сам привез его к известному комику, и радушный прием, сделанный поэту, связал дружеские отношения между ними, нисколько, впрочем, не изменившие основных убеждений последнего. Тогдашний посредник их записал слово в слово любопытный разговор, бывший у него с Пушкиным, когда оба они возвращались ночью в санях от кн. Шаховского. "Savez vous, — сказал Пушкин, — qu'il est tres bon homme au fond? Jamais je ne croirai qu'il ait voulu nuire serieusement a Ozerow, ni a qui ce soit". — "Vous l'avez cru pourtant, — отвечал Катенин, — vous l'avez ecrit et publie; voila le mal". — "Heureusement, — возразил Пушкин, — personne n'a lu ce barbouillage d'ecolier; pensez-vous qu'il en sache quelque chose?" — "Non; car il ne m'en a jamais parle". — "Tant mieux, faisons comme lui, et n'en parlons jamais"*. Так точно П.А. Катенин помирил Александра Сергеевича и с А.М. Колосовой, дебюты которой поэт наш встретил довольно злой эпиграммой. Известно его поэтическое раскаяние в грехе, заключающееся в небольшом стихотворении: Кто мне пришлет ее портрет? Вообще, П.А. Катенин заметил в эту эпоху характерную черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно. Александр Сергеевич был весьма доволен эпитетом: Le jeune M-r Arouet**, данным ему за это качество приятелем его, и хохотал до упаду над каламбуром, в нем заключавшимся. Может быть, это качество входило у Пушкина отчасти и в оценку самих произведений Катенина. Известно, что вместе с достоинством хладнокровного критика Пушкин признавал в нем и замечательные творческие способности. Он даже сердился на московских литераторов, не понимавших поэтической важности баллад и переводов его друга, разделяя, впрочем, благоприятное мнение о произведениях П.А. Катенина со многими из известных своих современников. Так, Грибоедов предпочитал Ольгу Катенина Людмиле Жуковского, с которой она имела одинаковое содержание — и которую превосходила, по мнению автора Горя от ума, цветом народности и планом. Пушкин написал целую статью о сочинениях его (Литературные прибавления к "Русскому инвалиду", 1833, № 26), сохраненную в нашем издании, и прежде того еще сделал лестную заметку в "Северных цветах" 1829 года, посылая туда одно из его стихотворений***. ______________________ * "Знаете ли, — сказал Пушкин, — что он, в сущности, очень хороший человек? Никогда не поверю, что он серьезно желал повредить Озерову или кому бы то ни было. — Вы так думали, — отвечал Катенин, — однако это писали и распространяли — вот что плохо. — К счастью, — возразил Пушкин, — никто не прочел этого школьного бумагомарания; вы думаете, он знает что-нибудь о нем? — Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом. — Тем лучше, поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом" (фр.).
Свой чудный кубок мне подносишь — И выпить на здоровье просишь: Не пью любезный мой сосед! — и которая без пояснения остается каким-то темным намеком. Всего любопытнее, что когда несколько лет спустя Катенин спрашивал у него: почему не приложил он к "Старой были" и послания, то в ответах Пушкина ясно увидел, что намеки на собратию были истинными причинами исключения этой пьесы. Так вообще был осторожен Пушкин в спокойном состоянии духа! ______________________ В дополнение к этому мы прибавим, что, несмотря на приятельские отношения наших авторов, была в жизни их минута недоразумения, которая особенно заслуживает упоминания по благородству, с каким обе стороны отстранили ее почти тотчас же. Пушкин находился уже в Кишиневе, когда в Петербурге давали переводную комедию Катенина "Сплетни", где, как утверждали, заключался намек на отсутствующего поэта*. П.А. Катенин, живший в деревне, нашел со своей стороны намек на самого себя в пушкинском послании к Ч-ву, написанном в 1821 году, и именно в одном стихе его: ...И сплетней разбирать игривую затею. ______________________ * "Сплетни", комедия в трех действиях, в стихах Павла Катенина, подражание Грессетовой комедии "Le mechant" (СПб. 1821), — представлена была в Петербурге 31 декабря 1820 года. Клеон Грессета переродился у П.А. Катенина в Зельского, но мы никак не могли угадать в тирадах последнего какого-либо намека на Пушкина. Следует сказать, между прочим, что выходки Зельского против современных странностей и обычаев были предтечами, а может быть, и родоначальниками сатирических вспышек Чацкого... Кто знает связь идей, которая существует в известные эпохи между писателями, тот поймет наше предположение. Мы имели, например, в руках неизданную рукописную комедию в прозе "Студент" соч. Катенина и Грибоедова. Действие в ней очень просто. Взбалмошный и упрямый Звонов хочет выдать воспитанницу свою за студента, который говорит не иначе, как тирадами из модных писателей. Дело кончается женитьбой молодого умного человека на воспитаннице. Комедия осталась под спудом, но мысль ее одинакова с "Новым Стерном" князя Шаховского. Все это было только косвенным ответом арзамасцам. ______________________ Но первое объяснение уничтожило все недоразумения. Вот письмо Пушкина по этому поводу: "Ты упрекаешь меня в забывчивости, мой милый: воля твоя! Для малого числа избранных желаю еще увидеть Петербург. Ты, конечно, в этом числе, но дружба не итальянской глагол piombare [Падать, рушиться; заклеивать (ит.)], ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих: И сплетней разбирать игривую затею. Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием о них? Я не читал твоей комедии, никто о ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельской. Может быть, да, вероятнее — нет. Во всяком случае не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе наряду с теми, о которых упоминаю? Лица и отношения слишком различны. Если б уж на то решился, написал ли стих столь слабый и неясный, выбрал ли предметом эпиграммы прекрасный перевод комедии, которую почитал я непереводимою? Как дело ни верти, ты все меня обижаешь. Надеюсь, моя радость, что это все минутная туча и что ты любишь меня. Итак, оставим сплетни и поговорим о другом. Ты перевел "Сида"; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. "Сид" кажется мне лучшей его трагедией. Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule! Пощечина, данная рукою Гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева. Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимой, по крайней мере постараюсь. Благодарю за подробное донесение, знаю что долг платежом красен, но non erat his locus [Здесь не место для этого (лат.)]... Прощай, Эсхилл, обнимаю тебя, как поэта и друга... 19 июля". Прилагаем несколько других писем Пушкина к Катенину, которые чрезвычайно много способствуют к объяснению нравственной физиономии первого. Все они принадлежат 1825 году и писаны уже из Михайловского. Кроме прямого свидетельства о влиянии Катенина на поэта нашего, они еще служат примером его уклончивости с людьми, происходившей от тонкости чувства и деликатности сердца. Будучи Арзамасцем по направлению своему, Пушкин находил одобрительные слова для добросовестного труда во всех литературных партиях. Истинную мысль свою берег он только для себя и для немногих, как увидим после. 1) "Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твое письмо, знак неизменившейся твоей дружбы... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым понятиям. Ты огорчаешь меня уверением, что оставил поэзию — общую нашу любовницу. Если это правда, что ж утешает тебя, кто утешит ее?.. Я думал, что в своей глуши — ты созидаешь; нет — ты хлопочешь и тягаешься, — а между тем годы бегут. Heu fugant Posthume, Posthume labuntur anni*. ______________________ * Настоящий стих Горация в его оде к Постуму (книга II, ода XIV) таков:
Labuniur anni. (Увы, Постум, утекают бегущие годы.) ______________________ А что всего хуже, с ними улетают и страсти и воображение. Послушайся, милый, запрись да примись за романтическую трагедию в 18 действиях (как трагедии Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того недостоин. Прочел в Булг*. твое 3-е действие, прелестное в величавой простоте своей. Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. На чердаке к. Шаховского. ______________________ * В альманахе "Русская Талия", изд. г. Булгарина (1825), где было помещено несколько явлений 3-го действия "Андромахи" г. Катенина. ______________________ Как ты находишь первый акт Венцеслава? По мне, чудно хорошо*. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении, кончена ли вся трагедия? Что сказать тебе о себе, о своих занятиях? Стихи покамест я бросил и пишу свои memoires, то есть переписываю набело скучную, сбивчивую черновую тетрадь, 4 песни Онегина у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них. Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву — я сам ее люблю; впрочем, на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на старые проказы с К..., с театральным майором и проч: больше не буду! — Addio, Poeta, a rivederla, ma quando?.." [Прощай, поэт, до свидания, но когда? (ит.)] На адресе штемпель: Опочка, 1825, сентября 14. ______________________ * В том же альманахе г. Булгарина было напечатано несколько сцен из трагедии "Венцеслав", соч. Ротру, переделанной А.А. Жандром. ______________________ 2) "Письмо твое обрадовало меня по многим причинам: 1) что оно писано из П.Б., 2) что Андромаха наконец отдана на театр, 3) что ты собираешься издать свои стихотворения, 4) (и что должно было бы стоять первым) что ты любишь меня по-старому... Как бы хорошо было, если нынешней зимой я был свидетелем и участником твоего торжества! Участником — ибо твой успех не может быть для меня чуждым. Мне, право, совестно, что тебе так много наговорили о моих Цыганах. Это годится для публики, но тебе надеюсь я представить что-нибудь более достойное твоего внимания. — Онегин мне надоел и спит, впрочем, я его не бросил. Радуюсь успехам Каратыгина и поздравляю его с твоим одобрением. Признаюсь — мочи нет, хочется к вам. Прощай, милый и почтенный, — вспомни меня во время первого представления Андромахи. 4 декабря". Гораздо яснее и решительнее высказывает Пушкин свои чувства в третьем, прилагаемом здесь письме. 3) "Отвечаю тебе по порядку. Стихи о Колосовой были написаны в письме, которое до тебя не дошло. Я не выставил полного твоего имени, потому что с Катениным говорить стихами только о ссоре моей с актрисою показалось бы немного странным. Будущий альманах* радует меня несказанно, если разбудит он тебя для поэзии. Душа просит твоих стихов; но знаешь ли что? Вместо альманаха не затеять ли нам журнала вроде "Edinburgh Review" ["Эдинбургское обозрение" (англ.)]? Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое истинное направление? Покамест, кроме тебя нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принес бы ты русской словесности: как думаешь? Да что Андромаха и собрание твоих стихов?" ______________________ * "Невский альманах" г. Аладьина, в судьбе которого П.А. Катенин принимал участие. ______________________ Нельзя пропустить в этом перечете людей, окружавших Пушкина, друга его — Дельвига. Дельвиг был истинный поэт, но поэт в душе, лишенный способности воспроизведения своих созданий. От него чрезвычайно много ожидали и, как кажется, особенно за способность развивать планы новых произведений и вообще придумывать содержание поэм. Строгость идеи, глубина чувства, значение лиц и происшествий в его неосуществленных фантазиях были таковы, что раз В.А. Жуковский, при рассказе об одной из замышляемых им поэм, сказал, обнимая будущего ее творца: "Берегите это сокровище в себе до дня его рождения", — но день рождения не наступил. Известно, что Пушкин с негодованием говорил о невнимании, с каким встретила публика произведения вдохновенного юноши Дельвига, между тем как стихи одного из его товарищей, имевшие, может быть, одно достоинство — гладкость, замечает Пушкин, принимались как некое диво. С юга России он умолял Дельвига написать поэму и говорил: поэма мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел. Таков был первый взгляд Пушкина на характер поэзии, доступный его лицейскому товарищу, с которым он делил еще на ученической скамье свои авторские тайны и стремления. Впоследствии взгляд Пушкина на поэтическую способность Дельвига значительно изменился, что можно видеть из следующего отрывка: "Идиллии Дельвига, — писал Пушкин уже спустя несколько лет после смерти его, — для меня удивительны: какую силу воображения должно иметь, дабы так совершенно перенестись из 19-го столетия в золотой век и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть, более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах, тонкого, запутанного в мыслях, лишнего, неестественного в описаниях". В постоянных разговорах с Дельвигом об искусстве и в обществе его Александр Сергеевич достиг замечательного 1819 года. 1819 год весьма важен в биографии и жизни Пушкина. Можно считать его эпохой появления настоящей Пушкинской поэзии, проблески которой старались мы уловить и прежде. В этот замечательный год обнаруживается впервые настоящая манера поэта, и сам он, видимо, сознает качества своего таланта. 1819 год открывается стихотворением Увы! зачем она блистает, где глубокое чувство облечено в такое простое, трогательное и вместе мелодическое выражение, что пьеса может назваться родоначальником всех последующих лирических песен его в этом роде. Тогда же начинает сильно выказываться другое замечательное качество Пушкина — разнообразие его впечатлений, беспрестанная деятельность, так сказать, вдохновения, порождаемого самыми противоположными предметами. Стихотворения Уединение, Домовому, рядом с упомянутой элегией доказывают это как нельзя лучше. Наконец, в конце года является и задушевная исповедь Пушкина — это драгоценное достояние русской поэзии, доказывающее одинаково и силу его гения, и глубину его сердца. Задушевной исповедью он и замыкается: Художник-варвар кистью сонной
В том же году кончена была и поэма Руслан и Людмила, напечатанная только в следующем, 1820 году, но она принадлежит еще к первому отделу поэтической деятельности Пушкина. Задуманная на скамьях Лицея, продолжаемая в летние его поездки в село Михайловское, она совершенно была окончена только на Кавказе, откуда (1820 г.) прислан был известный ее эпилог. По мере того как она создавалась, ее обсуждали, как мы видели, голосами известных литераторов на вечерах Жуковского, и она составляла вместе с другими предметами содержание долгих бесед Пушкина с Дельвигом и друзьями. Пушкин жил в это время с семейством своим на Фонтанке у Калинкина моста, в доме бывшем Клокачева, и часто провожал Дельвига на квартиру его от себя и от Жуковского, ко Владимирской, толкуя обо всем, что читали и говорили у последнего. Считаем обязанностью сохранить один анекдот, показывающий его уважение к певцу Людмилы. В.А. Жуковский часто вместо переписки стиха, которым был недоволен, заклеивал его бумажкой с другим новым. Раз на вечере у Д.Н.Б. один из чтецов нового произведения Жуковского, вероятно, недовольный переменой, сорвал такую бумажку и бросил на пол. Пушкин тотчас же поднял ее и спрятал в карман, сказав весьма важно: "Нам не мешает подбирать то, что бросает Жуковский". Появление Руслана и Людмилы встречено было с восторгом публикой и с недоумением теми людьми, которые видели в ней унижение поэзии и вообще достоинства литературы, в чем упрекали, как известно, и преобразования Н.М. Карамзина, совершенные им несколько лет назад, в русском языке и в русской словесности. К числу недовольных принадлежал и Дмитриев, питавший, впрочем, несомненное уважение к таланту Пушкина. Дело шло, собственно, о русской сказке как о предмете для эпопеи. Теперь всякому ясно, что поэма Руслан и Людмила весьма далеко отстоит — по духу, выражению и облику самих героев — от народной сказки; но тогда разница не вполне понималась и подала повод к весьма любопытным спорам. Когда появился в "Сыне Отечества" 1820 года (№№ XV и XVI) первый отрывок из Руслана и Людмилы, "Вестник Европы" сделался эхом ужаса, возбужденного в некоторых людях этим вводом сказочного русского мира в область поэзии. "Обратите ваше внимание на новый ужасный предмет, — говорил он, — возникающий посреди океана российской словесности... Наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова-Просвещенным людям предлагают поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу". Критик "Вестника Европы" еще допускает собрание русских сказок, как собирают и безобразные старые монеты, но уважения к ним не понимает. Выписав сцену Руслана с головой, критик восклицает: "Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в Московское Благородное собрание, как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: здорово, ребята? Неужели бы стали таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтоб плоские шутки старины снова появлялись между нами?" ("Вестник Европы", 1820, № XI). Вопрос о народной поэзии был поставлен очень резко, как видим. Журнал, поднявший его, имел явные и тайные симпатии даже и таких людей, которым знакомы были итальянские и немецкие волшебные поэмы, но которым фантастический мир русских народных сказаний казался диким и неблагородным. В "Руслане и Людмиле" заключалось и другое зерно вражды: именно тайная насмешка поэмы над чопорностью прежних так называемых русских песен и рассказов из народной жизни. Холодная эпическая торжественность не была и в то время редкостью, но она имела соперницу в элегической и несколько жеманной подделке сказочных лиц и простонародных песен. Ничего подобного не было в поэме "Руслан и Людмила". Она отличалась беспрестанными отступлениями, неожиданными обращениями к разным посторонним предметам, свободным течением рассказа и насмешливостью. Сам автор как будто шутит над сказочными мотивами, которые употребляет в дело, над собственными приемами и образами. При некотором внимании легко можно заметить сатирическое направление поэмы, которое вышло раз наружу само собой и весьма ярко — именно в 4-й главе, где помещена пародия на "Двенадцать спящих дев" Жуковского. Все это, вместе взятое, казалось многим не только дерзким нововведением, но почти разрывом со всеми преданиями искусства. Поклонники Пушкина особенно были затронуты последним обвинением. Им нельзя было оставить первое произведение любимого поэта бобылем в русской словесности. Они постарались приискать ему знаменитых предков у себя и на стороне: "Душеньку" Богдановича, "Оберона" Виланда, "Неистового Орландо" Ариосто. Мнение о сходстве "Руслана и Людмилы" с "Неистовым Орландом" особенно долго держалось, хотя и оно столь же мало может устоять при поверке, как и предполагаемое сходство поэмы с русскими сказками. Внешней своей формой, оставлением героев своих посреди действия и возвращением к ним после долгого обхода, Руслан приближается к манере феррарского поэта, но в нем нет и признака той долгой, постоянной страсти, перемешанной с иронией, какими отличается Орланд. В русской поэме все молодо, свежо, исполнено порывов чувств, а не страсти, игривой насмешливости, а не иронии. Это был, по нашему мнению, последний блестящий метеор того же французского влияния, под которым Пушкин находился так долго. Пушкин удивлялся впоследствии, что не заметили холодности его поэмы; но этому была весьма основательная причина: прелесть картин, свежесть всех молодых ощущений отводили глаза и мешали видеть, что за всем этим нет истинного чувства. Необычайно тщательная отделка лишила ее, может быть, и последних его проблесков. Отделка эта выказалась еще строже во втором издании 1828 года, с которого печатались все последующие; там было пропущено и переделано более двенадцати мест, но зато присоединено было вступление, которое по сказочному духу и народным краскам превосходит всю поэму. Благодаря такому упорному труду, стих поэмы сохраняет постоянно хрустальную прозрачность и плавность изумительную, но лишен точности, поэтического лаконизма и долго извивается вокруг предмета грациозными кругами, прежде чем успеет охватить его со всех сторон. Все это могли мы заметить благодаря самому Пушкину, научившему нас понимать своими последующими произведениями настоящее достоинство и стиха, и создания. Позднее Пушкин заметил еще, что, кроме "Вестника Европы" и весьма дельных вопросов, изобличающих слабость создания поэмы, поэма "Руслан и Людмила" принята была благосклонно. Эти вопросы, напечатанные в "Сыне Отечества" (1820, часть LXIV), принадлежали перу одного молодого человека: дилетанта в нашей литературе, рано похищенного смертью*. Они составляют род лаконического допроса, где истинно дельное перемешивается иногда с весьма капризными и произвольными требованиями, как это можно видеть из начала их, здесь приводимого: ______________________ * Гвардейскому офицеру Дм. Петр. Зыкову, умершему 30 лет от роду, поясняет П.А. Катенин.
______________________ "Зачем Финн дожидался Руслана? Зачем рассказывает Руслану свою историю и как может Руслан в таком несчастном положении с жадностью внимать рассказы (или по-русски рассказам) старца? Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь: показывает ли это огорченного человека? Зачем Фарлаф со своей трусостью поехал искать Людмилу? Нам скажут: затем, чтоб упасть в грязный ров: et puis on en rit et cela fait toujours plaisir..." [И затем над этим смеются, а это всегда доставляет удовольствие (фр.)]. Младенческое состояние тогдашней критики особенно проявилось в разборе поэмы при выходе ее полностью ("Сын Отечества", 1820, часть LXIV), подписанном буквою В. Уже с этой ранней эпохи все рецензии на Пушкина были ниже его, и он имел полное право говорить впоследствии, что ничему от них не выучился. Верное эстетическое чувство в оценке его произведений явилось незадолго до его смерти, и было им же воспитано и приготовлено. Рецензент "Сына Отечества" рассказывает содержание поэмы собственной своей прозой, определяет характеры героев общими чертами вроде следующих: "Руслан великодушен, храбр, чувствителен, ретив... но вспыльчив и нетерпелив. Он напоминает Ахиллеса... Людмила веселонравна, резва, верна любви своей, нежна и сильна душа ее, непорочно сердце...", пересчитывает описательные места и шуточные стихи, прибавляя: "Ныне сей род поэзии называется романтическим". Не забыт, разумеется, и упрек в излишней вольности фантазии, который сделался потом избитым орудием литературного спора. Критик заключает свою статью, по обыкновению, разбором выражений, находит непонятным, между прочим, могильный голос ("Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?" — говорит он) и останавливается с изумлением перед выражением ночной мрак. "Смело до непонятности, — отмечает он, — и если допустить сие выражение, то можно будет напечатать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун-мрак..." И.А. Крылов, часто умалчивавший о странностях в людях и в обществе, но всегда понимавший их, написал эпиграмму, ходившую тогда по рукам: Напрасно говорят, что критика легка.
______________________ * Эпиграмма эта вместе с другой тогда же была напечатана в "Сыне Отечества" (1820, № XXXVIII). Кстати, о журнальных толках. Прилагаем еще первые строки рецензии на поэму, какие находим в журнале "Невский зритель", 1820, часть третья, июль. Они особенно замечательны тем, что составляют отголосок мнения даже друзей Пушкина. Известно, что в числе редакторов журнала были многие короткие приятели поэта: "Чрезвычайная легкость и плавность стихов, отменная версификация составляли бы существенное достоинство сего произведения, если бы пиитические красоты, в нем заключающиеся, не были перемешаны с низкими сравнениями, безобразным волшебством, сладострастными картинами и такими выражениями, которые оскорбляют хороший вкус". ______________________ Восторг публики и особенно той части ее, которая увлеклась нежными или роскошными описаниями, заключающимися в поэме, должен был с избытком вознаградить автора за несколько придирчивых замечаний. Публика готова была всюду следовать за певцом своим по этой легкой и цветистой дороге; но поэт, которому суждено было сделаться воспитателем эстетического чувства в нашем Отечестве, вскоре избрал другой путь. Можно сказать без преувеличения, что учитель изящного, данный в нем публике, был не ниже своих обязанностей. Его неистощимая сила, разнообразие его таланта, овладевшего образами как своей народной, так и чужестранной поэзии с одинаковой мощью, наконец, истина и глубина чувства — давали призванию его вид законности, которую тщетно хотели оспорить его противники. Заслуги Пушкина как воспитателя художественного чувства в обществе еще не оценены вполне, но с этой точки зрения литературное его поприще приобретает особенную важность. Одно событие в жизни, удалившее Пушкина из Петербурга на другой конец империи, ускорило развитие его как поэта. В промежуток времени с 1820 по 1826 год, проведенный им сперва в Кишиневе, потом в Одессе и, наконец, в Псковской своей деревне, он понял как важность своего призвания, так и размеры собственного таланта. В это время положено было основание многим произведениям творческого его гения, которые и доселе еще не оценены вполне отечественной нашей критикой. Поводом к удалению Пушкина из Петербурга были его собственная неосмотрительность, заносчивость в мнениях и поступках, которые вовсе не лежали в сущности его характера, но привились к нему по легкомыслию молодости и потому, что проходили тогда почти без осуждения. Этот недостаток общества, нам уже, к счастью, не известный, должен был проявиться сильнее в натуре восприимчивой и пламенной, какова была у Пушкина. Не раз переступал он черту, у которой остановился бы всякий, более рассудительный человек, и скоро дошел до края той пропасти, в которую бы упал непременно, если б его не удержали снисходительность и попечительность самого начальства. Говорят, что наказание, ожидавшее Пушкина за грехи его молодости, было смягчено ходатайством и порукой Н.М. Карамзина. Пушкин был переведен на службу из Министерства иностранных дел в Канцелярию главного попечителя колонистов Южного края генерал-лейтенанта Ивана Никитича Инзова, благороднейшего старца, прямодушие, честность и доброта которого остались в памяти всех его знавших. 5 мая 1820 года Пушкин получил из места своего прежнего служения вид для свободного проезда к новой должности и отправился вслед за сим. Попечительный комитет о колонистах Южного края России находился тогда в Екатеринославле. Почти в одно время с прибытием Пушкина генерал Инзов назначен был исправляющим должность полномочного наместника Бессарабской области, причем и самый комитет о колонистах был переведен в Кишинев — главный город области. Генерал Инзов говорил, что и новое назначение, и вновь определенный чиновник равно озаботили его и заставили не раз призадуматься о своих обязанностях. Вскоре после приезда в Екатеринославль Пушкин заболел лихорадкой, может быть, предшественницей той болезни, которая уже посетила его раз в Петербурге за два года пред тем, но тогда он лежал в недуге, окруженный своим семейством и даже утешаемый шалостями своих друзей, вместе с их заботами (см. стихотворение Выздоровление); теперь было совсем другое дело. Оставшись единственно на попечении доброго своего начальника, занятого делами службы, отнимавшими все его время, и лишенный — по условиям самого края — хороших медицинских пособий, Пушкин боролся с недугом почти одинокий. К счастью, в то же время проезжал через Екатеринославль, по дороге к Кавказу, генерал Р., один из героев 12-го года, с двумя сыновьями своими, и — принял больного на свое попечение. Крепкий организм Пушкина быстро возвращал утерянные силы, как только ослабляли влияние на него душевной или телесной болезни*. Он вскоре мог следовать за генералом Р. на Кавказские минеральные воды, на что, по ходатайству последнего, согласился и начальник Пушкина. Семейство Р. избрало путь через землю донских казаков, и благодаря деятельной жизни, дружбе и нравственному довольству, с ней неразлучному, Пушкин быстро поправился. В июне того же года он послал в Петербург известный эпилог "Руслана и Людмилы"*; единственным признаком тяжелой болезни поэта осталась только бритая голова. Он долго ходил потом в молдаванской феске или красной ермолке, что, между прочим, позднее в Кишиневе принято было за уловку суетного желания казаться оригинальным и поставлялось ему в упрек, подобно тому как и Онегин не избег осуждения за свой наряд. Вот одна неизданная строфа романа: Носил он русскую рубашку,
______________________ * Выписываем здесь из журнала "Русской вестник" (1841, № 1) любопытную статью доктора Рудыковского, встретившего Пушкина в Екатеринославле.
Оставив Киев 19 мая 1820 года, я, в качестве доктора, отправился с генералом Р. на Кавказ. С ним ехали две дочери и два сына: один — полковник гвардии, другой — капитан. Едва я по приезде в Екатеринославль расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала: "Доктор! Я нашел здесь моего друга, он болен, ему нужна скорая помощь — поспешите со мною!" Нечего делать — пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на дощатом диване, сидит молодой человек — небритый, бледный и худой. — Вы нездоровы? — спросил я незнакомца. — Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился. Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него была лихорадка. На столе пред ним лежала бумага. — Чем вы тут занимаетесь? — Пишу стихи. Нашел, думал я, и время, и место. Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня. Мы остановились в доме губернатора К. Поутру гляжу — больной уж у нас: говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Р. по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт. — Доктор, дайте что-нибудь получше, — дряни в рот не возьму. Что будешь делать? Прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать, кому. Спрашиваю: Пушкин. Фамилия незнакомая, по крайней мере мне. Лечу как самого простого смертного и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался: покушал бланманже и снова заболел. — Доктор, помогите. — Пушкин, слушайтесь! — Буду, буду! Опять микстура, опять пароксизмы и гримасы. — Не ходите, не ездите без шинели. — Жарко, мочи нет. — Лучше жарко, чем лихорадка. — Нет, лучше уж лихорадка. Опять сильные пароксизмы. — Доктор, я болен. — Потому что упрямы. Слушайтесь! — Буду, буду! И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы. По прибытии генерала в город тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен на дворе, с хохотом что-то писал, но ничего я не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту. На другой день во всей форме отправляюсь к доктору П., который был при минеральных водах. — Вы лейб-медик? Приехали с генералом Р.? — Последнее справедливо, но я не лейб-медик. — Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта, — бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия. Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны — две его дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин. Насилу я убедил коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского Лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин немного на меня подулся, а вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал "Руслана и Людмилу" — и охотно простил Пушкину его шалость". Рудыковский. ** Эпилог Руслана вместе с добавлениями к шестой его песне напечатаны в "Сыне Отечества" (1820 , № XXXVIII). Первый, после имени Пушкина, имел еще пометку: "26 июня 1820. Кавказ". ______________________ Кавказ поразил пламенное воображение Пушкина. Вот что писал он девять лет спустя, при вторичном посещении Георгиевска и Горячих вод: "В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были все те же, все на том же месте: это снежные вершины Кавказской цепи. Из Георгиевска заехал я на Горячие воды. Здесь я нашел большую перемену. В мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большей частью в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома... Признаюсь: Кавказские воды представляют ныне более удобностей, но мне было жаль их прежнего, дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался. С грустью оставил я воды и отправился обратно в Георгиевск. Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд; я ехал берегом Подкумка. Здесь, бывало, сиживал со мною А.Р., прислушиваясь к мелодии вод. Величавый Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и наконец исчез во мраке..." С Кавказских вод Пушкин отправился землею черноморских казаков в Крым. Он ехал по Кубани, бок о бок с воинственными и всегда опасными племенами черкесов. Усть-Лабинская крепость, станица черноморцев Екатеринодар были наполнены свежими воспоминаниями их набегов и геройских подвигов казаков. Путешественников наших во многих местах сопровождал конвой с заряженной пушкой, и Пушкин радовался военной обстановке своего вояжа, любовался казаками, шумом и говором, сопровождавшим переезд его. Поэма, связанная с Кавказом и бытом его обитателей, уже тогда представлялась его воображению, но он кончил ее только в феврале следующего, 1821 года и уже в Киевской губернии, как увидим после. Он успевал только наслаждаться приливом новых, доселе не известных ему чувств. В Тамани он увидел впервые южное море, а вскоре и роскошные берега Крыма, о которых так часто и в таких чудных стихах вспоминал потом. Разница между обычными впечатлениями городской жизни и впечатлениями пребывания на Кавказе и самого путешествия была неизмерима. Вседневные удовольствия столицы не имели ничего общего со всем этим движением, с разнообразием картин, встречаемых на каждом шагу, с трудами дня, крепящими тело, и отдыхами, еще исполненными поэтических впечатлений. С изменением природы и внешней обстановки изменилось в нем и течение мыслей. Сам Пушкин оставил нам драгоценную заметку о внутреннем своем перевороте в стихотворении Погасло дневное светило, которым он приветствовал Черное море. Пьеса эта, написанная в сентябре 1820 года, названа была им впоследствии Подражание Байрону*. ______________________ * В тетради, с которой печатались стихотворения 1826 года и о которой мы уже говорили, пьеса названа была просто: Черное море. Пушкин зачеркнул заглавие и написал вместо него: Подражание Байрону. ______________________ Холодные, хотя и блестящие, образы обычных спутниц всякой молодости, которыми занималась муза Пушкина до 1819 года, теперь совсем пропадают, и место их заступают образы антологических его стихотворений, полные жизни и чувства. Нельзя не согласиться, что большая часть их навеяна чтением Андре Шенье, но есть между обоими поэтами и существенная разница. Пушкин сокращает представления Шенье, когда берет его за образец и дает своим переделкам меру и изящество, не всегда сохраняемые подлинником. Качества эти еще сильнее выступают в собственных его созданиях, и тогда к аттической грации очертаний присоединяется у него тонкий психологический анализ. Таковы стихотворения: Нереида, Дорида, Дориде и проч., написанные в это время. Мы имеем полное право сказать, что красота формы, гармония внешних линий, были первым навеянием классической Тавриды, первым ее подарком поэту-странствователю. Переехав пролив, Пушкин очутился в Керчи. Известно его письмо, заключающее в себе беглое описание путешествия по Южному берегу Крыма. Оно помещено теперь в примечаниях к Бахчисарайскому фонтану, но прежде напечатано было отдельно в "Северных цветах" за 1826 под заглавием Отрывок из письма А.С. Пушкина к Д*. Письмо было вызвано появлением в 1823 году новой книги*, но начало его, по желанию самого Пушкина, не попало в печать. Прилагаем его здесь, вместе с разбором самого документа, который может подать повод к любопытным соображениям. ______________________ * "Путешествие по Тавриде в 1820 г.", соч. Муравьева-Апостола, 1823 г., СПб. ______________________ "Путешествие по Тавриде прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И.М.* Очень сожалею, что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? Различие наших впечатлений — посуди сам". ______________________ * Иван Матвеевич Муравьев. ______________________ Затем Пушкин излагает довольно равнодушно впечатления, доставленные ему видом Митридатовой гробницы, где он сорвал цветок и потерял его без всякого сожаления на другой день; упоминает о развалинах Пантикапеи, как о груде кирпичей со следами улиц и бывшего рва. Из Феодосии он ехал морем до Гурзуфа, бедной татарской деревни. Картина ночного моря не дала ему спать до рассвета. На Чатырдаг, показываемый ему капитаном, он взглянул равнодушно, но когда, проснувшись под самым Гурзуфом, увидел берег с его зеленью, тополями, разноцветными горами, огромным Аюдагом — равнодушие поэта пропало, и несколько жарких строк письма оканчивают параграф, начатый совсем в другом тоне. В Гурзуфе он объедался виноградом, ухаживал с любовью за кипарисом, который рос в двух шагах от его дома, прислушивался к шуму моря по целым часам и все это, прибавляет он, с равнодушием и беспечностью неаполитанского Lazzaroni [Бездельника (ит.)]. Но есть другое письмо Пушкина, которое излагает впечатления тогдашней жизни живее и, может быть, откровеннее. "Корабль плыл, — говорит Пушкин, — перед горами, покрытыми тополями, лаврами и кипарисами; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа, где находилось семейство Р. Там прожил я три недели. Счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства Р. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества... Суди, был ли я счастлив? Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, которую я так люблю и которою никогда не наслаждался; счастливое полуденное небо, прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение, горы, сады, море... Друг мой! Любимая моя мечта — увидеть опять полуденный берег и семейство Р."* ______________________ * Материалы наши для биографии Пушкина были уже окончательно составлены, когда мы получили это письмо Пушкина вполне. Из него оказывается, что оно писано было к Льву Сергеевичу Пушкину из Кишинева от 24 сентября 1820 года. Так как вместе с тем оно содержит автобиографическое подтверждение всего сказанного нами о пребывании поэта на Кавказе и в Крыму, то и прилагаем его целиком:
______________________ Как превосходно отразилась в этом задушевном письме натура Пушкина, всегда жаждавшая привязанности и наслаждений дружбы! Но будем следить далее за напечатанным письмом. От Гурзуфа Пушкин начинает объезд Южного берега Крыма и передает его подробности в том же полуравнодушном-полудовольном духе. Переход по скалам Кикениса оставил в нем только забавное воспоминание о подъеме на гору, причем путешественники держались за хвосты татарских лошадей. Георгиевский монастырь с его крутой лестницей к морю произвел в нем, однако же, сильное впечатление, а баснословные развалины храма Дианы переродили его даже в слепого почитателя народных преданий. Они вызвали известные стихи: К чему холодные сомненья?
"Видно, — замечает Пушкин, — мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических". Бахчисарай был особенно несчастлив. Пушкин прибыл туда опять больной лихорадкой и едва посмотрел на ржавую трубку знаменитого фонтана, из которой капала вода. В развалины гарема и на ханское кладбище его повели уже почти насильно; но вскоре после этого осмотра он написал увлекательное стихотворение, где те же предметы являются совсем в другом свете. Фонтан любви, фонтан живой!
Окончание письма, не попавшее в печать, как и начало его, по требованию — как мы уже сказали — самого Пушкина, содержит в себе неожиданное опровержение всех предшествующих уверений в равнодушии. Вот оно: "Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные с таким равнодушием? Или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему..." Таким образом, Пушкин высказывается здесь со всем жаром своей души, со всей своей впечатлительностью и вместе с какой-то осторожностью в передаче чувства. Он вообще любил закрывать себя и мысль свою шуткой или таким оборотом речи, который еще оставляет возможность сомнения для слушателей: вот почему весьма мало людей знали Пушкина, что называется, лицом к лицу. В сентябре 1820 года Александр Сергеевич является впервые в Кишинев, но в конце того же года мы находим его в Киевской губернии, в деревне одного из своих знакомых, где написана была пьеса Редеет облаков летучая гряда, с пометкою: Каменка. Он уже собирал там свои воспоминания и писал поэму Кавказский пленник, в которой сохранил живые впечатления недавно совершенного им объезда. Начало 1821 года застало его уже в самом Киеве, как свидетельствует стихотворение Морской берег, под которым выставлено в оригинале: "8 февраля 1821. Киев". Мы знаем, что в это время генерал Р., под покровительством которого состоял Пушкин, праздновал в Киеве семейную свою радость. Пушкин скоро возвращается опять в поименованную нами деревню и 20 февраля кончает там Кавказского пленника. Посвящение поэмы Н.Н.Р. и эпилог к ней написаны гораздо позднее (в мае) и уже в Одессе. В 1822 году поэма явилась в печати. Петербургские книгопродавцы предлагали весьма скудную сумму за право издания ее, которое окончательно было приобретено переводчиком Илиады, Н.И. Гнедичем. Пушкин получил один печатный экземпляр поэмы и 500 рублей ассигнациями. Он был весьма недоволен таким скудным вознаграждением за поэтический труд свой и долго вспоминал об этом с досадой*. О впечатлении, которое произвела поэма на читающую публику, будем говорить впоследствии. ______________________ * Руслан и Людмила тоже не принесли автору почти ничего, но второе издание двух первых поэм его уже куплено Смирдиным за 7 тысяч рублей ассигнациями. Кстати будет сообщить здесь анекдот о Н.И. Гнедиче, который был одним из первых и самых жарких поклонников зарождающейся славы Пушкина. По прочтении стихов Бахчисарайского фонтана:
Яснее дня, чернее ночи... — будущий переводчик "Илиады", один глаз которого, как известно, был поражен давней болезнью, говорил шутя, что готов за них отдать и последнее свое око. ______________________ В начале весны 1821 года Пушкин снова является в Кишинев вместе с одним из высших военных чиновников, М.Ф.О., прибывшим к месту своего служебного назначения в Бессарабию тоже из Киева. Генерал Иван Никитич Инзов принял Пушкина в собственный свой дом, где последний и оставался до 1822 года. Пушкин переехал после того в дом одного из своих друзей, Н.С. Алексеева, и жил там до самого отправления своего в Одессу. Вот что писал Пушкин от 23 марта 1821 года к Дельвигу в Петербург вскоре после своего новоселья, но уже собираясь опять на временную поездку в Одессу, куда через два месяца и прибыл действительно, как мы видели: Друг Дельвиг, мой Парнасский брат,
"Жалею, Дельвиг, что до меня дошло только одно из твоих писем, именно то, которое мне доставлено любезным Гнедичем вместе с девственной Людмилою. Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших. О путешествиях К. слышал я уж в Киеве. В твоем отсутствии — сердце напоминало о тебе; об твоей музе — журналы. Ты все тот же талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени года — напиши своего Монаха. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, Байроническая — твой истинный удел; умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта. Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму Кавказский пленник, которую надеюсь скоро вам прислать, — ты ею не совсем будешь доволен, и будешь прав. Еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы — но что теперь ничего не пишу; я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями? Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию; есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни, даже и Скарментадо, кажется, не прав*. Самого лучшего состояния нет на свете; но разнообразие спасительно для души. ______________________ * См. Вольтера: Histoire des voyages de Scarmentado. ______________________ Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом. Ты его любишь, потому что меня любишь. Он человек умный во всем смысле слова, и в нем прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим: другого воспитания нет для существа, одаренного душой. Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца. В этом найдут выгоду, но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями — не только по африканской нашей крови. Прощай". С этого письма начинается литературная переписка Пушкина с друзьями, оставленными им в Петербурге, продолжавшаяся вплоть до 1826 года, времени появления поэта нашего в Москве. Дельвиг, брат Пушкина Лев Сергеевич, П.А. Плетнев и несколько других лиц были поверенными как его дел, так и его мыслей и суждений об отечественной и иностранной литературе. Из этого источника, насколько он нам доступен, будем мы впоследствии приводить черты наиболее яркие; теперь же скажем, что, судя даже по немногим образцам, какие находятся в руках наших, переписка Пушкина с друзьями своими обнимала почти все почему-либо замечательные явления русской жизни и русской словесности. Город Кишинев представлял в ту эпоху картину чрезвычайно оживленную. Некоторое время по присоединении к империи Бессарабской области последняя была, по замечанию старожилов, сборищем самых разнородных национальностей, театром удивительного смешения костюмов, языков, нравов и физиономий. Восстание греков наполнило город значительным количеством греческих и молдаванских фамилий, искавших убежища от турок или просто от политических смут своей родины. Присутствие их сообщило сильный восточный оттенок Кишиневу и придало сношениям между туземцами и новыми обладателями страны особенный характер, в котором европейская образованность и чуждые ей привычки смешивались весьма оригинально и живописно. Вместе с тем таможенная и карантинная линии, находившиеся тогда еще по Днестру, не защищали Бессарабию и от искателей приключений всех стран — от выходцев французских, итальянских и проч. Значительное число офицеров генерального штаба, людей вообще умных и образованных, занимавшихся съемкой планов новоприобретенной местности, увеличивало интерес общей картины, в которой немаловажную часть должен еще занимать штаб 16-й Пехотной дивизии, постоянно пребывавший в Кишиневе. Пушкин жил в обществе своих военных соотечественников и, говорят, довольно забавно сердился на их военную прислугу, плохо слушавшую его приказания и обносившую его за обедами. Пестрота, шум, разнообразие тогдашнего Кишинева произвели довольно сильное впечатление на Пушкина: он полюбил город. Частые отлучки Пушкина из Кишинева еще освежали для него удовольствия полуазиатского и полуевропейского общества. В этих отлучках, а может быть, и в сношениях своих с пестрым и разнохарактерным населением его, Пушкин встретил то загадочное для нас лицо, или те загадочные лица, к которым в разные эпохи своей жизни обращал песни, исполненные нежного воспоминания, ослабевшего потом, но сохранившего способность восставать при случае с новой и большей силой. Кто не знает этих чистых созданий его лиры: Под небом голубым страны моей родной (1825), О, если правда, что в ночи (1828), Для берегов отчизны дольной (1830)*. Мы еще возвратимся к ним, а здесь заметим, что от пребывания его в Кишиневе осталось еще воспоминание в двух стихотворениях: Гречанка (Ты рождена воспламенять) и Иностранке (На языке тебе невнятном). О первой Пушкин сберег заметку в записках своих, где назвал ее "прелестной гречанкой". Иностранка, имя которой тоже не сохранилось у нас на Руси, замечательна еще особенной характеристической подробностью, касающейся Пушкина. После двухлетнего знакомства она узнала, что Пушкин — поэт только по стихотворению На языке тебе невнятном..., вписанному в ее альбом уже при расставании. "Что это значит?" — спросила она у Пушкина. "Покажите это за границей любому русскому, и он вам скажет!" — отвечал Пушкин. ______________________ * Спешим сказать, что со всеми этими стихотворениями не имеет ничего общего одно стихотворение Пушкина, где тоже говорится о юге Европы, об Италии, и всем ее чудесам противопоставляется вдохновенный образ женщины, любующейся ими. Стихотворение это, начинающееся стихами Кто знает край, где небо блещет, написано в 1827 году, а сделалось известно только в 1838-м, уже после смерти автора. В рукописи оно носит двойной эпиграф в следующем виде. Сперва написано Пушкиным: "Konnst du das Land... Vilh. Meist", а вслед за тем прибавлено:
По ягоду, по клюкву. Эпиграф, кажется, объясняется известным в свое время анекдотом: одна молодая русская путешественница после долгого пребывания за границей сказала, что по возвращении на родину весьма обрадовалась клюкве. Пушкин намеревался выразить в стихотворении каприз красавицы, но отделал только поэтическую часть пьесы, соответствующую эпиграфу из В. Мейстера, и не приступил даже ко второй ее половине... Пародия, мы увидим, не была в его таланте и часто принимала у него серьезные, вдохновенные звуки, ей несвойственные. ______________________ Действительно, никто так не боялся, особенно в обществе, своего звания поэта, как Пушкин, о чем мы будем еще говорить подробнее. Он искал в нем успехов совсем другого рода. По меткому выражению одного из самых близких к нему людей, предметы его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нем одна и та же. И он вносил страсть во все свои привязанности и почти во все сношения с людьми. Самый разговор его в спокойном состоянии духа ничем не отличался от разговора всякого образованного человека, но делался блестящим и неудержимым потоком, как только прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей. Брат Пушкина утверждает, что беседа его в подобных случаях была замечательна почти не менее его поэзии. Особенно перед слушательницами любил он расточать всю гибкость своего ума, все богатство своей природы. Он называл это на обыкновенном насмешливом языке своем "кокетничаньем с женщинами". Вот почему, несмотря на известную небрежность его костюма, на неправильные, хотя и энергические черты лица, Пушкин вселял так много привязанности в сердцах, оставлял так много неизгладимых воспоминаний в душе... Но там, где дело шло о литературе, и в сношениях с литераторами не было человека строже и взыскательнее Пушкина. Он со вниманием прочитывал все, что писали о нем свои и иностранные журналы. Надо видеть из его переписки степень негодования, какое испытал он, когда известная его пьеса Редеет облаков летучая гряда напечатана была в "Полярной звезде" 1824 года с тремя последними стихами, исключенными автором в рукописи своей. Он просто говорит, что его осрамили, и прибавляет: "Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно, что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности". Несправедливо было и уверение, что он не сердится за опечатки. В 1825 году писал он в Петербург: "Надоела мне печать опечатками, критиками, защищениями т.д. Однако поэмы мои скоро выйдут. И они мне надоели. Руслан - молокосос; Пленник - зелен и пред поэзией кавказской природы поэма моя — Голиковская проза"*. Еще сильнейший пример оскорбленного авторского чувства подал Пушкин, когда в той же "Полярной звезде" 1824 года в стихотворении Нереида вместо стиха: Над ясной влагою полубогиня грудь, было напечатано: Как ясной влагою полубогиня грудь, ______________________ * Продолжение этой выдержки из письма от 3 декабря 1825 тоже прилагаем здесь: "Кстати: кто писал о горцах в "Пчеле" — какая поэзия! Я... ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним был на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметьева. В нем много в самом деле романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде — поэма моя была бы еще лучше. Важная вещь! Я написал трагедию и ею очень доволен, но страшно в свет выдать: робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я не читал о романтизме — все не то". Последние слова Пушкина мы объясняем далее в наших материалах. ______________________ а в стихотворении Простишь ли мне ревнивые мечты стих, начинающийся "С боязнью и мольбой...", был заменен "С болезнью и мольбой...". Пушкин тотчас же переслал обе пьесы в другой журнал ("Литературные листки", 1824, № IV), прося редактора о перепечатании: "Вы очень меня обяжете, — говорил он, — если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в "Полярной звезде", отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда небольшая, но стихи не люди. Свидетельствую вам искреннее почтение. Одесса. 1 февраля 1824". Замечательно, что Пушкин не достиг своей цели. В "Литературных листках" последняя пьеса помещена была с пропусками против редакции альманаха, но такова была взыскательность поэта в отношении своих произведений, и так он дорожил ими вообще. Шумная жизнь Кишинева не могла обойтись без хлопот. Природная живость Пушкина, быстрота и едкость его ответов, откровенное удальство нажили ему много врагов и иногда по справедливости возбуждали жалобы. Генерал Иван Никитич Инзов отрывался от важных своих занятий, чтоб устраивать дела ветреного своего чиновника. Он разбирал его ссоры с молдаванами; взыскивал за излишне резвые проделки; наказывал домашним арестом; приставлял часовых к его комнате и посылал пленнику книги и журналы для развлечения. Пушкин любил Инзова, как отца. О тогдашних шалостях кишиневской молодежи сохранилось в городе некоторое воспоминание и до сих пор*. ______________________ * Так, брат поэта рассказывает в своей записке, что однажды, оскорбясь замечанием одной женщины, он потребовал отчета у мужа ее и на нем выместил обиду. Много и других анекдотов от этой эпохи можно было бы собрать. Раз, заметив привычку одной дамы сбрасывать с ног башмаки за столом, он осторожно похитил их и привел в большое замешательство красивую владелицу их, которая выпуталась из дела, однако ж, с великим присутствием духа... ______________________ Заметим, что остроумная проказа всегда имела особенную прелесть для Пушкина даже и в позднейшие годы жизни. Об этой склонности к замысловатой шутке упоминает и он сам в неизданных строфах Домика в Коломне. Но одни увлечения страсти, одни выходки живого ума, даже одни вспышки поэтического гения, несмотря на все их значение, еще не могли составить окончательную форму жизни для человека, столь наделенного природой, как Пушкин. Не для того готовился он сам, не того хотели почитатели его таланта, беспрестанно требовавшие от него деятельности и предрекавшие ему славную будущность в Отечестве. Такие вызовы сопровождали все молодые его года. Из этих заботливых напоминовений, которые Пушкин получал со всех сторон, вплоть до 1830 года, самое замечательное нам кажется то, выписку которого приводим здесь в переводе. Оно написано было по-французски и уцелело в его бумагах. Только к Пушкину можно было обращаться с подобными требованиями, только с Пушкиным можно было так говорить. Вот этот отрывок: "Когда видишь того, кто должен покорять сердца людей, раболепствующего перед обычаями и привычками толпы, человек останавливается посреди пути и спрашивает самого себя: почему преграждает мне дорогу тот, который впереди меня и которому следовало бы сделаться моим вожатым. Подобная мысль приходит мне в голову, когда я думаю об вас, а думаю я об вас много, даже до усталости. Позвольте же мне идти, сделайте милость. Если некогда вам узнавать требования наши, углубитесь в самого себя и в собственной груди почерпните огонь, который несомненно присутствует в каждой такой душе, как ваша"*. ______________________ * Может быть, на это письмо Пушкин отвечал стихами, первый оригинал которых, весьма несовершенный, разумеется, остался в его бумагах:
Дары природы благосклонной; Я знал досуг, беспечных муз удел И наслажденье ленью сонной. * * * Я дружбу знал и жизни молодой Ей отдал ветреные годы, Я верил ей за чашей круговой В часы веселий и свободы. * * * Младых бесед оставя блеск и шум, Я знал и труд и вдохновенье, И сладостно мне было жарких дум Уединенное волненье! * * * Но все пропало!., резвый нрав... Душа час от часу немеет. В ней чувства нет. Так легкий лист дубрав В ключах кавказских каменеет. Пьеса еще продолжается у Пушкина, но разбор становится невозможен. Замечательно, что последнее четверостишие попало в "Альбом Онегина". ______________________ Поэма Бахчисарайский фонтан, задуманная в 1821 году, конченная в следующем и напечатанная в Москве в 1824 году, связана еще с Тавридой по своим воспоминаниям. О происхождении ее мы будем говорить после. Обращаясь к стихотворениям, написанным в Бессарабии, мы легко увидим, как быстро рос поэтический гений Пушкина. 6 апреля 1821 года написано было послание К Ч-у (В стране, где я забыл тревоги прежних лет), которое по твердости кисти, меткости эпитетов и простоте поэтического языка есть первообраз знаменитого послания Вельможе (От северных оков освобождая мир). 18 июля 1821 получено было в Кишиневе известие о смерти Наполеона и породило ту превосходную лирическую песнь, которая посвящена его имени. Декабря 26 1821 года создано было стихотворение, порожденное другим именем — Овидием. Пушкин считал его лучшим своим произведением в то время и предпочитал Наполеону. Небольшое предисловие к нему и исторические заметки свидетельствуют, что Пушкин приготовлялся к нему чтением римского поэта. Между тем один за другим следовали те художественно спокойные образы, в которых уже очень полно отражается артистическая натура Пушкина: Дионея, Дева, Муза (В младенчестве моем она меня любила), Желание (Кто видел край), Умолкну скоро я! М.А.Г. В последних двух глубокое чувство выразилось в удивительно величавой и спокойной форме, которая так поражает и в пьесе Приметы (Старайся наблюдать различные приметы), этом образце сельской картины, где впервые проявилось чувство природы, так сильно развитое у него впоследствии. В 1822 году написана была Песнь о вещем Олеге, которая при появлении своем не многими была оценена по достоинству. Ее летописная простота, ее безыскусный рассказ, так свойственный легенде, были новостью и слишком резко отличались от кудрявых и замысловатых исторических стихотворений эпохи, которые не всегда отличались и исторической верностью*. В том же году Пушкин на несколько дней пропал из Кишинева. Он отправился в Измаил и на пути пристал к цыганскому табору, ночевал в шатрах его и жил дикой жизнью кочевого племени. Он сохранил воспоминание об этом путешествии в следующей строфе эпилога к "Цыганам", не попавшей в печать: За их ленивыми толпами
______________________ * Так, например, в одной современной думе Олегов щит имеет герб России. Пушкин заметил несообразность и писал: "Древний герб Св. Георгий не мог находиться на щите язычника Олега. Новейший двуглавый орел есть герб Византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летопись просто говорит: "Тоже повеси щит свой на вратех на показание победы"". Он вообще отзывался об исторических стихотворениях той эпохи довольно строго: "Вообще все слабы изобретением и изложением. Все на один покрой (loci topici): описание места действия, речь героя и нравоучение. Национального русского нет в них ничего, кроме имен"... "Милый мой, — пишет Пушкин к брату из Кишинева по поводу тех же стихотворений, — у вас пишут, что "луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкаго". Это не X. написал — вот что меня огорчило. Что делает Дельвиг? Чего он смотрит?" Через несколько времени Пушкин возвращается еще на свои заметки в новом письме к брату: "Душа моя, — говорит он, — как перевесть по русский bevues. Должно бы издавать у нас журнал: Revue des bevues. Мы поместили бы там выписки из критик В-ва, полудневную денницу, герб Российской на вратах Византийских (во время Олега герба Русского не было: двухглавый орел есть герб Византийский и означает разделение империи на Восточную и Западную...) Поверишь, мой милый, что нельзя прочесть ни одной статьи ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bevues. Поговори об этом с нашими да похлопочи о книгах..." В другой раз он останавливается на стихотворении "Олимпийские игры", напечатанном в "Мнемозине", 1825. Т. IV, и снова пишет к брату: "Читал стихи и прозы К. — что за чудак! Только в его голову могла войти мысль воспевать Грецию, великолепную Грецию, Грецию, где все дышет мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами... Что бы сказали Гомер и Пиндар? Но что говорят Дельвиг и Баратынский?" Мы видим, что близкое знакомство не мешало Пушкину замечать погрешности приятелей, но он не всегда их высказывал прямо. ______________________ Пушкин доходил тогда до самых границ Империи. У нас есть один стихотворный отрывок, свидетельствующий это несомненно и потому драгоценный: Воспоминаньем упоенный,
Отлучки Пушкина из Кишинева не только не мешали вдохновению и занятиям поэзией, а, напротив, только возбуждали и множили их. В Бессарабии же написаны были: Братья разбойники и набросаны первые строфы Евгения Онегина... Если представим себе картину литературной деятельности этой в полном ее объеме, то разнообразие ее частей, особенный характер каждой подробности и самобытность некоторых из них приведут невольно в изумление, как приводили они и современников Пушкина. 28 июля 1823 года генерал Иван Никитич Инзов сдал должность Новороссийского генерал-губернатора, которую исправлял с июля 1822 года, новому начальнику графу М.С. Воронцову, уже славному подвигами в Отечественную и Французскую кампании и который должен был дать новую жизнь краю, вверенному его управлению. Тогда же соединено было в одной власти и управление Бессарабией. Центром правительства сделалась Одесса, куда переехал и Пушкин, зачисленный в канцелярию генерал-губернатора. Некоторое время он скучал по Кишиневу, но пестрое, разноплеменное народонаселение Одессы, ее театры, французские ресторации, море, ее омывающее и приносившее толпы иностранцев вместе с товарами и с известиями из Европы, вскоре помирили его с новым местопребыванием. Впрочем, усложнившаяся администрация края требовала особенной деятельности чиновников, в ней числившихся, а Пушкин по роду своих занятий мало был способен к ней. Почти ровно через год, 8 июля 1824 года, уволен он был вовсе от службы, а 11-го того же июля переведен на жительство в Псковскую губернию, в имение своей матери, известное Михайловское. Мы имеем письмо Пушкина из Одессы к брату от 25 августа 1823 года. Из содержания его видно, что Пушкин был в Одессе еще тремя месяцами ранее своего перечисления на службу в этот город, подобно тому как он посетил его два года тому назад. В последний раз, однако же, он узнал о новом своем назначении, вернулся на несколько дней в Кишинев проститься с особами, дорогими его сердцу, и затем уже покинул его совсем. "Мне хочется, душа моя, — говорит он, — написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело. Здоровье мое давно требовало морских ванн. Я насилу упросил Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и Итальянская опера напомнили мне старину и, ей-Богу, обновили мне душу. Между тем... перехожу на службу и остаюсь в Одессе. Кажется, и хорошо, да новая печаль сжала мне грудь. Мне стало жаль моих покинутых... Приехал в Кишинев на несколько дней, провел их неизъяснимо элегически — и выехал оттуда навсегда. О Кишиневе я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и все еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни. Впрочем, я нигде не бываю, кроме театра". Письмо это кончается требованием денег от брата, в которых поэт нуждался почти весь век свой. Весьма оригинально объясняет он причины скудости: "Жить пером мне невозможно... Ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти, хотя я знаю закон и четыре первые правила..." Он заключает его словами: "Прощай, душа моя: у меня хандра и это письмо не развеселило меня". 22 октября 1823 года кончена была в Одессе первая глава Онегина, начатая в Бессарабии в мае. Осенний месяц тут имеет свое значение. Известно, что осень была временем особенного развития его творческой деятельности вообще. Она приносила ему нравственное спокойствие, равновесие всех сил, необыкновенную бодрость мысли. На Севере он радовался туманной и дождливой осени и боялся сухой и светлой, как предательницы, которая влечет к прогулкам и рассеянности. Южная осень с ее чистым небом и освежительно теплым воздухом заставляла его прибегать к хитрости. Он вставал рано и, не покидая постели, писал несколько часов без отдыха. Приятели заставали его часто или в задумчивости, или помирающего со смеху над строфами "Евгения Онегина". Так написаны были три главы этого романа и зимой 1824 года начаты Цыганы. Лирические стихотворения, писанные в Одессе, приобретают новый оттенок. Вместо прежних обдуманных и потому спокойных созданий являются такие, как Ненастный день потух, Простишь ли мне ревнивые мечты, Коварность, исполненные бурь сердца, сомнений страсти и сильного драматического движения. Они вылились из-под пера того человека, который в мучениях ревности и досады мог пробежать пять верст без шляпы по палящему жару в 35º, как это раз случилось с Пушкиным в Одессе. Но мы обязаны сделать заметку, весьма важную для определения общего характера его. Как ни великолепен еще этот ураган уязвленного сердца в поэтическом своем проявлении, но здесь, как и всегда у Пушкина, порывы его умеряются требованиями искусства, и выражение его столь же изящно, как и выражение задумчивости и грациозных образов в других произведениях поэта. Вообще поэтическое творчество было у Пушкина как будто поправкой волнений жизни. Оно сглаживало резкие ее проявления, смягчало и облагораживало все, что было в них случайно грубого, неправильного и жесткого. По неизменному закону отражения творческого произведения на самом художнике, умерялся и в последнем пыл увлечения и замолкали струны, которые звучали бы без того тревожно и несогласно, может быть, еще долгое время. Вот почему Пушкин мог выходить из всех порывов еще свежее прежнего, и вот почему в течение всей его жизни мы не видим, чтобы он остановился на каком-нибудь исключительном направлении и окаменел в каком-нибудь любимом представлении. В Одессе, например, написал он своего Демона - этот неопределенный образ существа, произвольно и без права старающегося заслонить Божий свет от других. При появлении своем в 1823 году пьеса породила живейший восторг. Один журнал в Москве хотел посвятить ей целую статью, но не сдержал обещания; другой в Петербурге, называя произведение гениальным, искал объяснения ему в действительном существовании подобного характера. Но всего замечательнее, что Пушкин истощил всю идею в одном произведении — и более к ней уже не возвращался, несмотря на общие похвалы*. Так, из произведения относительно превосходного, вышел он не в подчиненности к нему, а, напротив, с другим и более обширным взглядом на мир — процесс, беспрестанно повторявшийся с ним и оправдывающий мнение тех людей, которые поэзию Пушкина считают по преимуществу существенной, реальной, приносящей с собою бодрость для духа и свежесть для мысли. ______________________ * Можно заметить последний отголосок идеи, породившей Демона, в стихотворении, принадлежащем к 1827 г.: Ангел (В дверях Эдема Ангел нежный); но здесь уже представление смягчается под действием жизни и, может быть, личного опыта. Кстати, прилагаем письмо Пушкина из Одессы к Дельвигу, замечательное, между прочим, и тем, что тут впервые упоминает он о Евг. Онегине: "Мой Дельвиг, я получил все твои письма и отвечал почти на все. Вчера повеяло мне жизнью лицейской — слава и благодарение за то тебе и моему П.! Вам скучно, нам скучно: сказать ли вам сказку про белого быка? Душа моя, ты слишком мало пишешь, по крайней мере слишком мало печатаешь. Впрочем, я живу по-азиатски, не читая ваших журналов. На днях попались мне твои прелестные сонеты, прочел их с жадностью, восхищением и благодарностью за вдохновенное воспоминание дружбы нашей. Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной музе Баратынского. Жду и не дождусь ваших стихов; только их получу, заколю агнца и украшу цветами свой шалаш, хоть Б. находит это слишком сладострастным... Ты просишь Бахчисарайский фонтан. Он на днях отослан Вяземскому: это бессвязные отрывки, за которые ты меня пожуришь и все-таки похвалишь. Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя. Б. ее не увидит за то, что он фи — дитя, блажное дитя. Бог знает, когда и мы прочтем ее вместе. Скучно, моя радость. Если б хоть брат Лев прискакал ко мне в Одессу. Где он? Что он? Ничего не знаю... Правда ли, что к вам едет Россини и Итальянская опера? Боже мой! Я умру с тоски и зависти. 16 ноября. Вели прислать мне немецкого Пленника. ______________________ К этой же эпохе относится возникшее стремление Пушкина собирать книги, которое заставило его сказать так живописно, что он походит на стекольщика, разоряющегося на покупку необходимых ему алмазов. Большая часть его денег уходила этим путем, и превосходная библиотека, оставленная им после смерти, свидетельствует теперь о разнообразии и основательности его чтения. Пушкин успел выучиться на юге по-английски и по-итальянски — и много читал на обоих языках. Кавказский пленник украшен в рукописи эпиграфом из Пиндемонте* и немецким "Gieb meine Jugend mir zuruk" ["Верни мне мою юность" (нем.)] из Гёте. Кроме своих обычных занятий, он еще следил за ходом греческого возрождения, которому вел журнал, и мысль его была в постоянной деятельности даже и тогда, как жаркие лирические произведения свидетельствовали о самом возбужденном состоянии его духа. К концу пребывания поэта в Одессе знакомые его заметили некоторую осторожность в суждениях, осмотрительность в принятии мнений. Первый пыл молодости пропал: Пушкину было уже 25 лет. ______________________ * Oh f elice que mai non pose il piede Fuori della natia sua dolce terre: Egli il cor non lascio fitte in oggetti, Che di plu riveder non ha speranza, etc.
______________________ В начале осени 1824 года Пушкин простился с южным краем России чудным своим стихотворением К морю: Прощай, свободная стихия!
______________________ * Стихотворение К морю напечатано было впервые в альманахе "Мнемозина" (1824 г., Москва, часть IV) и сопровождалось любопытным примечанием издателей. При стихе: "Мир опустел", который в альманахе не имел окончания, сделана выноска: "В сем месте автор поставил три с половиною строки точек. Издателям сие стихотворение доставлено кн. П.А. Вяземским, и здесь отпечатано точно в том виде, в каком оно вышло из-под пера самого Пушкина. Некоторые списки оного, ходящие по городу, искажены нелепыми прибавлениями. Изд.". Видно, что и эта пьеса не избегла участи многих других стихотворений поэта. Между прочим, она вошла в состав изданий 1826 и 1829 гг. с некоторыми изменениями, несмотря на то, что в альманахе печаталось с пушкинского подлинника (см. примечания наши к стихотворению). Кстати, скажем, что в том же альманахе — журнале "Мнемозина", только в III части (1824 г.), помещено было и стихотворение "Демон", но с такими ошибками, что Пушкин перепечатал его в "Северных цветах" 1825 года и писал к брату из деревни: "Не стыдно ли К* напечатать ошибочно моего "Демона"! Моего "Демона"!.. Не давать ему за то ни Моря, ни капли стихов от меня..." Однако же "Море" было дано: поэт, видно, умилостивился над приятелем. ______________________ Этим же стихотворением прощался он и с властителем своих дум — Байроном, посвящая ему на расставании последнюю дань удивления, последнюю свою песнь. Другое направление, другое развитие ожидало его в Михайловском. Остановимся здесь на минуту и сделаем несколько заметок на все поэмы, созданные Пушкиным в этот четырехлетний промежуток времени, столь обильный разнородными впечатлениями, столь плодовитый в литературном отношении. Любопытно видеть тайну их происхождения, значение, которое придавала им публика, и критические убеждения самого автора, вызванные толками и суждениями о них. Поэма Кавказский пленник была первым опытом Пушкина создать характер и опытом, как известно, не вполне удачным. Замечательно, что первый открывший это был сам Пушкин. Вот что писал он издателю поэмы в то время, как едва успели остыть чернила на его рукописи: "Недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно — так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать. Простота плана близко подходит к бедности изобретения, описание нравов черкесских не связано с происшествием и есть не иное что, как географическая статья или отчет путешественника. Характер главного лица (а всего-то их двое) приличен более роману, нежели поэме, да и что за характер? Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в каких-то несчастиях, неизвестных читателю? Его бездействие, его равнодушие к дикой жестокости горцев и к прелестям кавказской девы могут быть очень естественны, но что тут трогательного? Легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собой истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником его избавительницы; мать, отец и братья ее могли бы иметь каждый свою роль, свой характер — всем этим я пренебрег: во-первых, от лени, во-вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, как обе части поэмы были уже кончены, а сызнова начинать не имел я духа... Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня насчет Кавказского пленника, но, признаюсь, люблю его, сам не зная за что: в нем есть стихи моего сердца..."* ______________________ * С чернового письма к Н.И. Гнедичу, оставшегося в бумагах Пушкина. ______________________ Другое письмо Пушкина о том же предмете к одному из друзей, В.П. Г-ву, не менее замечательно в своей простодушной откровенности: "Замечания твои, моя радость, очень справедливы и слишком снисходительны. Зачем не утопился мой пленник вслед за черкешенкой? Как человек, он поступил очень благоразумно, но в герое поэмы не благоразумия требуется. Характер Пленника неудачен; это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века. Конечно, поэму приличнее было бы назвать Черкешенкой — я об этом не подумал. Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d'oeuvre. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю ее гораздо ниже Руслана — хоть стихи в ней зрелее. Прощай, моя радость"*. ______________________ * Есть еще и третья заметка Пушкина о "Кавказском пленнике" в письме его к брату из Кишинева от 6 октября 1823 года. "Скажи мне, милый мой, шумит ли мой Пленник? Надеюсь, что критики не оставят в покое характера Пленника: он для них создан. Душа моя! я журналов не получаю; так потрудись, напиши их толки, не ради исправления моего, но ради смирения кичливости моей..." ______________________ Любопытно следить за самыми усилиями Пушкина пояснить характер, еще смутно представлявшийся его воображению. Эти следы работающей фантазии, эта борьба с образом, беспрестанно исчезающим под рукой, особенно поучительны в будущем образцовом писателе. Надо сказать, что само посвящение поэмы еще составляет как будто ее продолжение по тону и разработке своей. В нем та же мысль и тот же образ, только приложенный к самому автору. Вот стихи из посвящения, не попавшие в печать, но порожденные именно стремлением автора овладеть поэтическим призраком и дать ему жизнь и форму. Они приложены были самим Пушкиным в письме к Г-ву, приведенном выше: Когда я погибал безвинный, безотрадный
Переходя к рукописи, мы видим то же самое усилие овладеть характером "Пленника". После строк: В увядшем сердце заключил Пушкин начинает ближе всматриваться в физиономию героя, но бросает труд на четвертом стихе... Четверостишие это, разумеется, и не попало в печать: Когда роскошных дев веселья
далее, после стиха И упоительным мечтам, является новая попытка в том же роде и опять бросается автором на первых четырех стихах: В те дни, когда луна, дубравы,
Не нужно и прибавлять, что это четверостишие составило в превосходном изменении начальные стихи пьесы Демон, которая, следовательно, уже является нам осколком неудавшегося образа. Замечательно, что даже известная пьеса: Я пережил свои желанья,
принадлежала целиком поэме, назначаясь, как и все прежние черты, для портрета главного действующего лица. Даже отъятая от нее, она еще носит в рукописи заглавие: "Элегия (из поэмы Кавказ)". Стольких напряжений, проб кисти, попыток стоил Пушкину первый серьезный характер, на котором он остановил свое внимание. Недостатки поэмы были так зорко определены самим автором, что критике оставалось только развивать его собственные указания. Это было сделано рецензентом "Сына Отечества" (часть LXXXII, 1823), по-видимому, весьма хорошо знавшим мнение Пушкина о своем произведении. В разборе довольно важно для биографии известие, что Пушкин, кроме стихотворения Мстислава древний поединок, обещанного в эпилоге самого "Кавказского пленника", пишет еще поэму Владимир. Посещение Киева должно было оставить свою поэтическую заметку в жизни Пушкина, но он обманул ожидания. Вместо "Мстиславова поединка" он написал Песнь о вещем Олеге и вместо "Владимира" начал драматическую хронику -Борис Годунов. Величавая картина Кавказа, переданная Пушкиным с такой поэтической верностью и вместе с такой простотой, изумила самих противников его. Они отозвались умеренно о новом произведении... Героизм Черкешенки, не шумный, но удивительно благородный и нежный, привел публику в восторг. Под влиянием всеобщего увлечения критика молчала. Дело ограничилось несколькими советами, как изменить характер Пленника для вящей его полноты, и потом указаниями на неправильные выражения. Этот последний отдел критики всегда обращал на себя внимание Пушкина. Он собирал грамматические и синтаксические заметки и часто удостаивал их опровержений, даже в примечаниях к своим поэмам при вторичных изданиях. До 1830 года Пушкин постоянно умалчивал о всех других требованиях критики. Происходило ли это от его беспрерывного изучения русской речи или от лукавого желания показать степень вкуса и познаний у рецензентов — только он составлял для себя коллекцию филологических странностей нашей критики весьма тщательно, хотя далеко не исчерпал своего предмета. Многое было им забыто, многое он оставил без внимания. Так пропущены были и следующие поправки одного журнала при стихах: Пред ним пустынные равнины
"Пелена употребляется более в отношении к тому, что под нею находится". Там холмов тянутся грядой
"Слова расставлены, кажется, не ясно". Оделись пеленою туч
"Не лучше ли покрылись? Иначе гор не будет видно..." ("Вестник Европы", 1823, № 1). Семь лет спустя после первого появления "Кавказского пленника" Пушкин сказал про него: "Все это слабо, молодо, не полно, но многое угадано и выражено верно". Это было повторением того, что он говорил о нем на другой день, так сказать, его рождения. При разборе Бахчисарайского фонтана, к которому теперь переходим, уже много было толков о влиянии Байрона на нашего поэта. Действительно, лицо Гирея, как и лицо Кавказского пленника, носит признаки родства с обычными героями Байрона, хотя при некотором внимании можно легко заметить, как проглядывает сквозь подражание собственная, творческая способность нашего автора, со всеми условиями жизни и местных требований, в которых заключалась. Чуждый облик, невольно положенный на оба характера, объясняется постоянным чтением Байрона, которому предался Пушкин в это время. Люди, следившие вблизи за постепенным освобождением природного гения в Пушкине, очень хорошо знают, почему так охотно и с такой радостью преклонился он пред британским поэтом. Байрон был указателем пути, открывавшим ему весьма дальнюю дорогу и выведшим его из того французского направления, под которым он находился в первые годы своей деятельности. Разумеется, все, что впоследствии говорено было об общей настроенности века, о духе европейских литератур, имело свою долю истины; но ближайшая причина байроновского влияния на Пушкина состояла в том, что он один мог ему представить современный образец творчества. По-немецки Пушкин не читал или читал тяжело; перевес оставался на стороне британского лирика. В нем почерпнул он уважение к образам собственной фантазии, на которые прежде смотрел легко и поверхностно, в нем научился художественному труду и пониманию себя. Байрон вложил могущественный инструмент в его руки: Пушкин извлек им впоследствии из мира поэзии образы, нисколько не похожие на любимые представления учителя. После трех лет родственного знакомства направление и темы Байрона совсем пропадают в Пушкине; остается одна крепость развившегося таланта: обыкновенный результат сношений между истинными поэтами! Нельзя сказать даже, чтобы один Байрон исключительно присутствовал при этом процессе развития художнических сил. Рядом с ним стоял в эту эпоху А. Шенье, которым Пушкин восхищался почти столько же, сколько и первым. Пушкин прежде всех в России заговорил об А. Шенье и, конечно, один из первых в Европе вполне угадал прелесть его нежных произведений, особенно антологических, где обычное щегольство его заменено истинным изяществом. Следует вспомнить, что в шуме, который производили тогда элегии Ламартина, одно это обстоятельство показывает, как мало подчинялся Пушкин вообще шуму, хотя бы он шел издалека. Некоторые из приятелей его печатали и писали ему о Ламартине с жаром убеждения, не находя в нем, однако ж, ни малейшего отголоска на все их увлечения. Можно сказать с достоверностью, что очень долгое время Пушкин восхищался у нас произведениями А. Шенье совершенно уединенно. Со всем тем и Байрон, и Шенье играли одинаковую роль в жизни нашего поэта: это были пометки его собственного прибывающего таланта, ступени, по которым он восходил к полному проявлению своего гения. Все оттенки мнений, разделявших литературу нашу, слились при появлении "Бахчисарайского фонтана" в одну похвалу неслыханной еще дотоле гармонии языка, небывалой у нас роскоши стихов и описаний, какими отличалась поэма. В ней видели торжество русского языка, и только дальнейшее развитие автора показало, что русский стих еще более может быть усовершенствован. Критика ограничилась робкой заметкой о недостатке движения, хода в новом создании ("Сын Отечества", 1824, часть ХСП). Происхождение поэмы достаточно объясняет ее сжатость и почти анекдотическую форму. Пушкин просто переложил в стихи рассказ одной прелестной женщины. В известном письме своем из Тавриды, он говорит при первом посещении Бахчисарая. "Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes" [Фонтан слез (фр.)]. Позднее он писал из Одессы: "Радуюсь, что мой фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины: Aux douces lois des vers je pliais les accents
Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги нужны"*. Деньги пришли к Пушкину. Поэма напечатана была в Москве в 1824 году князем Вяземским, и все издание куплено потом обществом книгопродавцев за 3000 рублей ассигнациями. ______________________ * Последние строки Пушкина извлечены из журнала Ф.В. Булгарина "Литературные листки" (1824, № IV), где они помещены были в объявлении о скором выходе поэмы. Они составляли часть большого письма Пушкина к одному из своих друзей, которое здесь приводит вполне.
Люблю — и мыслю о тебе, и, наконец, стихотворения Плетнева "Родина". В этом же письме есть в конце намек о новой поэме Пушкина, именно о "Ев. Онегине". "Ты не получил, видно, письма моего. Не стану повторять то, чего довольно и на один раз. О твоей повести в "Полярной звезде" скажу, что она не в пример лучше (т.е. занимательнее) тех, которые были напечатаны в прошлом году, et c'est beaucoup dire [И это много значит (фр.)]. Корнилович славный малый и много обещает; но зачем пишет он "для снисходительного внимания", "Милостивый государь NN" и ожидает "одобрительной улыбки прекрасного пола" для продолжения любопытных своих трудов. Все это старо, ненужно и слишком пахнет шаликовскою невинностью. Булгарин говорит, что Н.Б. отличается новостью мыслей; можно бы с большим уважением употреблять слово мысли. Арабская сказка — прелесть. Между поэтами не вижу Гнедича, — это досадно; нет и Языкова — и его жаль. "Вчера люблю и мыслю" поместят со временем в грамматику для примера бессмыслицы. Плетнева "Родина" хороша, Баратынский — чудо, мои пьесы плохи. Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины:
De sa bouche aimable et naive... Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги нужны. Третий пункт и самый нужный с эпиграфом без церемонии. Ты требуешь от меня десятка пьес, как будто у меня их сотни. Едва ли наберу их и пяток, да и то не забудь моих отношений с ***. Даром у тебя брать денег не стану, к тому же я обещал К., которому, верно, мои стихи нужнее, нежели тебе. Об моей поэме нечего и думать. Если когда-нибудь она будет напечатана, то, верно, не в Москве и не в Петербурге. Прощай, поклон Р., обними Дельвига, брата и братью". Кстати сказать: чувствительные строки, как называл Пушкин отрывок из этого письма, напечатанный в "Литературных листках", так же точно огорчили Пушкина при виде их в печати, как прежде опубликование трех стихов в элегии "Редеет облаков летучая гряда". "Вообрази мое отчаяние, — писал он по этому поводу, — когда увидел их напечатанными, — журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя, с какой охотой я беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей... Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов..." В первое время он готов был требовать объяснения, но вскоре предал забвению всю эту нескромность журналистики и даже прибавлял в письме к брату из Одессы от 13 июня 1824 года, чтоб он оставил все дело без внимания из уважения к самому себе. ______________________ В бумагах Пушкина есть неизданное стихотворение, которое сперва назначено было служить вступлением к поэме. Откинутое при окончательной переправке и совсем забытое впоследствии, оно подтверждает свидетельство письма о происхождении поэмы. Печален будет мой рассказ!
Поэтическая передача рассказа должна была, как легко понять, упустить из виду развитие драмы и только сохранить тон и живость впечатления, которыми поражен был сам поэт-слушатель. И действительно, в поэме существенное одно: стихи и благоухание женского чувства, которым она проникнута от начала до конца. Кстати заметить, что поэма сперва называлась Гаремом, но "меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы), говорит автор в записках своих, соблазнил меня". Этот эпиграф, еще находившийся при втором издании поэмы в 1827 году, был из Сади: "Многие, так же как и я, посещали сей фонтан, но иных уже нет, другие странствуют далече"*. ______________________ * Кавказский пленник, появившийся в 1822 году, издавался потом четыре раза: в 1824, 1828, 1836 гг. и в полном посмертном собрании сочинений в 1838 году. Бахчисарайский фонтан имел тоже четыре издания, кроме первого, именно: в 1827,1830, 1835 гг. и в полном посмертном собрании. В 1824 году появился, между прочим, немецкий перевод "Кавказского пленника", к которому для сличения приложен был весь русский подлинник целиком. Библиографы (см. Роспись книгам из библиотеки Смирдина) считают этот перевод новым изданием "Кавказского Пленника", хотя настоящего издания его от автора в 1824 году и не было. Нет сомнения, что немецкий перевод с его приложениями сделал невозможным всякую попытку такого рода. Пушкин был огорчен, жаловался на нарушение авторских прав своих и переписывался об этом с друзьями в весьма сердитом расположении духа. Настоящее, 2-е изд. поэмы напечатано только в 1828 году. ______________________ По поводу "Бахчисарайского фонтана" остается сделать еще одно замечание. Пушкин был мужествен во всех чувствах своих. Он так же мало способен был к нежничанью и к игре с ощущениями, как, наоборот, легко подчинялся настоящей страсти. Мы знаем, что он советовал людям, близким его сердцу, скорее отделываться от неопределенных томлений души, выходить на прямую дорогу и назначать цель своим стремлениям. То же требование бодрости и силы, которое присущно ему было по натуре, перенес он и на самый язык впоследствии. Всякий согласится, что в "Бахчисарайском фонтане", несмотря на всю его негу, нет ничего изнеженного, вымученного и слабосильного. По случаю перемены одного прилагательного в стихе, казавшегося слишком смелым, — Пушкин писал к издателю: "Я не люблю видеть в гордом первобытном языке следы европейского жеманства и французской утонченности; сила и простота более пристали ему: проповедую из внутреннего убеждения, а по привычке — пишу иначе"*. Впоследствии он советовал учиться русскому языку у старых московских барынь, которые никогда не заменяют энергических фраз: "я была в девках", "лечилась" и т.п. жеманными фразами: "я была в девицах", "меня пользовал" и проч. В записках своих он насмешливо советует русским литераторам прислушиваться даже к разговору московских просвирен: Пушкин не замедлил сам представить образцы сжатого и сильного русского слова, которого искал уже с начала своего поприща. ______________________ * В первом издании поэмы стих Твоих язвительных лобзаний был заменен стихом Твоих пронзительных лобзаний. ______________________ Нельзя обойти молчанием полемики, возбужденной предисловием кн. Вяземского к поэме. Статья кн. Вяземского под названием: "Вместо предисловия. Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова", — помещенная перед поэмой, заключала как бы заранее опровержение всех критик классической партии, имевшей тогда еще у нас сильных представителей*. Будто предугадывая возражения их, автор статьи говорил, что настоящее движение поэмы — находится в речи, в течении ее рассказа; что в описаниях ее есть поэтическая ясность и определенность и что довольно видеть красивое здание, а не разбирать его остов. Существеннейший отдел статьи, однако, состоял в ее взгляде на романтизм. Автор, видимо, полагал его в соблюдении местных красок, couleur locale, тогда сильно прославляемом современными французскими эстетиками. ______________________ * В самом заглавии статьи, написанной вообще очень остроумно, заключался колкий намек. Чтобы понять его, надо вспомнить о многочисленных псевдонимах во вкусе Жуй, появлявшихся тогда беспрестанно в журналах. Критики большей частью скрывались под фирмами: жителей Бутырской слободы, Тентелевой деревни, Галерной гавани, Лужницких старцев и проч. Страницы современных изданий испещрены именами: Вередиковых, Ферулиных, Аристотелидовых и проч. Это был век псевдонимов, никого, впрочем, не скрывавших. ______________________ "Отпечаток народности, местности, — говорил издатель поэмы от своего лица в статье, — вот что составляет, может быть, главное, существеннейшее достоинство древних и утверждает их права на внимание потомства. Глубокомысленный Миллер недаром во "Всеобщей истории" своей указал на Катулла в числе источников и упомянул о нем в характеристике того времени". Выслушав замечание антиромантика, что таким образом, пожалуй, и Гомер с Вергилием попадут в романтики, издатель поэмы отвечает еще решительнее. "Назовите их, как хотите, но нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сходства и соотношений с главами романтической школы, нежели со своими холодными рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом". Несколько сжатое изложение сообщило этой мысли, в сущности справедливой, вид софизма, но уже действительный софизм представляло другое положение автора, особенно возбудившее распрю. Он говорил именно, что появление романтизма в нашей литературе связывается с Ломоносовым, который брал свои образцы у германцев, отчего поэзия романтическая нам должна быть так же сродни, как поэзия Ломоносова или Хераскова. По поводу всех этих положений, выраженных весьма остроумно и отчасти резко, возгорелся сильный спор. "Вестник Европы" (1824, № 4 и 8) напечатал другой разговор, уже между классиком и издателем "Бахчисарайского фонтана", где сильно опровергал теоретические афоризмы последнего, а автор разбираемой статьи возражал ему в "Дамском журнале" с энергией и ловкостью, которые еще у многих свежи в памяти. Границы нашей биографии не позволяют рассказать весь ход этой борьбы, весьма любопытной, которая держала в напряженном внимании всю публику, еще занимающуюся тогда явлениями отечественной словесности и вовлекла наконец в полемику самого Пушкина*. Вот что писал он из Одессы в журнал "Сын Отечества" (1824, № XVIII), откуда извлекаем прилагаемый документ: ______________________ * Кстати сказать, что смелость произвольных, хотя иногда и блестящих положений была тогда в моде, как убедится всякий, кто проследит за лучшими обозрениями литературы, писанными в ту эпоху, и за возбужденной ими полемикой. Мы представили один довольно резкий образчик ее в мнении "Вестника Европы" о "Руслане и Людмиле". Из того же журнала выбираем и другой. В 1823 году Черная шаль Пушкина, первоначально названная им Молдавской песнью, положена была на музыку и под именем кантаты исполнялась на московском театре. Журнал, отдавая отчет о новом произведении, сильно упрекал композитора (г-на Верстовского) за то, что он расточил так много музыкального таланта на темное злодеяние каких-то неизвестных людей, молдаван, армян. Достойно ли это того, спрашивает критик, чтобы искусный композитор изыскивал средства потрясать сердца слушателей, и что он будет делать, когда представится ему изображение исторических и мифологических лиц, занимательных для каждого"! ("Вест. Евр.", № 1, 1823). Критик смешал важность исторического лица с важностью лица в поэтическом отношении, но этому мнению суждено было возрождаться еще не раз по поводу различных произведений Пушкина. ______________________ "В течение последних четырех лет мне случалось быть предметом журнальных замечаний. Часто несправедливые, часто непристойные, иные не заслуживали никакого внимания; на другие издали отвечать было невозможно. Оправдания оскорбленного авторского самолюбия не могли быть занимательны для публики; я молча предполагал исправить в новом издании недостатки, указанные мне каким бы то ни было образом, и с живейшей благодарностью читал изредка лестные похвалы и одобрения, чувствуя, что не одно довольно слабое достоинство моих стихотворений давало повод благородному изъявлению снисходительности и дружелюбия. Ныне нахожусь в необходимости прервать молчание. Князь П.А. Вяземский, предприняв из дружбы ко мне издание "Бахчисарайского фонтана", присоединил к оному "Разговор между Издателем и Антиромантиком", разговор, вероятно, вымышленный: по крайней мере, если между нашими печатными Классиками многие силою своих суждений сходствуют с Классиком Выборгской стороны, то, кажется, ни один из них не выражается с его остротой и светской вежливостью. Сей разговор не понравился одному из судей нашей словесности. Он напечатал в 5 № "Вестника Европы" второй разговор между Издателем и Классиком, где, между прочим, прочел я следующее: "Издатель: Итак, разговор мой вам не нравится? Класс: Признаюсь, жаль, что вы напечатали его при прекрасном стихотворении Пушкина? Думаю, и сам автор об этом пожалеет". Автор очень рад, что имеет случай благодарить кн. Вяз. за прекрасный его подарок. Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова писан более для Европы вообще, чем исключительно для России, где противники романтизма слишком слабы и незаметны и не стоят столь блистательного отражения. Не хочу, или не имею права, жаловаться по другому отношению, и с искренним смирением принимаю похвалы известного критика. Александр Пушкин. Одесса". Спор о классицизме и романтизме занесен к нам был из Франции и, кажется, потерял на пути свою серьезную и ученую сторону. Известно, что первое основание для последующих прений положили немцы еще в прошлом столетии сравнительной критикой различных литератур: древних, восточных и староевропейских. Критика эта уже очистила путь двум самостоятельным поэтам Германии — Шиллеру и Гёте; но в других странах, не вполне переданная и оцененная, породила ту литературу подделок, которая еще недавно казалась высшей ступенью искусства. К нам перешли только одни определения романтизма из вторых рук из Франции, а первоначальная работа науки, которая одна и могла объяснить сущность самого дела — была пренебрежена. Отсюда тот недостаток почвы, дельного содержания, какие чувствуются у нас в большей части статей этой эпохи по предмету, разделившему литературу на две враждебные партии. Всего чаще, например, вопрос о романтизме представляется критикам чем-то вроде любопытной новости, почти как известие о неожиданном случае, и так ими и обсуждается. Произвольное понимание его, смотря по случайностям личных впечатлений каждого автора или критика, было уже в порядке вещей. Таким образом, иные объясняли его своенравием мысли, которой прискучили положительные законы искусства, а сущность его определяли смесью мрачности со сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностью действия, пылкости страстей с холодностью характеров ("Вестник Европы", 1824, № 4). Другие отстаивали право гения и таланта творить наперекор теориям, и поясняли новое направление тем высоким наслаждением, "в котором человек, упоенный очаровательным восторгом, не может, не смеет дать отчета самому себе в своих чувствах", и прибавляли: "в неопределенном, неизъяснимом состоянии сердца человеческого заключена и тайна и причина так называемой романтической поэзии" ("Моск. телеграф", 1825, № 5). Иные еще полагали, как мы уже видели, истинное содержание романтизма в местных красках и народности, о которой, однако, никто особенно не распространялся по неимению ясного понятия о самом слове. Мы могли бы представить еще более выписок для подтверждения нашего мнения, но ограничиваемся приведенными здесь. Текущие явления словесности, требовавшие немедленной оценки, еще более затемняли дело. Были у нас романтики, восхищавшиеся эпопеями Хераскова и его подражателей, составившие особый отдел классических романтиков, представителем которых сделался журнал кн. В. Одоевского "Мнемозина", и были такие романтики, которые упрекали В.А. Жуковского за наклонность его к поверьям, за мечтательность, неопределенность и туманность его поэзии*. Пушкин весьма остроумно и колко сравнивал последних с ребенком, кусающим грудь своей кормилицы, потому только, что у него зубки прорезались. Он сам не мог избавиться от прихотливых толкований собственных друзей и принужден был объяснять смысл своих стихотворений обычным своим поклонникам, приходившим в тупик от неожиданности как содержания, так и приемов их. Подобными объяснениями сопровождались: Песнь о вещем Олеге, 1-я глава Онегина и Цыганы. О последних мы будем говорить пространнее в свое время, а здесь только приводим отрывок из письма его, касающийся "Песни...", в котором Пушкин принужден был растолковать ее значение: "Тебе, кажется, Олег не нравится — напрасно. Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе, есть черта трогательного простодушия, да и происшествие само по себе в своей простоте имеет много поэтического". К таким комментариям еще должен был прибегать поэт наш даже перед судьями, наиболее шумевшими о романтизме. ______________________ * В журнале "Мнемозина" (1824 г.), например, была статья, на которую Пушкин писал свои заметки, как увидим после, и о которой упомянул даже в IV главе своего "Онегина".
Критик строгой Повелевает сбросить нам Элегии венок убогой... Статья называлась: "О направлении нашей поэзии, особенно лиричской, в последнее десятилетие". Сочинитель ее принадлежал к романтикам и осуждал элегии вообще и элегии Пушкина, в особенности, как мелочной род поэзии, не выдерживающий сравнения с парением оды. Мерилом художнического достоинства обоих родов он взял восторг и пришел к заключению, что в оде заключается гораздо более поэзии, чем в элегии. К тому же разряду запутанных мыслей об искусстве принадлежит и та, о которой упоминает в 1825 г. Пушкин в письме к брату из деревни: "У вас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? Проза? Должно заранее истребить это гонением, кольями, песнями на голос: Один сижу я во компании, и тому подоб..." О Жуковском тогда же замечает Пушкин в письме к тому же лицу: "Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть... его небесная душа. Он святой, хотя родился романтиком, и не греком, а человеком, да каким еще!" ______________________ Любопытно знать, в каком отношении стоял Пушкин к обоим враждующим сторонам и как понимал литературный спор в глубине собственной мысли. Никто тогда еще и не подозревал, что его произведения вскоре сделают спор этот анахронизмом и заменят оба понятия, соединенные с именами классицизма и романтизма, новым и гораздо высшим понятием творчества и художественности, отыскивающим законы для себя в самих себе. Он понимал сущность дела весьма просто, полагая разницу между обоими родами произведений только в форме их и говоря, что если различать их по духу, то нельзя будет выпутаться из противоречий и насильственных толкований. Вот что писал он для самого себя о вопросе, занимавшем тогда литературу нашу: "Наши критики не согласились еще в ясном различии между родами классическим и романтическим. Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму все, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных. Определение самое неточное. Стихотворение может являть все эти признаки, а между тем принадлежать к роду классическому. К сему роду должны относиться те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам или коих образцы они нам оставили. Если же вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно написано, то никогда не выпутаемся из определения. Гимн Пиндара духом своим, конечно, отличается от оды Анакреона, сатира Ювенала от сатиры Горация, "Освобожденный Иерусалим" от "Энеиды" — все они, однако ж, принадлежат к роду классическому. Какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической? Те, которые не были известны древним и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими". Это простое, нехитрое определение обнаруживает вообще малую способность Пушкина к теоретическим тонкостям, что доказал он многими примерами и впоследствии. Чрезвычайно меткий в оценке всякого произведения, даже и своего собственного, он был чужд по природе той тяжелой работе мысли, какую требует отвлеченная теория искусства. Часто не хотел он доискиваться значения идеи, верность которой только чувствовал, и отрывочно бросал ее на бумагу в своих тетрадях. И вот пример. Пушкина называли романтиком, и он сам себя называл романтиком, но под этим словом в уме его таилось совсем другое понимание. Так, он постоянно употребляет в письмах к друзьям выражение: романтическое произведение, но, видимо, соединяет с ним значение творческого создания, не принадлежащего к какой-либо системе или одностороннему воззрению. Другого выражения для истинной своей мысли он не находил, да, вероятно, и не искал. Всем известное и принятое слово обозначило у него понятие, о котором еще немногие тогда думали. Мы увидим в письмах его о Борисе Годунове, что под именем романтической трагедии он разумел совершенно свободное проявление творящего духа в области искусства. Так, он беспрестанно пишет: "Я хотел бы написать что-нибудь истинно романтическое". В другой раз, мы уже видели, он говорит: "Важная вещь! я написал трагедию и ей очень доволен, но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма... Сколько я ни читал о романтизме — все не то". За этими простыми заметками можно различить мысль о художническом произведении; но он никогда не разбирал ее, предоставляя выразить вполне только своим созданиям. Действительно, они ясно указали законы, на которых должна основываться истинная теория искусства, и сделали из Пушкина, как уже замечено, настоящего учителя изящного и воспитателя эстетического вкуса в обществе. Мы видели прежде, что Пушкин в переписке своей с П.А. Катениным отзывался снисходительно как о переводах своего друга, так и о классической трагедии вообще. Со всем тем это была с его стороны только уступка, вызванная расположением к переводчику и мягкостью его суждений перед всяким дельным трудом. В эпоху пребывания поэта нашего на юге, если идеи его о романтизме выходили уже из разряда существовавших тогда идей, то взамен классическая трагедия все еще оставалась для него явлением как бы незаконным и необъяснимым. Только в 1825 году в деревне своей, в Михайловском, за строгим трудом создания хроники "Борис Годунов" и за мыслями, вызванными ею, нашел он, как увидим, настоящее место и классической трагедии в ряду произведений искусства. Годом ранее он еще находился под неотразимым влиянием Байрона и вот что писал брату из Одессы (1824 г.) по поводу нового перевода "Федры", тогда явившегося. "...Читал Федру Л-ва. Хотел писать на нее критику, не ради Л-ва, а ради маркиза Расина. Перо вывалилось из руки. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г. Расина. Croyes-vous decouvrir la trace de ses pas.
Вот как все переведено. А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии. План и характер Федры — верх глупости и ничтожности в изобретении. Тезей не что иное, как первый Мольеров рогач; Ипполит — le superbe, le fier Hippolyte et meme un peu farouche — Ипполит, суровый скиф... не что иное, как благовоспитанный мальчик, учтивый и почтительный. D'un mensonge si noir etc. Прочти всю эту хваленую тираду и удостоверишься, что Расин понятия не имел об создании трагического лица. Сравни его с речью молодого любовника Паризины Байроновой: увидишь разницу умов. А Терамен? Аббат и... Vous meme ой seriez-vous etc.
Вот глубина глупости!.." Остается сказать о Братьях-разбойниках, рассказе, основанном на истинном происшествии, случившемся в Екатеринославле в 1820 году. Он составлял отрывок из поэмы, которую Пушкин начал писать в 1822 году и сжег почти тотчас же, как написал, но план которой сохранился в бумагах его, в следующей короткой заметке: "Разбойники, история двух братьев, Атаман на Волге, купеческое судно, дочь купца". Чуткому слуху Пушкина сейчас открылось, что сознание душегубца слишком сложно, эффектно и потому не в русском духе, хотя картина разбойничьего стана и лицо рассказчика, выступающего из нее, написаны были мастерской кистью. При пересылке отрывка в Петербург для напечатания Пушкин замечал: "Разбойников я сжег — и поделом. Один отрывок уцелел в руках у Н.Р. Если звуки харчевня, острог... не испугают нежных ушей читательниц, то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц? Их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем". Можно полагать с достоверностью, что из материалов, заготовленных для Разбойников, вышла впоследствии, в 1825 году, пьеса Жених, первый образец простонародной русской сказки, написанный уже в Михайловском, куда теперь вслед за поэтом и переходим*. ______________________ * Кроме разобранных нами произведений к эпохе бессарабско-одесской жизни Пушкина принадлежит еще план поэмы Вадим — вскоре уничтоженной, но из которой известны два отрывка: Сон (отрывок из новгородской повести "Вадим") и Два путника. В дополнение к картине литературной деятельности Пушкина прилагаем еще числовые пометки, сохранившиеся в тетрадях его на поэмах. Первая глава "Онегина" кончена 23 октября 1823 года в Одессе, вторая 8 декабря того же года и там же, третья начата в Одессе же 8 февраля 1824-го. В сентябре 1824 года Пушкин находился в Михайловском, и в следующем месяце Цыганы, еще начатые в Одессе, получили окончательную отделку, которая уже совпадает с первыми сценами Бориса Годунова. ______________________ Пушкин приехал в Михайловское в тревожном состоянии духа. Легко угадать причину нравственного беспокойства его, если вспомним, что четверть жизни прошла для Пушкина и должна была переставить точку зрения на людей и разъяснить взгляд на самого себя. Нравственный переворот, неизбежный в таких случаях, оставляет по себе грусть, чувство раскаяния и тоски, но в сильных и благородных натурах, какова была натура Пушкина, это есть только новое побуждение к деятельности и преобразованию себя. В неизданном отрывке известного стихотворения Опять на родине Пушкин оставил нам заметку о душевной настроенности своей в эпоху прибытия его в Михайловское. Раз навсегда скажем здесь, что Пушкин постоянно откидывал из поэм и стихотворений своих все, что прямо, без покрова искусства и художественного обмана, напоминало его собственную личность. Предлагаемый отрывок, в своей неотделанной форме, трогателен, как истина: В разны годы
Дальнейшее пребывание в деревне сгладило резкость ощущения: там он нашел и теплую дружбу, и гармонию душевных сил, и, главное, — наслаждения творчества, сбереженного целиком благодаря тишине, окружавшей поэта. Одно это обстоятельство примирило бы всякого другого с однообразием деревенской жизни, но как человек, привыкший к движению городского и светского быта, от которого, между прочим, он во всю жизнь свою отстать не мог, чувство недовольства проглядывает в описаниях этого времени, оставленных им в письмах и в произведениях своих, как, например, в IV главе "Онегина", тогда же начатой. Другая сторона его деревенской жизни, украшенная привязанностью окружающих людей и всеми утехами творчества, сознающего свою силу, была и осталась немногим известна. Пушкин вызвал из Дерпта Н.М. Языкова, тогда еще студента, известным своим стихотворением Издревле сладостный союз. Языков, приехавший в Михайловское вместе с молодым В., соседом Александра Сергеевича по деревне, только в 1826 году, оставил нам любопытное описание самой комнаты, где няня Арина Родионовна накрывала им на стол обыкновенно. Вот там: обоями худыми
Вообще Пушкин был очень прост во всем, что касалось собственно до внешней обстановки. Одевался он довольно небрежно, заботясь преимущественно только о красоте длинных своих ногтей. Иметь простую комнату для литературных занятий было у него даже потребностью таланта и условием производительности. Он не любил картин в своем кабинете, и голая серенькая комната давала ему более вдохновения, чем роскошный кабинет с эстампами, статуями и богатой мебелью, которые обыкновенно развлекали его. Он довольствовался незатейливым помещением в Демутовом трактире, где обыкновенно останавливался в приездах своих в Петербург. Вообще привычки его были просты, но вкусы и наклонности уже не походили на них. Так, поздние обеды в Михайловском были довольно прихотливы, по собственному его свидетельству (IV глава Ев. Онегина), и кроме книг, куда уходили его деньги, был им еще другой исток: это страсть к игре, которой предавался он иногда с необычайным жаром. Карты поглотили много трудов его, унесли добрую часть доходов, полученных им с сочинений, и, случалось, даже брали в залог будущие, еще не родившиеся произведения. В одном отрывке из своих записок он простодушно рассказывает довольно забавный анекдот из своей жизни: "15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей. Я поставил их на карту. Карта за картой, проиграл 1600 рублей. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 рублей и уехал очень недоволен сам собой". Образ его жизни в деревне чрезвычайно напоминает жизнь Онегина (IV глава "Ев. Онегина"). Он также вставал очень рано и тотчас же отправлялся налегке к бегущей под горой реке и купался*. Зимой он, как и Онегин, садился в ванну со льдом перед своим завтраком. Разница состояла в том, что везде Пушкин посвящал утро литературным занятиям: созданием и приготовительным его трудам, чтению, выпискам, планам. Осенью — эту всегдашнюю эпоху его сильной производительности, он принимал чрезвычайные меры против рассеянности и вообще красных дней: он или не покидал постели, или не одевался вовсе до обеда. По замечанию одного из его друзей, он и в столицах оставлял до осенней деревенской жизни исполнение всех творческих своих замыслов и в несколько месяцев сырой погоды приводил их к окончанию. Пушкин был, между прочим, неутомимый ходок пешком и много ездил верхом, но во всех его прогулках поэзия неразлучно сопутствовала ему. Сам он рассказывает, что, бродя над озером, тешился тем, что пугал диких уток сладкозвучными строфами своими, а раз, возвращаясь из соседней деревни верхом, обдумал всю превосходную сцену свидания Димитрия с Мариной в Годунове. Какое-то обстоятельство помешало ему положить ее на бумагу тотчас же по приезде, а когда он принялся за нее через две недели, многие черты прежней сцены уже изгладились из памяти его. Он говорил потом друзьям своим, восхищавшимся этой встречей страстного Самозванца с хитрой и гордой Мариной, что первоначальная сцена, совершенно оконченная в уме его, была несравненно выше, несравненно превосходнее той, какую он написал. Так оправдываются стихи его: На море жизненном, где бури так жестоко
______________________ * Деревянный дом Михайловского в один этаж, стоит на небольшом косогоре, внизу которого с одной стороны течет река Сороть, впадающая в Великую. Фасад дома обращен задом к реке и лицом к небольшому скверу, сзади которого тянется почти на версту густой парк с цветниками и дорожками. ______________________ Если случалось оставаться ему одному дома без дела и гостей, Пушкин играл двумя шарами на бильярде сам с собой, а длинные зимние вечера проводил в беседах с няней Ариной Родионовной. Он посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения. К несчастью, мы ничего не знаем, что думала няня о стихотворных забавах своего питомца. Но я плоды моих мечтаний
Арина Родионовна была посредницей, как известно, в его сношениях с русским сказочным миром, руководительницей его в узнавании поверий, обычаев и самых приемов народа, с какими подходит он к вымыслу и поэзии. Александр Сергеевич отзывался о няне, как о последнем своем наставнике, и говорил, что этому учителю он много обязан исправлением недостатков своего первоначального французского воспитания. Простонародный рассказ Жених остается блестящим результатом этих сношений между поэтом и бывалой старушкой. В тетрадях Пушкина находится семь сказок, бегло записанных со слов няни. Из них три послужили основой для известных сказок Пушкина, писанных им с 1831 года, именно: для сказки О царе Салтане, О мертвой царевне и о семи богатырях, О купце Остолопе и работнике его Балде, да, вероятно, и остальные простонародные рассказы Пушкина вышли из того же источника, хотя оригиналов их мы и не находим в его тетрадях. Для примера, каким образом Пушкин переделывал полученные им материалы, пропуская некоторые подробности, изменяя другие и придумывая совсем новые, укажем на Царя Салтана. В нем сохранено, например, известие о рождении Царевича (Гвидона), и притом с небольшим изменением словами самой няни: Родила царица в ночь
но выпущены тридцать три брата его и введено новое лицо — Царевна Лебедь, совершенно необходимое для красоты и грации рассказа. Мачеха Арины Родионовны заменена Бабой Бабарихой и самые чудеса, разведенные Царевичем на своем острове благодаря Лебеди, расходятся у Пушкина во многом с рассказом няни. Так, у нее был кот: "У моря-лукоморья стоит дуб, и на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет". Этот кот заменен у Пушкина белкой, грызущей золотые орешки и выбрасывающей изумруды вместо зерна, но кот не пропал: он очутился при издании "Руслана и Людмилы" в 1828 году в прологе поэмы: У Лукоморья дуб зеленый;
Вместе с отсутствием тридцати трех братьев Царевича, брошенных в море, как и он, — пропали и все подробности, до них касающиеся, между прочим, и способ, каким Царевич узнает после их чудного спасения, что они — его братья. Он просит мать свою напечь лепешек из молока ее грудей: первый брат, отведавший лепешку, тотчас же воскликнул: "Ах, братцы, до сих пор не знали мы материнского молока!" — и открыл себя. Много еще и других выдумок, созданных или полученных народом, со всей их затейливостью, с признаками особенной деятельности воображения, тщательно занесено Пушкиным в свои тетради. К некоторым он сделал пояснения. В одной сказке баснословного Царевича ведут на казнь по проискам мачехи; он хохочет. А чему? Да тому, что передние колеса едут за лошадью, а задние-то зачем? Когда потом этот же Царевич вешает купца Шелковникова на шелковой виселице, Пушкин приписывает: "Вот куда каламбуры зашли". Трогательное впечатление производят эти рассказы няни, записанные в той же самой тетради, где и начало романа "Арап Петра Великого", и "Евгений Онегин", и "Цыганы", и много отдельных мыслей, блещущих умом и проницательностью*. ______________________ * Вот что писал сам Пушкин осенью 1824 года из деревни к брату: "Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма. Ах, Боже мой! Чуть было не забыл. Вот тебе задача — историческое, сухое известие о Разине..." У нас есть еще весьма любопытный документ о хозяйственных хлопотах Пушкина, когда в 1825 году по отъезде отца и матери из деревни он остался один в Михайловском. Документ содержит трогательную черту в отношении Арины Родионовны: "У меня произошла перемена в управлении. Розу Григ, я принужден был выслать за... поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть. Я велел Розе подать мне счеты. Она показала мне, что за два года (1824 и 1825) ей ничего не платили и считает по 200 р. на год — итого 400 р. По моему счету ей следует наличных денег 300 р. Из оных 100 выдам ей, а 200 перешлю в С.-Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ли что-нибудь в эти два года. Я нарядил комитет из Василья Архипова и старосты, велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т.е. несколько утаенных четвертей... покамест я принял бразды правления".
______________________ В двух верстах от Михайловского лежит село Тригорское, известное публике по стихам Н.М. Языкова. Там жило доброе, благородное семейство П.А. О-й, с которым Пушкин был в постоянных сношениях, любя его образованную и вместе сельски простую жизнь. Он часто там обедывал, часто туда заходил в своих прогулках и проводил там целые дни, довольный откровенной дружбой, с какой его встречали, и привязанностью всех членов его. Он посвятил П.А. О-й свои чудные подражания Корану, написанные, можно сказать, перед ее глазами, и вообще семейство это действовало успокоительно на Пушкина. Он встречал в нем и строгий ум, и расцветающую молодость, и резвость детского возраста. Усталый от развлечений первой эпохи своей жизни, Пушкин находил удовольствие в тихом чувстве и родственной веселости: грациозная гримаса, детская шалость нравились ему и занимали его. Если около этой поры еще встречаются восторженные стансы, как, например: Я помню чудное мгновенье, - то более в виде мгновенного порыва, чем постоянного душевного настроения. Погруженный в свои воспоминания, Пушкин думал о славе и в ней искал успокоения для своего сердца и отмщения за все волнения и утраты его: .............И ныне
С тех пор действительно началось его постоянное служение славе, хотя цель, выраженная в стихах, давно была утрачена. Непрерывная литературная переписка с друзьями принадлежала к числу любимых и немаловажных занятий Пушкина в это время. Переписка Пушкина особенно драгоценна тем, что ставит, так сказать, читателя лицом к лицу с его мыслью и выказывает всю ее гибкость, оригинальность и блеск, ей свойственный. Эти качества сохраняет она даже и тогда, когда теряет достоинство непреложной истины или возбуждает сомнительный вопрос. Мы имеем только весьма малую часть переписки Пушкина, но и та принадлежит к важным биографическим материалам. Первая глава "Онегина" появилась в печати в течение 1825 года, предшествуемая известным прологом Разговор книгопродавца с поэтом, который был окончен в Михайловском, 26 сентября 1824 года, и о значении которого весьма мало говорили: так затемнен он был романом, поглотившим все внимание публики и журналистов. А между тем в прологе глубоко и поэтически выражено состояние художника, уединенно творящего свои образы посреди шума и внешних волнений, как вообще любил себе представлять художника сам Пушкин. Вскоре мы увидим, что он усвоил себе теорию творчества, которая проводила резкую черту между художником и бытом, его окружающим. Стихи, которыми он очертил свой идеал поэта, весьма основательно прилагались у нас к самому автору их: В гармонии соперник мой
Толки о новом романе не замедлили показаться. Журнал, только что основанный тогда в Москве, встретил его похвалами, весьма искренними, но которые не вполне шли к "Онегину" ("Московский телеграф", 1825, № 5) — по весьма простой причине: угадать в первых чертах "Онегина" всю его физиономию, как она выразилась впоследствии, было бы делом сверхъестественной прозорливости. Предоставляя классикам отыскивать, к какому отделу пиитики принадлежит новый роман Пушкина, рецензент журнала удерживает за собой только право наслаждаться новым торжеством ума человеческого. Что же касается до определения его, то рецензент причисляет роман к тем истинно шуточным поэмам, где веселость сливается с унынием, описание смешного идет рядом с резкой строфой, обнаруживающей сердце человека. Образцы таких поэм представлены были, по его мнению, Байроном и Гёте, и они ничего не имеют общего с легкими поэмами Буало и Попе, которые только смешат. Легко заметить, что и похвальная статья о Пушкине была в сущности, хотя и косвенно, только полемической статьей. Это составляло основной характер журнала... "Онегина" он понимал очень просто: "шалун с умом, ветреник с сердцем — он знаком нам, мы любим его" — и хотя называл произведение Пушкина национальным, но потому, что в нем "видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были никогда. Противники Пушкина отнесли, наоборот, всю главу к чистому подражанию, и притом с оговоркой, которая вообще ставила неизмеримое пространство между способом представлять свои мысли у оригинала и у подражателя его. "Цель Байрона, — говорили они с иронией ("Сын Отечества", 1825, часть С), — не рассказ, характер его героев не связь описаний, он описывает предметы не для предметов самих, не для того, чтобы представить ряд картин, но с намерением выразить впечатления их на лицо, выставленное им на сцену. Мысль истинно пиитическая, творческая..." "Онегину" критик отказывал в народности следующими резкими словами: "Я не знаю, что тут народного, кроме имен петербургских улиц и рестораций. И во Франции и в Англии пробки хлопают в потолок, охотники ездят в театры и на балы". Но взамен находил ее в "Руслане и Людмиле": "Приписывать Пушкину лишнее — значит отнимать у него то, что истинно ему принадлежит. В "Руслане и Людмиле" он доказал нам, что может быть поэтом национальным". Оставляя в стороне мнения журналов, должно сказать, что самые друзья Пушкина, которым было знакомо свойство его останавливаться преимущественно на творческих идеях, находили содержание "Онегина" едва-едва достойным поэтического дарования. Подобно некоторым журналам, глава нового романа казалась им только ошибкой гениального человека, увлеченного гением Байрона. Они видели в его произведении "чертовское", по их словам, дарование, способное сообщить увлекательность и предмету ничтожному в самом себе. Упорно держались они мнения, что "Онегин" ниже и "Кавказского пленника", и "Бахчисарайского фонтана", и готовы были, как сами утверждали, отстаивать свое мнение, хоть до светопреставления. С какой-то недоверчивостью смотрели они на шутку романа и на веселость, разлитую в нем, в которой не замечали ни малейшей примеси сатиры. Длинные письма разменены были по этому поводу; Пушкин защищался с жаром. "Мне пишут много об Онегине, — сообщал он одному из своих друзей, — скажи им, что они не правы. Ужели хотят изгнать все легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии? Следственно должно будет уничтожить и Orlando furioso, и Гудибраса, и Вер-Вера, и Рейнеке, и лучшую часть Душеньки, и сказки Лафонтена, и басни Крылова, и проч. Это немного строго. Картина светской жизни также входит в область поэзии, но довольно..." Особенно затрудняло почитателей Пушкина отсутствие всякой торжественности в новом романе, или вдохновения, как говорили они. В нем видели они одну победу искусства, и спор перешел к вопросу: что выше? Вдохновение или искусство? Пушкин запутался в этом споре, как и следовало ожидать. Он приводил мнение Байрона в известном споре его с Боульсом (Bowles), что человек, мастерски описавший колоду карт, как художник, выше человека, посредственно описывающего деревья, хотя бы их была целая роща, но вскоре почувствовал неловкость примера*. По первому замечанию приятелей он отступился от своего мнения и добродушно признался, что он был увлечен в пылу полемики. Пушкин, как видно, сам предпочитал вдохновение искусству: "Я было хотел покривить душой, — писал он, — да не удалось. И Bowles, и Байрон в моем споре заврались. У меня есть на то очень дельное опровержение, переписывать скучно..." В другом отрывке письма, который прилагаем, Пушкин уже находится в полном обладании идеей собственного произведения. Если с одной стороны правда, что он в первой главе "Онегина" еще не ясно различал даль своего романа, то с другой не менее истинно, что он по крайней мере предчувствовал его развитие. Это оказывается из отрывка нашего: ______________________ * Остроумная и довольно странная полемика Байрона с посредственным поэтом и лицеприятным биографом Попе, Боульсом, происходила немного ранее пушкинского спора с приятелями, именно в 1821 году, но там дело шло о вопросе: что выше, изображение ли природы или изображения тленных, искусственных вещей? Байрон держался последнего мнения, и от этого произвольного разделения двух необходимых элементов каждого создания произошел спор, удивляющий теперь богатством ловких и блестящих парадоксов. Боульс говорил, например, что корабль заимствует всю свою поэзию от волн, ветра, солнца и проч., а сам по себе ничего не значит. Байрон, не терпевший поэзии лакистов, на сторону которых склонялся его противник, утверждал, что волны и ветры сами по себе, без поэзии искусственных предметов, еще не могут составить картины. Воду, говорил он, можно видеть и в луже, ветер слышать и в трещинах хлева, а солнцем любоваться и в медной посудине — от этого еще ни вода, ни ветер, ни солнце не сделаются предметами поэтическими. Спор можно назвать истинным предшественником того, о котором говорим теперь в биографии. Нет сомнения, что Байрон выдерживал его с удивительным мастерством, изворотливостью и остроумием. Между прочим, он говорил, что много есть морей величественнее Архипелага, скал выше, красивее Акрополиса и мыса Суниума, мест живописнее Аттики, но более поэтических предметов благодаря памятникам искусства, возвышающим их достоинство, нет на свете. Он спрашивал потом: "Отымите Рим, оставьте только Тибр и семь холмов его и заставьте лакистов наших описывать красоту места, спрашиваю: что будет сильнее исполнено поэзии — картина ли их произведения, или первый указатель предметов, первый Indicateur d'objets, попавшийся вам под руку? (Смотри письмо Байрона к Мурраю из Равенны от 7 февраля 1821.) Переходя к возражению Боульса, который утверждал, что описать деревья достопочтеннее, чем употребить талант на изображение колоды карт, Байрон замечал, что тут есть смешение предметов, но что писатель, умевший сделать поэтический предмет из колоды карт, конечно, выше того, кто вяло описывает деревья, соблюдая, например, только верность и сходство с их внешними признаками. Пушкин обрадовался этой мысли Байрона, как благодетельному союзнику в его собственном споре, однако ж она нашла сильный отпор в его приятелях: "Мнение Байрона, — писали они, — тобою приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника. У каждого свой дар, своя муза. Майкова "Елисей" прекрасен, но был ли он таким у Державина — не думаю, несмотря на превосходство таланта его перед талантом Майкова. Державина Мариамна никуда не годится. Следует ли из того, что он ниже Озерова. Не согласен и на то, что "Онегин" выше "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника" как творение искусства. Сделай милость, не оправдывай софизмов В.: им только дозволительно ставить искусство выше вдохновения. Ты на себя клеплешь и выводишь Бог знает что..." ______________________ "Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с "Д. Жуаном". Никто более меня не уважает "Д. Жуана" (первые пять песней; других не читал), но в нем нет ничего общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона, и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же. Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в "Ев. Онегине"... Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии*. Дождись других песен... Ты увидишь, что если уж и сравнивать "Онегина" с "Д. Жуаном", то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse) Татьяна или Юлия? Первая песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается). Сим заключаю полемику нашу... 12 марта. Михайловское". ______________________ * Первая глава "Ев. Онегина" сопровождалась, кроме "Разговора книгопродавца с поэтом", еще вступлением. (О нем и о некоторых приложениях подробнее сказано в примечаниях наших к роману.) Небольшое вступление это, не имевшее никакого оглавления и писанное самим Пушкиным, заключало слова: "Но да будет нам позволено обратить внимание читателя на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов". В том же письме Пушкина, первая половина которого будет нами приведена впоследствии, заключаются еще эти замечательные слова: "Надеюсь, что наконец отдашь справедливость Катенину. Это было бы кстати благородно, достойно тебя. Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в этом требует душевной силы". Это относилось к критику "Полярной звезды". ______________________ Такие-то бури окружали рождение этого детища, которому суждено было пройти, так сказать, рядом с Пушкиным почти через все существование его и выразить взгляд его на современное общество. Основательно сказано было, что роман этот столько же принадлежит поэзии, сколько и истории нашей, как драгоценное свидетельство о нравах, обычаях и понятиях известной эпохи. При появлении "Онегина" внимание публики было разделено между ним и комедией Горе от ума, с которой она тогда ознакомилась. Это произведение, одно во всей нашей литературе, соперничало по успеху своему с романом Пушкина и имело одинаковую с ним участь. Оба разошлись по лицу России в бесчисленных применениях к ежедневным случаям, сделались родником пословиц, нравственных сентенций и проч. Суждение Пушкина о комедии Грибоедова чрезвычайно замечательно. Оно опередило несколькими годами всю последующую весьма основательную критику, какой подвергнута была комедия, и редко случается, как сейчас увидим, встретить в немногих простых словах так много существенного и вызывающего на размышления: "NN доставит тебе моих "Цыганов": пожури моего брата за то, что он не сдержал своего слова: я не хотел, чтоб эта поэма была известна прежде времени; теперь нечего делать — принужден ее напечатать, пока не растаскают ее по клочкам. Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить. Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным — следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана неясно. Молчалин не довольно резко подл: не нужно ли было сделать из него и труса? Старая пружина, но штатской трус в большом свете, между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен. Les propos du bal [Бальная болтовня (фр.)], сплетни, рассказ Репетилова о клубе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый — вот черты истинно комического гения. Теперь вопрос: в комедии "Горе от ума" кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все это говорит он очень умно, но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека, с первого раза знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под. Кстати, что такое Репетилов? В нем 2, 3,10 характеров. Зачем делать его гадким? Довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Его смущение чрезвычайно ново на театре; хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся... Между мастерскими чертами этой прелестной комедии недоверчивость Чацкого в любви Софьи к Молчалину прелестна. И как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов верно не захотел: его воля! О стихах я не говорю — половина должна войти в пословицу. Покажи это Грибоедову: может быть, я в ином ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере говорю прямо, без обиняков, как истинному таланту". "Цыганы", о которых упомянул Пушкин в начале своего письма, впервые являются между второй и третьей главой "Онегина", как уже знаем, но кончены в Михайловском, откуда и письмо, приложенное нами, написано. Кажется, то же самое место должны они сохранять и в критической оценке литературной деятельности Пушкина. Подобно тому как Онегин в первой главе романа еще сохраняет какую-то дальнюю, неопределенную родственную черту с типами британского поэта (следующие главы романа уже вступают в самое сердце русской жизни); так и по физиономии Алеко в Цыганах еще волнуется тень байроновских героев. Зато картина цыганского табора и характер Земфиры отличаются самостоятельностью и выражением строгой красоты, свойственной последнему периоду пушкинского развития. Эти качества не утеряли и доселе своей цены. По прошествии 25 лет со времени появления "Цыган" они еще производят обаятельное впечатление на читателя по свежести и теплоте красок, разлитых в них. Не будем говорить о главном действующем лице. Хотя оно и навеяно Байроном, но трагического величия героев его в нем нет нисколько. Философствующий эгоист, с сердцем, испорченным постоянной мыслью о самом себе, он гораздо яснее Кавказского пленника и гораздо лучше очерчен Пушкиным, чем прежние характеры, им созданные. Поэт весьма ловко противопоставил этот образ существа, не отыскавшего истока чувству гордости и тщеславия — быту простого, дикого племени, которого он, по грубости сердца, еще и недостоин. Скажем только, что ни одно произведение поэта, ни прежде, ни после, не производило такого впечатления на публику, как "Цыганы". Еще ранее печати (1827 г.), они в бесчисленных копиях разошлись по всему читающему миру нашему, что, между прочим, отняло у автора много денежных выгод. Мы видели уже, как беспокоился он преждевременной известностью поэмы. В том же 1824 году Пушкин писал к Дельвигу: "Знаешь ли? Уж если печатать что, так возьмемся за "Цыганов". Надеюсь, что брат их перепишет, а ты пришли рукопись ко мне, я доставлю предисловие и, может быть, примечания — и с рук долой. А то всякий раз, как я о них подумаю или прочту слово в журнале, — у меня кровь портится. В собрании же моих поэм для новинки поместим мы другую повесть вроде Верро, которая у меня в запасе. Жду ответа"*. ______________________ * Переписку поэта с братом своим вообще мы изложим позднее, при описании отношений между ними. ______________________ Эта повесть в духе Беппо был именно "Ев. Онегин", с которым ознакомились петербургские литераторы впервые по отрывкам, напечатанным в "Северных цветах" за 1825 год. Тогда и возгорелась полемика, изложенная нами несколько прежде. Что касается до предисловия к "Цыганам", то в рукописях автора сохраняется, действительно, что-то похожее на предисловие (см. примечания к поэме). Ни одно из предположений Пушкина, однако же, не состоялось. Поэма "Цыганы" явилась только три года спустя после письма, и ей предшествовало еще собрание стихотворений Александра Пушкина, изданное в 1826 году, а издание всех поэм вместе приведено в исполнение весьма поздно — в 1835 году. Не можем пропустить без внимания и странных толкований, возникших по поводу "Цыган". Они чрезвычайно хорошо определяют одностороннее воззрение на искусство, нисколько не потрясенное вводом романтизма в нашу литературу. Один из приверженцев новой школы возмущался тем, что Алеко водит медведя, собирает деньги, и сожалел, что автор не сделал из него — хоть кузнеца. Это черта характерная! Без всякого посредствующего звена мы переносимся к Борису Годунову, и, конечно, подобный скачок был бы совершенно невероятен, если бы несомненная хронологическая цепь произведений Пушкина положительно не указывала на него и не приводила к нему. "Борис Годунов" начат и кончен в Михайловском. Следуя нашей системе, прежде всего мы соберем вокруг "Бориса Годунова" все, что думал и писал о нем сам автор. Начнем с того, что это любимое произведение поэта составляло, так сказать, часть его самого, зерно, из которого выросли почти все его исторические и большая часть литературных убеждений. Не без волнения отдавал он его в свет, не без волнения знакомил с ним друзей своих, и холодный прием, сделанный "Борису Годунову" публикой и журналистами, несмотря на то что он ожидал его, оставил в авторе надолго глубокое огорчение... Только позднее помирился он с критикой откровенно и благородно по обыкновению своему, предоставляя другому времени поправить ошибки настоящего. В бумагах Пушкина есть черновое письмо, неизвестно к кому, где мы читаем: "...с отвращением решаюсь я выдать в свет... И хоть я вообще довольно равнодушен к успеху или неудаче своих сочинений, но, признаюсь, неудача Бориса Годунова будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен. Как Монтань, я могу сказать о моем сочинении: "C'est une oeuvre de bonne foi" ["Это добросовестное произведение" (фр.)]. Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, плод добросовестных изучений, постоянного труда, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое занятие вдохновению, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец одобрение малого числа избранных... Трагедия моя уже известна почти всем тем, мнением которых дорожу. Одного недоставало в числе моих слушателей: того, кому я обязан мыслью моей трагедии, чей гений одушевил и поддержал меня, чье одобрение представлялось воображению моему сладкой наградой и единственно развлекало посреди уединенного труда"*. ______________________ * Это воспоминание о Карамзине показывает, что самые строки написаны гораздо позднее 1825 г. ______________________ Так много соединялось для Пушкина в "Борисе Годунове" воспоминаний сердца; такими тонкими нитями связан он был с душой самого поэта! Мало того: он собрал вокруг трагедии мысли о драматическом искусстве, рожденные чтением и собственными размышлениями, и оперся на нее в окончательной установке своего взгляда на этот предмет. Мы имеем несколько черновых писем его к разным лицам, которыми и воспользуемся в ожидании того, когда владетелям их угодно будет ознакомить публику с настоящими, исправленными подлинниками. Цель биографии — уловить мысль Пушкина, и для того она может употребить в дело даже первые, еще бледные ее очерки. Мы принуждены, однако же, начать с двух французских писем Пушкина о трагедии: они, может быть, замечательнее всех, писанных им по этому случаю. Всякий, кто потрудится сличить перевод наш с оригиналами, отнесенными нами в Приложения, конечно, увидит, как много потеряли они здесь в энергии выражения и в колорите вообще*. ______________________ * Первое письмо, которое теперь приводим, писано Пушкиным в 1829 году. Оно носит пометку: "1829 S. Р. Ь." и при ней число 30-е, но с неразборчивым обозначением месяца, которое можно читать одинаково: Juin и Janvier. Слова "S. Р. Ь.", к удивлению, тоже зачеркнуты, так что мы теперь имеем одно только несомненное указание года, а указание места и числа недостает. С равной основательностью можно думать, что Пушкин написал его до отправления в Арзрум, когда он был в Петербурге, или в самом Арзруме, где он находился в июне месяце 1829-го. Как бы то ни было, но оба письма принадлежат к плану составить предисловие для "Бориса Годунова", явившегося в свет, как известно, в 1831 году. ______________________ "Вот моя Трагедия, — если уж вы настоятельно того хотите, но прежде всего требую, чтоб вы пробежали последний том Карамзина... Она исполнена шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени. Надо уметь понимать их — sine qua non. По примеру Шекспира я ограничился изображением эпох и лиц исторических, не гоняясь за сценическими эффектами, романическими вспышками и проч. Стиль ее вышел смешанный. Он пошл и низок там, где мне приходилось выводить грубые и пошлые лица. Не обращайте внимания на злоупотребления этого рода — все это писалось очень бегло и может быть исправлено при первой переписке. Не без удовольствия думал я сперва о трагедии без любви; но кроме того, что любовь составляла существенную часть романического и страстного характера моего пройдохи, но Лжедимитрий еще влюбляется у меня в Марину; я принужден был допустить это из желания выказать сильнее странный характер последней. Карамзин, собственно, только дотронулся до нее. Конечно, это была из хорошеньких женщин — самая странная. В жизни своей она имела одну страсть — честолюбие, но в степени энергии, бешенства, какую трудно и представить себе. Посмотрите, как она борется с войной, нищетой, позором и в то же время сносится с польским королем, как будто равная с равным и, наконец, постыдно кончает самое бурное, самое необыкновенное существование. Она является только два раза у меня — но я возвращусь к ней, если продлятся дни мои. Она возмущает меня, как страсть. Гаврила Пушкин — мой предок. Я изобразил его, как нашел в истории и в бумагах моей фамилии. Он обладал большими способностями, будучи в одно время и искусным военным, и придворным человеком. Вместе с Плещеевым он был первый, очистивший путь Самозванцу своей неслыханной дерзостью. Мы находим его потом в Москве в числе 7-ми начальников, защищавших ее в 1612 году; в 1616-м, в Думе, рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, наконец, посланником. Он был всем. Он выжег один город в виде наказания за какой-то проступок, как я это нашел в одной грамоте Погорелого Городища. Я также намерен возвратиться к Шуйскому. Он представляет в истории странное смешение дерзости, изворотливости и силы характера. Слуга Годунова, он один из первых переходит на сторону Димитрия, первый начинает заговор и, заметьте, — он же первый и старается воспользоваться сумятицей, кричит, обвиняет, из начальника делается сорванцом. Он уже близок к казни, но Димитрий дает ему помилование, изгоняет его и снова возвращает ко двору своему, осыпая честью и щедротами. И что же делает Шуйский, уже стоявший раз под топором? Тотчас же принимается за новый заговор, успевает, захватывает престол, падает, и в падении своем уже показывает более достоинства и душевной силы, чем в продолжение всей своей жизни. Грибоедов недоволен был Иовом... При сочинении Годунова я думал вообще о трагедии — и если бы захотел я написать к нему предисловие — не обошлось бы без шума. Род этот не исследован. Законы его стараются вывести из правдоподобия, а по существу своему, драма исключает правдоподобие. Не говоря уже о единстве времени и места, да какое же, черт возьми, правдоподобие может быть в зале, одна половина которой наполнена 2000 человек, а другая людьми, которые стараются показать, что не замечают первых. 2. Язык. Например: Фил октет у Лагарпа чистым французским языком отвечает Пирру, выслушав его тираду: Увы! Я слышу сладкие звуки еллинской речи! Все это только условное неправдоподобие. Истинные гении трагедии понимали иначе: они старались достигнуть только правдоподобия характеров и положений. Посмотрите, как Корнель запросто поступил со своим "Сидом": Вам непременно нужен закон 24 часов. Извольте. И в 24 часа он нагромождает событий на 4 месяца. А как смешны маленькие поправки в принятых уже законах. Алфиери глубоко чувствует смешную сторону a parte, уничтожает эту уловку, но вместе с тем растягивает донельзя монолог. Какое ребячество! Длинно мое письмо, более чем я хотел, но сберегите его. Может быть, оно мне понадобится, если придет на ум сочинить предисловие". Второе французское письмо Пушкина написано уже в 1825 году и содержит первую мысль того, которое нами приведено. Таким образом, Пушкин думал о предисловии к "Борису Годунову" почти в одно время с его созданием. Это письмо особенно дорого тем, что выражает уже изменившийся взгляд Пушкина на Байрона и сближение нашего поэта с Шекспиром. "Правдоподобие положений, истина разговора — вот настоящие законы трагедии. Я не читал ни Кальдерона, ни Вегу, но что за человек Шекспир? Я не могу прийти в себя от изумления. Как ничтожен перед ним Байрон-трагик, Байрон, во всю свою жизнь понявший только один характер — именно свой собственный (женщины не имеют характера, они имеют страсти в молодости — оттого нетрудно и выводить их). И вот Байрон одному лицу дал свою гордость, другому ненависть, третьему меланхолическую настроенность, таким образом, из одного полного, мрачного и энергического характера вышло у него множество незначительных характеров. Разве это трагедия? Существует и еще заблуждение. Придумав раз какой-нибудь характер, писатель старается высказать его и в самых обыкновенных вещах, наподобие моряков и педантов в старых романах Фильдинга. Злодей говорит: дайте мне пить, как злодей, — а это смешно. Вспомните Байронова Озлобленного: На pagato! (Он заплатил!) Это однообразие, этот придуманный лаконизм и беспрерывная ярость — все это далеко от природы. Отсюда неловкость разговора и бедность его. Но разверните Шекспира. Никогда не выдаст он своего действующего лица преждевременно. Оно говорит у него со всею беззаботливостью жизни, потому что в данную минуту, в настоящее время поэт уже знает, как заставить его говорить, сообразно характеру, им выражаемому. Вы спросите еще: трагедия ли это только с характерами, или трагедия с исторической верностью (de costume). Я избрал легчайший путь, но старался соединить оба эти рода. Я пишу и вместе думаю. Большая часть сцен требовала только обсуждения. Когда приходил я к сцене, требовавшей уже вдохновения, я или пережидал, или просто перескакивал через нее. Этот способ работать для меня совершенно нов. — Я знаю, что силы мои развились совершенно, и чувствую, что могу творить..." Невольно останавливаешься на этих строках, столь исполненных мысли и по которым пробегает электрическая искра живого ума. Строки эти были исходным пунктом всех последующих статей Пушкина о драматическом искусстве. Положения, в них заключающиеся, он развивал в письмах к другим лицам, в проектах статей, в отдельных заметках, а некоторые из них даже перенес с Байрона на Мольера: "У Мольера, — говорит он, — лицемер волочится за женой своего благодетеля, лицемер принимает имение, лицемеря, спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною строгостью, но справедливо..." (См. записки Пушкина.) И в обоих случаях Пушкин был прав, потому что и Байрон-трагик и Мольер сходствуют в манере творчества, заботясь преимущественно о том, чтобы лицо ни на минуту не утеряло идеи и характера, которые призвано выражать. Неоконченная, едва набросанная статья его о Драме, которая помещена была в последнем издании и исправлена нами по рукописи, есть также развитие основной мысли писем о невозможности полной истины на театре, замененной и древними трагиками, и новыми подражателями их, и романтическими писателями — только условной правдоподобностью. Нить, связывающая все виды драмы, по мнению Пушкина, есть правдоподобие характеров, истина чувств, и это мнение далеко оставляло за собой тогдашние споры, указывая почетное место в области Изящного Расину, Корнелю наравне с Шекспиром, Кальдероном и другими. Каждая строка последующих его изысканий есть только повторение и распространение этих коренных, так сказать, убеждений. Переходим к русскому черновому отрывку. Он едва набросан у Пушкина, с трудом разобран нами, но крайне любопытен: он тоже принадлежит к цепи предварительных заметок, какие составлял около 1830 года Пушкин, имея в виду предисловие к "Борису Годунову". "...О царе Борисе и о Гр. Отрепьеве писана в 1825 году, и долго не мог я решиться выдать ее в свет. Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль оживить в драматических формах одну из самых драматических эпох новейшей истории. Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! Успел ли ими воспользоваться — не знаю. По крайней мере труды мои были ревностны и добросовестны. Долго не мог я решиться напечатать свою драму. Хороший или худой успех моих стихотворений, благосклонное или строгое решение журналов о какой-нибудь стихотворной повести слабо тревожили мое самолюбие. Читая разборы самые оскорбительные, старался я угадать мнение критика, понять, в чем именно состоят его обвинения, и если никогда не отвечал на оные, то сие происходило не из презрения, но единственно из убеждения, что для нашей литературы Il est indif ferent [безразлично (фр.)], что такая-то глава "Онегина" выше или ниже другой*. Но, признаюсь искренно, неуспех драмы моей огорчил бы меня; ибо я твердо уверен, что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не светский обычай трагедии Расина; и что всякий неудачный опыт может замедлить преобразование нашей сцены". ______________________ * Эта полурусская, полуфранцузская фраза принадлежит тоже к особенностям пушкинского таланта. Удивительно развитое чувство русского языка нисколько не портилось и нисколько не затемнялось в нем тем, что он мыслил иногда на чужом языке. В беглых заметках, писанных для себя наскоро, чудно мешаются у него оба языка, смотря по тому, какой пришел первый на мысль. Пушкин по произволу сбрасывал, когда хотел, всякую чуждую примесь и допускал ее потом без малейшего ущерба для своей народной русской речи. Почти нет заметки в его бумагах без галлицизмов и французских фраз. Вот, например, замечательный образец этого смешения: "Главная прелесть романов W. Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем, не с enflure фр. трагедии, не с чопорностью чувствительных романов, не с dignite истории, но современно, но домашним образам. Они не походят (как герои французские) на холопей, передразнивающих la dignite et la noblesse, lis sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie, leur parole n'a rien d'affecte, de theatral, meme dans les circonstances solennelles — car les grandes cireonstances leur sont familieres".
______________________ Так предпочтение Шекспира всем другим образцам не было у Пушкина делом увлечения, а результатом обдуманного намерения, и связывалось с довольно трудной задачей, которую он впоследствии, однако ж, совсем отбросил и на которую смотрел даже насмешливо, как увидим вскоре. Следующие затем отрывки не менее любопытны: "1) Приступаю к некоторым частным объяснениям. Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находим мы, кажется, в Аргивянах. А. Жандр в отрывке своей прекрасной трагедии, писанной стихами вольными, преимущественно употребляет его. Я сохранил цезурку французского пентаметра на второй стопе и, кажется, в том ошибся, лишив добровольно свой стих свойственного ему разнообразия. 2) Есть шутки грубые, сцены простонародные. Поэту не должно быть площадным из доброй воли, если может их избежать, если ж нет, то ему нет нужды стараться заменять их чем-нибудь иным. 3) Нашед в истории — одного из предков моих, игравшего важную роль в свою несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, con amore..." Не одни основные положения французских писем развивал Пушкин в своих статьях, переписке и даже в разговоре с друзьями, но и многие подробности их. Так, обещание возвратиться к Шуйскому и к Марине подтверждается свидетельством коротких знакомых его, что он имел намерение написать хронику из жизни Шуйского, Лжедимитрия и несколько сцен из междуцарствия, что составило бы полную картину избранной им эпохи. Так, еще собственное его указание о способе работы при создании Годунова может быть распространено на все его произведения, и мы приводим здесь поучительные примеры тому глубокому сочетанию размышления и вдохновения, о котором он говорит в них. Почти каждая строка его стихов свидетельствует об этой особенности его удивительно мужественного таланта. Поучительно видеть, как из страницы, кругом исчерченной и, можно сказать, обращенной в самую мелкую сетку помарок, вытекает стихотворение чистое, как алмаз, с роскошной игрой света и в изумительной отделке. Мы вправе думать, что пьесы, написанные Пушкиным сразу, прошли через то же горнило художественного труда, но только в голове его; по крайней мере так следует заключать из обыкновенной его методы создания. Блестящая память Пушкина, на которую он рассчитывал с основательностью, унесла с собой много его стихотворений. В бумагах остались от этих произведений — вероятно, совершенно конченных в уме поэта — одни только последние слова каждого стиха, одни только рифмы. В конце биографии нашей собрана большая часть этих следов утерянной мысли поэта, если не все они. Часто даже он излагал основную мысль стихотворения, строфы или монолога в прозе в предварительных, беглых заметках, они служили ему рассчитанными ступенями, по которым восходило его поэтическое вдохновение тихо, ровно, но вместе свободно и легко. Письму Татьяны к Онегину предшествовали, например, следующие, едва разбираемые теперь строки: "Я знаю, что вы презираете... я долго хотела молчать... я думала, что вас увижу... я ничего не хочу — хочу вас видеть... Придите... Вы должны быть - и то, и то... Если нет — меня обманул..." И вслед за этим Пушкин перелагает эту бедную программку на те чудные стихи, которые, вероятно, живут в памяти всех наших читателей: Сначала я молчать хотела;
______________________ * Мы забыли сказать, что первый образец программы для стихотворения мы встретили еще в Кишиневской тетради поэта, перед лирической песнью Наполеон. Вот ее содержание: "Народы спрашивают: тот ли, который... Где он?.. Угас тот, который то и то — и Россию... Но да не упрекнет его русский... Россия славна — бедная Франция в унижении... Он об ней мыслил... Остров Елены — там он думал об России..." ______________________ Все письмо до самого конца идет, не отступая от первоначальных заметок и развивая только в превосходной картине их сухие указания. Еще поразительнее этот способ творчества в сцене встречи Онегина с Татьяной и его холодных советов. Содержание всей сцены изображено в следующих бессвязных словах: "Когда б я думал о браке, когда бы мирная семейственная жизнь нравилась моему воображению, то я бы вас выбрал — никого другого... я бы в вас нашел... но я не создан для блаженства ... (недостоин)... Мне ли соединить мою судьбу с вашей?.. Вы меня избрали: вероятно, я первая ваша passion [страсть (фр.)] — но уверены ли... Позвольте вам совет дать". Здесь мы уже видим, что поэту даже представлялась в ту минуту, как он писал свою программу — самая поэтическая форма будущего монолога. В ней встречаете вы уже один полный стих его, и словом "недостоин" в скобках обозначено три следующих за ним: Но я не создан для блаженства:
Несмотря на это, поэт не бросил своей программы, уверенный, что найдет свое добро тотчас как захочет. Спокойно дописал он свои заметки и вслед за ними начал: Когда бы жизнь домашним кругом
и так, не отступая от значков, поставленных на пути своем, дописал он весь превосходный монолог Онегина... Все это принадлежит к сокровенным тайнам творчества, заслуживающим изумления. К сожалению, мы не имеем полной черновой рукописи Бориса Годунова. В тетрадях Пушкина остались только четыре первые сцены, начиная с разговора Шуйского и Воротынского в Кремлевских палатах до сцены летописца Пимена в Чудовом монастыре включительно; но и это принадлежит к драгоценным остаткам для тех, кто понимает значение первых планов, по которым выстроились великие произведения. "Борис Годунов" писался вместе с "Цыганами", вместе с IV и другими главами "Онегина", которые перерезывают его, так сказать, во многих местах. Вдобавок еще между первой и второй сценой его находится черновая записка, касающаяся лично Пушкина и написанная как будто от безделья. Всего замечательнее, что сцена летописца Пимена, проникнутая с начала до конца поэтическим вдохновением, прерывается несколько раз, подтверждая несомненным образом свидетельство автора, что он поджидал вдохновения, когда необходимо было его участие в создании. С первого монолога Пимена, со стиха: "Немного слов доходит до меня", Пушкин покидает летописца, набрасывает строфу из "Цыган", стихотворение Сожженное письмо, XVII и XXIII строфы Евгения (IV главы) и возвращается к нему с пророческим сном Григория, столь удивительно просто изложенным и столь зловещим в устах молодого послушника: Ты все писал и сном не позабылся,
Между прочим, эти три превосходные стиха находятся еще в виде одного, не вполне развитого в рукописи. Там вместо их еще читается только: "Три раза в ночь злой враг будил меня". Рассказ Григория написан в первых числах января 1825 года. Он при самом начале оставляется Пушкиным для XXIV строфы "Онегина" (IV главы) и многих других строф, попавших в следующие главы романа. Поэт наш возвращается к Григорию после них и приносит описание его томлений в келье благочестивого отшельника, его мыслей о старце, трудящемся за летописью: Как я люблю его спокойный вид,
Вот начинаются тоскливые, мятежные расспросы его о былом, о дворе Иоанна, его роскоши, о битвах и раздается величавый голос инока — этот голос, который в тишине отшельнической кельи ночью звучит как умиротворяющий благовест и как живое слово из дальних веков. Не сетуй, брат, что рано грешный свет
И тут-то невольно поражены вы прозаической строкой, предшествующей всему этому монологу, в котором древняя наша история облачилась в одежду чудной поэзии. Строка эта говорит: "Приближаюсь к тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательным". Достаточно было этих бедных слов, чтоб настроить дух поэта и держать пред мысленными его очами и лицо старца, не замечающего преступных волнений послушника, и лицо последнего, страстно следящего за рассказом инока, где уже смутно предчувствуется ему возможность дерзкого замысла и преступления. К несчастью, повествование летописца прерывается в рукописи на 8-м стихе, за ним следуют некоторые стихотворные фразы "Онегина" (строфы XXV, IV главы): Час от часу плененный боле
с воображаемым портретом Ольги, тут же нарисованным пером, и т.д., но Бориса Годунова мы уже более не находим. Несмотря на свою первоначальную форму, по-видимому, непогрешительную, сцена эта при окончательной отделке получила еще большую полноту, развитие и устройство. Многие ее стихи добавлены и исполнились содержания, как мы уже видели в одном примере. Произошла удивительная перестановка монолога; так, монолог Григория: Борис! Борис! все пред тобой трепещет... — который в печати превосходно замыкает все явление, стоял прежде в начале его, тотчас после размышления Пимена: "Еще одно, последнее сказанье..." Вместе с тем выпущено было и много поэтических фраз, которые современной своей живостью противоречили торжественному и спокойному выражению, какое прилично исторической картине. Два удивительные стиха, например, замыкающие раздумье Пимена над летописью своею: Немного лиц мне память сохранила,
в рукописи еще выражаются десятью стихами. Это их первоначальная форма, которую здесь и приводим: Передо мной опять выходят люди,
Так создавалась эта гениальная сцена, плод глубокого размышления и неослабного поэтического вдохновения, которая по силе творчества, в ней проявившегося, есть столько же наше достояние, сколько и достояние литератур всех образованных народов. Сам автор любил ее и предназначил ей роль весьма важную. Он поместил сцену летописца в первом номере журнала, только что появившегося ("Московский вестник", 1827), с целью испробовать на ней вкус публики и узнать впечатление, какое произведет первый опыт драмы, основа которой вращается на историческом изучении и на теории творчества, еще не имевшей у нас приложения. Кажется, что опыт был неудачен. Общее мнение поражено было новым направлением, какое принял поэт, но не увлечено им. Весьма немногие угадали в отрывке поэтическое откровение одной народной эпохи. Наиболее расположенные к поэту еще признавали достоинство стиха, но другие, численно сильнейшие — не видели уже прежнего сладкозвучного певца своего за этим белым стихом и сожалели о юношеских блестящих его произведениях, где рифма заканчивала образ, всем понятный и увлекательный. Толки, возбужденные отрывком, привели Пушкина к мысли, что весь спор о классицизме и романтизме был оптический обман, созданный журналами, которому и он сам поддался, и что необходимость преобразования литературных форм не лежала в общих потребностях, в действительно возмужалом и изменившемся вкусе публики. Почти с той же минуты стал Пушкин считать трагедию свою анахронизмом и смотреть с иронией на предположение свое создать народную драму. Как ни горек был опыт, но автор нашел ему оправдание в общем французско-классическом воспитании, какое получило все современное поколение. Мы уже знаем, что Пушкину всегда казались смешными маленькие попытки преобразования, а несвоевременность большого преобразования сама собой привела его к заключению, что автор должен подчиняться литературным законам, уже признанным всеми и всех удовлетворяющим. Он начал развивать эту мысль в длинном письме, одна часть которого была уже совсем отделана. Прилагаем ее здесь — и если в строках этих скорее проглядывает ирония и чувство огорчения, чем истинное убеждение, то мы поймем, как тяжело должен был подействовать на Пушкина неуспех его любимой и знаменитой сцены: "Благодарю вас за участие, принимаемое вами в судьбе Годунова. Ваше нетерпение видеть его очень лестно для моего самолюбия; но теперь, когда по стечению благоприятных обстоятельств открылась мне возможность его напечатать, предвижу новые затруднения, мною прежде не подозреваемые*. ______________________ * Строки эти писаны, по всей вероятности, тоже в 1829 году. ______________________ С 1820 года, будучи удален от московских и петербургских обществ, я в одних журналах мог наблюдать направление нашей словесности. Читая жаркие споры о романтизме, я вообразил, что и в самом деле нам наскучили правильность и совершенство классической древности и бледные, однообразные списки ее подражателей; что утомленный вкус требует иных, сильнейших ощущений и ищет их в мутных, но кипящих источниках новой народной поэзии. Мне казалось, однако, довольно странным, что младенческая наша словесность, ни в каком роде не представляющая никаких образцов, уже успела немногими опытами притупить вкус читающей публики, но, думал я, французская словесность, всем нам с младенчества и так коротко знакомая, вероятно, причиною сего явления. Искренно признаюсь, что я воспитан в страхе почтеннейшей публики и что не вижу никакого стыда угождать ей и следовать духу времени. Это первое признание ведет к другому, более важному: так и быть, каюсь, что я в литературе скептик (чтоб не сказать хуже) и что все ее секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону. Обряды и формы должны ли суеверно порабощать литературную совесть? Зачем писателю не повиноваться принятым обычаям в словесности своего народа, как он повинуется законам своего языка? Он должен владеть своим предметом, несмотря на затруднительность правил, так он обязан владеть языком, несмотря на грамматические оковы". Затем следует неотделанная, разбросанная часть письма, из которой и приводим следующие отрывки, с трудом прочтенные, но списанные уже со всевозможною точностью: "1) Между тем, читая мелкие стихотворения, величаемые романтическими, я в них не видел и следов искреннего и свободного хода романтической поэзии, но жеманство лжеклассицизма французского. 2) Все это сильно поколебало мою авторскую уверенность: я начал подозревать, что трагедия моя есть анахронизм. 3) Скоро я в том удостоверился. Вы читали в 1-й книжке "Московского вестника" отрывок из Бориса Годунова, сцену летописца. Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях; умилительная кротость, младенческое и вместе мудрое простодушие, набожное усердие к власти царя, данной Богом, совершенное отсутствие суетности дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших, между коими озлобленная летопись кн. Курбского отличается от прочих летописей, как бурная жизнь Иоаннова изгнанника отличалась от смиренной жизни безмятежных иноков. 4) Мне казалось, что сей характер вместе нов и знаком для русского сердца; что трогательное добродушие древних летописцев, столь постигнутое Карамзиным и отразившееся в его бессмертном создании, украсит простоту моих стихов и заслужит снисходительную улыбку читателей. Что ж вышло? Обратили внимание на политические мнения Пимена и нашли их запоздалыми; другие сомневались, могут ли стихи без рифм назваться стихами. Г-н 3. предложил променять сцену Бориса Годунова на картинку "Дамского Журнала". Тем и кончился строгий суд почтеннейшей публики. 5) Что ж из этого следует? Что г-н З. и публика правы, но что гг. журналисты виноваты ошибочными известиями, введшими меня в искушение. Воспитанные под влиянием французской критики, русские привыкли к правилам, утвержденным сею критикою, и неохотно смотрят на все, что не подходит под ее законы. Нововведения опасны и, кажется, не нужны". Не надо и прибавлять, что это заключение, свидетельствующее так положительно о глубокой ране, нанесенной холодностью публики надеждам и ожиданиям поэта, было только делом минуты первого впечатления. Пушкин не мог остановиться на нем уже и по силе таланта, беспрестанно понуждавшего его к новой деятельности, к новым попыткам и, еще более, по характеру, который не выносил резких определений и не способен был к долгому упорству в ложной решимости. Он возвратился к драме романтической, как он называл художественные драматические произведения вообще, уже не рассчитывая на успех и не думая о нем, движимый единственно потребностью творчества, и создал те гениальные сцены, которые стоят в русской литературе до сих пор в уединенном величии. Переходя от литературных убеждений, порожденных или укрепленных "Борисом Годуновым", к историческому созерцанию, которое Пушкин почерпнул в нем же, легко заметить, что оно состояло преимущественно в спокойном, бескорыстно благородном уважении к прошлым деятелям на исторической сцене нашего Отечества. Еще в Одессе думал он о важности обязанностей, лежащих вообще на человеке и, особенно, на писателе, который своим происхождением связан с сословием, наиболее участвовавшим в общем преуспеянии нашего Отечества. С жаром объяснял он свою мысль, которая предписывала не байроновскую спесь, а строгое, благородное понимание своего призвания. Работы, предшествовавшие "Годунову", отделили все случайное, личное, наносное в этом взгляде и превратили его в сочувствие к давно прошедшим лицам, к пониманию их трудов, ошибок и успехов в деле прославления и нравственного развития отчизны. Эта отвлеченная, кабинетная, так сказать, любовь к прошедшему, не связанная ни с какой посторонней корыстной мыслью, составила основание его суждений об исторических лицах и эпохах и сообщила им теплоту и чувство. Он выразил ее превосходно в одной заметке, помещенной со многими другими в "Северных цветах" за 1828 год: "Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами переданное, не есть ли благороднейшая надежда нашего сердца?" Другая рукописная заметка тоже объясняет ее: "Образованный француз или англичанин дорожит строкой старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве, или в таком-то году возвратившегося из Палестины; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Только дикость и невежество не уважают прошедшего..." Чем глубже проникали его исторические изыскания, тем более очищалась и светлела эта симпатия к отечественным деятелям и эпохам, которая не исключала сочувствия к достоинству и благородству на всех ступенях общества, а, напротив, вызывала и укрепляла его. В той же, последней заметке он прибавляет, что потомство Мининых и Ломоносовых, по справедливости, может гордиться сими именами как лучшим своим достоянием. С уважением смотрел он и на собственных предков, говорил о них с любовью и часто возвышался до поэтического представления эпохи, видевшей их деятельность. Так, в "Отечественных записках" 1846 года (апрель, том 45) приведено пять строф неизданного стихотворения, посвященного памяти предков его; об этом произведении мы скажем еще несколько слов впоследствии. Вообще, взгляд глубокого сочувствия и глубокого уважения к сошедшим в вечность историческим лицам сделался в Пушкине даже мерилом, по которому он судил степень способностей в других людях к полезному историческому труду вообще. Собрав, таким образом, почти все свидетельства, какие нужны были для полного уразумения важности этого произведения в жизни Пушкина и в отечественной словесности, мы удерживаемся от оценки его, предоставляя это специальному труду критиков. Много и много следует говорить об этих сценах, рисующих нам столкновение двух различных, хотя и одноплеменных народов, сценах, принадлежащих к редким памятникам, где история, оживленная поэтическим вдохновением, проходит перед глазами нашими во всей своей яркости, пестроте и жизни. Начиная с русского величавого понимания властительных обязанностей, до блестящего хвастовства Самозванца; с начального, ученического труда Феодора Годунова до латинских стихотворцев, сопровождающих станы литовских вельмож; с затворнической любви Ксении до хитрого кокетства Марины; начиная со способа выражать мысли, столь различного в двух партиях, до их понимания своих обязанностей и своего достоинства — все это представляет удивительно яркую картину двух противоположных цивилизаций, поставленных лицом друг к другу и на минуту смешавшихся в общем хаосе, порожденном обстоятельствами. Конечно, всякий, кто прочтет "Бориса Годунова", с глубоким сожалением подумает о продолжении хроники, которое замышлял Пушкин, и, может быть, остановился по неуспеху первого опыта. В этом продолжении словесность наша потеряла новое, редкое вообще пояснение истории поэзией. С "Бориса Годунова" Пушкин ушел в самого себя, распростился на время с прихотливым вкусом публики и ее требованиями, сделался художником про себя, творящим уединенно свои образы, как он вообще любил представлять художника. Следующие задумчивые и трогательные французские строки, найденные нами в двух отрывках, свидетельствуют это несомненным образом. Ими и заключаем все сведения, собранные нами вокруг трагедии, составляющей первое звено самобытных произведений нашего поэта. Скажем только, что и они готовились для предисловия к "Борису Годунову". Первый отрывок: "Pour une preface. Le public et la critique ayant accueilli avec une indulgence passionee mes premiers essais et dans un terns, ou la severite et la malveillance m'eussent probab! ement degoute de la carriere que j'allais embrasser, je leur dois reconnaissance entiere, et je les tiens quitte envers moi — leur rigueur et leur indifference ayant mainten-ant peu d'influence sur mes travaux". Второй отрывок: "Je me presente ayant renonce a ma maniere premiere. N'ayant plus a illustrer un nom inconnu et une premiere jeu-nesse, je n'ose plus compter sur l'indulgence avec laquelle j'avais ete accueilli. Ce n'est plus le sourire de la mode que je brigue. Je me retire volontairement du rang de ses favoris, en faisant mes humbles remerciements de la faveur, avec laquelle elle avait accueilli mes faibles essais pendant dix ans de ma vie"*. ______________________ * Первый отрывок: "Для предисловия. Публика и критика, принявшие мои первые опыты с живым снисхождением и притом в такое время, когда строгость и недоброжелательство отвратили бы меня, вероятно, навсегда от поприща, мною избираемого, заслуживают полной моей признательности: они расплатились со мной совершенно. С этой минуты их строгость или равнодушие уже не могут иметь влияния на труды мои".
______________________ Так прощался Пушкин с публикой, и не на одних словах, как видим. В 1825 году Пушкин был обрадован посещением некоторых друзей своих, а в том числе и Дельвига. Поэт наш выразил благодарность свою за это внимание дружбы в некоторых стихотворных посланиях к гостям своим, но, к сожалению, мы весьма мало имеем сведений о времяпровождении и вообще об образе жизни их в Михайловском. Касательно Дельвига сохранился только намек в письме Пушкина к брату в Петербург: "Как я был рад баронову приезду. Он очень мил! Наши в него влюбились, а он равнодушен, как колода, любит лежать на постели, восхищаясь Чигринским старостою; приказывает тебе кланяться; мысленно целуя 100 раз, желает тебе 1000 хороших вещей, например устриц..." В том же году и семейство поэта, отец и мать его, покинули деревню. С отъездом семейства и друзей, вокруг Пушкина образовалось полное уединение, так много способствовавшее развитию его идей и таланта. Единственная деревенская соседка его, в семействе которой любил он отдыхать от трудов и мыслей, волновавших его, тоже покидала Тригорское. Пушкин оставался в деревне совершенно один с няней своей и трагедией, как сам писал. Впрочем, он еще проводил соседей до Пскова, извещая при том друзей, что едет советоваться с докторами об аневризме в сердце, который предполагал в себе. Время пребывания в Пскове он посвятил тому, что занимало теперь преимущественно его мысли, — изучению народной жизни. Он изыскивал средства для отыскания живой народной речи в самом ее источнике; ходил по базарам, терся, что называется, между людьми, и весьма почтенные люди города видели его переодетым в мещанский костюм, в котором он даже раз явился в один из почетных домов Пскова. Неудивительно после того, что П.В. Киреевский в предисловии к своему "Собранию народных песен", напечатанных в "Чтениях общества любителей истории" (Москва, 1848, № 9), говорит следующее: "А.С. Пушкин, еще в самом начале моего предприятия доставил мне замечательную тетрадь песен, собранных им в Псковской губернии". Если не ошибаемся, начало предприятия П.В. Киреевского должно отнести к 1830 году. Пушкин в это время уже владел значительным количеством памятников народного языка, добытых собственным трудом. В бумагах Пушкина сохранилась любопытная записка, писанная карандашом. Это заглавие разных стихотворений, созданных до 1826 года включительно. Некоторые из этих заглавий, измененные или выпущенные в изданиях его сочинений, состоят из собственных имен, и, таким образом, знакомят с лицами, внушившими ему поэтические образы или направившими его вдохновение. Так, известная пьеса Я помню чудное мгновенье носит у Пушкина заглавие: "К А.П.К."; другое стихотворение обозначено словами: "К кн. Гол."(это известная его пьеса Давно об ней воспоминанье); третье, тоже весьма известное стихотворение, озаглавлено просто: К Зине. Но для нас всего важнее в этой записке перечет утерянных или по крайней мере еще скрывающихся его стихотворений, которые и в бумагах его не находятся. Таковы послания К гр. О*, к Р* и, наконец, коллекция песен о С. Разине, обозначенная в записке просто: Песни о С. Разине. Вероятно, что она принадлежала к тому собранию песен, часть которых послана была П.В. Киреевскому. По поводу песен и вообще народных произведений следует, однако ж, сделать необходимое замечание. Между сборником этих памятников и попытками художественного воспроизведения их манеры и содержания в сказках и в разных других формах поэзии был еще у Пушкина третий отдел народных произведений, большей частью неизвестный публике. По сущности своей, отдел этот принадлежит отчасти простому, верному сборнику, а отчасти переходит в область подражания и искусственных соображений своими подделками, украшениями и выправкой подробностей. Эти полународные-полувыдуманные произведения сохраняются у Пушкина в первом, еще неотделанном виде и, вероятно, так остались бы и при более долгой жизни поэта. Он забыл о них и, может быть, потому что сам был недоволен смешением творчества личного и условного с общенародным и непосредственным творчеством, какое в них уже неизбежно. Может статься, он был прав, но, надо сказать, сила Пушкина и близкое знакомство с духом русской поэзии выступают тут особенно ясно. Склад и течение речи удивительно близко подходят к обыкновенным приемам народной фантазии и только по особенной полноте и грации подробностей видите, что тут прошла творческая рука поэта. Они кажутся деревенской песней, пропетой великим мастером. В этом, по нашему мнению, заключается и тайна особенного наслаждения, доставляемого ими. Для образца выписываем песню, или лучше рассказ о Медведе, созданный по этому способу, который так редко удается писателям менее гениальным, менее проникнутым духом народных созданий. Как весенней, теплою порою
Гораздо позднее Пушкин написал шутку в этом же роде: Монолог пьяного мужичка, к которому приложил даже и собственную картинку от руки, изображающую веселого рассказчика за стаканом вина, в последней степени вакхического одушевления. Кстати, прилагаем здесь и этот отрывок: Сват Иван, как пить мы станем,
Отсюда снова возвращаемся к переписке Пушкина. За скудостью подробностей о жизни поэта она по крайней мере довольно ясно рисует нравственную его физиономию. Мы начнем прямо с одного письма (к Дельвигу), которое, может статься, более всех других вводит нас прямо во все литературные задушевные убеждения человека, написавшего его. Оно носит почтовый штемпель гор. Опочки, с числом: 8 июня 1825 г. "Жду, жду писем от тебя — и не дождусь. Не принял ли ты опять в услужение покойного Никиту, или ждешь оказии? Проклятая оказия! Ради Бога, напиши мне что-нибудь: ты знаешь, что я имел несчастие потерять бабушку Ч. и дядю Петр. Льв. Получил эти известия без приуготовления и нахожусь в ужасном положении. Утешь меня: это священной долг дружбы (сего священного чувства)! Что делают мои Разн. стих.? От Плетнева не получил ни одной строчки; что мой Онегин? Продается ли? По твоем отъезде перечел я Державина всего — и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения: вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает Оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего знаешь). Что же в нем? Мысли, картины и движения истинно поэтические. Читая его, кажется, читаешь дурной вольный перевод с какого-то чудесного подлинника... Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем о нем. У Державина должно сохранить будет од восемь, да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением С***. Жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом. Довольно о Державине*. Что делает Жуковский? Передай мне его мнение о 2-й главе Онегина, да о том, что у меня в пальцах? Какую Крылов выдержал операцию? Дай Бог ему многие лета! Его Мельник хорош как Демьян и Фока. Видел ли ты Н.М.? Идет ли вперед история? Где он остановился?.." ______________________ * Приведенное здесь суждение Пушкина о Державине относится к 1825 г., как видим. Далее читатель убедится, что с течением времени, накоплением опытности, идей и развитием мыслящей способности, Пушкин изменил свои суждения как о Державине, так и о других старых писателях наших к лучшему. Таким образом, отрывки Пушкина делаются поучительным примером, как истинно замечательный писатель поправляет свои суждения и предостерегает тем других от ранних увлечений, кончающихся неизбежно раскаянием. ______________________ Письмо это само собой приводит нас к попытке определить вообще взгляд Пушкина на русскую литературу прошлого столетия. Большим пособием для такого труда может служить статья Пушкина: "О предисловии г. Лемонте к басням Крылова", изданным во французском и итальянском переводах в Париже при помощи 89 французских и итальянских писателей, собранных усилиями соотечественника нашего графа Г.Г. Орлова, напечатавшего потом труды их в двух томах. Статья Пушкина по поводу предисловия Лемонте написана была в 1825 году и тогда же напечатана в "Московском телеграфе" (1825; часть V, № XVII), с подписью: Н.К.; но в посмертное издание его сочинений не попала. В ней определяет он значение поэта этими превосходными словами: "Поэзия бывает исключительною страстью немногих; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни..." По этому определению, отдавая справедливость заслугам Ломоносова в отношении первого создания стихотворной формы и, особенно, в отношении ввода в язык величавых оборотов церковного стиля, Пушкин не признает его поэтом. Сам Ломоносов, по другой заметке нашего поэта, не много дорожил славой стихотворца, отвращенный от нее успехами Сумарокова, бездарнейшего из подражателей, по мнению Пушкина. Стихотворство для Ломоносова, говорит Пушкин, было иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мысль о невозможности предписывать ныне чтение Ломоносова в виде эстетического наслаждения Пушкин выразил чрезвычайно осторожно следующими словами: "...но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтоб человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!" Со всем тем, как велико было уважение Пушкина к Ломоносову, свидетельствует довольно большая и превосходная статья, посвященная исключительно характеристике знаменитого академика нашего — как ученого, писателя и человека, и сохраненная настоящим изданием. Нельзя пройти здесь молчанием, что вечный труженик Тредьяковский нашел в Пушкине ценителя чрезвычайно снисходительного, разумеется, не в отношении своих произведений, а за свои намерения и взгляд на словесность. Из программы, набросанной Пушкиным для статьи о русской литературе, извлекаем следующий параграф: "Начало русской словесности; Кантемир в Париже обдумывает свои сатиры, переводит Горация, умирает 28 лет. Ломоносов, плененный гармонией рифмы, пишет, в первой своей молодости, оду, исполненную живости etc., и обращается к точным наукам, degoute [отвращенный (фр.)] славою Сумарокова. Сумароков в сие время. Тредьяковский - один, понимающий свое дело..." Конец восемнадцатого столетия и начало текущего находят в Пушкине судью весьма строгого. "Ничтожество общее, — пишет он в той же программе, — французская обмельчавшая словесность envalit tout [затопляет все (фр.)]. Знаменитые писатели не имеют ни одного последователя в России, но бездарные писаки, грибы, выросшие у корней дубов: Дорат, Флориян, Мармонтель, Гимар, m-me Жанлис овладевают русской словесностью". Здесь следует прибавить, что по отрывкам черновых писем к друзьям можем заключить еще об одной замечательной черте, отличавшей суждения Пушкина в эту эпоху его развития: он не признавал сильного поэтического таланта ни в И.И. Дмитриеве, ни в Богдановиче, объясняя их славу как поэтов общим, отчасти слепым соглашением и подтверждая свое мнение соображениями, основанными на отсутствии поэтических образов, истинной теплоты и одушевления. Дальнейший ход жизни, умерив в Пушкине первый пыл как самой мысли, так и слова, изменил отчасти и взгляд его на своих предшественников. Сохранив многое из прежних убеждений, он, однако ж, смягчил большую часть своих приговоров, а в отношении некоторых писателей открыл стороны, упущенные из виду при первоначальной оценке. Это могло казаться противоречием, хотя, в сущности, такие переходы скорее свидетельствуют о бодрости мысли, чем о слабости ее. Может быть, редкий человек представлял столько изменений во взгляде на искусство, как Пушкин; но эти-то изменения и привели его к Борису Годунову, Медному всаднику и проч. С мужеством таланта перемещалась и точка его зрения на предметы. Прежде своих судей понял Пушкин, что оценка старых писателей, чисто отвлеченная, не заботящаяся об условиях времени, положения автора и его отношений к общему развитию эпохи — может быть справедлива, но окончательный приговор ее редко бывает основателен. Для достижения известной степени истины критику необходимо еще перейти к исторической точке зрения, при которой все предметы находят свои настоящие места и ровно освещаются в глазах его, причем даже тени и полутени приобретают важное значение и по большей части оправдание свое. Противоречия Пушкина основывались именно на ближайшем знакомстве с существом дела и были признаками его развития. Он сам понимал это. Кажется, за год до кончины своей он говорил одному из друзей своих: "Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются". Пояснив таким образом истинный смысл направления, в котором Пушкин находился некогда, нам уже легко привести большое полемическое письмо его, написанное против одного обозрения русской литературы, в котором заключалось несколько парадоксальных мыслей. Обозрение носило заглавие: "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и в начале 1825". Письмо Пушкина служит ему ответом и писано из Михайловского, 12 марта 1825 года. "Отвечаю на первый параграф твоего "Взгляда"... У римлян век посредственности предшествовал веку гениев. Грех отнять этот титул у таковых людей, каковы: Вергилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они, кроме двух последних, шли столбовой дорогой подражания*. Критики греческой мы не имеем. В Италии Dante и Petrarca предшествовали Тассо и Ариосту; сии предшествовали Alfieri и Foscolo. У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Адиссона и Попа, после которых явились Southey, W. Scott, Moor и Byron. Из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило. Слова твои вполне можно применить к одной французской литературе. ______________________ * "Виноват! Гораций не подражатель" (примеч. Пушкина). ______________________ У нас есть критика и нет литературы. Где же ты это нашел? Именно критики у нас и недостает. Отселе репутация Ломоносова (уважаю в нем великого человека, но, конечно, не великого поэта: он понял истинный источник русского языка и красоты оного: вот его главная услуга) и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то, верно, уже не от критики Мерзлякова. Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовой, доныне еще не оценен. Ода "К Фелице" стоит наряду с "Вельможей", ода "Бог" с одой "На смерть Мещерского", ода "К Зубову" недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своей славой. Богданович причислен к великим поэтам, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который стоит выше Лафонтена, как Державин выше Ж.Б. Руссо! Что же ты называешь критикою? "Вестник Европы" и "Благонамеренный"? Библиографические известия Греча и Булгарина?.. Но признайся, что это все не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса...* Но где же критика? Нет, фразу твою можешь сказать наоборот: литература кой-какая у нас есть, а критики нет. Впрочем, ты сам немного позже с этим соглашаешься. ______________________ * "У одного только народа критика предшествовала литературе — у германцев" (примеч. Пушкина). ______________________ Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов; во-вторых, где же бывает много талантов. Ободрения у нас нет, и слава Богу. Отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрении... Век Екатерины — век ободрения... Карамзин, кажется, ободрен. Жуковский не может жаловаться. Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг: посмотрим, когда появится его Гомер... Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке. Но Тассо и Ариосто оставили в своих поэмах следы княжеского покровительства. Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика. Бессмертный "Тартюф", плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха... Державину покровительствовали три царя. Ты не то сказал, что хотел. Я буду за тебя говорить"*. ______________________ * Вот еще дополнение к этому письму, где есть несколько заметок, касающихся того же взгляда и повести Ревельский турнир. "Все, что ты говоришь о нашем воспитании, о чужестранных и междоусобных (прелесть!) подражаниях — прекрасно, выражено сильно и с красноречием сердечным. Вообще мысли в тебе кипят. Об Онегине ты не высказал всего, что имел на сердце — чувствую почему и благодарю, но зачем же ясно не обнаружить своего мнения? Покамест мы будем руководствоваться личными нашими отношениями, критики у нас не будет, а ты достоин создать ее.
______________________ Но если Пушкин был строг к прошлым деятелям на литературном поприще, то к современным ему писателям сохранял уже без изменений и без ограничений удивительное добродушие и снисходительность. Черта эта уже не может быть пояснена одной известной его осторожностью в обхождении с людьми. Если последнее качество сопутствует ему неразлучно повсюду, то, с другой стороны, выступает при этом новое и гораздо важнейшее — желание пособить всякому труду, и вместе с тем обнаруживается благородный характер, во всю жизнь не знавший зависти, может быть, отчасти и потому, что во всю свою жизнь не знал соперничества. Не говоря о Жуковском и Батюшкове, нападки на которых способны были раздражать Пушкина, но он ободрял всех деятелей на литературном поприще с бескорыстием, готовностью на совет и услугу, которые не имеют уже других причин, кроме расположения к добру. Многие из наших заслуженных писателей, тогда еще молодые люди и товарищи Пушкина, должны помнить его простое, прямодушное участие, возбуждавшее силы и нравственную бодрость. Даже некоторая запутанность личных сношений с людьми не имела никакого влияния на это расположение ценить высоко всякий труд и увеличивать его достоинство из опасения не вполне отдать должное ему. Он строго наблюдал за собой и преимущественно за своей врожденной наклонностью к шутке и веселости, боясь изменить чем бы то ни было основному правилу снисхождения к людям. Так, он тщательно избегал разговора о стихах одного из своих знакомых, потому что они имели силу иногда возбуждать в нем неудержимый смех, который старался он истощить в уединении своего кабинета. Несколько эпиграмм, в которых Пушкин долго раскаивался, показали ему необходимость подобной предосторожности с самим собою. Вообще же надо было много самонадеянности, дерзости и непризнания чужих заслуг (последнего Пушкин не мог выносить, если относилось оно даже и к лицам, совершенно не известным ему), надо было много оскорблений для нравственного чувства и нападок на собственное его призвание, чтоб сделать его литературным врагом; но тогда, по другому закону своей природы, он уже слепо и неудержимо предавался негодованию. Три поэта составляли для него плеяду, поставленную им почти вне всякой возможности суда, а еще менее какого-либо осуждения: Дельвиг, Баратынский и Языков. На Баратынского Пушкин излил, можно сказать, всю нежность сердца, как на брата своего по музе. Почти нельзя было сделать при нем ни малейшего замечания о стихах Баратынского, и авторы критик самых снисходительных на певца "Эды" принуждены были оправдываться перед Пушкиным и словесно, и письменно. Еще из Одессы в 1824 году (от 12 января) писал он по прочтении элегии Баратынского Признание: "Баратынский прелесть и чудо. Признание - совершенство. После него — никогда не стану печатать своих элегий, хотя бы наборщик клялся поступать со мною милостивее". В самую эпоху, где мы находимся, он уведомлял Дельвига о том, что остался совершенно одиноким в деревне, и прибавлял: "Праск. Алек, уехала в Тверь. Сейчас пишу к ней и отсылаю "Эду". Что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа наши критики не поймут, но какое разнообразие!.. Гусар, Эда и сам поэт — всякой говорит по-своему. А описания финляндской природы! А утро после ночи! А сцена с отцом! Чудо! Видел я и Слепушкина. Неужто никто ему не поправил Святки, Масляницу и Избу? У него истинный свой талант; пожалуйста, пошлите ему от меня экземпляр Руслана и моих стихотворений, с тем чтоб он мне не подражал, а продолжал идти своей дорогой. Жду ответа". С годами наслаждение Баратынским только росло в Пушкине, но имя Слепушкина, поставленное вслед за именем любимого им поэта и сопровождаемое таким добродушным изъявлением удивления, — опять возвращает нас к его готовности на поддержание всякого усилия. Нигде не выразилось это качество благородного характера с такой теплотой, с таким жаром, как при встрече первых произведений Н.В. Гоголя. В одном старом журнале, в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду" (1831, № 79), сохранилось письмо Пушкина к издателям его, тотчас по выходе "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Приводим его. "Сейчас прочел Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались Вечера, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les precieuses ridicules [смешных жеманниц (фр.)] нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского"*. ______________________ * Из многих примеров внимания Пушкина к талантам и вообще готовности на ободрительное понуждение и совет, выбираем следующие, первые попавшиеся нам на память. В 1827 году он встретил С.П. Шевырева похвалой его стихотворным произведениям и тут же, по изумительной памяти, прочел ему наизусть несколько строк из его стихотворения "Я есмь...", только что напечатанного. В последующих годах он беспрестанно понуждал известного нашего артиста М.С. Щепкина к начатию записок о своей жизни и сценическом поприще своем и однажды, раскрыв белую тетрадь, сам написал ему первую строку будущего его труда. Один из лицейских его товарищей, занимающий ныне почетное место в морской службе, получил от Пушкина, при первом своем отправлении вокруг света, длинные наставления, как вести журнал путешествия. Он рассказывал нам, что Пушкин долго изъяснял ему настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений, советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы. Барон Розен одним усилием своим выучиться русскому языку до возможной степени совершенства уже обратил на себя его внимание, а когда первые стихотворные произведения барона Розена показали и присутствие некоторой поэтической способности, Пушкин сделался его покровителем и наставником. Признавая в нем и драматический талант, даже в большей степени, чем у гг. Хомякова и Кукольника (как это видно из небольшой заметки, сохранившейся в записках его), Пушкин особенно направлял его вдохновение на лирический род поэзии, говоря: "Помните, что лирическим поэтом можно быть только до 35 лет, а драмы писать до 70 и далее". В апогее своей славы Пушкин с живым одобрением встретил известную русскую сказку г-на Ершова "Конек-горбунок", теперь забытую. Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного пересмотра. — Так точно перевод Фауста в стихах, сделанный г-м Губером, нашел в нем восторженного ценителя — и несколько часов утра в продолжение нескольких дней посвящены были проверке этого перевода вместе с молодым его автором. Мы уже не говорим о письмах Пушкина, которыми старался он утешить самую посредственность, обращавшуюся к нему за советами, и направить ее внимание в другую сторону. Вообще ни одного призыва к себе не оставлял он в пренебрежении и без ответа. В эпоху всеобщей страсти к альманахам один молодой человек, еще и не окончивший курса воспитания, обратился к нему за стихами в собственный альманах, для которого приготовлено было только одно заглавие. Пушкин тотчас же послал ему антологическое свое стихотворение: Труд (Миг вожделенный настал) при учтивом письме, в котором сожалел, что ничего более важного в эту минуту дать не может. Альманах, разумеется, никогда и не выходил. ______________________ Под действием этого снисходительного взгляда на людей, и внешние формы жизни должны были приобрести и особенное достоинство, и особенную прелесть. В обхождении Пушкина была какая-то удивительная простота, выпрямлявшая человека и с первого раза устанавливавшая самые благородные отношения между собеседниками. Поэт Кольцов, введенный в общество петербургских литераторов, был поражен дружелюбной откровенностью приема, сделанного ему Пушкиным. С робостью явился он к знаменитому поэту и не встретил ни тени величавого благоволения, ни тени покровительственного тона, которые тут еще могли бы иметь причину и достаточный повод. Пушкин крепко сжал руку Кольцова в своей руке и заговорил с ним, как с давним знакомым, как с равным себе... Черта эта проявляется, так сказать, наглядным образом в замечательном письме Пушкина к Шишкову 2-му, письме, которым он связывает удивительно просто и благородно дружеские сношения, прерванные временем, и которое поэтому и прилагаем здесь: "С ума ты сошел, милый Шишков; ты мне писал несколько месяцев тому назад: Милостивый Государь, лестное ваше знакомство, честь имею, покорнейший слуга, так что я не узнал моего царскосельского товарища. Если заблагорассудишь писать ко мне впредь, прошу тебя быть со мною на старой ноге; не то мне будет грустно. До сих пор жалею, душа моя, что мы не столкнулись на Кавказе: могли бы и стариной тряхнуть, и поповесничать, и в язычки постучать. Впрочем, судьба наша, кажется, одинакова, и родились мы, видно, под одним созвездием... Что стихи? Куда зарыл ты свой золотой талант? Под снегами Эльбруса, под тифлисскими виноградниками? Если у тебя есть что-нибудь, пришли мне; право, сердцу хочется. Обнимаю тебя. Письмо мое бестолково, да некогда мне быть толковее". Сам Пушкин верил в простодушие гениев и часто объяснял этим самые хитрые изречения, приписываемые им. Он мог дойти до этого верования и по личному опыту. Наконец в Михайловском написаны были Пушкиным шесть глав "Онегина" и Граф Нулин. О лирических его произведениях и вообще так называемых мелких стихотворениях не упоминаем: хронологический порядок, в котором помещены они в нашем издании, легко укажет читателю поэтическую деятельность двух годов его деревенской жизни. Несколько только слов о "Графе Нулине", сказочка эта, возбудившая так много толков впоследствии, обязана происхождением забавной мысли, которую сам автор рассказывает на одном клочке бумажки, принадлежащем тоже к разрозненным и вполовину утерянным его запискам. "В конце 1825 находился я в деревне, — пишет он, — и, перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить. Лукреция бы не зарезалась, Публикола не взбесился бы — и мир и история мира были бы не те. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась — я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть". Так справедливо, что против шутки Пушкин не мог устоять*. ______________________ * Это уже было почти семейным качеством. Сам Александр Сергеевич рассказывал анекдот из детства своего. Меньшой брат его, Николинька, лежал при смерти. Александра Сергеевича ввели в комнату больного; умирающий ребенок распознал брата, успел показать ему язык и умер. ______________________ Не все, однако ж, чем ознаменовалось в поэтическом отношении деревенское пребывание Пушкина, отдано было им публике. Так, между прочим, позабыл он в тетрадях своих перевод XXIII песни Ариостова Орландо. Он передал двенадцать октав песни, начиная с половины сотой до 112-й включительно, именно то место, которое в программе ее обозначается словами: Principio della pazzia di Orlando (начало сумасшествия Орландо). Перевод сделан весьма небрежно; видно, что для Пушкина это было скорее упражнением в итальянском языке, чем настоящим творчеством: так, 101-я октава им не доделана, а 110-я сокращена в четыре стиха, впрочем, вполне сохраняющие содержание подлинника. Любопытно, что один стих Ариосто в 103-й октаве затруднил Пушкина, который после двух приемов и оставил его не побежденным. Стих этот у Ариосто читается: Va col pensier cercando in mille modi,
(Мысленно изыскивает тысячи способов не верить тому, чему, однако же, верит на беду свою). Пушкин сперва перевел: "Еще он силится не верить", потом зачеркнул стих и написал: "Не верить хочет он, хоть верит", а потом замарал и это! Со всем тем поэтический колорит Ариостовой кисти сохранен вполне в этом, едва набросанном переводе, и был бы истинным подарком публике в то время. Вспомним, что большинству ее поэма Ариосто казалась или сухой волшебной сказкой благодаря французским переложениям, или напыщенной небылицей — по милости русских переводов; поэтического оттенка ее оно не знало. К этому же времени принадлежит и первая мысль о Египетских ночах. Стихотворение "Чертог сиял..." было написано в 1825 году, и если можно удивляться, что "Борис Годунов" пролежал шесть лет в портфеле автора, прежде чем явился в свет, то еще более заслуживает изумления долгий искус, какому подвержена была эта пьеса, явившаяся в печати уже по смерти Пушкина. Правда, в тетради его она исполнена таких помарок, что едва можно разобрать несколько отдельных стихов. Только сбоку весьма четко написано: "Aurelius Victor", римский писатель IV века, который одним замечанием своим о Клеопатре подал Пушкину первую мысль стихотворения. К этой пьесе поэт наш возвращался уже потом несколько раз, но здесь мы остановимся. История создания "Египетских ночей" до такой степени любопытна по отношению к способу творчества у Пушкина, что мы будем излагать ее в своем месте с некоторой подробностью. Имя Aurelius Victor указывает нам покамест на разнообразнейшее чтение Пушкина в ту же эпоху. Библиотека его уже росла по часам: каждую почту присылали ему книги из Петербурга. Надо заметить, что Пушкин читал почти всегда с пером в руках: страницы русских альманахов и разных других брошюр были покрыты его заметками, теперь, к сожалению, не существующими. Более важным созданиям посвящал он извлечения и заметки на особых листах; таким образом прочел он в деревне всего Шекспира и Римскую историю Тацита. Письма Пушкина о Годунове, приведенные нами, достаточно показывают его глубокое понимание произведений великого драматурга, но собственно работы над Шекспиром теперь не существует. Блестящим остатком ее могут служить два отрывка: один с разбором "Фальстафа", напечатанным посмертным изданием в Записках Пушкина, а другой, касающийся драмы "Ромео и Джульетта" и посмертным изданием пропущенный. Он приложен был в "Северных цветах" за 1830 год к переводу одной части Шекспировой трагедии ("Ромео и Джульетта", действие III, явление 1-е) неизвестного автора*. Отрывок этот сопровождался в альманахе припиской в конце: "Извлечено из рукописного сочинения А.С. Пушкина". Этого рукописного сочинения, однако, нет в бумагах поэта, и мы вынуждены ограничиться сбережением только самого отрывка, единственного его остатка: ______________________ * В "Северных цветах" за 1829 год из той же трагедии Шекспира помещен был отрывок (лучшее место всего сочинения), по переводу П.А. Плетнева. Не знаем, ему ли принадлежит и тот, о котором здесь идет речь. ______________________ "Многие из трагедий, приписываемых Шекспиру, ему не принадлежат, а только им поправлены. Трагедия Ромео и Джульетта, хотя слогом своим и совершенно отделяется от известных его приемов, но она так ясно входит в его драматическую систему и носит на себе так много следов вольной и широкой его кисти, что ее должно почесть сочинением Шекспира. В ней отразилась Италия, современная поэту, с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, исполненным блеска и concetti [блестящие обороты мысли (ит.)]. Так понял Шекспир драматическую местность. После Джульетты, после Ромео, сих двух очаровательных созданий шекспировской грации, Меркуцио, образец молодого кавалера того времени, изысканный, привязчивый, благородный Меркуцио, есть замечательнейшее лицо изо всей трагедии. Поэт избрал его в представители итальянцев, бывших модным народом Европы, французами XVI века". Обращаясь к римской истории, мы можем сказать, что Пушкин нашел в ней одно величавое лицо, приковавшее все внимание его, именно Тиберия. "Чем более читаю Тацита, — пишет он, — тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших умов древности". В другой раз, в своем трактате о воспитании, о котором скоро будем говорить, он прибавляет: "Тацит есть великий сатирический писатель, впрочем, исполненный политических предрассудков". По обыкновению своему, Пушкин стал писать заметки о Тиберии, следя за мыслями кесаря по рассказу знаменитого римского историка и выводя из сжатых его определений те пояснения, образцы которых находятся у Макиавелли в его рассуждениях о книгах Тита Ливия. Как пример этой борьбы с Тацитом и самого способа ведения исторической полемики, прилагаем здесь несколько отрывков из толкований Пушкина: I"Тиберий не мог быть доволен Германиком, оказавшим много слабости в погашении бунта легионов. Германик соглашается на требования мятежников, ограничивает время службы, допускает самовольные казни, даже междоусобную битву. Блестящие поражения неприятеля при Марсорских селениях не заглаживают столь явных ошибок. Тиберий в своей речи старался их прикрыть риторическими украшениями; меньше хвалил он Друза, но откровеннее и вернее. Счастливые обстоятельства благоприятствовали Друзу, но сей сказал и много благоразумия: не склонился на требования мятежников, сам казнил первых возмутителей, сам водворил порядок". II"Германик, тщетно стараясь усмирить бунт легионов, хотел заколоться на глазах воинов. Его удержали. Тогда один из них подал свой меч, говоря: "Он вострее". Это показалось, говорит Тацит, слишком злобно и жестоко самим яростным мятежникам. Самоубийство было обыкновенно в древности. Мать Мессалины советует ей убиться. Мессалина в нерешимости подносит нож то к горлу, то к груди, и мать ее не останавливает. Сенека не препятствует своей жене Паулине последовать за ним и проч. Предложение воина есть хладнокровный вызов, а не неуместная шутка". III"Юлия, дочь Августа, известная ссылкой Овидия, умирает в изгнании и в нищете, но не от нищенства и голода, как пишет Тацит. Голодом можно заморить в тюрьме..." IV"Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден римским сенатом к заключению на каком-то безлюдном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не следует лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого". Так проводил время Пушкин в беспрерывных занятиях, в беспрерывном творчестве, в беспрерывной беседе с друзьями и в отдохновениях дружбы, которую нашел близ себя. Замыслы на будущее не были пренебрежены им: в это время уже он думал об основании журнала, который мог бы служить выражением как его литературной деятельности, так и взгляда на искусство и на текущие явления отечественной и иностранной словесности. Он поручал кн. В-му, находившемуся тогда в Москве, устройство этого дела, но дело устроилось только в 1827 году, основанием "Московского вестника" и личным его участием. Лето 1826 года было знойно в Псковской губернии. Недели проходили без облачка на небе, без освежительного дождя и ветра. Пушкин почти бросил все занятия свои, ища прохлады в садах Тригорского и Михайловского и дожидаясь осени, которая приносила ему, как известно, бодрость и веселье. 10 августа дописал он шестую главу "Онегина", где так трогательно прощается со своей молодостью: Благодарю за наслажденья,
Так оканчивалась шестая глава "Онегина" с заметкой: "10 августа". Две дополнительные строфы ее с описанием светского общества принадлежат уже к пребыванию поэта в Москве. 3 сентября получено было во Псков всемилостивейшее разрешение на просьбу Пушкина о дозволении ему пользоваться советами столичных докторов. Державная рука, снисходя на его прошение, вызвала его в Москву, возвратила его городской жизни, которую он так любил, и вместе с тем указала ему обязанности, лежавшие на нем как на гражданине и писателе, который должен употребить отличные свои способности на предание потомству славы нашего Отечества. Тотчас по прибытии в Москву Пушкин имел счастье быть представленным государю императору. Скажем здесь, что впоследствии во всех случаях жизни своей Пушкин вспоминал о наставлениях, преподанных ему в это время отеческой снисходительностью монарха, не иначе как с чувством благоговения и умилением. Москва приняла его с восторгом, и, долго лишенный удовольствий столицы, он предался им с энергией, которая было заснула в деревне. Всю зиму он почти не брался за перо, наслаждаясь и славой, которая всюду встречала его, и заискивающим вниманием окружающих. Успехи в обществе снова стояли на первом плане в его жизни, и снова овладела им та жажда перемены мест, то искание впечатлений, встреч и происшествий, какими отличалась его первая молодость и преимущественно одесская и кишиневская жизнь. Утомление явилось и тут в свою очередь, в конце 1829 года, как прежде мы видели в Михайловском, пять лет тому назад. Едва осмотревшись в Москве, Пушкин уехал снова в деревню для приведения в порядок дел, и преимущественно для разбора и укладки книг своих, которые намеревался отправить в одну из столиц*. В ноябре он уже писал из Пскова, сбираясь снова на возвратный путь в Москву, послание к Н. С. А...ву, товарищу своего бессарабского житья-бытья: Приди, о друг, дай прежних вдохновений,
______________________ * В деревне он нашел послание Н.М. Языкова, известное Тригорское, и с восторгом писал ему: "Милый Н.М.! Сейчас из Москвы, сейчас видел ваше Тригорское. Спешу обнять и поздравить вас. Вы ничего лучше не написали, но напишете много лучшего. Дай вам Бог здоровья, осторожности, благоденственного и мирного житья". ______________________ "Не могу изъяснить тебе мои чувства при получении твоего письма... Кишиневские звуки, берег Быка... милый мой: ты возвратил меня Бессарабии. Я опять в твоих развалинах в моей темной комнате, перед решетчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке... Как ты умен, что написал ко мне первый! Мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хотя и часто о тебе вспоминаю... Был я в Москве и думал: авось Бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего друга или в креслах театральных, или в ресторации за обедом. Нет, так и уехал в Псков. Так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет или очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости Кишинева стану тебя потчевать новостями московскими. Прощай, отшельник бессарабской,
По прибытии в Москву он опять пишет несколько строк к Языкову, но в этих строках — от 21 ноября 1826 года — уже заключается любопытное свидетельство, что издание журнала, о котором Пушкин думал еще в деревне, тогда было решено. "Письмо ваше получил я в Пскове и хотел отвечать из Новограда — вам, достойному певцу того и другого. Пишу, однако ж, из Москвы, куда вчера привез я ваше Тригорское. Вы знаете по газетам, что я участвую в Моск. Вестнике, следственно, и вы также. Адресуйте же ваши стихи в Москву на Молчановку, в дом Ренкевичевой, откуда передам их во храм бессмертия. Непременно будьте же наш. Погодин вам убедительно кланяется. Я устал и болен — потому вам и не пишу более. В... — кланяюсь, обещая мое высокое покровительство. — 21 ноября. Тригорское ваше с вашего позволения напечатано будет во 2 № "Моск. Вестн." Рады ли вы Журналу? Пора задушить "Альманахи". Дельвиг наш. Один Вяземский остался тверд и верен "Телеграфу", — жаль, но что же делать?" Итак, Пушкин возвратился в Москву 20 ноября и 22 декабря уже писал в доме Зуб., своих знакомых, известные и превосходные стансы В надежде славы и добра. Тогда же представил он свое рассуждение О воспитании юношества, составленное им по поручению высшего начальства. Небольшое рассуждение это было единственным трудом Пушкина шумной зимой 1826 — 1827 года, если исключим всегдашние его занятия своим "Онегиным". Несколько черновых бессвязных отрывков трактата о воспитании, сохранившихся в его бумагах, не дают никакой ясной идеи о сочинении; но из отзыва, воспоследовавшего на рассуждение, можно заключить об односторонности основной мысли автора. Изъявляя ему признательность за некоторые отдельные истины, высшее начальство поставило ему на вид, что правило, принятое сочинителем, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило неверное; ибо при сем упущены из виду нравственные качества и, наконец, примерное служение, усердие, которые должно предпочесть просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. Сам Пушкин сознавал недостатки своего труда, извиняя их малым знакомством с предметом, который дотоле никогда не занимал его мыслей, и прося позволения заняться чем-либо более ему близким и известным. Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве: в начале мая 1827 года он получил дозволение на пребывание и в Петербурге. В июне он уже был на берегах Невы и 14 июля написал там послание к Языкову (К тебе сбирался я давно), а 27 июля стихотворение Три ключа. Московская его жизнь, как мы уже сказали, была рядом забав и вместе рядом торжеств. Впервые ознакомил он тут друзей со своей комедией о Борисе Годунове: удивление и похвалы были общие. Пушкин еще не пришел к тому сомнению о возможности ее успеха, в котором находился после, и не без основания, как известно. Вечер 1826 года, когда в первый раз прочел он свое произведение в доме Вен..., если не ошибаемся, доселе вспоминается многими с восторгом. Неожиданность появления этой народной драмы, не имевшей связи ни с настоящими, ни с прошедшими явлениями русской словесности, да и оставшейся без последователей и продолжения; сам чтец, получивший какую-то удивительно смелую и оригинальную красоту в собственном вдохновении — все это осталось неизгладимо в памяти свидетелей. В первое время Пушкин жил с одним из своих приятелей на Собачьей площадке, в доме, кажется, принадлежащем теперь г-ну Левенталю. После кратковременной отлучки он уже поселился, как мы видели, на Молчановке, в доме Ренкевичевой. Он вставал поздно после балов и вообще долгих вечеров, проводимых накануне. Приемная его уже была полна знакомых и посетителей, между которыми находился один пожилой человек, не принадлежавший к обществу Пушкина, но любимый им за прибаутки, присказки, народные шутки. Он имел право входа к Пушкину во всякое время и платил ему своим добром за гостеприимство. В городской жизни, в ее шуме и волнении Пушкин был в настоящей своей сфере. Это можно видеть даже из нескольких строк, начертанных карандашом на перебеленной копии "Бориса Годунова": "Voici ma tragedie. Je voulais vous l'apporter moi-meme, mais tous ces jours — j'ai fait le jeune homme..." [Вот моя трагедия. Я хотел сам занести ее к вам, но в это время я вел себя как юноша (фр.)]. Только неожиданные удары и неразрешимые противоречия, в которых он сам запутывался, возвращали его время от времени к самому себе. В непрерывной цепи удовольствий, которые подчас имеют свои тяжелые обязанности, а иногда понуждают к тем опрометчивым шагам, для исправления которых нужно так много энергии, пролетела зима 1827 года для Пушкина, оставив ему несколько сладких воспоминаний и много горечи на душе. Он уехал из Москвы весной сперва в Петербург, потом в деревню, но недовольный собой и недовольный другими. Светлый взгляд на себя и внутренняя тишина возвращались Пушкину почти тотчас, как он сходил с почвы, на которой страсти его приобретали всегда особенную силу. Примеров этому много в жизни его. Прибыв в Михайловское, он писал оттуда М.П. П-у, посылая несколько стихотворений в журнал "Московский вестник": "Что вы делаете? Что наш "Вестник"? Посылаю вам лоскуток "Онегина" ему на шапку. "Фауст" и другие стихи не вышли еще из цензуры. Я убежал в деревню, почуя рифмы". И вслед за этими словами Пушкин начинает свое превосходное стихотворение: Пока не требует поэта
которое в одно время представляет и общий поэтический образ и частное изображение его нравственного состояния в то время. Скажем несколько слов о новом журнале, существование которого Пушкин признавал одно время совершенно необходимым как для себя, так и для литературы. Особенно важно для биографии его то обстоятельство, что направление журнала укрепило и развило в нем тот взгляд на художника и искусство, который он выразил в известных своих стихотворениях Черт, Поэт, Эхо, Поэт, не дорожи любовию народной, и который заслуживает подробного рассмотрения. Вероятно, еще многие помнят усилия "Московского вестника" ознакомить публику прямо с немецкими теориями изящного, помимо толкований и изменений французских критиков. Такие же попытки альманаха "Мнемозина" остались безуспешны, особенно за туманность языка, еще не образованного тогда для логических тонкостей и отвлечений. "Московский вестник" открыл другой путь: он обратил преимущественно внимание на осязательную сторону немецких теорий, их страстную любовь к предмету и романтическое одушевление. Без всякой последовательности и строгой системы журнал прилагал отрывки из Жан-Поля, Тика и Шеллинга. Правда, что отрывочность эту тогда же ставили в упрек журналу даже его приверженцы, как мы имели случаи видеть в неизданной переписке Туманского с Пушкиным. Статьи сотрудников перерабатывали только положения немецких писателей, облекая их в ту восторженную и отчасти сентиментальную форму, которая составила цвет журнала и тайну его влияния на молодых людей. Лирический язык, каким писались эти — вообще короткие — статьи, был, может статься, тогда способнее, чем всякое другое изложение, держать в напряжении пробуждающееся эстетическое чувство и порождать стремление к изящному, в чем и состояла цель журнала. Пушкин принял деятельное участие в судьбе его, посвятил ему много своих произведений и как человек, понимавший практическую сторону всякого дела, рассчитывал на 10 тысяч дохода за свое сотрудничество. Коммерческие его соображения удались только вполовину, но важнее всего этого то обстоятельство, что из круга молодых людей, содействовавших успеху журнала, вынес он свой полный, установившийся взгляд на художника и искусство. Тем быстрее усвоил он себе их теорию творчества, что она только развила и дополнила собственное его понимание предмета, уже высказанное им в известном "Разговоре книгопродавца с поэтом", появившемся за три года до основания журнала. Сущность теории состояла в весьма строгом взгляде как на призвание художника, так и на задачу самого искусства. Последнее определяла она проявлением бесконечного в ограниченных или конечных формах и создавала ему таким образом цель высокую, независимую от требований современности. Идеальное понимание искусства само собой приводило к мысли об исключительном и важном значении художника, посвятившего ему жизнь свою. Как служитель изящного, он не принадлежал толпе, не разделял ее стремлений и не признавал ее нужд. Под действием этой теории, имевшей на Пушкина сильное влияние, написал он свое стихотворение Чернь, названное им в рукописи Ямб. Заключительные строки его превосходно выражают сущность всего воззрения: Не для житейского волненья,
В дальнейшем своем развитии учение ставило художника и единственным верным ценителем своего произведения. По сущности теории, художник не нуждался в сочувствии окружающих, не имел надобности отдавать отчета в своих сношениях с идеалом и один знал первую причину и настоящую цель своих произведений. В превосходном стихотворении Поэт, не дорожи любовию народной Пушкин отвергал всякое постороннее вмешательство этими гордыми словами, обращенными к художнику: .....Живи один. Дорогою свободной
Условия самого таланта и внешние обстоятельства еще более укрепили в поэте нашем этот взгляд на художника и — по отражению идеи — на собственное призвание. Талант Пушкина был тайною для него самого, которую он не мог объяснить иначе как сравнением с явлениями физической природы, действующими по законам, им неведомым. Вспомним его описание поэта в "Разговоре книгопродавца с поэтом": В гармонии соперник мой
Вспомним еще его сравнение поэта с эхом в известной пьесе Эхо: Ревет ли зверь в лесу глухом,
"Таков и ты, поэт!" — восклицает Пушкин в конце стихотворения. Действительно, его поэтическая способность должна была ему самому казаться неизъяснимым предопределением, потому что если обширное чтение, образованность, размышление давали ей материалы и пищу, то породить ее были не в силах. Он так хорошо чувствовал это, что, по известной склонности своей к суеверию, соединял даже талант свой с участью перстня, испещренного какими-то каббалистическими знаками и бережно хранимого им. Перстень этот находится теперь во владении В.И. Даля. Не менее высоко должен он был ценить и искусство вообще в приложении к самому себе. Кроме славы и обширных средств существования, какие были ему всегда потребны, только в искусстве находил он благотворное разрешение противоречий собственного своего существования, только в нем примирялся он с самим собой и сознавал себя в высоком нравственном значении. Так теория искусства сходилась здесь с самой жизнью. Впоследствии холодность публики и невнимание ее к лучшим, зрелым его произведениям еще глубже погрузили его в художническое уединение, которое он воспевал. Действительно, Пушкин сделался и творцом, независимым от вкуса и расположения публики, и единственным верным судьей своих произведений. Обстоятельства много способствовали к оправданию и укоренению в нем отвлеченной теории, которая получила впоследствии еще сильнейшее развитие. К концу своего поприща Пушкин пришел к мысли и убеждению, что самый труд как предмет, назначенный для общего достояния всех, — ничего не значит в глазах истинного поэта, а важны для последнего только высокие наслаждения, доставленные течением труда. Мы находим уже эту мысль в антологическом стихотворении Миг вожделенный настал, но ярче выразилась она в одном неизданном стихотворении, которое прилагаем здесь в точности: С толпой не делишь ты ни гнева,
Воззрение это принесло существенную пользу в жизни Пушкина. Оно отчасти успокоило его в виду кривотолков, скоро возбужденных его произведениями. Не надо забывать, однако ж, что все отвлеченное и неприложимое к жизни в теории, исправлено было практическим смыслом самого поэта, который никогда не мог отделиться от исторического и действительного быта родины, от окружающих явлений природы, и никогда не мог уйти в самого себя до того, чтоб случайные местные явления не тревожили его сердца и не пробуждали его вдохновения*. ______________________ * Есть и еще неизданное стихотворение Пушкина, в котором выражается его воззрение на поэта, но оно особенно важно для истории, так сказать, его стихотворений. Кому не известна превосходная его пьеса К Н. (С Гомером долго ты беседовал один)? Известно также, что ее величавый и суровый тон переходит в конце к тихому, грациозному образу, сообщающему всей пьесе неуловимую прелесть.
Скрываться в тень долины малой; Ты любишь гром небес, а также внемлешь ты Журчанью пчел над розой алой. Но здесь еще пьеса не кончается у Пушкина. На другой странице он продолжает ее, но как будто уже для самого себя, как будто для того, чтоб не потерять случая дополнить свое воззрение на поэта новой чертой. Он продолжает:
На пышных играх Мельпомены — И улыбается забаве площадной, И вольности лубочной сцены. * * * То Рим его зовет, то гордый Илион, То скалы старца Оссиана, И с детской легкостью меж тем летает он Вослед Бовы иль Еруслана. Следует помнить, что эти строфы были зачеркнуты самим автором как портящие стихотворение, но они принадлежат к его любимому представлению о той свободе вдохновения, какая прилична поэту. ______________________ И надо видеть в переписке его с издателем "Московского вестника", напечатанной в "Москвитянине" (1842, № 10) — сколько усилий, поощрений, заботливости и увещаний истощил Пушкин на поддержание бодрости в редакции и на утверждение журнала. Когда издатель его, вероятно, по недостаточности средств, доставляемых "Вестником", хотел опять приступить к альманаху "Урания", уже изданному им раз в 1826 году, Пушкин пришел почти в ужас. Цель журнала была именно уничтожить бесплодные сборники, так сильно размножившиеся в это время. Пропускаем начало письма и приводим существенную часть его: "...Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью. У вас много накопилось статей, которые не входят в журнал; но каких же? Quod licet Uraniae, licet [что дозволено Урании, дозволено... не только дозволено, но подобает (лат.)], тем паче Вестнику; не только licet, но decet. И другие причины. Какие? Деньги. Деньги будут, будут. Ради Бога, не покидайте "Вестника"; на будущий год обещаю вам безусловно деятельно участвовать в его издании; для того разрываю непременно все связи с альманашниками обеих столиц. Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть слишком дельными; стихотворная масть у нас славная, проза, может быть, еще лучше, но вот беда: в ней слишком мало вздору. Ведь верно есть у вас повесть для "Урании"? Давайте ее в "Вестник". Кстати, о повестях: они должны быть непременно существенной частью журнала, как моды у "Телеграфа". У нас не то, что в Европе, — повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина, у нас про них еще толкуют. Ваша индейская сказка Переправа* в "Европейском журнале" обратит общее внимание как любопытное открытие учености; у нас тут видят просто повесть и важно находят ее глупою. Чувствуете разницу? "М. Вестник", по моему беспристрастному, совестному мнению, — лучший из русских журналов. В "Телеграфе" похвально ревностное трудолюбие, а хороши одни статьи Вяземского; но зато за одну статью В. в "Телеграфе" отдам 3 дельных статьи "Московского Вестника". Его критика, положим, несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения — резко оригинальны: он мыслит, сердит и заставляет мыслить и смеяться. Важное достоинство, особенно для журналиста!.. 31 августа. Михайловское". Письмо писано в 1827 году, стало быть, шесть месяцев после основания журнала**. ______________________ * Индейская сказка, переведенная, кажется, с немецкого г-м Титовым.
______________________ Нельзя оставить без упоминания другой журнал, "Московский телеграф", который так часто приходит на ум и на язык Пушкина в его переписке с друзьями. В холодности поэта к этому изданию открываются, между прочим, черты характера, не лишенные своего значения и занимательности. Пушкин находил в нем более хлопотливости вокруг современной науки, чем изучения какой-либо части ее, и не одобрял хвастовства всякой чужой системой при первом ее появлении, не дозволявшем еще зрелого обсуждения. По существу своему, журнал вообще представляет более внешний вид всякого дела, чем настоящий, истинный его смысл, и преследовать это — значило именно отвергать жизненное условие журнала. Всего же более оскорбляло Пушкина то уничтожение авторитетов и литературных репутаций, которое происходило от немедленного приложения вычитанных идей к явлениям отечественной словесности. Несмотря на ловкость и остроумие, с какими иногда производились эти опыты, Пушкин не имел к ним ни малейшего сочувствия. Притом не должно упускать из виду и весьма важного обстоятельства. Журнал "Московский телеграф" был совершенной противоположностью духу, господствовавшему у нас в эпоху литературных обществ; он их заместил, образовав новое направление в словесности и критике. С его появления журнал вообще приобрел свой голос в деле литературы, вместо прежнего назначения: быть открытой ареной для всех писателей, поприщем для людей с самыми различными мнениями об искусстве. Расположение литературных обществ к своим сочленам, прямое участие, так сказать, в их замыслах, близкое знакомство с существенными качествами и недостатками их таланта, отчего похвала и осуждение принимаемы были добродушно и покорно самими подсудимыми, — все это уже сделалось тогда достоянием истории нашей литературы. Пушкин, можно сказать, сохранял долее многих своих товарищей основные убеждения старого члена литературных обществ. К новому порядку вещей, где личное мнение играло такую роль, он уже не мог привыкнуть всю свою жизнь. С первых же признаков его появления он начал свою систему рассчитанного противодействия, забывая иногда и то, что высказывалось по временам дельного и существенного противниками и постоянно имея в виду только одно: возвратить критику в руки малого, избранного круга писателей, уже облеченного уважением и доверенностью публики*. ______________________ * В первое время появления "Московского телеграфа" Пушкин еще не разделял тех убеждений, которые заставили его переменить отношение свое к журналу. С.Д. Полторацкий привел в статье своей ("Иллюстрация", 1846, № 9) учтивое письмо его к издателю журнала от 2 августа 1825, когда поэт жил еще постоянно к Михайловском: "Радуюсь, что стихи мои могут пригодиться вашему журналу (конечно, лучшему из всех наших журналов). Я писал кн. В., чтоб он потрудился вам их доставить. У него много моих бредней. Надеюсь на вашу снисходительность и желаю, чтоб они понравились публике". Действительно, в 1825 году в "Московском телеграфе" были помещены две эпиграммы Пушкина, отрывок из "Цыган", стихотворения Телега жизни и В альбом (Если жизнь тебя обманет). В 1826 году только одно стихотворение Пушкина находилось в журнале: Элегия (Люблю ваш сумрак неизвестный), а затем он уже помещал в нем одни эпиграммы на "Вестник Европы". Влияние Д.В. Веневитинова сильно способствовало направлению его мыслей и предпочтений в другую сторону. ______________________ В марте 1827 года умер в Петербурге Д.В. Веневитинов. Он именно принадлежал к тому кругу молодых людей, которые искали в науке и в строгих занятиях удовлетворения своему благородному стремлению к идеалу, добру и красоте. Вся его литературная деятельность проникнута этим стремлением, и он имел свою долю влияния на Пушкина, как почти каждая замечательная личность, встречавшаяся ему на пути. В порывах Веневитинова к истине, в его томительном желании полноты знания, даже в нравственном упадке сил, следующем за напряжением мысли и чувства, лежало много залогов будущности и развития... За несколько времени до смерти своей Веневитинов написал "Послание Пушкину", в котором призывал певца Байрона и Шенье воспеть великого германского старца, Гёте. Пушкин в превосходной сцене, созданной в это же время и названной им: Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем, изменил отчасти образы германского поэта, но с замечательной силой, энергией поэзии. Есть предположение, что Гёте знал об этой сцене. Рассказывают, что он послал Пушкину поклон через одного русского путешественника и препроводил с ним, в подарок, собственное свое перо, которое, как мы слышали, многие видели в кабинете Пушкина в богатом футляре, имевшем надпись: "подарок Гёте". Между тем, с 1826 по 1829 год, в течение трех лет, Пушкин выдавал одно за другим новые свои произведения и перепечатывал старые. В 1826-м изданы были стихотворения его в одной книжке, о которых мы уже говорили, и II глава "Онегина" (первая появилась в 1825 году); в следующем, 1827 году изданы III глава "Онегина" и "Цыганы"; затем в 1828 году появились IV, V и VI главы "Онегина" и новое издание "Руслана и Людмилы" с прологом и предисловием; наконец, в 1829 году перепечатан из "Северных цветов" Граф Нулин в одной книжке с повестью Е. Баратынского Бал, явилась "Полтава", сделано второе издание первой главы "Онегина" и выдано новое собрание стихотворений в двух книжках. Все это при сотрудничестве в "Московском вестнике" и "Северных цветах" приносило Пушкину способы на роскошное существование, но деньги исчезали в руках его прежде, чем он мог получать... Первое появившееся собрание его стихотворений 1826 года перешло через несколько рук, проданное или уступленное им, пока не возвратилось опять к одному из друзей поэта, преимущественно занимавшемуся его интересами. Несколько подробностей об этом издании покажут убедительным образом, что добродушная ветреность его не раз вредила всем его расчетам и надеждам на несомненные выгоды. Прежде чем П.А. Плетнев и отчасти брат поэта Л.С. Пушкин приступили в 1825 году к собранию стихотворений, которые должны были войти в новое издание, оно уже наперед и в разные времена обещано было трем лицам, именно: Н.И. Г-чу, Я.Н. Т-ому и Н.В. Все-ому. Всех больше прав, кажется, имел последний, выдавший Пушкину еще в 1820 году 1000 рублей вперед за издание до будущих окончательных расчетов. Требования первого кандидата на издание Пушкин отстранил очень решительно в письме из Одессы от 12 января 1824-го, к Б. "Гнедич, — говорит он в нем, — шутит со мной шутки в другом роде. Он разгласил, будто бы все новые стихи, обещанные мною Т-му, проданы уже ему, Г-чу. Т-й написал мне письмо пресухое, в котором он справедливо жалуется на мое легкомыслие, отказался от издания моих стихотворений, уехал в Париж, и мне об нем нет ни слуху ни духу. Он переписывается с тобою в "Сыне Отечества": напиши ему слово обо мне, оправдай меня в его глазах, да пришли его адрес. Повторяю тебе в последний раз мои пени и просьбы и обнимаю тебя sans rancune [Без злопамятства (фр.)] и с благодарностью за все остальное..." Мы видим, что Я.Н. Т-ому были обещаны все новые стихи, но из другого письма Пушкина к тому же лицу (Кишинев, 1823), оказывается, что в это же время настоящий покупщик, Н.В. Всеволожский сохранял все свои права, да была еще, кроме того, отдельная подписка на них, что уже требовало двух разных изданий. Путаница еще увеличивается, когда из того же письма видим, что Т-ой предлагал четвертого или пятого покупщика — князя Л-ва, которому Пушкин тоже не вполне отказывает. Вот это любопытное письмо: "Милый Яков Николаевич! Приступаю тотчас к делу. Предложение князя Л-ва льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых объяснений. Я сперва хотел печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже 30 билетов; обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Все-му и самому отступиться от издания. Разумеется, что за розданные билеты я должен заплатить — и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись. Третье: в последние три года я написал много нового. Благодарность требует, чтоб я все переслал князю Александру, но... милый друг! Подождем еще два, три месяца. Как знать? Может быть, к Новому году мы свидимся и тогда дело пойдет на лад. Покамест прими мои сердечные благодаренья: ты один из всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. Кстати или не кстати, два года и шесть месяцев никто ни строки, ни слова: Горишь ли ты, лампада наша,
После этого уклончивого письма в прозе и стихах обстоятельства переменились. Н.И. Г-ч был отстранен от издания, Я.Н. Т-ой сам отказался от него: оставался Н.В. Всеволожской и 30 подписчиков. В отношении первого Пушкин опять пишет к Б. из Одессы, от 24 июня 1824 года. "...Кончу дружеской комиссией. Постарайся видеть Н. Все-го, лучшего из минувших друзей моей минутной молодости. Напомни этому милому... эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец. Оный Пушкин продал ему когда-то собрание своих стихотворений за 1000 руб. ассигнациями. Ныне за ту же цену хочет у него купить их. Согласится ли Аристип В? Я бы в придачу предложил ему дружбу, mais il l'a depuis longtemps, d'ailleurs cela ne fait que 1000 roubles [Но он располагает ею уже давно, вообще же дело идет только о 1000 рублей (фр.)]. Покажи ему мое письмо". Совсем другой тон является в письме Пушкина к брату из Кишинева от 4 сентября 1823 года о том же предмете. Вот с какой заботливостью выражается он, когда говорит от сердца и, что называется, с глазу на глаз: "...теперь, моя радость, поговорю о себе. Явись от меня к Н. Все-му и скажи ему, чтоб он ради Христа погодил продавать мои стихотворения до будущего года. Если же они проданы, явись с той же просьбой к покупщику. Ветреность моя и ветреность моих товарищей наделала мне беды. Около 40 билетов розданы. Само по себе разумеется, что за них я буду должен заплатить. В послании к Овидию перемени таким образом: Ты сам дивись, Назон, дивись судьбе превратной,
Кстати, об стихах. То, что я читал из Шильонского узника, — прелесть. С нетерпением ожидаю успеха Орлеанской Девы. Но актеры, актеры! Пятистопные стихи без рифмы требуют совершенно новой декламации... Трагедия будет сыграна тоном "Смерти Роллы". Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена... Боюсь! Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для первого представления на мое имя..." Наконец, только 14 марта 1825 года пришло известие в Михайловское, где тогда жил поэт, о том, что рукопись наконец выручена, и надо видеть при этом восторг Пушкина. Вот в каком духе отвечает он брату своему: "Брат! Обнимаю тебя и падаю до ног. Обнимаю также и Александра Все-го. Перешлите мне проклятую мою рукопись, и давай уничтожать, переписывать и издавать. Как жаль, что тебя со мною не будет! Дело бы пошло скорее и лучше. Дельвига жду, хоть он и не поможет: у него твой вкус, да не твой почерк. Элегии мои переписаны, потом послания, потом смесь, потом, благословясь... Душа моя! Горчицы, рому; что-нибудь в уксусе, да книг: Conversations de Byron, Memoires de Fouche, [Беседы Байрона, Мемуары Фуше (фр.)] Талию, Старину, да Sismondi (Litterature) да Schlegel (dramaturgie), если есть у St. Florent [Сисмонди (литература) да Шлегеля (драматургия), если есть у Сен-Флорана (фр.)]. Хотел бы я также иметь новое издание: Собрание Русских стихотворений — да дорого, 75 р.... Посмотри, однако ж. Каченовский восстал на меня. Напиши мне, благопристоен ли тон его критик. Если нет — пришлю эпиграмму... Тригорское. 14 Марта. Достань... мои мелкие стихотворения и перешли мне скорее. Что же ты обещал мне прислать Парни?" Через четыре дня после этого письма Пушкин, получивший между тем рукопись, возвращает ее назад в Петербург уже в исправленном виде и с приложением новых стихотворений. Письмо его по этому поводу чрезвычайно оригинально и, как видно из приписки, составлено тотчас после веселой и обильной трапезы, что не мешает ему отличаться остроумием, живостью и здравомыслием: "Брат Лев, брат Пл-в; третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал черное белье наскоро, а новое сшил на живую нитку. Но с вашей помощью, надеюсь, барыня публика не прибьет меня... как прачку. Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы прошу самим исправить. У меня на то глаз недостанет. В порядке пьес держитесь также вашего благоусмотрения, только не подражайте изданию Батюшкова. Исключайте, марайте сплеча. Позволяю, прошу даже, но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского, не во гнев Бул-ну, и Гнедича, не во гнев Гри-ву. Эпиграфа или не надо, или из А. Шенье. Виньетку бы не худо, даже можно, даже должно, даже ради неба; сделайте именно: Психея, которая задумалась над цветком (кстати: что прелестнее строфы Жук.: "Он мнил, что вы с ним однородные" и следующей; конца не люблю*). Что, если б волшебная кисть Ф. Толстова? Нет, слишком дорога!
______________________ * В "Северных цветах" за 1825 год напечатано было стихотворение Жуковского: "Мотылек и цветы" с таким объяснением: "Стихи, написанные в альбом Н.И.И., на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из pensees и незабудок. В третьей строфе пьесы говорится о мотыльке, слетевшем с высоты и прельщенном цветами:
Переселенцы с вышины, Что вам, как и ему, свободные И крылья и душа даны.... В четвертой строфе — ошибка мотылька:
Вам не понятен чувства глаз... и приговор поэта цветам:
Как вы минутной ветерок: Иною прелестью пленяется Бессмертья вестник, мотылек... Предпоследний стих опять приводится Пушкиным немного далее. ______________________ К тому же, кроме Уткина, ничей резец недостоин его карандаша. Впрочем, это все наружность. Иною прелестью пленяется... Что сказать вам об издании? Печатайте каждую пьесу на особенном листочке, исправно, чисто, как последнее издание Жук., и, пожалуйста, без — и без — и без -*. Вся эта пестрота безобразна и напоминает Азию. Заглавия крупными буквами и a la ligne [С красной строки (фр.)], но каждую штуку особенно, хоть бы из четырех стихов состоящую (разве из двух, так можно a la ligne и другую). 60 пьес? Довольно ли будет для 1-го тома?.." ______________________ * Здесь изображены разные типографские украшения, бывшие тогда в моде. ______________________ Книжка стихотворений вышла в 1826 году действительно без типографской пестроты и без сбивки многих пьес на одном листе, но эпиграф к ней взят из Проперция, а желаемой виньетки совсем не было приложено. Таким образом, наконец разрешилось дело, продолжавшееся не менее шести лет, и которое замечательно тем, что показывает в Пушкине соединение необычайной заботливости к своим выгодам, с такой же точно непредусмотрительностью и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его. В дополнение к этой истории одного издания, открывающей любопытные черты из самой жизни поэта, приводим еще одно письмо, которое заканчивает ее весьма живым и оригинальным образом. Мы уже видели, что собрание стихотворений 1826 года снабжено было предисловием от издателей, где об авторе говорится как о третьем, постороннем лице, но это предисловие составлено по указаниям самого Пушкина и вдобавок еще им же и исправлено. Вот что писал он брату из Михайловского в том же 1825 году: "Получил ли ты мои стихотворения? Вот в чем должно состоять предисловие: "Многие из сих стихотворений дрянь и недостойны внимания российской публики, но как они часто бывали печатаны Бог весть кем, Бог знает под какими заглавиями, с поправками наборщика и с ошибками издателя, так вот они, извольте кушать-с, хоть это-с дрянь" (сказать это помягче). 2. "Мы (сиречь издатели) должны были из полного собрания выбросить многие штуки, которые могли бы показаться темными, будучи написаны в обстоятельствах неизвестных или малозанимательных для почтеннейшей публики (российской), или могли быть занимательными единственно некоторым частным лицам, или слишком незрелые, ибо г. Пушкин изволил печатать свои стихи в 1814 г. (т. е. 14 лет)". 3. Пожалуйста, без малейшей похвалы мне. Это непристойность и в "Бахчисарайском фонтане", я забыл заметить это Вяземскому. 4. Все это должно быть выражено романтически, без буффонства — напротив. Во всем этом полагаюсь на Пл-ва. Если я скажу, что проза его лучше моей — ведь он не поверит. Ну, по крайней мере столь же хороша: доволен ли он? Да перешли на всякий случай это предисловие ко мне, а я пришлю вам замечания свои..." Предисловие действительно написано было в том смысле, как указал поэт наш, и первое издание его стихотворений наконец принадлежало ему одному безраздельно. К сожалению, мы имеем весьма мало сведений для истории других его изданий, а она могла бы представить много любопытного и важного в биографическом отношении. Пушкин сам гордился тем, что один из первых развил у нас книжную торговлю, что было совершенно справедливо. Еще в 1825 году писали ему из Москвы в Михайловское, что за право вторичного издания трех, тогда уже вышедших поэм его, г. Селивановский предлагает 12 тысяч рублей ассигнациями. Сделка, кажется, не состоялась, и право издания перешло к г. Смирдину, который перекупил издание "Бахчисарайского фонтана" за 3 тысячи рублей ассигнациями и заплатил 7 тысяч за право перепечатания двух других поэм. Мы не знаем, сколько автору принесли остальные его произведения; но первое полное издание "Евгения Онегина" куплено у него было за 12 тысяч рублей ассигнациями и, вероятно, вдвое, если не более, доставила ему отдельная продажа глав. В 1828 году уже сам Пушкин писал из Петербурга: "Здесь мне дают (a la lettre) [буквально (фр.)] по 10 руб. за стих". Вообще, торговая сторона нашей литературы, еще весьма мало известная, могла бы сообщить цифры весьма любопытные и привести к немаловажным заключениям. Статистические данные книжной торговли, изложенные с некоторым знанием дела, объяснили бы историю нашей письменности в таких наклонностях, которые или мало, или совсем не замечены журнальной оценкой. Книжная торговля была важным делом для Пушкина: он никогда не упускал ее из виду и с нее начинал даже многие литературные свои предприятия. Кто несколько ближе мог вникнуть в характер Пушкина, того не удивит мнение, которое с особенной настойчивостью долго старался он укоренить в друзьях и знакомых, что он пишет и печатает единственно для денег. Это уверение, расточаемое упорно и с какой-то претензией, уже показывало тем самым нетвердость своего основания. Дело в том, что оно поясняется, с одной стороны — теорией творчества про самого себя, о которой недавно говорили, а с другой — жизненным противоречием, в котором долго находился наш поэт. Известно, что он всего более опасался, в виду света, своего настоящего призвания и титула поэта. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Уверением, что он пишет из расчета, как другой заводит фабрику или занимается агрономией, старался он перед светом закрыть свое достоинство писателя, в котором никак не хотел явиться перед ним, хотя доброй частью своих успехов обязан был именно блеску, сопровождающему необыкновенный талант. Только в последние годы своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. Важные труды, принятые им на себя, и знаменитость самого имени освобождают его от предубеждения, отличавшего его молодые года. В эпоху, которой занимаемся, всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. С воодушевлением читал он свои произведения людям, занимающимся литературой, но когда в одном — и весьма любимом им — доме высшего круга просили его прочесть что-нибудь, он с жаром и негодованием прочел только что написанное стихотворение Чернь и говорил потом: "В другой раз не будут просить у меня стишков". Это двойственное положение в обществе превосходно выражено им самим в том отрывке, который, со многими другими, предшествовал созданию "Египетских ночей". Художественно передана там в лице Чарского борьба различных направлений в одном человеке, и образ Чарского, как произведение искусства, гораздо лучше объяснит читателю лицо поэта, чем все наши разборы и описания. Такое значение имеют постоянные уверения Пушкина, что он пишет для себя, печатает для денег и не думает о славе или известности. У нас есть продолжение неизданного и утерянного стихотворения поэта, написанное им на одной стороне печатного объявления, оторванного, вероятно, от какого-нибудь французского романа. На это скажут мне с улыбкою неверной:
На другой стороне листка, где набросаны эти стихи, не лишенные, как кажется, некоторого иронического оттенка, напечатано объявление французского книгопродавца: Ouvrages sous presse. Contes Noires, 1 Volume in 8º. — Aloi'se ou le testament de Robert...* ______________________ * В 1824 году, в то время как книгопродавец Смирдин только что купил за 3000 р. асс. все издание "Бахчисарайского фонтана", напечатанного кн. Вяземским, Пушкин получает известие в Одессе, что поэма его уже читается в рукописях почти всем Петербургом. Пушкин пришел в неописанное волнение и начертил два сильных выговора брату и друзьям своим. Вот первый: "Вот что пишет ко мне Вяз-ий:
______________________ Вместе с письмами к Погодину мы имеем еще из Михайловского и одно любопытное письмо Пушкина к Дельвигу (от 31 июля 1827 г.). Посылая ему пьесу Под небом голубым страны своей родной для "Северных цветов", Пушкин писал: "Вот тебе обещанная "Элегия", душа моя. Теперь у тебя отрывок из "Онегина", отрывок из "Бориса", да эта пьеса, — постараюсь прислать еще что-нибудь. Вспомни, что у меня на руках "Московский вестник" и что я не могу его оставить на произвол судьбы. Если кончу послание к тебе о черепе твоего деда, то мы и его тиснем. Я в деревне и надеюсь много писать, к концу осени буду у вас — вдохновения еще нет; покамест принялся за прозу. Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную Музу? Кстати: С. говорил мне о "Вечере у Карамзина"... Не печатай его в своих "Цветах"... Наше молчание о Карамзине и так неприлично: не *** прерывать его. Это было бы неприличнее. Что твоя жена? Помогло ли ей море? Няня ее целует, а я ей кланяюсь. Пиши же. 31 июля. Михайловское". Стихотворение, приложенное к этому письму, наводит мысль нашу на два другие стихотворения Пушкина, именно на пьесу Для берегов отчизны дольной и на Заклинание, которые, будучи взяты все вместе, представляют одну трехчленную лирическую песнь, обращенную к какому-то неизвестному лицу или, может быть, к двум неизвестным лицам, умершим за границей. Это одни из всех песен Пушкина, жизненного источника которых отыскать весьма трудно, но что они не принадлежат к области чистого вымысла, свидетельствуют его рукописи. Там, над первою из них: "Под небом голубым страны своей родной", поставлено было у Пушкина число: "29 июля 1826 года", а внизу ее начертаны следующие загадочные слова: "Уcл... о. см. 25. У. о. с. Р. И. М. К. Б.: 24." В обеих строчках первые слова мы читаем: "Услышал о смерти", но буквы Р. И. М. К. Б. и цифры остаются тайной, которую объяснить теперь с достоверностью весьма затруднительно*. Пьеса замечательна и тем, что первый стих ее читается в рукописи: "Под небом сладостным Италии своей". Это был, так сказать, настоящий стих, ближе выражавший самую мысль поэта, но он не имел рифмы в соответствующем ему третьем стихе, почему и переменен на тот, который теперь стоит в начале пьесы. Гораздо труднее объяснить перемену, сделанную Пушкиным во втором стихотворении. Он начинал его так: ______________________ * Темный намек на нее заключает одно стихотворение В. Туманского, которое мы нашли в альманахе "Северная лира" за 1827 г., изд. гг. Раича и Ознобишина. Стихотворение имеет такое оглавление: "На кончину Р... Сонет. Посвящ. А.С. Пушкину". Выписываем первые стихи сонета:
Твои уста дышали слаще роз, В живых очах, не созданных для слез, Горела страсть, блистало небо Юга. ______________________ Для берегов чужбины дальней
и почти тотчас же сделал поправку на рукописи: Для берегов отчизны дальной
сохранившуюся в печати. Трудно теперь решить, которая из двух редакций ближе к исторической истине. Всего более свидетельствует, что стихотворения эти связаны какой-либо стороной с действительностью, одна помарка в третьем из них: Заклинание. Там Пушкин просто зачеркнул всю вторую превосходную строфу, начиная со стиха: "Явись возлюбленная тень". Подобным уничтожениям подвергались у Пушкина или действительно слабые места пьес, или такие, которые содержанием своим уже слишком резко и очевидно выражали задушевные мысли его самого. К счастью, зачеркнутое место восстановлено было издателями Пушкина. Для образца, как лирический поэт наш умел соединять и необычайную искренность, и необычайную осторожность в своих произведениях, можем рассказать историю создания чудной пьесы его: Воспоминание (Когда для смертного умолкнет шумный день). Кто не помнит ее? Эта уединенная исповедь, открывающая читателю, по-видимому, все душевные тайны поэта, останавливается там, где вместо общего выражения чувства человеческого, должно явиться выражение чувства отдельного лица. Пьеса принадлежит к 1828 году. Семена, брошенные суетой света и собственными погрешностями — вырастают часами томительного бдения в ночи, муками и слезами раскаяния. С чудным двустишием: И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
кончается исповедь для света, но Пушкин еще продолжает ее, уже не из потребности творчества, а из потребности высказаться и полнее определить себя. Несколько замечательных строф посвящает он еще разбору своей жизни, но эти строфы, как представляющие частные подробности, уже выпускаются из печати. Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
Так пьеса эта представляет нам образец художнического очищения произведений и вместе их родства с душой поэта, тем и объясняется тайна их теплоты и неотразимого влияния на читателя. Возвращаясь к письму, остановимся на словах автора: вдохновения еще нет; покамест принялся за прозу. Он точно принялся за прозу, и это была первая проза, выражаясь его словами, которую представил он публике на другой год в форме Мыслей и замечаний, напечатанных в "Северных цветах" за 1828 год. Отрывочные заметки эти пройдены были публикой без особенного внимания; но сколько в них живого ума и способности открывать новую сторону всякого предмета, теперь нетрудно заметить. Довольно странно, что беглые мысли Пушкина, набросанные твердой рукой, обличающей мастера, и драгоценные по отношению к нему самому, пропущены были последним, посмертным изданием его сочинений, которое не обратило даже внимания на стихи его, помещенные между ними. В то же лето и началом осени 1827 года Пушкин написал уже большую часть исторической повести Арап Петра Великого, которая задумана была еще в 1826 году. Романом этим Пушкин заложил основание простому, безыскусному, но точному и живописному языку, который остался его достоянием и не имел подражателей. Должно сознаться, что сам поэт наш виноват несколько в тех смутных мыслях, которые рождались в публике при каждом новом его произведении. Он выдавал их непоследовательно, с перескоками, скрывавшими связь и зависимость их один от другого. Так, Полтава явилась двумя годами ранее "Бориса Годунова", между тем как она написана три года спустя после хроники. Стих "Полтавы", доведенный до изумительной простоты и выразительности, может быть, скорее нашел бы сочувствие в читателях, если бы они были приготовлены хроникой к его появлению. Добродушный и тонкий юмор Повестей Белкина, написанных два года спустя после "Арапа", может статься, был бы замечен ранее, если бы читатели могли сперва познакомиться вообще со слогом автора посредством романа Арап Петра Великого. Один отрывок его помещен был в "Северных цветах" за 1829 год, а другой в "Литературной газете" (1830, № 13). Первый носил заглавие: "IV глава из исторического романа", второй: "Ассамблея при Петре Первом" и содержал указание на источники — Голикова и "Русскую старину". По бумагам видно, что роман писался со строфами VII главы "Онегина", который еще прежде в III главе содержал известное предвещание: ...Быть может, волею небес,
Пушкин не перестал быть поэтом, и еще далеко ему было до заката, но мысль о романе, которым хотел он завершить свою литературную деятельность, уже не оставляла его с 1827 года. Много набросков повестей и рассказов осталось в его бумагах, но исторический роман из русской жизни был в это время его любимым предположением. Он говорил друзьям: "Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются". И никто более его не был способен к созданию такого романа: его ровный, невозмутимо-спокойный рассказ, в котором без всякого усилия являются на сцену лица и происшествия, вполне живые и доконченные; твердые стопы, какими ведет он происшествие, не замазывая пустых мест, не изукрашая и не пестря подробностей, что уже стало ныне необходимым условием успеха, все это упрочивало за Пушкиным возможность полного достижения задуманной им цели. Даже теперь после мощных произведений Гоголя рассказ Пушкина, светлый и мерно льющийся, как прозрачная струя, имеет обаятельную прелесть для чувства, эстетически развитого. Поэт любил предания родной старины с детской любовью: известно, что он заслушивался рассказов о старом житье-бытье, о нравах ближайших к Петру Первому и появившихся за ним. Однажды, со слов приятеля своего, передававшего ему предания собственного своего семейства, составил он записку, помещенную в посмертном издании и у нас под названием Отрывки из биографии Н. Несомненно, что по тону рассказа Арап Петра Великого и Капитанская дочка так схожи, как будто написаны вместе, хотя их разделяют целые девять лет. Так, с первого раза, нашел Пушкин свой оригинальный стиль, его другие не находят всю жизнь, несмотря на множество усилий. Однако ж, если мы имеем право заключить, что последний период жизни пушкинской, по всей вероятности, был бы занят романом, то, с другой стороны, уже нельзя утвердительно сказать, какого рода мог быть роман. Наравне с историческим и роман современный с яркими, характерными чертами общества имел в нем, как и во всем другом, мощного представителя. Образец последнего, так много обещающий, дан был Пушкиным в 1832 году известной повестью Дубровский. В начале зимы Александр Сергеевич покинул Михайловское, но мы уже лишены данных, чтобы хронологически следить за его переездами из столицы в столицу в конце 1827-го и зимой 1828 года; следы людей пропадают скоро, если не помечены особенными обстоятельствами. По бумагам Пушкина и преимущественно по собственноручным числовым заметкам его на стихотворениях, которые нам служат путеводной нитью, мы знаем только с достоверностью, что в мае 1828 года был он в Петербурге и провожал тогда одного из своих приятелей за границу. На самом пароходе написано было стихотворение "То Dawe Esg" и в тетрадях Пушкина помечено: "9 мая 1828 года. Море". В это время существование Пушкина делается порывистым и беспокойным. Месяц тому назад Пушкин, вероятно, утомленный столичной жизнью, просил позволения участвовать в открывшейся тогда кампании против турок, но, разумеется, желание его не могло исполниться. Без сведений и необходимого приготовления к военному поприщу нельзя было разделять и славу войны. Мысли его становятся тревожны и смутны в это время, и часто возвращается он к самому себе, с грустью, упреком и мрачным настроением духа. Стихотворения: Воспоминание написано 19 мая, Дар бесценный 26 мая, а за ними следовало Снова тучи надо мною... На лето он, по обыкновению, уезжает в Михайловское, но, против всех привычек, мы его снова уже находим в Петербурге в первых числах октября. Этот месяц всегда заставал его в деревне; теперь было наоборот: Пушкин является в Петербург и в шуме дел с неописанным жаром принимается за создание новой поэмы. В один октябрь оканчивает он ее, не выезжая из города. Поэма эта была Полтава. Чрезвычайно быстро писалось новое творческое произведение под действием постоянного, неизменного вдохновения, в котором Пушкин нашел, как и всегда, отдохновение и целительную силу для нравственного своего существа. Как велико было напряжение его поэтического гения при создании Полтавы, можно судить по цифрам, выставленным в конце каждой из песен ее и сохранившимся на клочках черновой рукописи. Там мы видим, что первая песнь кончена 3 октября, вторая 9-го, третья — 16-го; другими словами, две песни "Полтавы" написаны были за тринадцать дней, исполненных еще, как видно по тем же бумажкам, обычных дел для Пушкина: посещения гостей и приемов. Со всем тем другой черновой оригинал ее, находящийся в тетрадях Пушкина, опять обнаруживает всегдашний упорный труд поэта и нам уже известную манеру его: ставить указательные знаки своему вдохновению. Так, в первой песне, перед изображением Мазепы, мы встречаем коротенькие строчки: "портрет Мазепы, его ненависть, его замыслы, его сношения с П. и К. (с Петром и Карлом), пиры, ночи" и вслед за ними стихи: Кто снидет в глубину морскую,
В той же песне, последним ее страницам, именно: путешествию козака с доносом на Мазепу (козак называется в заметках Пушкина Зуйкевичем), описанию переговоров Мазепы с иезуитом и, наконец, первой вести о доносе — всему этому предшествуют строки: "Зуйкевич едет, между тем сношения с иезуитом, известие о доносе"*. Такая же программа является у Пушкина и для Марии, и для подробностей, предшествующих Полтавской битве: "Мария, Зуйкевич, донос, ночь перед казнью, мать Марии, казнь, сумасшедшая, измена, Полтава". Тут обозначен весь ход поэмы, которого автор держался уже неизменно, со строгостью и властью над собственной фантазией, свойственными ему. Чрезвычайно любопытно следующее обстоятельство. В самом начале поэмы описание красоты Марии стоило, как видно, некоторых усилий Пушкину. Надо было обрисовать личность и поэтический образ Марии с простотой народного рассказа, но не входя в подделку сказочной речи. Пушкин марал свои стихи, возвращался к ним и снова заменял их другими. Как будто удивленный этой досадной остановкой на одном лице, он вдруг покидает его и под стихами о Марии начинает писать совсем другое: Рифма, звучная подруга
______________________ * В конце сонета является пометка: "Одесса, июль, 1825".
Когда пред ним внезапно грянул Упадший гром!.. ** Точки заменяют и не дописанные Пушкиным, и не разобранные нами стихи. ______________________ Далее следуют бессвязные строчки, которые, вероятно, хорошо понимал автор их, но из которых теперь мы можем только извлечь приблизительную догадку о конце стихотворения: Диана сокрыла от гневного Зевеса ночью, в чаще леса дочь, рожденную Мнемозиной от Аполлона: дочь эта и была Рифма*. Написав свое стихотворение, Пушкин возвращается к Марии и продолжает ее портрет: Но не единая краса
______________________ * Мысль этого стихотворения воспроизведена была потом в антологической пьесе Рифма, принадлежащей уже к 1830 году. ______________________ Так-то, по богатству фантазии, с первого стиха, написанного почти из шалости, представилась автору полная пьеса, которую он и докончил, и так-то справедливы были его жалобы на непокорность рифмы! Критический осмотр произведения, неразлучный у Пушкина с самим созданием, выразился в двух замечательных пропусках тогда, как уже поэма, переписанная набело, готова была поступить в типографию. К характеристике козака, тайно любившего Марию (первая песнь), принадлежали еще следующие стихи, которые сообщали ему романический, несколько ложный оттенок, замеченный проницательным взглядом автора. Убитый ею, к ней одной
Второе выпущенное место принадлежит к сцене сумасшествия Марии, то есть концу третьей песни. После стихов: С горестью глубокой
следовал монолог Марии, здесь прилагаемый: "Ей-Богу, говорит она,
Далее сохранено все окончание песни, но это место четырежды зачеркнуто Пушкиным, и собственной рукой своей написал он сбоку его для типографии: не набирать этого. Чуткий слух его, вероятно, был поражен театральным, отчасти мелодраматическим тоном монолога, и тотчас же отсек он неправильный нарост, случайно, в недосмотре создания, привившийся к произведению. Так внимательно должен следить за собой всякий писатель. Сам Пушкин иногда не мог избегнуть, при всей своей зоркости, уклонений от прямого пути, нечаянных пятен в создании! Поэма явилась в 1829 году, и мы скажем правду, если скажем, что за ней последовало всеобщее недоумение: почти никто не узнал в ней Пушкина! Блестящий огненный стих его, который так справедливо сравнивали с красавицей, уступил место сжатому и многовесному стиху, поражавшему своей определенностью. Трудно было осмотреться и проникнуться величием этих стихов, после сладких и задушевных строф "Бахчисарайского фонтана" и "Цыган". Как барельеф великолепного памятника, создана была вся историческая часть поэмы, и непривычному глазу трудно было обнять его содержание, насладиться его спокойствием, его художественным распределением частей, особливо, если еще вспомним, что в большинстве публики с названием "поэма" связывалось понятие о страсти, движении, живописи сердца. Склад поэтической речи, употребленный для описания и связи исторических событий, был тоже непонятным явлением. Сильно окрашенный эпическим тоном народного рассказа, он был нов не только для массы читателей, но и для критиков. Так, самые яростные противники Пушкина находили в ответе Кочубея перед пыткой: Так, не ошиблись вы: три клада
проблеск самостоятельного вдохновения (см. "Вестник Европы", 1829, № 9, стр. 30 — Изящн. словес), между тем как один из приверженцев его осуждал это место под предлогом, что Кочубей в страшную минуту жизни не мог говорить каламбурами и загадками (см. "Северные цветы" за 1830 г. — Обозр. словес). Но ответ Кочубея, как и другие места, идут параллельно с фигуральным выражением народных эпопей и порождены их духом и приемами. Правда, один журнал ("Московский телеграф", часть XXVII, стр. 219) утверждал за поэмой качество русской поэмы по преимуществу, но до такой степени неопределенно, что из слов его заметно скорее предчувствие дела, чем настоящее понимание его. "В Полтаве, — говорит он, — господствует спокойствие совершенно шекспировское и, сквозь мерное течение всей поэмы, чувствуется только невидимая сила духа русского, которой поэт оживил каждое положение, каждую речь действующих лиц". Так, по этому определению, и Карл XII и Мазепа награждены силою духа русского, которая действительно еще могла назваться невидимкой как в отношении этих лиц, так и в отношении многих рецензентов поэмы. Но как полный образец той чудной и весьма обыкновенной, к сожалению, критической слепоты, какая часто отличает современников, можно представить статью о "Полтаве", напечатанную в "Вестнике Европы" (1829, № 8 и 9) и тем более заслуживающую упоминания, что она имела силу волновать Пушкина, возражавшего на многие из ее обвинений. "Вестник Европы", умерший в 1830 году, как будто собрал к концу своего поприща все негодование, накопленное в нем долгими годами насмешек и оскорблений, нанесенных ему тогдашним молодым поколением писателей, и отвечал им в последний раз с удвоенным жаром и энергией... Прежде всего следует здесь отстранить лицо редактора, о котором мы можем судить теперь беспристрастнее и находить, преимущественно в ученых его трудах, многие права на уважение и почетное место в истории литературы*. С 1828 года является другой деятельный сотрудник на помощь журналу и дает старым жалобам его на легкость современной литературы, на самонадеянность ее, неуважение к старым образцам, на безначалие и отсутствие торжественности в ее произведениях, новую силу, едкость и переменяет оборонительное положение журнала на смелое, наступательное движение. Он пишет не заметки, а большие статьи в странной драматической форме, где одно лицо обязано говорить вздор, а другое быть постоянно умником. Место действия этих критических пословиц происходит в каморках, косморамах, на буйных вечерах, на прогулках. Все это обличало отсутствие вкуса в авторе, который, с другой стороны, владел несомненными признаками критической способности, мыслящего ума, начитанности и ловкого анализа. Один только существенный недостаток для критика изящных произведений — недостаток эстетического чувства, уничтожал все его качества и приводил к неимоверным странностям как в форме статей, так и в содержании их. Всю деятельность молодых писателей, под которыми всегда подразумевался только Пушкин, определял он этими бойкими словами, показывавшими заносчивость без оглядки: "Главнейшими из пружин, приводящими в движение весь пиитический машинизм их (новейших поэтов), обыкновенно бывают: пунш, аи, бордо, дамские ножки, будуарное удальство, площадное подвижничество. Самую любимую сцену действия составляют Муромские леса, подвижные Бессарабские наметы, магическое уединение овинов и бань, спаленные закоулки и Фермопилы. Оригинальные костюмы их: Копыта, хоботы кривые,
______________________ * Известны эпиграммы Пушкина на "Вестник Европы", которыми утешал он самого себя и людей, задетых суждением журнала, но это еще не полный пример страстного увлечения в споре. Сам "Вестник Европы" великодушно перепечатал из "Сына Отечества" (1820, № 2) послание к себе, где первые два стиха содержат резкое обращение к лицу, едва прикрытое литературным оборотом. Послание принадлежало перу одного из почетнейших наших писателей и остается примером полемических уклонений. Мы уже о нем упоминали. Кроме стихов, Пушкин написал еще целую, довольно большую статью в прозе против направления журнала, напечатанную в "Северных цветах" за 1830 год, под названием Отрывок из литературных летописей. Она не вошла в последнее посмертное собрание его сочинений (1838-1841), по правилу, принятому тогда, исключать все полемические статьи, рожденные современными спорами, правилу, которого и настоящее издание придерживается. Замечательно, однако ж, что посмертное издание, собрав эпиграммы Пушкина, касавшиеся "Вестника Европы", откинуло все, к нему не относившиеся, каковы две напечатанные в альманахе "Денница" (1831), одна в журнале "Московский наблюдатель" (1836, том VII) под названием: "Синоним: Гостиная, Салон", одна в антологии М. Яковлева 1828 года под названием "Русскому Икару" и проч. Этим нарушалась верность принятой системе. ______________________ Торжественный оркестр их: Визг, хохот, свист и хлоп,
("Вестник Европы", 1828, № 21 и 22, статья Литературные опасения за будущий год). Не продолжаем выписок, но таков был взгляд критика на Пушкина, и когда после вздоров Тленского (лица, обязанного говорить вздор), он пишет несколько дельных страниц о необходимости изучения как самой природы, так и великих произведений духа человеческого, для укрепления и развития творческой способности в себе, то совсем и не предполагает, что Пушкин посвящал им многие и лучшие часы своей жизни. Известен разбор того же критика повестей Бал и Граф Нулин ("Вестник Европы", 1829, № 2 и 3). Шутка нашего поэта, само собой разумеется, не могла найти пощады у строгого судьи, который и вообще в поэзии искал, кажется, громких слов и внешнего эффекта, но разбор написан был чрезвычайно живо и до сих пор вызывает улыбку, если не остроумием, то ловкой пародией содержания и стихов пьесы. Это самая удачная вещь критика. Но разбор Полтавы, явившийся в том же 1829 году (№№ 8 и 9), лишен уже и последнего качества — веселости: он сухо странен, чтоб не сказать более. Действие его происходит в космораме, где мужичок показывает народу самые лучшие Фонтаны Бахчисарайские, а фигуру мудрости представляет отставной корректор Университетской типографии, Пахом Силыч Правдин. На вопрос: что Полтава? — Пахом отвечает: "И ничего!" Затем сравнивает он Мазепу Байрона — "олицетворенный идеал буйной независимости, посмеивающийся всем ударам и козням враждебной жизни" с Мазепой Пушкина, который "есть не что иное, как лицемерный, бездушный старичишка", нисколько не схожий с известным историческим лицом. Матрена Кочубей так же искажена в характере, как и в имени, по мнению критика. Любовь ее к Мазепе — старику — невозможность, любовь старика Мазепы — фарс. Происхождение Полтавской битвы объяснено в поэме, по словам Правдина, только пострадавшими усами Мазепы. "Ай да усы! Это был бы клад для покойного выворачивателя Энеиды наизнанку", — прибавляет Пахом Силыч. Казнь Кочубея написана с хладнокровным самоуслаждением, по толкованию Правдина; Карл неприлично назван бойким мальчишкой, и притом он еще по-бурлацки кричит над ухом Гетмана: .....ого! Пора
сумасшествие Марии и визг ее непристойны: "эдак говорят только об обваренных собаках", и в заключение Пахом Силыч определяет музу Пушкина*: "Ето есть, по моему мнению резвая шалунья, для которой весь мир ни в копейку; ее стихия пересмехать все худое и хорошее... не из злости или презрения, а просто из охоты позубоскалить. Ето-то сообщает особую физиономию поэтическому направлению Пушкина, отличающему оное решительно от Байроновой мизантропии и от Жан-Полева юморизма. Поэзия Пушкина есть просто пародия..." Как будто устыдясь приговора своего, критик на следующий год, при разборе 7-й главы "Онегина" ("Вестник Европы", 1830, № 7) смягчает его, уделяя Пушкину славу Скаррона, Пиррона, Берни, Аретина и находя, что из-под его кисти выпадают нередко если не картины, то картинки, на которые нельзя не насмотреться. Он сызнова переделывает мнение о музе Пушкина и переходит только к другой странности: "В одном Онегине только, — говорит он, — после Руслана и Людмилы, вижу я талант Пушкина на своем месте... в своей тарелке. Ему не дано видеть и изображать природу поэтически, с лицевой ее стороны, под прямым углом зрения: он может только мастерски выворачивать ее наизнанку. Следовательно, он не может нигде блистать, как только в арабесках. Руслан и Людмила представляет прекрасную галерею физических арабесков; Е. Онегин есть арабеск мира нравственного". И вся эта непрерывная цепь заблуждений, все это изворотливое, хотя и не совсем ловкое искание дела, произошло от недостатка художнического чувства и от мысли заменить живую поэзию представлениями философско-эфического рода! ______________________ * Правописание журнала сохранено в выписках наших. ______________________ Таковы были статьи "Вестника Европы", резкий тон которых был нов для слуха и оскорбителен вообще для поэта. Вскоре нашлись и подражатели молодому критику. Спустя несколько времени одна газета представила разбор VII главы "Онегина", написанный как будто под влиянием решимости, оказанной "Вестником Европы". Разбор ("Северная пчела", 1830, №№ 35 и 39) объявлял совершенное падение творца Руслана, новую главу романа — пустословием, предметы описаний — низкими, стихи — прозаическими и непонятно модными, но этот разбор уже не заслуживает подробного изложения. Образец его выражал литературное мнение и ошибочную теорию творчества (вот почему мы и остановились на нем); подражание выражает только произвол и уже не имеет корня ни в каком вопросе науки или искусства. Долго не мог Пушкин вполне постигнуть свое положение в литературном мире. Как человек, открывавший новый и обширный горизонт искусства на Руси, он должен был поднять против себя много возражений и вражды и считать их естественным следствием, необходимостью своего призвания; но они волновали и сердили его. Только с 1832 года видит он свое место и назначение, умолкает для всех толков и распрей; но уже от горького чувства, оставленного ему журналистикой и пересудами публики, избавиться не может. Чувство это таится в нем, несмотря на молчание и наружное спокойствие, которым он обрек себя. Часто является оно невольно в дружеской переписке. Так, в 1831 году на уведомление одного из своих приятелей о новом появившемся разборе его Годунова, он отвечает: "Ты пишешь мне о каком-то критическом разговоре, которого я еще не читал. Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называется у нас критикой, одинаково... смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьезно невозможно, а плясать перед публикой не намерен... 21 июля 1831". Три года спустя, именно в апреле 1834-го, он повторяет ту же мысль в другом письме: "Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег: охота являться перед людьми, которые вас не понимают, чтобы... ругали вас потом шесть месяцев в журналах. Было время — литература была благородное, аристократическое поприще. Нынче это иначе. Быть так". При выходе в свет Полтава снабжена была замечательным предисловием, сохраненным в нашем издании, и красовалась эпиграфом из Байрона, напечатанным, однако ж, с ошибкой во втором стихе, что лишило его смысла (см. Примечания к "Полтаве")*. ______________________ * Настоящий недостаток поэмы состоял в двойственности ее плана, и это было замечено тогда же критиком, написавшим Обозрение литературы в альманахе "Денница" за 1831 год. Всю историю любви Марии считал он отдельной поэмой, которая вредит впечатлению, оставляемому настоящей исторической поэмой. К этому можно прибавить, что в подобных случаях недостаток чувствуется тем сильнее, чем ярче и превосходнее краски эпизода, поднятого на высоту, ему несвойственную. Пушкин сам показал в Медном всаднике пример, как должно вводить в историческую драму частное лицо и событие. ______________________ Окончив "Полтаву", Пушкин тотчас же уехал из Петербурга и притом в ясном состоянии духа, а 27 октября был уже в Тверской губернии, в деревне Малинники, принадлежавшей соседям Пушкина по Михайловскому — владетелям Тригорского. В этот день написано там посвящение поэмы: Тебе — но голос музы темной
с эпиграфом: I love this sweet name (люблю это нежное имя)*. 4 ноября 1828 г. окончена там же последняя шуточная строфа VII главы "Онегина"; 9 ноября написан Анчар; за ним (10 ноября) Ответ Катенину, о котором уже говорили; потом Ответ Готовцовой, в весьма милых стихах упрекавшей Пушкина (см. "Северные цветы" за 1829 г.) в непонимании женского достоинства, поводом к чему послужил, вероятно, отрывок из "Ев. Онегина", напечатанный в "Московском вестнике" (1827, № XX) под названием Женщины, а может быть, и несколько строк в Мыслях и Заметках Пушкина 1828 года. Ранее "Ответа Катенину" написано и веселое Послание к В***, сочинителю сатиры на игроков, послание, не попавшее в полное собрание сочинений нашего автора, но напечатанное в "Северной пчеле" (1828, № 9) с выноской издателей: "имени сочинителя сих стихов не подписываем: ex ungue leonem [По когтям узнают льва (лат.)]"**. ______________________ * Может быть, к этому времени относится следующее неизданное восьмистишие Пушкина:
Способность легкую страдать. Я говорил: "тому, что было Уж не бывать, уж не бывать. * * * Прошли любовные печали, Смирились легкие мечты..." Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты!.. ** Выписываем здесь эту шутку, которая, впрочем, относится к началу 1828 г., а не к концу его, в котором мы находимся. Любопытно, как добродушно высказывалось веселое расположение духа в поэте.
Так элегическую лиру Ты променял, наш моралист, На благочинную сатиру? Хвалю поэта — дельно миру! Ему полезен розги свист. Мне жалок очень твой Арист. С каким усердьем он . . . И как несчастливо играл! Вот молодежь: погорячился, Продулся весь, и так пропал! Дамон твой, человек ужасной. Забудь его опасной дом, Где, впрочем, сознаюся в том, Мой друг, ты вел себя прекрасно: Ты никому там не мешал, Эраста нежно утешал, Давал полезные советы, И ни рубля не проиграл. Люблю: вот каковы Поэты! А то, уча безумный свет, Порой грешит и проповедник. Послушай, Персиев наследник, Рассказ мой: Некто мой сосед, В томленьях благородной жажды, Хлебнув Кастальских вод бокал, На игроков, как ты, однажды Сатиру злую написал, И другу с жаром прочитал. Ему в ответ его приятель Взял карты, молча стасовал, Дал снять, и нравственный писатель Всю ночь, увы, понтировал! Тебе знаком ли сей проказник? Но встреча с ним была б мне праздник: Я с ним готов всю ночь не спать, И до полдневного сиянья Читать моральные посланья И проигрыш его писать. Послание относилось к г. Великопольскому, издавшему в Москве в 1828 году книжку: "К Эрасту, сатира на игроков". ______________________ В поименованных произведениях нет и следов нравственного беспокойства, какие отличают его произведения, писанные весной и летом: они ясны и спокойны. В дружеской переписке с Дельвигом, посылая ему свои стихотворения, Пушкин беззаботно шутит и рассказывает детский анекдот с удовольствием человека, готового веселиться при малейшем поводе: "Вот тебе в "Цветы" ответ Катенину вместо ответа Готовцовой, который не готов. Я совершенно разучился любезничать. Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю. Жду ответа от Баратынского. К Новому году, вероятно, явлюсь к вам, в Чухляндию. Здесь мне очень весело. П.А. я люблю душевно — жаль, что она хворает и не беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито — скажи это графу X.** П.М. здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа, я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться, но П.М. их взбудоражил. Он к ним прибежал: дети, дети! мать вас обманывает; не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин — он весь сахарный...: его разрежут и всем вам будет по кусочку. Дети разревелись: не хотим чернослива, хотим Пушкина. Нечего делать, их повезли, и они сбежались ко мне, облизываяеь, но увидев, что я не сахарный, а кожаный, — совсем опешили... Я толстею и поправляюсь в моем здоровьи..." В другом письме, следовавшем вскоре за этим, он повторяет, что ему весело и даже, противореча прежним своим признаниям, прибавляет, что душевно любит деревенскую жизнь. "Вот тебе ответ Готовцовой... Как ты находишь ces petits vers froias et coulants?.. [эти холодные и гладенькие стишки (фр.)] Правда ли, что ты едешь зарыться в Смоленской крупе? Видишь, какую ты кашу наварил. Посылаешь меня за Баратынским, а сам и драла. Что мне с тобой делать? Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю. Здесь думают, что я приехал набирать строфы в "Онегина" и стращают мною ребят, как букою. А я езжу на пароме и играю в вист по 8 гривен робер... Скажи это нашим... я приеду к ним. Полно. Я что-то сегодня с тобою разоврался. 26 ноября 1828. Что Илиада и что Гнедич?" К Новому, 1829 году Пушкин явился в Петербург, но здесь опять покидает его то расположение духа, в каком видим его в деревне. Через два месяца по приезде утомление и какая-то нравственная усталость снова нападают на Пушкина. Он начинает томиться жаждой физической деятельности, которая всегда являлась у него, как верный признак отсутствия деятельности духовной. Единственной и постоянной мыслью его делается уже в это время издание "Годунова". Он пишет тогда известные свои письма о нем и сильно занят планом и сущностью предисловия, которое кажется ему совершенно необходимо для объяснения хроники. Мысль эта занимает его круглый год и не покидает в самом Арзруме, как увидим. "Борис Годунов" явился, однако ж, только через год, к 1 января 1831-го. Затем Пушкин вдруг весьма круто и неожиданно отрывается от общества и в марте 1829 года уезжает из Петербурга на Кавказ, не испросив даже разрешения на поездку у кого следовало. В бумагах его сохранился только вид, данный ему от Спб. почт-директора 4 марта 1829 года, на получение лошадей, по подорожной без содержания, до Тифлиса и обратно. Вид этот на обороте листа носит свидетельство, что был заявлен на Горячих минеральных водах уже 8 сентября того же года, на возвратном пути поэта. В Москве останавливался он в это время большей частью у одного из самых дружественных ему людей П.В. Н-на. Чрезвычайно любопытны рассказы последнего об образе жизни поэта нашего во время его приездов в Москву в последние годы его холостой жизни и во все продолжение женатой. Из слов П.В. Н-на можно видеть, как изменились привычки Пушкина; как страсть к светским развлечениям, к разноречивому говору многолюдства смягчилась в нем потребностями своего угла и семейной жизни. Пушкин казался домоседом. Целые дни проводил он в кругу домашних своего друга, на диване, с трубкой во рту и прислушиваясь к простому разговору, в котором дела хозяйственного быта стояли часто на первом плане. Надобны были даже усилия со стороны заботливого друга его, чтоб заставить Пушкина не прерывать своих знакомств, не скрываться от общества и выезжать. Пушкин следовал советам П.В. Н-на нехотя: так уже нужда отдохновения начинала превозмогать все другие склонности. Но в 1829 году наслаждения семейственности еще смутно представлялись ему. Цель была впереди, а запас страстей, еще не покоренный правильному течению жизни, утихал только на короткое время. Из дома Н-на Пушкин выехал в Тифлис и 15 мая был уже в Георгиевске, где впервые начал известный свой журнал, приведенный в порядок только в 1835 году и напечатанный уже в "Современнике" 1836 года, под заглавием Путешествие в Арзрум, во время похода 1829 года. Несколько пояснительных слов к этому, равно драгоценному и по содержанию, и по изложению своему документу, не будут лишними. В черновой рукописи его Пушкин изъясняет первую причину своего путешествия следующим образом: "В 1829 году отправился я на Кавказ, лечиться на водах. Находясь в таком близком расстоянии от Тифлиса, мне захотелось туда съездить для свидания с некоторыми из моих приятелей и с братом, служившим тогда в Нижегородском Драгунском полку. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел: армия выступила в поход. Желание видеть войну и сторону малоизвестную, побудило меня просить позволения приехать в армию. Таким образом видел я блестящую войну, конченную в несколько недель и увенчанную переходом через Саган-Лу и взятием Арзрума". Слова эти взяты из предисловия в то время, как уже Пушкин начал приводить журнал свой в порядок (1835). Журнал этот, как видели, начат был в Георгиевске; Александр Сергеевич возвратился к нему во второй раз в Владикавказе 22 мая. В июне, переехав Кавказ, он уже был в Тифлисе, где прожил около двух недель, ожидая позволения явиться в действующую против турок армию. Получив его, он тотчас же выехал и 13 июня прибыл в русский лагерь, расположенный за хребтами Саган-Лу, на берегу Карса-Чая. "Тифлисские ведомости" расходятся с этим показанием самого поэта, говоря, что он прибыл только 16 июня в лагерь наш при Искан-Су: как бы то ни было, но с этого времени он разделял труды и походы армии, находился при разбитии Сераскира Арзрумского, при поражении Гаки-Паши и при взятии самого Арзрума, 27 июня. Он был один во всем лагере в штатском платье и довольно забавно писал в Москву, что солдаты величают его пастором, когда он проезжает мимо них верхом. 19 июля покинул он Арзрум, начертав в тот же самый день строки, выражавшие основную мысль, которую должно было развить будущее предисловие к "Борису Годунову". После долгих рассуждений с приятелями он опять еще пишет для себя в Арзруме: "С величайшим отвращением решаюсь я выдать в свет Бориса Годунова. Успех или неудача моей трагедии будут иметь влияние на преобразование драматической нашей системы. Боюсь, чтоб собственные ее недостатки не замедлили хода..." 1 августа находим Пушкина снова в Тифлисе, на возвратном пути в Россию; он выезжает оттуда 6 августа, а 10-го нападает во Владикавказе на русский журнал, разбиравший его "Полтаву" в том духе, как мы показали. Он с горечью замечает: "Каково было мне первое приветствие в любезном отечестве". 8 сентября он уже находится на Горячих минеральных водах, по свидетельству почтамтского вида; в ноябре, в деревне, где 2 ноября написано стихотворение: "Зима! Что делать нам в деревне? Я встречаю...", между тем как Дорожные жалобы обозначены еще числом 4 октября в рукописи и, если судить по первоначальному их заглавию, Дорожные жалобы, может быть, писаны в повозке или на станции. В Петербург он является в половине ноября месяца*. ______________________ * Весьма трудно определить теперь, где находился Пушкин с 8 сентября, дня отъезда из Горячеводска, до 16 ноября, вероятного дня прибытия его в Петербург. Некоторый свет дает следующая приписка Пушкина к одной главе "Онегина" (восьмой, пропущенной): "Моск. Павл. Болдино. 1829". В Москве он был, как знаем, в марте месяце, место, обозначенное словом Павл., нам совершенно не известно, а Болдино — есть название села Нижегородской губернии (Лукояновского уезда), принадлежавшего его отцу и о котором будем еще много говорить. Таким образом, можно полагать, что Пушкин проехал с Кавказа в Болдино. На возвратном пути в Петербург из деревни, он пробыл в Москве только несколько дней и почти никуда не показывался. Пребывание на Кавказских минеральных водах известно нам по темным слухам. Он там лечился, был в обществе друзей, играл... Стихотворения, связанные с Кавказом и с его природой, написаны им в течение сентября и октября месяца 1829 г. — стало быть, посреди беспокойной, странствующей жизни и в самых хлопотах вояжа. Пьеса "Зима! Что делать нам в деревне?" и затем Зимнее утро уже проникнуты поэзией домашнего очага и северной природы. Во втором стихотворении, помеченном 3 ноября, сделана Пушкиным замечательная поправка. Конец четвертой его строфы читается в рукописи:
Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Коня черкасского запречь? Пушкин изменил последнюю строку, при печати на другую:
и таким образом из довольно пышного образа сделал простую сельскую, тихую картину. Он всегда так исправлял свои стихотворения. Что касается до стихотворения "Стамбул гяуры нынче славят", находящегося в тексте "Путешествия в Арзрум" и там приписанного Пушкиным какому-то небывалому янычару. Амин-Оглу, то оно принадлежит к 1830 году, и мы упомянем о нем при описании жизни Пушкина в селе Болдине. ______________________ В дополнение к этим заметкам да позволят нам привести несколько журнальных известий о путешествии поэта. Мы начнем прямо с местных "Тифлисских ведомостей", которые содержат довольно любопытные известия о пребывании поэта в столице Грузии. Вот что заключал в себе № 29 (28 июня 1829 г., пятница) "Тифлисских ведомостей": "Надежды наши исполнились. Пушкин посетил Грузию. Он не долго был в Тифлисе: желая видеть войну, он испросил дозволение находиться в походе при действующих войсках и 16 июня прибыл в лагерь при Искан-Су. Первоклассный поэт наш пребывание свое в разных краях России означил произведениями славного его пера: с Кавказа дал он нам "Кавказского пленника", в Крыму написал "Бахчисарайский фонтан", в Бессарабии — "Цыган", во внутренних провинциях писал он прелестные картины "Онегина". Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А. Пушкина в стане Кавказских войск и вопрошает: "Чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, одарит нас из стана военного? Подобно Горацию, поручавшему друга своего опасной стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани". № 32 "Тифлисских ведомостей" (9 августа 1829 года), в том же тоне извещал о вторичном посещении Тифлиса Пушкиным: "6 августа А. Пушкин, возвратившийся из Арзрума, выехал из Тифлиса к Кавказским минеральным водам. Любители изящного должны теперь ожидать прелестных подарков, коими гений Пушкина, возбужденный воспоминаниями о Закавказском крае, без сомнения, наделит нашу литературу". Корреспондент "Северной пчелы" писал из крепости Кавказа от 10 августа ("Северная пчела" № 110, 12 сентября 1829 года): "Сего числа был здесь проездом А. С. Пушкин. Он приехал к нам из Арзрума и на другой день отправился далее, с намерением побывать на Кавказских минеральных водах и потом отправиться через Моздок и Кизляр в Астрахань". (?) Почти в одинаковом тоне и одинаковыми словами, как и "Тифлисские ведомости", извещала "Северная пчела" о приезде Пушкина в Петербург ("Северная пчела", №138, 16 ноября): "А.С. Пушкин возвратился в здешнюю столицу из Арзрума. Он был на блистательном поприще побед и торжеств русского воинства, наслаждался зрелищем, любопытным для каждого, особенно для русского. Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновленным под тенью военных шатров, в виду неприступных гор и твердынь, на которых мощная рука Эриванского героя водрузила русские знамена". Пушкин не обманул ожиданий; он написал: Дон, Делибаш, (7 сентября), Монастырь на Казбеке (20 сентября), Кавказ (того ж числа и месяца), Обвал, с французским пояснением заглавия в скобках: Avalanche (29 октября); все эти необычайно свежие и вместе смелые картины природы, составляющие драгоценные перлы описательной поэзии. Природа вообще отражалась удивительно полно и ясно в душе художника и на его произведениях. Он не ловил впечатлений ее с усилием, с боязнью недосмотреть или недосказать чего-либо. Картины природы у Пушкина не многословны, но всегда рождаются вместе с впечатлением и даже в стихах отражают характер каждого явления, возбудившего их. Стих пьесы Дон исполнен блеска и радости; он сжат и суров в Обвале, мерен и торжественно спокоен в Кавказе. Чудная песнь Олегов щит была патриотической песнью Пушкина, довершившей эту вдохновенную передачу впечатлений славной войны, гремевшей вокруг него; но довольно странно, что все эти произведения стали появляться уже спустя два года после своего создания, именно в 1831 году, и притом отдельно и в разных изданиях, как-то: в "Северных цветах", "Литературной газете" и "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"". Причину этой медленности и разрозненности появления должно преимущественно искать в самих воззваниях газет, какие сопровождали путешествие нашего поэта. Поэт сделал наперекор ожиданиям их. Он не терпел постороннего вмешательства в дело творчества, как мы уже знаем, и обращения газет к его музе производили на него неприятное впечатление. Он никак не мог понять, а еще менее допустить, права распоряжаться его вдохновением, назначать предметы для труда и преследовать жизнь его, таким образом, до самых тайных ее помыслов и побуждений. Мысль эту перевел он, по обыкновению, на поэтический свой язык и выразил в 1830 году в превосходном своем стихотворении Ответ анониму (О, кто бы ни был ты), о котором мы скажем еще несколько слов. В самом описании своего "Путешествия" он посвятил ей еще несколько строк: "Искать вдохновения, — говорит он в предисловии, — всегда казалось мне смешной и нелепой причудой: вдохновения не сыщешь, оно само должно найти поэта". Еще свободнее изъяснялся он об этом предмете в дружеских разговорах: "Чего нельзя сказать ни о ком, — утверждал он, — то можно сказать о поэте. Ведь никто не позволит себе написать: "Мы думали, что такой-то поехал на Кавказ за отличием, а он вывез оттуда одну лихорадку"? Почему же можно сказать в печати: "Мы думали, что поэт напишет такое-то стихотворение, а он написал совсем другое"?" Несколько беглых мыслей, навеянных случаем, встречей, минутной вспышкой вдохновения, сохранились в тетрадях поэта от этой эпохи. К числу таких произведений, как известно, принадлежит послание К калмычке (Прощай, любезная калмычка), о которой Пушкин говорит еще в рукописи своей, что она имела довольно приятный голос и смуглое, темно-румяное лицо. На обратном пути из Арзрума в Тифлис тридцать человек линейных казаков, сопровождавших Пушкина и возвращавшихся на родину, встретили казачий полк, шедший им на смену. Приветственные выстрелы из пистолетов загремели с обеих сторон в знак радости, а потом земляки наскоро обменялись новостями, которые внушили Пушкину несколько строчек: Был и я среди донцов,
В самом Арзруме, 14 июня, промелькнула в голове его мысль, не оставившая потом никакого следа: Критон, роскошный гражданин
По эту сторону Кавказа он встречает где-то бюст Завоевателя — и пишет к нему: Напрасно видишь тут ошибку:
Все это походит как будто на поэтическую беседу с самим собой, которой вообще Пушкин часто предавался. Подобные стихотворные заметки превращались у него иногда в полные художественные создания. Кстати уже будет привести здесь и стихотворение, порожденное внезапным звуком военной зори, поразившим поэта. Зорю бьют... Из рук моих
По возвращении своем в С.-Петербург Пушкин приступил к новой поэме Галуб*. Правда, в это время набросал он только программу ее и первый очерк; он принялся снова за поэму после долгого промежутка времени, который с достоверностью определить нельзя, но который полагать можно в три или четыре года, да и тогда еще оставил он новое произведение свое без окончания и отделки. Все это объясняется теперь направлением, какое стала принимать творческая способность Пушкина в последние годы его жизни. "Галуб" был первым и еще не совсем ясным блеском эпического настроения духа, поражающего в Пушкине, особенно с 1833 года. Поэма осталась в отрывке, потому что не вполне еще установилось самонаправление автора. Изложение ее программы пояснит наши слова, но скажем наперед, что Кавказ и в это время был поводом к новым соображениям для поэта, как за девять лет перед тем. ______________________ * Заглавия некоторых произведений Пушкина, особенно тех, которые явились после смерти его, придуманы издателями его сочинений. К числу таких принадлежат: Галуб и Русалка, не имевшие у автора нашего никакого обозначения. Название "Галуб" дано "Современником" 1837 года, и, по нашему мнению, не совсем счастливо. Поэма должна бы назваться скорее "Тазитом", именем настоящего своего героя. В позднейших лирических произведениях, встречается тоже. Стихотворение Лицейская годовщина ("Была пора: наш праздник молодой") названо так "Современником" 1837 г. по отсутствию заглавия у самого автора, но пьеса должна бы скорее именоваться "19 октября 1836 года". Притом же она причислена журналом к трем последним стихотворениям Пушкина, вместе с пьесами Опять на родине и Молитва. Тут есть важная ошибка. Стихотворение "Опять на родине" в рукописи имеет пометку: "26 сентября 1835 года", стало быть, написано за 16 с лишком месяцев до смерти автора, к последним стихотворениям принадлежать не может и нарушает вместе с тем истину всего заглавия, данного "Современником" (см. Примечания к пьесе). ______________________ Поэма навеяна историческим горным хребтом, но в этот раз Пушкин взял героя из самой среды племени, населяющего его. Тазит, может быть, одной беглой чертой связывается с европейским миром: поэт вскользь упоминает, что это ребенок, неизвестно где найденный; но затем герой поэмы уже составляет часть того народа, с которым вскоре начинает расходиться в характере и в требованиях нравственной природы. Поэт даже и не описывает, как это случилось, какой цепью мыслей приведен он был к разноречию со своим племенем: Как знать? Незрима глубь сердец!
Такое молчание есть замечательная черта силы творческого соображения. Пушкин не останавливается над тайной работой духа, неуловимой как подземная, скрытая работа природы. Он тотчас переходит к описанию трех дней отсутствия Тазита из отцовского дома и с первых стихов уже вполне выражает, в чудной картине, неспособность Тазита к так называемым доблестям племени: мщению, жажде корысти, и наконец: отвращение его от всей нравственной основы народного существования единокровных. Сцены между Тазитом и отцом принадлежат к разительнейшим сценам драматического искусства. Отвергнутый отцом, Тазит ищет любви и сватается за дочь одного чеченца. На этом месте отрывок кончается, но уже читатель предвидит неуспех дела: Тазит выступил из принятого круга понятий и войти снова в общую жизнь народа не может. В том виде, в каком дошла до нас поэма, читатель остается в совершенном недоумении, где и какой исток найдет вся эта тревога мощной души, пробужденной к истине, чем и когда может завершиться эта неожиданная драма. Программа отвечает на вопрос и сообщает настоящее слово поэмы, ее истинную мысль: вся драма должна была объясниться и закончиться христианством. Вот как составлена программа у Пушкина: "Обряд похорон. Уздень и меньшой сын. I день (отсутствия Тазита). Лань — почта — грузинские купцы. II день. Орел — козак. По обыкновению, Пушкин в точности следует своей программе, изменив только некоторые события в днях отсутствия Тазита из отцовского дома, что читатель легко заметит, но затем уже программа говорит: "Юноша и монах.
Оба раза слово, означающее инока, проводника мира и благовестил, подчеркнуто в рукописи: он и действительно должен был завершить благодатное дело сердца и обстоятельств. К нему-то исподволь, но с замечательной твердостью руки, ведет поэт героя своего с самого начала. Здесь останавливаемся из опасения впасть в произвольные толкования и догадки; но полагаем, что немногих слов наших достаточно для показания, какой обширный круг должна была захватить поэма, навеянная Пушкину Кавказом, и чем она могла кончиться. Если принять в соображение одну жаркую страницу, написанную Пушкиным в своем "Путешествии в Арзрум" и выпущенную неизвестно почему, где он говорит о значении вообще христианской проповеди для диких племен, то даже представляется возможность думать, что просветленный и умиротворенный Тазит является снова между народом своим в качестве учителя и, по всей вероятности, искупительной жертвы... Начиная с Шатобриана, европейские литературы нередко представляли нам развитие той же мысли, какая преобладает в поэме Пушкина; но верность характеру местности и нравственным типам края, истина и трагическое величие сделали бы ее, вероятно, явлением совершенно другого рода и не похожим на предшествовавшие образцы*. ______________________ * В тетрадях Пушкина отыскана еще и вторая программа "Галуба", которая показывает, что Тазит был уже христианином еще в ауле своего отца. Иногда кажется, из сличения обеих программ, что поэт имел двоякое намерение в отношении своего героя. По первой — можно предполагать, что он хотел сделать инока орудием его просветления, по второй, что сам инок, или миссионер, упоминаемый в ней, есть Тазит, решившийся на распространение христианства в собственной своей родине.
______________________ В Петербурге же начата и первая строфа VIII главы "Онегина", именно 24 декабря 1829 года. Строфы "Онегина" писались вразбивку и ложились в естественный свой порядок уже по окончании каждой главы. Этим обстоятельством изъясняется множество пропущенных строф в "Онегине", обозначенных только римскими цифрами. Некоторые из них действительно были выкинуты, но немало есть и таких, которые совсем не были написаны, а если и существовали, то единственно в памяти поэта. Пустые места, оставляемые ими в романе, обозначались римскими цифрами, и цифры эти служили, таким образом, скрытной связью между строфами. Много примеров подобной работы в разбивку находим в рукописях Пушкина. Рукописи же его дополняют и тот небольшой, но весьма занимательный листок, где сам автор делает обзор своему роману, с показанием времени происхождения глав и порядка, какой он хотел сообщить им при полном издании. Порядок был, однако ж, изменен в 1833 году, когда "Онегин" действительно вышел вполне. Вот листок наш: "Онегин"
Известно, что в Болдине в 1830 году кончена последняя глава (девятая) "Онегина", и Пушкин в конце своего листка помечает весь итог времени, употребленный на его создание: "Кишинев 1823 года, 9 мая. Болдино 1830 года, 25 сентября. 7 лет, 4 месяца, 17 дней". Как ни положительно указание цифр в этом документе, но он еще не может быть принят без оговорки. Составляя его, Пушкин имел в виду издание романа для публики и сообщил главам хронологическую последовательность, какой они не имеют в рукописях. Сличая последнюю с печатным текстом, мы видим, что все песни пополняются одна другой: строфы 1825 года переходят в строфы 1826-го, и т.д. Один пример из этой расстановки поэтического труда, уже после его окончания, будет достаточен для читателей. Нынешняя восьмая глава романа была девятой в рукописи, а настоящая восьмая, Странствие Онегина, выпущена автором. Строфы этой главы, однако же, составили порядочную часть нынешней VIII главы, или Большого света. Таким образом, указание документа, приведенного нами, что Странствие Онегина написано в 1829 году, а Большой свет в 1830 году — не имеет строгой математической точности. Переходя к отдельным строфам, мы замечаем то же. Строфа, например, печатной VIII главы: В те дни, когда в садах Лицея
написана, как было уже сказано, 24 декабря 1829 года, а последующие за ней строфы X, XI, XII помечены в рукописях тремя месяцами ранее, именно: 2-м числом октября, другими словами, они написаны еще прежде первой строфы. Поэт, как видим, предоставил совершенную свободу вдохновению своему и заключал его в определенную раму уже по соображениям, являвшимся затем. Даже время окончания "Онегина", показанное Пушкиным в Болдине, 1830 год, не совсем точно: он дополнял или, может быть, переправлял последнюю главу "Онегина" еще в 1831 году в Царском Селе. Письмо Онегина к Татьяне помечено в рукописи: 5 октября 1831. Правда, в Болдине написаны годом ранее, 25 сентября, четыре окончательные строфы "Онегина", но тут мы опять видим работу наизворот. Спустя год Пушкин создал звено, которое должно было предшествовать им. Всего любопытнее, что некоторые места "Онегина" перенесены в другие сочинения его или сделались черновыми оригиналами отдельных стихотворений. Нам уже известно, в каких близких родственных отношениях находится пьеса Демон с "Кавказским пленником", но о ней есть намек и в первой главе "Онегина". При описании своего знакомства с героем романа в Петербурге Пушкин прибавляет в рукописи: Мне было грустно, тяжко, больно...
Синтаксическая ошибка в четвертом стихе доказывает, что это не более как беглая черновая заметка, но она содержит основную мысль "Демона" и важна еще для нас сознанием Пушкина, что представляемый им идеал действовал болезненно на него самого. Действительно, в жизни поэта влияние подобной личности могло быть только минутным, скоропреходящим случаем. В той же первой главе мы находим одно недописанное четверостишие, перенесенное потом в "Графа Нулина": Так резвый баловень служанки,
место относится к XI строфе. Мы еще будем говорить подробнее о черновом, рукописном "Онегине". Есть даже печатное свидетельство этого способа создания. Несколько строф выпущенной VIII главы напечатаны были в "Московском вестнике" 1827 года (№ VI) под названием Одесса. Таким образом, "Странствие Онегина" может быть написано еще в 1826 году вместе с VI главой романа. Заметка к этой выдержке из романа не менее любопытна. В журнале было оговорено в скобках: "из VII главы "Онегина"". Так Пушкин в это время еще не знал даже о содержании песен своей поэмы: седьмая глава "Онегина" наполнена портретом Татьяны, отъездом ее в Москву и описанием Москвы. Из всех других качеств "Евгений Онегин" есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу), нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его. Из всех произведений Пушкина "Евгений Онегин" наиболее понятен иностранцам, которых поражают прелесть его развязки, теплота его чувства и, особенно, мастерство и грация основного его рисунка. Последнее делается для нас вдвойне замечательным после всего сказанного. Оставляем на время знаменитое произведение Пушкина; мы скоро возвратимся к нему еще с другими подробностями. Примечательно, что в среде всей этой живой деятельности, в цвете сил и таланта, мысль о смерти стала мелькать перед глазами Пушкина с неотвязчивостью, которая так превосходно выражена в стихотворении "Брожу ли я вдоль улиц шумных...", написанном 26 декабря 1829 года. Оно имеет пометку: "С.-Петербург, 3 часа 5 минут", и одна строфа его, выпущенная впоследствии, еще сильнее подтверждает общую мысль пьесы: Кружусь ли я в толпе мятежной,
В середине самого стихотворения есть еще одна недоделанная строфа, из которой ярко выходят два стиха, содержащие темное предчувствие: Но не вотще меня знакомит
Известно, что эта пьеса кончается радостным примирением с законами, положенными природе и человеку, но предчувствия обманули Пушкина. Еще целых восемь лет жизни с ее наслаждениями и с ее горем назначала ему судьба, но стихотворение само по себе остается как памятник особенного душевного состояния поэта. Часто и часто возвращался он к самому себе в эту эпоху, и всегда с грустной мыслью. Усталое, неудовлетворенное чувство, жизнь, разобранная на множество целей, беспрестанно откидывали его к прошлому и к собственному сердцу. Голос, которым он говорил в эти минуты тайного расчета с самим собою, поразителен скорбью, жаром и глубокой поэзией души. Одной из таких чудных песен проводил он и 1829 год, предпоследний год холостой своей жизни. Пушкин, как известно, был неутомимый ходок и иногда делал прогулки пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города рано поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и к обеду являлся в Царское Село. После прогулки в его садах он тем же путем возвращался назад. Может быть, в одно из таких путешествий задуманы были Воспоминания в Царском Селе, помеченные в тетради его: "...декабря 1829 года, С.П.Б.". Только значительный навык, приобретенный нами в разборе его рукописей, помог нам списать в точности и сохранить это драгоценное, во многих отношениях, стихотворение. Воспоминания в Ц.С.
______________________ * Точки везде замещают неразобранные стихи. Просим читателей не забывать этого и при других выписках наших. ______________________ Уже написав стихотворение, Пушкин снова возвращается к нему и добавляет его новой строфой: Садятся призраки героев
Вся строфа эта действительно необходима была для завершения пьесы, но и с ней еще оно представляет, как легко заметить, первый, невыправленный очерк — слабую тень того, чем оно могло бы сделаться, если бы художнический резец прошел еще раз по нем. Однако же и в том виде, в каком имеем его, оно еще дорого по истине чувства, по задушевному голосу, пробегающему в первых двух его строфах. Так провожал Пушкин последний год молодости своей: ему уже было тридцать лет, и три четверти жизни для него промчались. Совсем другие звуки, совсем другое настроение духа являются в стихотворениях Пушкина следующего, 1830 года. Вспомним превосходную его пьесу Ответ анониму: О кто бы ни был ты, чье ласковое пенье
которое с глубокой жалобой на участь поэта, покупающего внимание публики ценою собственных горьких дум и страданий, содержит намек на обстоятельство, переменившее как жизнь Пушкина, так и течение его мыслей. Но счастье поэта, говорит он в конце своего превосходного стихотворения: Меж ними не найдет сердечного привета,
Для Пушкина наступило то счастье, о котором, по свидетельству покойного Льва Сергеевича Пушкина, всегда мечтал поэт наш — счастье семейной жизни. Кстати сказать здесь, что дружеское расположение поэта к Льву Сергеевичу началось весьма рано и долго продолжалось. Как старший в семье, Александр Сергеевич часто обращался к брату с советами, деятельной помощью, иногда выговорами и упреками, в которых чувство нежности и любви, может быть, выражалось еще сильнее, чем в положительном изъявлении его. Для брата своего при вступлении его в свет Александр Сергеевич написал длинное наставление, которое, может быть, составляет лучшую характеристику как нравов времени, так и его собственного душевного состояния в эпоху пребывания на юге России. Тогда же, именно из Кишинева, умолял он Дельвига принять молодого Льва Сергеевича под свое покровительство, как мы уже знаем из письма к первому от 23 марта 1821 года. Но так как почти ни одно чувство не проходило в душе Пушкина без поэтического отзвука, то в бумагах его сохранилось небольшое стихотворение, может быть, и оконченное позднее, но нам доставшееся в отрывке: Брат милый! отроком расстался ты со мной;
Да позволено нам будет остановиться на несколько минут. В жизни Пушкина струна братской привязанности звучала сильно, и нельзя покинуть ее без внимания; но для изложения дела следует возвратиться опять к страннической жизни поэта на юге России и к пребыванию его в деревне в 1824 — 1825 годах. Мы можем привести несколько строк из того дружеского письма, о котором упомянули выше и которым Александр Сергеевич напутствовал брата при вступлении его в свет. Оно писано по-французски и в целом представляет систему, изложенную очень остроумно, но весьма мало сходную с правилами самого автора ее, когда установился его взгляд на предметы. Система эта просто была модный лоск того времени, которым прикрывались старые и молодые люди для эффекта. Вот что извлекаем из письма: "Vouz etes dans l'age oil Ton doit songer a la carriere que Ton doit parcourir. Je vous ai dit les raisons, pourquoi l'etat militaire me parait preferable a tous les autres. En touts cas votre conduite va decider pour longtemps de votre reputation et peut-etre de votre bonheur. Vous aurez affaire a des hommes que vous ne connaissez pas encore... Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon, et qui de plus est encore jeune... Soyez froid avec tout le monde. La familiarite nuit toujours, mais sur-tout gardez-vous de vous у abandonner avec vos superi-eurs, quelques soient leurs avances... Point de petits soins... Defiez-vous de la bienveillance, dont vous pouvez etre susceptible. Les hommes ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charmes de juger les autres par eux-memes... N'acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de protection, car elle asservit et degrade. J'aurais voulu vous premunir contre les seductions de l'amitie, mais je n'ai pas le courage de vous endurcir l'ame dans l'age de ses plus douc-es illusions... N'oubliez jamais l'offense volontaire... Peu ou point de paroles et ne vengez jamais l'injure par l'injure... Si l'etat de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettront pas de briller, ne tachez pas de pallier vos privations. Affectez plutot l'exces contraire. Le cynisme dans son aprete en impose a la frivolite de l'opinion, au lieu que les petites f riponeries de la vanite vous rendent redicule et meprisable. N'empruntez jamais; souffrez plutot la misere. Croyez qu'elle n'est pas aussi terrible qu'on la peint et sur-tout que la certitude, ou l'on peut se voir d'etre malhonnete ou d'etre pris pour tel. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra couter a ma vanite, mais ce n'est pas ce qui m'arreterait lorsqu'il s'agit de l'interet de votre vie"*. ______________________ * Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительней всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое благополучие. Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. <...> Не суди по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо. <...> Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. <...> Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе. Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего — предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает. Я хотел бы предостеречь от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. <...> Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление. Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, меж тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения. Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым. <...> Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идет о счастии твоей жизни (фр.). Отточиями обозначены пропуски. Полный перевод см.: XIII, 524. ______________________ Письмо это было послано из Кишинева в Петербург, где тогда находился Лев Сергеевич Пушкин, и замечательно, что не только мысли, изложенные в нем, были чужды природе самого поэта, как скоро увидим, но он даже не любил французской формы в братской и дружеской переписке. Вот что писал он из того же Кишинева к молодому брату от 24 января 1822 года: "Сперва хочу с тобой побраниться. Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо: ты не московская кузина. Во-вторых, письма твои слишком коротки: ты или не хочешь, или не можешь мне говорить откровенно обо всем. Жалею. Болтливость братской дружбы была бы мне утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружеский голос, что друзья мои, как нарочно, решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно..." Вероятно, еще ранее Пушкин уже обращал внимание брата на неприятную смесь языков в его письмах: "Здравствуй, Лев. Не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь. Я называю дельным все то, что касается до тебя. Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможною болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава Богу, с моими... друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт). Пиши же мне об новостях нашей словесности. Что такое Сотворение мира Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в "Сыне Отечества" прошлого года? Кто на ны? Черная шаль тебе нравится — ты прав, но ее ч... знает как напечатали*. Кто ее так напечатал?.." После этих двух писем получен был новый ответ Льва Сергеевича, который, как видно, остался недоволен замечаниями брата. Поэт возражает шутливо и снисходительно, но вместе с признаками горячей, истинно братской любви к молодому человеку: "Ты на меня дуешься, милый: нехорошо. Пиши мне, пожалуйста, и как тебе угодно — хоть на шести языках: ни слова тебе не скажу. Мне без тебя скучно. Что ты делаешь? В службе ли ты? Пора, ей-Богу, пора. Ты меня в пример не бери. Если упустишь время, после будешь тужить... Тебе скажут: учись, служба не пропадет. Конечно, я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как... да ты и сам не захочешь. Чтение — вот лучшее учение. Знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему. ______________________ * Смотри в примечаниях наших к этому стихотворению. ______________________ Скажи мне — вырос ли ты? Я оставил тебя ребенком; найду молодым человеком. Скажи, с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой Руслан? Не продается? Дай знать. Если же Сленин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б.? Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что Пленник? Радость моя, хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю — буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался — быть нельзя. Уничтожь это вранье... Отвечай мне на все вопросы, если можешь — и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского..."* ______________________ * Пушкин говорит о себе. Далее следуют у него заметки об ошибках альманаха. Действительно, там было напечатано: "Огни врагов, их чуждое призванье" вместо взыванье; "ничто не заглушит моих тревожных дум" вместо... привычных дум. Стих "Воспоминание и брата и друзей", напечатанный в альманахе так: "Воспоминанье и братьев и друзей", показывает, что в эпоху сочинения пьесы "Война" (1821), Пушкин думал о брате как о предмете дорогом его сердцу наравне с священным сердца жаром, высокими стремлениями и волнениями творческих дум. Дальнейшее развитие нашего языка не подтвердило мнения Пушкина о нелепости тревожных дум. ______________________ Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни. По получении альманаха "Полярная звезда" 1823 года, где помещено было стихотворение Александра Сергеевича К Овидию, помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса Мечта воина, элегия Гнедича Тарентинская дева и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других, в таком удивительно простодушном и нежном тоне: "Благоразумный Левинька! Благодарю за письма. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами — и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому пленнику. Б* прислал мне "Звезду"... Каковы стихи "К Овидию", душа моя? И Руслан и Пленник — все дрянь в сравнении с ними. Ради Бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па...ву, знаменитому... и прочим знаменитым нашим поэтам. "Мечта воина" привела в задумчивость воина, что служит в Иностранной коллегии и находится ныне в Бессарабской области". Эта "Мечта" напечатана с ошибочного списка: призванье вместо взыванье, тревожных дум, слово, употребляемое знаменитым Р*, но которое по-русски ничего не значит, воспоминание и брата и друзей — стих трогательный, а в "Звезде" просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи: это была моя цель... Гнедич перебивает у меня лавочку: Увы! Напрасно ждал тебя жених печальный...* — ______________________ * Стих из "Тарентинской девы" Гнедича. ______________________ непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне, и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка — единственной вещи, которой у тебя недоставало. En avant! Marche! 30 января (1823)". Препоручения всех возможных родов сыпались градом на Льва Сергеевича от странствующего брата его: "Моп pere a eu une idee lumineuse, — пишет он ему из Кишинева в 1823 году, — с'est celle de m'envoyer des habits; rappelez la lui de ma part [Отцу пришла в голову блестящая мысль — прислать мне одежду; напомни ему от меня об этом (фр.)]. Еще слово: скажи Оленину, чтоб он мне прислал... "Сына Отечества" вторую половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга". Сленин, как известно, купил первое издание "Руслана"; но выплачивал деньги по частям и даже книгами. "Друг мой, — повторяет Пушкин из Кишинева в том же 1823 году, — попроси И.В. Оленина, чтоб он, за вычетом остального долга, прислал мне два экземпляра Людмилы, два экземпляра Пленника, один Шильонского узника, книгу Греча и Цертелева древние стихотворения — поклонись ему от меня". О книгах вообще шла переписка весьма жаркая. Так, в 1824 году из Михайловского Пушкин пишет: "Брат! Ты мне перешлешь немецкую критику Кавказского пленника (спросить у Греча), да книг, ради Бога книг! Если П.Б. издатели не захотят удостоить меня присылкой альманахов, то скажи Оленину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и Талию Булгарина... Стихов, стихов, стихов!.. Conversations de Byron, Walter Scott [Разговоры Байрона, Вальтер Скотта (фр.)]: это пища для души. Что ж Чухонка* Баратынского? Я жду..." Все эти комиссии не так скоро исполнялись, как желал бы поэт. О Чухонке он повторяет свою просьбу несколько раз, один за другим, хотя она еще не выходила из печати. "Торопи Дельвига**, присылай мне Чухонку Баратынского — не то прокляну тебя" (1824). Пришли же мне Цветов*** Эду Баратынского. Ах он, чухонец! Да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду" (1824), а раз поэт вышел даже из терпения: "Да пришли же мне Старину**** и Талию. Господи помилуй, не допросишься!" В следующем затем письме Александр Сергеевич излагает уже свои поручения стихотворно: "Брат, здравствуй. Писал тебе на днях, с тебя довольно. Пришли мне Цветов, да Эду, да поезжай к Энгельгартову обеду. Кланяйся господину Жуковскому, заезжай к П-ну и Малиновскому. Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина" (декабрь 1825). Получив наконец "Эду" и "Талию", альманах г. Булгарина, он пишет о первой то письмо к Дельвигу, которое уже нам известно, а о второй упоминает в приводимом нами теперь. (1825) "...Между тем пришли мне тот № "Вестника Европы", где напечатан второй разговор-Дмитриева*****. Это мне нужно для предисловия к "Бахчисарайскому фонтану". Не худо бы мне переслать и весь процесс (и "Вестник" и "Дамский журнал"). ______________________ * "Эда", поэма Баратынского, вышедшая только в 1826 г.
______________________ Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его* прелесть. Сердись он, не сердись, а "хотел простить - простить не мог" достойно Байрона. Видение, конец — прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы: по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом"**. ______________________ * "Чернец", киевская повесть Козлова. 1825 г.
______________________ Если можно пришли мне... Child-Harold — Ламартина. То-то чепуха должна быть, а вообще что-нибудь новенького, да и Старину. Талию получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать. Ворожея* показалась мне du bon comique. А Хмельницкий — моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в первую песнь "Онегина". Да кой ч... говорят, он сердится, если об нем упоминают как о драматическом писателе?.." Комиссии относились иногда и к весьма обыкновенным вещам: "Пришли мне бумаги почтовой и простой, — пишет Пушкин, — если вина, так и сыру; и (говоря по-делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленую главу бутылки, т.е. штопор" (1824); иногда также очень дельные комиссии перемешаны бывали с обыкновенными, и притом весьма оригинальным образом: "...№ 3. Пришли мне: 1) Oeuvres de Lebrun, odes, elegies etc [Сочинение Лебрена, оды, элегии и т.д. (фр.)]: найдешь у St. Florent. 2) Серные спички. 3) Карты, т.е. картежные (об этом скажи Михаиле: пусть он их и держит и продает). 4) Жизнь Е. Пугачева. 5) Путешествие по Тавриде Муравьева. 6) Горчицы и сыру, но это ты мне и сам привезешь..." В другой раз Пушкин начинает лаконически: Фуше, Oeuvres dram, de Schiller, Schlegel, Don Juan [Драматические сочинения Шиллера, Шлегеля, "Дон Жуана" (фр.)] (последние 6 и проч. песни), нового Walter Scott [Вальтера Скотта (фр.)], Сибирский вестник весь — и все это через St. Florent, [Сен-Флорана (фр.)] а не через Сленина. Вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы, Fleur d'orange [Флер д'оранж (фр.)], чемодан дорожный, сыру лимбургского, книгу об верховой езде, хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri [Альфиери (фр.)] и Байрону" (1825). Бывали, однако ж, комиссии у Александра Сергеевича, которые, по существу своему, стояли несравненно выше всех других поручений. Так, при получении известия о наводнении в Петербурге он предается и серьезным размышлениям, и шутливости, но вдруг прерывает и то и другое следующим замечанием: "Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен... Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но, прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного..." (8 декабря 1824). ______________________ * В "Русской Талии", драматическом сборнике г. Булгарина (1825), было напечатано несколько явлений из комедии-водевиля кн. Шаховского "Ворожея, или Танцы духов" и отрывки из трех произведений Н.И. Хмельницкого: из перевода его "Школа женщин", из комедии "Нерешительный, или Семь пятниц на неделе" и куплеты из водевиля "Суженого конем не объедешь". ______________________ В другой раз он делает такую приписку к брату: "Слепой священник перевел Сираха (см. "Инвалид", № какой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров" (1825). Эта комиссия родилась уже без всякого вызова или побуждения с какой-либо стороны. По отношению к литературе весьма важны хлопоты Пушкина о собственных своих произведениях. Мы уже видели прежде, каких трудов стоило ему первое его собрание стихотворений. Не менее забот доставило ему издание первой главы "Евгения Онегина" в 1825 году, которое препоручено было Льву Пушкину вместе с П.А. Пл-вым. Он беспрестанно пишет об этих изданиях, о перемене в них стихов, о расположении пьес и строф, о скорейшем окончании дела и проч. Вот выдержки из этой переписки: "Что Онегин? Перемени стих: звонок раздался. Поставь: Швейцара мимо он стрелой*. В разговоре, после "искал вниманья красоты" пусти непременно: Глаза прелестные читали
______________________ * Этот стих действительно и находится в XXVIII строфе первой главы "Онегина".
______________________ Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехристь? Он русский, из перерусских русский..." (1824) Прошу скорее вытащить Онегина из... Долго не торгуйся за стихи: режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради Бога!" "NB. г. издатель Онегина! Стихи для вас одна забава
______________________ * Так эти стихи и напечатаны в разговоре между поэтом и книгопродавцем. ______________________ Понимаете? Да нельзя ли еще под разговором поставить число 1823 г. Стих "Вся жизнь одна ли, две ли ночи" надобно бы выкинуть, да жаль — хорош. Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца: Mes arrieres — neveux me devraient cet ombrage [Мое позднейшее потомство (буквально: двоюродные внуки) было бы мне обязано этой тенью (фр.)]. С журналистами делай, что угодно. Дарю тебе мои мелочи на пряники; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет*" (1824). В том же году хотел он составить и второе издание "Кавказского пленника", указал даже перемены в стихах, которые впоследствии и введены были в поэму**, назначил цену, за какую уступал его книгопродавцам — две тысячи рублей, но неожиданное появление немецкого перевода с полным русским текстом, как уже говорили мы, помешало предприятию. Так точно в следующем, 1825 году, по выходе первой песни "Онегина", Пушкин думал о втором издании ее, которое тоже не состоялось: "Читал объявление об Онегине в Пчеле. Жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном". Наконец, Пушкина сильно занимала мысль издать в 1825 году Цыган своих, столь долго ожидаемых публикой, но мысль могла быть приведена в исполнение только гораздо позднее — через два года. ______________________ * Пушкин в другом месте отстраняет критическое вмешательство брата в новую поэму очень добродушно: "Ты, голубчик, не находишь толку в моей луне — что ж делать? А напечатай уже так".
______________________ Большая часть этих остановок происходила от свойств молодого комиссионера, которому Пушкин вверил литературные свои дела. Комиссионер был беспечен от природы и никак не мог принудить себя смотреть серьезно на поручения брата своего. Они служили ему средством к сообщению интересных новостей приятелям, к веселому препровождению времени, к приобретению новых знакомств, к шуму, к дружеским прениям и проч. Разумеется, Александр Сергеевич смотрел иначе на цель своих произведений и крепко сердился, видя, что поэтические труды его обращены в забаву. Легкое понимание обязанностей своих приводило иногда комиссионера к нескромностям, весьма досадным. Так, мы можем рассказать анекдот, переданный нам П.А. Плетневым и в котором он сам был действующим лицом. В 1821 году П.А. Плетнев напечатал в "Сыне Отечества" (№ VIII) стихотворение, под названием "Б-ов из Рима", в котором описывал участь какого-то поэта, потерявшего вдали от родины друзей, жар и вдохновение. Подозрительный и уже больной Батюшков, находившийся тогда в Риме, принял стихотворение на свой счет и горько жаловался на тайных врагов, распускающих о нем неприятные слухи. А.С. Пушкин взял его сторону и в письме к брату едко и с негодованием разобрал как мысль стихотворения, так и форму его. Письмо это было показано Львом Сергеевичем автору разобранной пьесы. Тогда П.А. Плетнев отвечал известным своим посланием к Пушкину: Я не сержусь на едкий твой упрек
где так благородно и прямо высказал свое оправдание. Для Александра Сергеевича достаточно было откровенного объяснения, чтоб он признал вину свою и постарался загладить ее. С послания Плетнева образовалась между ним и поэтом нашим тесная дружеская связь, но вот что заметил последний о поступке брата: "Если бы ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? В дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям. Они должны оставаться между нами. Вся моя ссора с Т...м происходит от нескромности кн. Шаховского. Впрочем, послание Плетнева, может быть, первая его пьеса, которая вырвалась от полноты чувства: она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением: тон его смел и благороден. На будущей почте отвечу ему... 6 октября 1823; Кишинев". Из переписки, разбираемой нами теперь, оказывается всего яснее, что Лев Сергеевич имел непреодолимую страсть к чтению новоприсылаемых произведений брата на вечерах и ужинах и за этим упражнением часто забывал об выпуске их в свет правильным образом. Мы видели уже, как сердился поэт за преждевременное распространение в публике "Бахчисарайского фонтана"; то же самое случилось и с "Цыганами". Лев Сергеевич передавал их целиком, на память и в рукописи, всем почитателям таланта своего брата, а почитателей его тогда был — весь свет. Поэт принужден был перенести поручение издавать свои сочинения на одного П. А. Плетнева. Шутливо писал он к Дельвигу из Михайловского, от 8 декабря 1825 года: "Кстати: скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на комиссии мои, потому что это напрасно. Такого бессовестного комиссионера нет и не будет". Так, еще, от 23 июля 1825, он прибавляет к тому же лицу: "Если брат захочет переписать мои стихи вместо того, чтобы читать их на ужинах и украшать ими альбом В-вой, то я ему буду благодарен; если нет, то пусть отдаст он рукопись мою тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым". Последняя заметка касается издания стихотворений Пушкина 1826 года. Мы видели прежде, что рукопись стихотворений была переслана из Михайловского 18 марта 1825 года в Петербург, но до 28 июля 1825-го поэт не получал от комиссионера своего никакого известия об участи ее, а также и об участи других своих предприятий. В этот день он написал брату выговор, который оправдывает его предшествовавшие заметки к друзьям. "Если бы Пл-в показал тебе мои письма, так ты бы понял мое положение. Теперь пишу из необходимости. Ты знал, что деньги мне будут нужны. Я на тебя полагался как на брата; между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15. Ты взял от Пл-ва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500; заплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи? Я отослал тебе мои рукописи в марте. Они еще не собраны, не цензурованы. Ты читаешь их своим приятелям до того, что они наизусть передают их моей публике. Благодарю. Дельвига письма до меня не доходят. Издание поэм моих не двинется никогда. Между тем я отказался от предложения Заикина. Теперь прошу, если возможно, возобновить переговоры. Словом, мне нужны деньги... Ты знаешь это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя положился. Упрекать тебя не стану, а благодарить — ей-Богу не за что. 28 июля. При сем письмо Заикина. Не утруждаю тебя новыми хлопотами. Прошу единственно вполне истолковать П. мои обстоятельства. Полагаюсь на его дружбу. Если ты захочешь продиктовать Цыганов для отдачи в цензуру, покамест не перешлю своего списка, я почту себя очень обязанным..."* ______________________ * В "Новостях литературы", журнал Воейкова, 1825 г., книжка XI, была повесть г. Погорельского: "Лафертовская маковница", где одно действующее лицо, "бабушкин Кот", привело Пушкина в восторг. Немного поранее укоризненного письма своего, Александр Сергеевич еще писал к брату: "Душа моя, что за прелесть "Бабушкин Кот"; я прочел два раза и одним духом всю повесть; теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным, выступаю плавно, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перовий. Не правда ли? От Вяземского получил известие. Перешли ему, душа моя, все что ты имеешь на бумаге и в памяти из моих новых сочинений. Этим очень обяжешь меня и загладишь пакости своего чтенье-бесия". ______________________ Таким образом, только в 1825 году открылась совершенная неспособность Льва Сергеевича к обязанности комиссионера, которую он исполнял с 1821 года. Дальнейшее описание сношений между братьями уже не может относиться к нашему труду, так как в них по большей части уже нет ничего, касающегося литературы, и много такого, что исключительно принадлежит семейному кругу. К концу жизни голос Александра Сергеевича становился все строже и строже. Беспечность и отдача самого себя течению жизни, как пришлось, не пропадали с годами в брате его. Прежние и новые советы оставались без действия, но взамен Александр Сергеевич принимал на себя несколько раз устройство дел своего любимца, как денежных, так и жизненных вообще. Во всех кризисах своего существования (а их было немало) Лев Сергеевич тотчас же обращался к надежной своей опоре, к брату, и даже писал ему при одном из таких случаев: "Нравоучения, если я их заслуживаю, могут быть и после, а теперь — надобно пособить". И никогда не обманывала его надежда. Александр Сергеевич платил его долги, очищал ему дорогу и приводил в движение все свои обширные связи и сношения в обществе, чтоб выпутать его из ожиданной или неожиданной беды. Он предоставлял себе только право в виде вознаграждения прочесть ему добрую нотацию в сухом, часто весьма остроумном письме (большей частью на французском языке), да шутливо сообщал друзьям о своих новых хлопотах... Даже и эта небольшая доля строгости пропадала еще, когда судьба сталкивала их опять вместе. По рассказам свидетелей, Александр Сергеевич напрасно старался сохранить при личных свиданиях с братом серьезное выражение: шутка, веселость, даже просто шалость одолевали его. И Лев Сергеевич уже сошел с земного поприща: он скончался в Одессе в июле 1852 года. Возвращаемся к покинутой нами пьесе Ответ анониму. Признание о блаженстве, к которому, по собственным его словам, возрождался Пушкин, было вызвано стихотворным посланием неизвестного автора, в котором многие отгадывают ученого нашего египтолога г-на И.А. Гульянова. Он написал к Пушкину довольно длинное стихотворение, где благородная мысль и жаркое сочувствие к таланту поэта заменяют всякое другое достоинство. Приводим две строфы этого стихотворения, породившего чудный ответ Пушкина. Следует сказать, что это не единственный еще пример того, как поэт наш своим прикосновением возвышал до себя, до собственного гения чужую мысль. Вот стихи г-на Гульянова: Олимпа девы встрепенулись!
Число, поставленное под этим анонимным посланием, соответствует эпохе той московской жизни Пушкина, которая завершилась его браком и которой посвятил он несколько лирических песен, исполненных тихого, сосредоточенного чувства. Оно указывает нам грань, откуда успокоенные страсти его нашли в предмете, исполненном молодости, грации и красоты, свой тихий, светлый и ровный исток. Вспомним чудные стихотворения поэта: Мадона, Безумных лет угасшее веселье и проч. Необходимо, однако ж, прибавить, что первая половина этого года, столь замечательного в жизни Пушкина, характером своим далеко не походила на вторую. Начало 1830 года застало поэта в Петербурге и носит еще общий характер жизни, как она определилась для него в последнее время. То же искание цели для своего существования, выхода из обыкновенной вседневности, какое мы заметили и прежде, и та же невозможность избежать волнений жизни, которые и томили, и привлекали его. Естественным следствием этого колебания мысли и воли были неисполнимые предположения и замыслы. Так, в январе 1830 года он просил дозволения ехать за границу или, в случае невозможности заграничного вояжа, сопровождать нашу миссию в Китай. Заботливость начальства о судьбе его отклонила оба плана с тем снисходительным добродушием, с каким оно всегда вело и сдерживало порывы Пушкина. На поездку за границу, которая расстроила бы его денежные обстоятельства, всегда запутанные, и отвлекла бы его от обыкновенных занятий, не воспоследовало согласия, а путешествие в Китай отклонено по причине полного комплекта чиновников в нашей миссии. В марте месяце, может быть, даже обрадованный отказом, он быстро собрался и уехал в Москву, намереваясь еще посетить старого своего друга Н.Р. в Полтаве; но в Москве нашел он разгадку своих волнений и разрешение своих порывов в чистой любви и семейной жизни, вскоре последовавшей за ней. Нельзя умолчать, что в стихотворениях Пушкина, этой поэтической биографии его самого, есть пьеса, сохранившая даже и черту из жизни, о которой сейчас говорили: Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Так, по большей части, мотивы пушкинских стихотворений даны ему были самой жизнью и действительностью*. ______________________ * Не говоря уже о лицейских стихотворениях Пушкина, где сохранены многие личные обстоятельства автора, остающиеся теперь почти без возможности пояснения, но и в других его произведениях беспрестанно слышится живой голос события и сквозь поэтическую призму их беспрестанно мелькает настоящее происшествие. В разных местах нашего труда мы уже привели доказательства этому и пояснили некоторые из его стихотворений чертами и анекдотами из жизни. Подобным комментариям со временем могут быть подвергнуты почти все лирические песни Пушкина. Приводим здесь, на удачу, еще несколько примеров близкого родства пушкинской поэзии с явлениями общественного быта и с личными обстоятельствами автора. Стихотворение Мечтателю ("Ты в страсти горестной"), напечатанное в "Сыне Отечества", 1818 г., с подписью: Св...ч. к. (Сверчок) вызвано было любовью одного молодого человека, утверждавшего, что он не ищет взаимности и доволен чувством своим. Пушкин не понимал этого изворота сердца, ищущего успокоения к обмане, и отвечал на него своим стихотворением. В другой раз знаменитый композитор, хорошо известный публике нашей, играл на фортепьяно грузинскую мелодию, с свойственным ему выражением и искусством. На замечание присутствующих, что ей недостает стихов или романса для всеобщей известности, Пушкин написал стихотворение.
Ты песен Грузии печальной. Подробности, находящиеся в стихотворении "Он между нами жил", все взяты из действительности. Лицо, к которому оно написано, отличалось даром импровизации и раз в самой квартире Пушкина, в Демутовом трактире, долго и с жаром говорило о любви, которая некогда должна связать народы между собою. Чудная пьеса: "В часы забав иль праздной скуки..." была только ответом на укоризненное опровержение некоторых мыслей в другом пушкинском произведении; опровержение, сделанное духовным лицом высокого сана. Затем все стихотворения Пушкина, имеющие форму посланий или обращения к лицам, неизменно связаны с каким-либо характеристическим поводом, с какой-либо замечательной чертой его жизни или с особенностью его душевного состояния. Даже антологические его пьесы 20-22 годов не лишены этой близости к ходу действительности. Она может быть усмотрена наконец и в таких пьесах, которые, по глубокому вдохновенному своему содержанию, кажется, совершенно отделяются от обычного течения жизни, каковы: Н ("С Гомером долго ты беседовал один"), Туча, Пир Петра Великого и проч. ______________________ К началу того же 1830 года и к петербургской жизни относится деятельное участие Пушкина в основании "Литературной газеты", предпринятом Дельвигом. Появление этой газеты, совпадающее с прекращением журнала "Московский вестник", объясняется потребностью нового органа для литературной деятельности Пушкина и друзей его, что подтвердила и сама редакция в одном из своих номеров, сказав прямо, что газета издается для тех литераторов, которые не могут участвовать ни в одном из петербургских и московских журналов. Основная мысль ее вернее выражена в рукописной заметке Пушкина, где он изъясняет право публики требовать уже от известных писателей: Жуковского, Баратынского, князя Вяземского и других, оценки произведений литературного мира. Кроме прямой пользы молодым талантам, они, по мнению Пушкина, могли бы вырвать критику из рук судей, положивших в основание своему призванию только собственный произвол и личные отношения к писателям. Состояние критики в его время он объяснял следующей довольно забавной эпиграммой, похожей, впрочем, на известную шутку Пелиссона: Les trois sourds [Трое глухих (фр.)]. Глухой глухого звал к суду судьи глухого,
Подавая сам пример наставлению, Пушкин высказал свое мнение о "Юрии Милославском", романе покойного М.Н. Загоскина ("Литературная газета", 1830, № 5); написал замечание о новооткрытой тогда драматической сцене из Фонвизина ("Литературная газета", 1830, № 7); с восторгом приветствовал появление "Илиады", в переводе Гнедича ("Литературная газета", 1830, № 2 и 12) и, наконец, уже прозревая безобразные произведения французской словесности 30-х годов, не замедлившие появиться, встретил резким, энергичным осуждением два журнальных парижских объявления о выходе "Записок Самсона" и "Записок Видока" ("Литературная газета", 1830, № 5 и 10). Кроме всего этого, много отдельных заметок, метких, исполненных остроумия, было помещено на листках новой газеты, но мы уже не можем указать их читателям. Они не были им подписаны и не сохранились, к сожалению, в рукописях поэта, а заверения и свидетельства его друзей как предания словесные, не придают делу той юридической достоверности, которая необходима для определения литературной собственности. Статьи Пушкина чрезвычайно важны в биографическом отношении: они носят тот характер уважения к заслугам людей, противодействия личному, произвольному мнению, и стремления к образованию общественного вкуса посредством избранных представителей в науке и словесности, какой отражается на всех последующих его суждениях. Направление газеты встретило сильное противодействие в журналах того времени: никто не хотел признавать непогрешимость избранных судей там, где судьей была публика. В увлечении спора подверглась разбору даже и система обозначения периодов старой отечественной словесности нашей именами главных деятелей. Противники "Литературной газеты" отказывали одним именам в праве представительства, а влияние других объясняли совокупным участием многих менее известных лиц. Спор, как всегда бывает, обратился в простую журнальную полемику и наконец в намеки и в разбор личностей. К несчастью, вместо молчания, которым следовало бы отвечать на этот новый вид, принятый журнальной критикой, Пушкин полагал, что зло должно быть истреблено его же собственным оружием. "Некоторые писатели, — говорил он, — ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критику. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя. Разве и впрямь они гнушаются своим братом-литератором?.. Если они принадлежат хорошему обществу как благовоспитанные и порядочные люди, то это статья особая и литературы не касается... Один писатель извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение, что разница-де между спором и дракой, что наконец никто-де не вправе требовать, чтоб человек разговаривал, с кем не хочет разговаривать. Все это не отговорка. Если уже ты пришел на сходку, то не прогневайся — какова компания, таков и разговор; если шалун швырнет в тебя грязью, то смешно вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто, а если ты будешь молчать с человеком, который с тобой заговаривает, то это с твоей стороны обида и недостойная гордость..." Со всем тем неосновательность этого мнения и его парадоксальный характер оказались на самом деле. Несмотря на огромную долю остроумия, едкости и ядовитого сарказма, расточенных Пушкиным в эпиграммах, принудивших противников его к молчанию, вся деятельность его на этом поприще разноречит с обыкновенным изяществом его произведений. Сатирические статьи его, как те, которые напечатаны были в "Телескопе" (1831, №№ 13 и 14) под именем Феофилакта Косичкина, не искупают своей веселостью некоторой жесткости в форме и в языке. Спешим, однако ж, оставить весь этот период страсти и увлечения, побуждаемые к тому и хронологическим порядком, которому следуем. Почти с первых номеров "Литературной газеты" Пушкин находился уже в Москве. Нет никакой надобности подтверждать слова наши выписками из самих журналов, начавших это долгое бесполезное прение: поводов к объяснению убеждений и мыслей тут уже нет, а сказанного достаточно для предостережения будущих писателей от дурного примера, остающегося на страницах истории литературы как поучение и как заслуженное наказание. В полном разгаре полемики, в 1831 году, Пушкин слышал предостерегающие слова, которые, казалось, произносимы были самой мудростью: "Всякая брань бесчестит того, кто произносит ее, а не того, на кого направлена она. Оружие против нее — презрение. В сатирах Пушкина можно найти ум, но еще более желчи. Для чести его пера, а особенно для чести его рассудка — лучше было бы, если бы остались они в неизвестности". Возвращаясь к литературному отделу газеты, упомянем, что сверх уже поименованных статей, да отрывка из романа "Арап Петра Великого", под названием Ассамблея при Петре I ("Литературная газета", 1830, № 13), и еще отрывка из "Путешествия в Арзрум", под названием: Военная Грузинская дорога, из путевых записок А.С. Пушкина ("Литературная газета", 1830, № 8), в ней было помещено много стихотворений его, и с подписью имени, и с пометкой их одними буквами Крс. Буквы эти составляют сокращенную анаграмму его арзамасского прозвища: Сверчок. Почти все стихотворения "Литературной газеты", принадлежащие Пушкину, находятся в сборниках его сочинений с некоторыми вариантами*. Между ними блестит "Послание к К Н.Б.Ю." (К вельможе), написанное уже в Москве — образец мастерской живописи исторических лиц и эпох, где часто, в одном двустишии, полно и определенно выражается вся сущность их. При появлении своем, оно, как и многие другие произведения поэта, возбудило недоумение. В свете считали его недостойным лица, к которому писано; в журналах, наоборот, недостойным автора, которого обвиняли в намерении составить панегирик. Любопытно суждение одного повременного издания об этой пьесе, одинаково поражающей и совершенством формы, и совершенством содержания. При разборе "Бориса Годунова" журнал ("Московский телеграф", 1833, часть 49, № 1) замечал: "Мы уверены, что со временем сам Пушкин выбросит из собрания своих сочинений многое, как-то: "Загадку", "Собрание насекомых", "Дорожные жалобы", Послание к вельможе — все это недостойно его". Понимание эстетических произведений, связывающее журнал 1833 года с журналами 1820 года! Столько же, если не более представляет странности и форма, в которую облекалась сама похвала. Журнал "Славянин" (1830 г. часть 14), перепечатывая стихотворение из "Литературной газеты", сделал к нему следующее примечание: "В сем классическом Послании Протей Пушкин являет нам Шолъе и Вольтера. Оно напоминает нам послание нашего блестящего Батюшкова к И.М. Муравьеву-Апостолу и взято нами из № 30 "Литературной газеты"... и проч.". Понятно, отчего Пушкин в последнее время с одинаковым равнодушием встречал и укоры, и одобрения журналов. ______________________ * Они указаны в нашем издании в примечаниях к стихотворениям. ______________________ Мы достигли того времени, которое составляет перелом в существовании Пушкина. Прежде чем пойдем далее, находимся в необходимости остановиться на одной подробности, весьма важной в его жизни. До сих пор мы видели вдохновенную поэтическую деятельность Пушкина и цепь обстоятельств, в которых она вращалась. Кабинетный труд автора "Годунова" нам еще неизвестен, но он гораздо ранее трудов по сбору исторических материалов для эпохи Петра Великого составлял уже часть его деятельности и не может оставаться в неизвестности. Заметки, мысли, соображения, выписки из сочинений были невидимым подземным основанием, на котором созидались и образ его мыслей, и понимание предметов, и само настроение духа, направлявшее поэтический дар его. Прежде всего является тут постоянное изучение русского языка. Как прежде служили для этого сказки, так теперь выступают народные пословицы, фразы и термины старой нашей литературы. Вот записка Пушкина по первому предмету, заключающая собственные его пояснения и заметки: "Не твоя печаль чужих детей качать, т.е. не твоя забота.
Можно полагать, что эти заметки, теперь не новые, но свидетельствующие о скромном уединенном занятии поэта, будут занимательны для читателей. Между прочим, заметка о пословице: Кто в деле, тот и в ответе, помогла Пушкину указать М.Н. Загоскину одну обмолвку в его романе "Милославский" (см. "Литературную газету", 1830, № 5). Не менее живое впечатление производят и выписки терминов соколиной охоты, из которых большая часть принадлежит книге царя Алексея Михайловича "Урядник, или Новое уложение и устроение чина сокольничья пути" (1668), а другие — летописям и актам. Вот пояснения Пушкина: "Семеновский потешный двор.
______________________ * Двенадцать приведенных терминов этой выписки находятся в "Уряднике" царя Алексея Михайловича в разных местах, но преимущественно в последней статье его "Роспись охотничьему снаряду", где они все собраны. "Урядник" со своим церемониалом посвящения в должность нововыборного начального сокольника представляет такую превосходную картину, что можно удивиться, как ни один из наших писателей не воспользовался ею для исторической сцены или другого художественного произведения. Почти с достоверностью можно сказать, что Пушкин имел в виду дать поэтическую жизнь старому литературному памятнику и представить, вместе с тем, картину любимой забавы царей и бояр... Как не пожалеть, что мысль не была приведена в исполнение? Но мы еще найдем много таких неосуществленных мыслей у нашего поэта. ______________________ Может быть, эти сухие комментарии имели еще другую цель у Пушкина, кроме изучения самого предмета. Картина старой соколиной охоты нашей в поэтическом описании, вероятно, уже носилась перед его глазами, когда он составлял свои выписки, и труд его был, может статься, только ступенью для вдохновения. Мы скоро увидим, что самые строгие занятия разрешались художественными произведениями у Пушкина: натура поэта в нем никогда не ослабевала, и поэтическая струя не иссякала даже и в кропотливом сборе, и проверке ученых материалов. К числу заметок его о языке, уже известных публике, принадлежит еще следующая, не изданная: "Множество слов и выражений, насильственным образом введенных в употребление, остались и укоренились в нашем языке. Например: трогательный от слова touchant (см. справедливое о том рассуждение г. Шишкова). Хладнокровие. Это слово не только перевод буквальный, но еще и ошибочный; настоящее выражение французское есть Sens froid — хладномыслие, а не Sang froid. Так и писали это слово до самого XVIII столетия: Dans son assiette ordinaire. Assiette, значит — положение, от слова asseoir, но мы перевели каламбуром — нее своей тарелке. Любезнейший, ты не в своей тарелке.
Весьма важный отдел пушкинских замечаний представляют его разборы книг и статей, почему-либо казавшихся ему замечательными. Мы уже знаем его привычку читать с пером в руке и приводить на книге свои собственные мысли и соображения. Множество остатков этой работы за чтением теперь утеряны, но последние образчики ее, разбросанные по разным тетрадям его и в разных клочках, тем драгоценнее становятся для собирателя. Критику вообще, мы уже видели, Пушкин понимал весьма строго. Он не любил в ней характера дилетантизма, легкого понимания вещей и требовал от нее специального знакомства с предметом и серьезного изложения. Для критики художественных произведений и вообще произведений искусства он прибавлял к этому еще другое качество — чистую любовь к искусству. "Где нет любви к искусству — там нет и критики", — говорил он. Но в коротких своих заметках о книгах и статьях он отстранял требования науки и являлся без претензий только со своей мыслью. Существенными качествами таких заметок остаются проницательность, остроумие и, особенно, способность чувствовать неверность всякой абстрактной идеи, как бы она блестяща ни была. Он всегда старался отыскать взамен ее истину практическую, приложимую к делу сторону предмета, которой он наиболее связывается с жизнью — качества, не всегда сопутствующие и специальному знанию!.. Переступая на этот раз хронологический порядок, скажем, что в таком духе набросаны были Пушкиным заметки о трех повестях Павлова, которые упрекал он за идеализацию челядинства; о комедии М.Н. Загоскина "Недовольные", в которой не находил веселости и любезного прямодушия других его произведений. Заметка его о драме г. Погодина "Марфа Посадница" напечатана была только в 1842 году в № 10 "Москвитянина". Даже большая часть всех напечатанных критических статей его принадлежит к непосредственным впечатлениям чтения и сделана, так сказать, в самом пылу его. Таковы статьи "Вольтер", "Баратынский", "Лорд Байрон", о "Фракийских элегиях" Теплякова и проч. Это не более как собственноручные отметки Пушкина, и характер их проявляется столько же в их сжатой форме, сколько и в содержании, прямо излагающем одну мысль без отступлений и осмотра ее со всех сторон, как бывает в настоящем критическом разборе. Таков был вообще способ чтения у Пушкина. Сберегая все, что осталось после нашего автора, мы присоединяем уже к известным и напечатанным его отрывкам еще следующие, не менее первых важные для определения его взгляда на предметы. Возражая на статью одного журнала 1824 года ("Мнемозина", часть II, статья О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие), где поэзия русская делилась на лирическую и элегическую, и первой отдавалось преимущество как содержащей более силы и признаков восторга, главного зиждителя поэзии, — Пушкин отвергал важность, какую вообще придают последнему в деле творчества. Заметка эта особенно любопытна в устах Пушкина. "Критик смешивает вдохновение с восторгом. Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии*. Восторг исключает спокойствие — необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг не продолжителен, не постоянен, следовательно, не в силах произвесть истинное, великое совершенство. Гомер неизмеримо выше Пиндара. Ода стоит на низших ступенях творчества. Она исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого. Трагедия, комедия, сатира, все более ее требуют творчества, fantaisie, воображения, знания природы. И плана не может быть в оде! Единый план Дантова "Ада" есть уже плод высокого гения! Какой план в одах Пиндара? Какой план в "Водопаде", лучшем произведении Державина?" ______________________ * Мысль эта повторена Пушкиным в статье его, напечатанной в "Северных цветах" за 1828 г., под названием "Отрывки из писем, мысли и замечания". ______________________ Строки эти имеют в глазах наших особенную важность: они принадлежат к разряду автобиографических материалов: так Пушкин выразил в них характер собственного таланта и даже историю будущего его развития. Спокойствие и обсуждение, как условия прекрасного, положены им были в основу многих собственных произведений и сроднили их с типами изящного, оставленными классической древностью. Значение труда в его произведениях мы уже видели и еще не раз будем видеть, а удивление его перед гениальным планом объяснится еще впоследствии для читателей теми долгими, глубокими соображениями, какие предшествовали у него самого изложению предмета. В заметках Пушкина открывается даже, по нашему мнению, и то расположение к эпическому роду произведений, которому он подчинился уже так полно незадолго до смерти своей. В ответ на мнение другого журнала 1825 года ("Московский телеграф"), делившего Европу на классическую, к которой принадлежали, по его определению, народы латинского юга, и романтическую, которой предоставлены были германские племена, Пушкин замечал: "Победа будет несомненно принадлежать классицизму, благодаря неожиданной помощи, доставленной журналом. Данте (il gran padre Alighieri), Ариосто, Лопец, Кальдерон, Сервантес попали в классическую фалангу". К книжным заметкам Пушкина принадлежит еще и следующая: "Фанцузские критики имеют свое понятие о романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности. Иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические. Таким образом, Андрей Шенье — поэт, напитанный древностью, коего даже недостатки проистекают от желания дать французскому языку формы греческого стихосложения, попал у них в романтические поэты". Опровержение не вполне справедливое: Шенье, несмотря на форму свою, ничего общего не имел с классической поэзией и сам выразил это в четырех замечательных стихах своей поэмы L'Invention: Changeons en notre miel leurs plus antiques fleurs,
Но известно, что Пушкин, во избежание недоразумений, судил о роде произведения по одной форме его, хотя это, как видим, не было верным средством избавиться от ошибок. Впрочем, недосмотр еще маловажен в сравнении с запутанностью тогдашних суждений о романтизме. Мы уже видели несколько примеров тому, и увеличивать число их нет надобности. Были и у нас критики, не уступавшие французским: трагик Озеров, например, причислялся некоторыми из них к романтикам за изображение томлений страсти и любви. Suum cuique! В 1827 году вышла драма Г.В. Олина под заглавием: "Корсар, драма в 3-х действиях с хором, романсами и двумя песнями: турецкою и аравийскою, заимствованная из английской поэмы лорда Байрона, под названием: The Corsair". Пушкин, по обыкновению, написал о драме свою заметку. Она особенно важна тем, что выражает уже ясный взгляд на Байрона и спокойное, твердое обсуждение образца, влияние которого было в 1827 году совсем побеждено. "Ни одно из произведений лорда Байрона не сделало в Англии такого сильного впечатления, как его поэма "Корсар", несмотря на то, что она достоинством уступает многим другим: Гяуру в пламенном изображении страстей, Осаде Коринфа, Шильонскому узнику в трогательном развитии сердца человеческого, Паризине в трагической силе, Чайльд Гарольду в глубокомыслии и высоте парения лирического, и в удивительном шекспировском разнообразии — Дон-Жуану. Корсар неимоверным своим успехом был обязан характеру главного лица, таинственно напоминающего нам человека, коего роковая воля правила тогда одной частью Европы, угрожая другой. По крайней мере, английские критики предполагают в Байроне сие намерение, но вероятно, что поэт и здесь вывел на сцену лицо, являющееся во всех его созданиях и которое, наконец, принял он сам на себя в Ч. Гарольде. Как бы то ни было, поэт никогда не изъяснил своего намерения: сближение с Наполеоном нравилось его самолюбию! Байрон мало заботился о планах своих произведений или даже вовсе не думал о них. Несколько сцен, слабо между собою связанных, было ему достаточно для бездны мыслей, чувств и картин. Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы Корсар выбирает один только план, достойный нелепой повести, и по сему детскому плану составляет длинную трагедию, заменив очаровательную и глубокую поэзию Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших несчастных подражателей покойному Коцебу? Спрашивается: что же в Байроновой поэме его поразило? Неужели план? О Miratores! [О поклонники! (лат.)]" Весьма любопытна, в отношении здравого, практического смысла, заметка Пушкина о толках, возбужденных требованиями народности, показавшимися у нас вместе с понятием о романтизме. Вопрос еще был темен. Вот что говорил Пушкин: "С некоторого времени у нас вошло в обыкновение говорить о народности, жаловаться на отсутствие народности; но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность. Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории*. Другие видят народность в словах, оборотах, выражениях, т.е. радуются тому, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения**. ______________________ * Здесь встречается в рукописи пустое место, оставленное Пушкиным для выписки мнения.
______________________ Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками: для других оно или не существует, или даже может показаться пороком. Ученый немец негодует на учтивость героев Расина; француз смеется, видя в Кальдероне — Кориона, вызывающего на дуэль своего противника и проч. Все это, однако ж, носит печать народности. Есть образ мыслей и чувствований; есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ жизни, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается и в поэзии. В России..." Пушкин не докончил своей заметки, но легко видеть, что народность он полагал естественным, природным качеством всякого истинно замечательного писателя. Только посредственный талант или выбравший ложную почву деятельности не народен, потому что заимствует или подделывает свой взгляд, чувство, язык. Сам Пушкин был, именно в этом смысле, народен, без сознания, оставаясь народным и в то время как переносился в Испанию, в рыцарский замок и проч. В дальнейшем развитии своей мысли он говорит, что Шекспир народен в "Отелло" и "Гамлете"; Вега и Кальдерон во всех частях света, где действуют их герои; Ариосто в описании китайских своих красавиц; но мысль эта передана им так коротко и неразборчиво, что здесь выражена ее сущность, а собственных слов автора невозможно было выписать без лишних и непозволительных прибавок. Постоянное изучение отечественной словесности и внимание к живому современному вопросу о романтизме, под которым он подразумевал, как уже мы знаем, весьма многое, чего в нем не могло заключаться, приводило его не раз к мысли: изложить свой взгляд и понятие об этих предметах подробно. Свидетелями несостоявшегося намерения остаются многочисленные разрозненные заметки, предуготовительные объяснения, отдельные мысли. Постараемся собрать все эти материалы, затерянные доселе в массе его бумаг, и сообщить некоторую целостность, некоторое единство труду, хотя отрывочному, разбитому на множество неровных частей, но постоянному, и, как видно, сильно занимавшему его ум. Прежде всего должен следовать отрывок, в котором Пушкин говорит о скудости светской литературы в древнем нашем отечестве. Литературу летописей, юридические памятники, тогда еще не собранные попечениями правительства в таком изобилии, и высокое развитие литературы духовной — он отстраняет из рассуждения. Вот слова его: 1) "Долго Россия оставалась чуждою Европе. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния, рыцарство не одушевило чистыми восторгами и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в нравах. Но России определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы. Варвары, не осмелясь оставить у себя в тылу порабощенную Русь, возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна. Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно в течение двух мрачных столетий питало искру образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись; архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности. Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля: несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили драгоценные, полуизглаженные черты народности, и Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности". (Мысль этого отрывка изложена Пушкиным предварительно в заметке, имеющей почти одинаковое содержание с ним. Прилагаем этот черновой отрывок для сличения с первым и лучшего пояснения его.) 2) "Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их с этой бездной поэм, романсов героических, и любовных, и простодушных, и сатирических, коими наводнены европейские литературы средних веков. В сих первоначальных играх творческого духа нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа, сравнить влияние завоевания скандинавского с завоеванием мавров. Мы бы увидели разницу между простодушной сатирой французского трувера и лукавой насмешливостью скомороха, между площадной полудуховной мистерией и затеями нашей старой комедии. Но, к сожалению, старой словесности у нас не существует, за нами степь — и на ней возвышается единственный памятник "Песнь о полку Игореве". С первого взгляда, может показаться странным сожаление об отсутствии таких явлений, которые в условиях древнего нашего быта и существовать не могли; но ключ для объяснения этого требования находится в практическом смысле Пушкина. Он весьма любил сличения и поверки одного предмета с другим. Таким путем старался он достигнуть ясных выводов, избегая, сколь возможно, системы отвлеченного толкования посредством идеи, случайно явившейся или заготовленной прежде. Мы имеем еще один пример его расположения к аналогическому способу исследований, о котором скоро будем говорить, а теперь продолжаем наши выписки: 3) "Россия вошла в Европу, как спущенный корабль: при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы. Петр I не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана, ободрил Копиевича, не поладил с Татищевым за его легкомыслие, угадал в бедном школьнике вечного труженика — Тредьяковского. Сын молдавского господаря воспитывался в его походах, а сын холмогорского рыбака, убежав от берегов Белого моря, стучался у ворот Заиконоспасского училища. В начале XVIII столетия французская литература обладала Европою. Она должна была иметь на Россию долгое, решительное влияние. Итак, прежде всего надлежит нам ее исследовать". (Отсюда начинается у Пушкина цепь коротких и сильно перемаранных заметок, которые, видимо, составляют только программу будущего труда, первые вехи, показывающие уже определенное направление пути, но не составляющие еще сам путь). 4) "Когда в XII столетии под небом полуденной Франции отозвалась рифма в прованском наречии — ухо ей обрадовалось: трубадуры стали играть ее, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами. Таким образом изобретены рондо, вирле, баллада и триолет. (Балладой называлось небольшое стихотворение, в коем рифма сочеталась известным образом и которое начиналось и оканчивалось теми же словами.)" 5) "Рассматривая бесчисленное множество мелких стихотворений, коими наводнена была Франция в конце 16-го столетия, нельзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия. Трудность, искусно побежденная, счастливо подобранное повторение (refrain), легкость оборота, простодушная шутка, искреннее изречение редко вознаграждают усталого исследователя". 6) "Труверы обратились к новым источникам вдохновения. Аллегория сделалась любимой формой вымысла. Церковные празднества и темные предания о древней трагедии породили мистерии. Явились Лё, Роман, Фаблио". 7) "Романтическая поэзия, коей изобразили мы смиренное рождение, пышно и величественно расцветала во всей Европе. Италия имела свою тройственную поэму, португальцы — Луизиаду, Испания — Лопе де Вега, Кальдерона, Сервантеса, Англия — Шекспира, а у французов Виньон воспевал в площадных куплетах кабаки и почитался народным поэтом. Наследник его Марот, живший в одно время с Ариостом и Камоэнсом, rima des triolets, fit fleurir la ballade" [Балладе дал расцвести, рифмовал куплеты (фр.)]. ______________________ * Неточная цитата из "Поэтического искусства" Н. Буало. ______________________ 8) "Проза имела решительный перевес: скептик Монтень, циник Рабле были современники Тассу". 9) "Люди, одаренные талантами, будучи поражены ничтожностью французского стихотворства, думали, что скудость языка была тому виною, и стали стараться пересоздать его по образцу древнего греческого. Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминают школу наших славяно-руссов, между коими также были люди с дарованиями. Но труды Ронсара, Жоделя и Дюбелле остались тщетными. Язык отказался от исправления, ему чуждого, и пошел опять своей дорогой. Наконец, пришел Малерб, с такой строгой справедливостью, оцененной великим критиком Буало: Enf in Malherbe vint et le premier en France
Но Малерб ныне забыт подобно Ронсару. Сии два таланта истощили силы свои в борении с механизмом языка, в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли — истинной жизни его, не зависящей от употребления!" 10) "Каким чудом, посереди общего падения вкуса, вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века! Политическая ли щедрость кардинала Ришелье, покровительство ли Людовика XIV — причиною такого феномена, или каждому народу предназначена судьбою эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает. Как бы то ни было, вслед за толпой бездарных или несчастных стихотворцев, заключающих период старинной французской поэзии, тотчас выступают Корнель, Буало, Расин, Мольер и Лафонтен. И владычество их над умами просвещенного мира гораздо легче может объясниться, нежели их неожиданное пришествие". 11) "У других европейских народов поэзия существовала прежде появления гениев, одаривших человечество своими созданиями. Сии гении шли по дороге уже проложенной, но возвышенные умы 17-го столетия застали у французов народную поэзию в пеленках, справедливо презрели ее бессилие и обратились к образцам классической древности. Буало-поэт, одаренный мощным талантом, резким умом, обнародовал свое уложение, и словесность ему покорилась. Старый Корнель один остался представителем романтической трагедии, которую так славно вывел он на французскую сцену". 12) "Между тем великий век миновал. Новые мысли, новое направление отзывалось в умах, алкавших новизны. Пренебрегая цветы и благородные игры воображения, словесность..." Здесь прекращаются отрывки. Позднее мы увидим, что Пушкин называл французов народом антипоэтическим, оставляя за ними только качество положительного народа. Особенно к новым поэтам их не имел он никакого расположения, но для писателей Франции XVII столетия было у него исключение. Его уважение к Расину и Буало, которые так мало имели сходного с собственным его направлением и в творчестве и в критике, свидетельствует уже это достаточным образом. Легкомысленное презрение к этим людям было у нас тогда в общем ходу; но Пушкин и здесь сохранил основную черту характера своего — не останавливаться на крайностях и не подчиняться определениям исключительным и потому неверным, которую он только покидал в минуты своих порывов... Кстати сказать, что программы, о которых так часто упоминаем здесь, служили Пушкину не только указателями для разного рода трудов, но он прибегал к ним даже для направления своих чтений. Один такой образчик мы имеем в следующей записке: "Что ныне называется Малороссия? Что составляло прежде Малороссию? Когда отторгнулась она от России? Долго ли находилась под владычеством татар? От Гедимина до Сагайдачного, от Сагайдачного до Хмельницкого, от Хмельницкого до Мазепы, от Мазепы до Разумовского?" Что же касается вообще до кратких планов, какими очерчивал он, так сказать, размеры своих будущих занятий, не можем покинуть отрывков без одного замечания. Пусть читатель вспомнит о программе обозрения русской словесности, которую мы видели гораздо прежде. Приведенная нами теперь программа обозрения французской словесности составляет только часть первой. Любимая критическая система Пушкина, как сказано, была система сближений и поверки подражания на образце или разбора двух произведений, навеянных одним направлением: тут открывалась обильная пища его меткому уму и практическому смыслу. — Программа обозрения русской словесности вместе с изложением хода французской ее предшественницы показывает намерение автора определить характерные особенности каждой и сравнением источника с подделкой пояснить обоих в существеннейших качествах их. Таково было намерение Пушкина. Переходим к программам чисто исторического содержания. То же самое намерение усматривается и здесь, хотя и в другой сфере изысканий. Вот какой отрывок представляется тут прежде всего: "Феодальное право, основанное на праве завоевания.
Затем Пушкин развивает свою программу еще подробнее: 1) "Феодальное правление — система простая и сильная, была основана на праве завоевания. Победители, присвоив себе землю и собственность побежденных, обратили их самих в рабство и разделили все между собою. Предводители получили большие участки. Слабые прибегнули к покровительству сильнейших, и феодальная иерархия установилась". 2) "Каждый владелец управлял в своем участке по-своему, устанавливая свои законы, соблюдая свои выгоды и стараясь окружить себя достаточным числом приверженцев для удержания в повиновении своих вассалов или для отражения хищных соседей. Для сего избирались большей частью вольные люди, составлявшие некогда войско завоевателей. Со временем они смешались с побежденными, и таким образом установились взаимные обязательства между владельцами и вассалами". 3) "Короли, избираемые в начале владельцами, были властителями только в собственном своем участке. В случае войны с неприятелем, новых налогов или споров между двумя могущими соседями, они созывали сеймы. Сеймы сии составляли сначала одни знатные владельцы и военные люди; духовенство было призвано впоследствии властолюбивыми палатными мэрами (Maire du Palais), а народ гораздо позже, когда королевская власть почувствовала необходимость противопоставить новую силу дворянству, соединенному с духовенством". 4) "Судопроизводство находилось в руках владельцев. Для записывания их постановлений избирались грамотеи из простолюдинов, ибо знатные люди занимались единственно военной наукой и не умели читать. Когда же война призывала баронов к защите королевских владений, или собственных замков, то в их отсутствии сии грамотеи чинили суд и расправу сначала от имени баронов, а впоследствии сами от себя. Продолжительные войны дали им время основать свою самобытность. Таким образом родились парламенты". 5) "Нужда в деньгах заставила баронов и епископов продавать вассалам права, некогда присвоенные завоевателями. Сначала откупились рабы от вассалов, затем общины приобрели привилегии. Впоследствии времени короли, для уничтожения власти сильных владельцев, непрестанно покровительствовали общинам, и когда мало-помалу народ откупился, владельцы обеднели и стали проситься на жалованье королей. Они выбрались из феодальных своих вертепов..." 6) "Короли почувствовали всю выгоду нового положения. Дабы покрыть новые необходимые расходы, они прибегнули к продаже судебных мест, ибо доходы от прав, покупаемых городами, начали истощаться и казались уже опасными. Сия мера утвердила независимость гражданских чиновников (de la Magistrature), и сие сословие вошло в соперничество с дворянством, которое возненавидело его". 7) "Продажа гражданских мест упрочила влияние достаточной части народа, следовательно, столь же благоразумна, как и другие законы. Напрасно вопили против сей меры, будто бы варварской и нелепой". 8) "Но вскоре заметили до какой степени сия мера укрепила независимость чиновников. Ришелье установил комиссаров, т. е. временных сановников, уполномоченных королем. Законники возроптали, как на нарушение прав своих и злоупотребление общественной доверенности. Их не послушали, и могущество министра подавило и их, и феодализм". Этот очерк видоизменений феодализма был сделан Пушкиным не для одного сохранения идеи и фактов, почерпнутых в книгах, но еще и с другой целью, как оказывается по бумагам. Незадолго до 1830 года появилась у нас система приложения мыслей западных историков к событиям отечественной истории. Книга, наделавшая в свое время много шума — История русского народа, явилась представительницей направления, которое не могло выдержать поверки, что было почувствовано и самим автором ее в последних частях его труда. Хотя заметки Пушкина не имели в виду этой книги, но он уже встречал ими первые признаки ошибочного взгляда на русскую историю. Из сближения основных причин, действовавших на Западе, с причинами, породившими у нас ряд исторических явлений, намеревался он вывести различие их и несостоятельность мысли — переносить их с одной почвы на другую. Выписки Пушкина помогли ему почувствовать эту несообразность весьма полно и опровергать ее с энергией, когда появилась книга, особенно грешившая ею. Вот что писал он в 1830 году после выхода II тома "Истории русского народа": "Г. П-й предчувствует истину, но не умеет ее отыскать. Он чувствует, что Россия была совершенно отделена от Западной Европы. Он предчувствует тому причину, но вскоре желание приноровить систему новейших историков к России увлекает его. Он видит опять феодализм (называет его семейным) и полагает его необходимым для развития сил новой России. Дело в том, что в России еще не было феодализма, а были уделы, князья и их дружина, что Россия не окрепла и не развилась в удельные междоусобия, но, напротив, ослабела и сделалась легкой добычей татар, что боярство не есть феодализм: Феодализм — частность, боярство — общность.
но Они были вместе придворные и товарищи,
Вы поняли великие достоинства французского историка, поймете ж и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, что история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человеческой были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение — не алгебра; ум человеческий, по простонародному выражению — не пророк, а угадчик. Он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно предвидеть ему случая. Один из остроумных людей прошлого столетия предсказал могущество России, но Наполеона никто не мог предсказать". Таков был постоянный кабинетный труд поэта нашего. Некоторые из заметок его имеют уже все значение первых соображений важного ученого исследования. Разбор начальных стихов Слова о полку Игореве, памятника русской словесности, о котором с таким удивлением отзывался всегда Пушкин, принадлежит уже к этому роду. По обширности и значению своему он должен был составить отдельную статью в нашем издании, а необходимость разъяснения его текста, вообще сбивчивого и часто недописанного, заставила нас приложить к нему довольно многочисленные примечания (смотри приложение IX к материалам). Скажем еще здесь, что статья О драме, напечатанная в смеси посмертного издания его сочинений, относится также к заметкам Пушкина. Перед разбором "Марфы Посадницы", трагедии г. Погодина, он набросал в отрывках своих взгляд на драму вообще. Отрывки эти были напечатаны в посмертном издании с искажением во многих местах настоящего их смысла, что требовало уже не примечаний, а приложения почти совсем новой статьи. В дополнение скажем, что ряд статей Пушкина, озаглавленных в настоящем издании так: Мысли на дороге (шоссе, Москва, Ломоносов, и проч.), — представляет еще другой пример книжных заметок его. Они, действительно, вызваны были чтением, написаны в позднейшие годы его жизни и превосходно выражают твердое, установившееся, совершенно зрелое мнение автора о предметах. Сообразив все сказанное, читатель получит довольно полную картину как непрерывных ученых и умственных занятий поэта, так и самого способа, каким он осуществлял их. Переходим к литературным соображениям: отдельные заметки и тут встречаются в изобилии. Иногда являются они совершенно неожиданно. Так читаем мы заметку карандашом на боку одного чернового стихотворения: "Переводчики суть подставные лошади просвещения". В другой раз Пушкин на заглавном листе статьи о Байроне делает выписку: "Ma chi cerca sinceramente la verita, invece de lasciarsi spaventare del ridicolo, deve far un ogetto di esame del ridicolo stesso". (Но кто чистосердечно отыскивает истину, тот не должен отступать перед смешным, а, напротив, смешное сделать предметом своего исследования.) Один клочок бумаги носит строки: "Первый обожатель возбуждает чувствительность женщины, прочие бывают едва замечены. Так в начале сражения первый раненый производит болезненное впечатление и истощает сострадание наше". На обороте листка с некон-ченным стихотворением читаем: "On a admire le Cynique, qui marcha devant celui qui niait le mouvement. Le soleil fait tous les jours la тёте chose que Diogene, mais ne persuade personne". (Удивлялись цинику, который вздумал пройти перед тем, кто опровергал движение; но солнце делает каждый день то же, что Диоген, и никого не убеждает.*) На оторванном листке начертано: "Мнение М. Пл. — о Дмитрии Самозванце, будто бы воспитан у иезуитов, удивительно детское и романтическое. Всякий был годен, чтоб разыграть эту роль. Доказательство после смерти Отрепьева: Тушинский вор" и проч. и проч. и проч. ______________________ * Эта мысль породила небольшое стихотворение Движение. ______________________ Не обинуясь, относим мы к заметкам поэта и несколько отрывков повествовательного рода. Эти беглые, мимолетные образы составляют также программы его и особенно важны тем, что указывают род предметов и идей, занимавших его в известные эпохи. Между бумагами Пушкина сохранился недоконченный роман в десяти письмах, которые не могут быть сообщены по бессвязности их, бесчисленным пропускам целых периодов, обозначенных иногда только первым словом и вообще перепутанному изложению. Для восстановления смысла во многих местах и какого-либо порядка в целом, необходимы уже приделки и произвольные изменения, на которые нельзя решиться. Мы должны ограничиться посильным изложением содержания романа, которое еще и добыто нами не без труда. Роман начинается перепиской двух приятельниц: одной, принадлежащей к светскому обществу, а другой — бедной компаньонки, настоящей героини романа. Остроумные описания столичной жизни и меткие картины деревенской жизни, которыми исполнены письма приятельниц, вместе с чертами, выражающими их собственные характеры, начинают живописный контраст, который все более и более развивается. В деревню, где живет компаньонка, является герой романа, тоже светский человек, и начинает рисовать в письмах к другу свои впечатления, рожденные противоположностью быта, привычек, понятий с тем, что он видел доселе. Картина становится полнее, но на этом и прерывается. По отдельным чертам, едва обозначенным, можно судить, как глубоки и верны были бы все заметки романа и как оригинальна сама его завязка. Но обращаясь к тому, что может быть приведено в известность, прежде всего укажем на продолжение Рославлева, хотя и не отделанное и писанное с чрезвычайной скоростью, но представляющее уже достаточную степень ясности для разбора. Читатель найдет его в нашем издании вслед за этими материалами, в приложении VIII. Затем приводим здесь два новых отрывка неоконченных повестей Пушкина, которые, кажется, должны быть разделены довольно значительным пространством времени. Вот первый из них, рисующий впечатления молодости: "4 мая 18... произведен я в офицеры и получил повеление отправиться в полк, в местечко В. Давно ли я был еще кадетом? давно ли будили меня в 6 часов утра, давно ли твердил немецкий урок при вечном шуме корпуса? Теперь я прапорщик, имею в сумке 475 руб., делаю что хочу и скачу на перекладных в местечко В., где буду спать до осьми часов и где уже никогда не промолвлю ни единого немецкого слова. В ушах моих все еще отзываются шум и крики играющих кадетов и однообразное жужжание прилежных учеников, повторяющих вокабулы: le bluet, le bluet - василек, amaranthe — амарант, amaranthe, amaranthe. Теперь один стук тележки, да звон колокольчика... я все еще не могу привыкнуть к этой тишине. Дорогою при мысли о моей свободе, об удовольствиях пути и приключениях, меня ожидающих, чувство несказанной радости наполняло мою душу... Утомясь мало-помалу, принялся я наблюдать движение передних колес и делать математические исчисления. Занятие нечувствительным образом меня утомило, и путешествие уже показалось не столь приятным, как сначала. Я попытался было завести речь с моим ямщиком, но он как будто избегал порядочного разговора. На вопросы мои отвечал одними: "не можем знать в. благородие, а Бог знает, а ни что". Приехав на станцию, я отдал кривому смотрителю свою подорожную, но с неизъяснимым неудовольствием услышал, что лошадей нет. Я заглянул в почтовую книгу. Генеральша Б*, с будущим взяла 12 лошадей, две тройки пошли с почтою, наш брат прапорщик взял остальные две лошади: на станции стояла одна курьерская тройка. Нечего делать: я покорился необходимости. "Не угодно ли чаю или кофею?" — спросил меня смотритель. Я благодарил и занялся рассмотрением картин, украшающих его смиренную обитель. В них изображена была история блудного сына. Почтенный старец в колпаке и в шлафроке отпускает беспокойного юношу, который принимает поспешно его благословение и мешок с деньгами. В другой изображено яркими чертами развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее промотавшийся юноша во французском кафтане и в треугольной шляпе пасет свиней и разделяет с ними трапезу. В его лице изображены глубокая печаль и раскаяние: он вспоминает о доме отца своего, где последний раб etc... Наконец представлено возвращение его к отцу своему. Добрый старик в том же колпаке и шлафроке выбегает к нему навстречу. Блудный сын стоит на коленях — вдали повар убивает тельца, а старший брат с досадой вопрошает о причине таковой радости. Под картинками напечатаны немецкие стихи. Я прочел их с удовольствием и списал, чтобы на досугах перевести. Прочие картины не имеют рам и прибиты к стене гвоздиками. Они изображают погребение кота, спор красного носа с сильным морозом и в нравственном, как и в художественном отношении, не стоят внимания образованного человека. Я сел под окно. Виду никакого. Тесный ряд однообразных изб, прислоненных одна к другой, кое-где две-три яблони, две-три рябины, окруженные худым забором, отпряженная телега с моим чемоданом и погребцом, развалившийся колодец около и мелкая лужица: в ней резвятся желтенькие утята под надзором глупой утки, как балованные дети при французской мадаме. Какая скука! Пойду в поле. Я пошел по большой дороге. Справа тощий озимь, слева кустарники и болото. Кругом плоское пространство, навстречу одни полосатые версты, на небе кое-где облако и медленное солнце. Какая скука! Дошед до 3-й версты, иду назад и удостоверяюсь, что до следующей станции оставалось еще: 22. Я сел опять под окном. День жаркий. Ямщики разбрелись; на улице златовласые замаранные ребятишки играют в бабки, против меня старуха сидит перед избою подгорюнившись, изредка поют петухи, собаки валяются на солнце или бродят, высунув язык и опустя хвост, да поросята с визгом выбегают из-под ворот и бросаются в сторону, без всякой видимой причины. Я спросил у толстой работницы, которая бегала поминутно мимо меня то в задние сени, то в чулан: "Нет ли чего почитать?" Она принесла мне несколько книг. Я обрадовался и стал с жадностью их разбирать, но вскоре охладел и успокоился, увидев затасканную азбуку и арифметику, изданную для народных училищ. Сын смотрителя — буян лет 9, обучался по ним, как говорила она, всем наукам, да выдрал затверженные листы, за что, по закону справедливого возмездия, подрали его за волосы..." Отрывок писан или в 1825 году, или вскоре после того. Кисть Пушкина, вообще тонкая, легко узнается в нем. Также замечателен и следующий теперь отрывок. Он естественным образом становится в параллель с предшествующим по тону и способу рассказа и писан уже, вероятно, около 1830 года. "С французского. Участь моя решена... Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, она, она — почти моя! Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание замешкавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком — всё это ничего не значит... Большая часть людей видят в женитьбе шали, взятые в долг, новую карету и розовый шлафрок; другие — приданое и степенную жизнь, третьи женятся — так, потому что все женятся, потому что им 30 лет... Я никогда не хлопотал о счастье. Я мог обойтись и без него. Теперь его мне нужно на двоих, а где я возьму его? Что значат мои обязательства? Есть у меня больной дядя, которого почти никогда не вижу. Заеду к нему, он очень рад; нет, так он извинит меня: "Повеса мой молод: ему не до меня". Я ни с кем не в переписке. Долги свои выплачиваю каждый месяц. Утром встаю, когда хочу; принимаю, кого хочу. Вздумаю гулять, мне седлают мою умную, смирную Женни. Еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков. Здесь сидит семейство за самоваром, там слуга метет комнаты, далее девочка учится за фортепьяно. Подле нее ремесленник — музыкант. Она поворачивает ко мне рассеянное лицо, учитель ее бранит, я шагом еду мимо. Приеду домой, разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик. Одеваюсь небрежно, если еду в гости; со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы. Если Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылку шампанского, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед мне стоит 17 рублей и что могу позволить себе эту шалость. Вечером еду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный наряд, черные глаза: я занят до самого разъезда. Вечер провожу или в мужском обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и где меня никто не замечает, или в любезном избранном кругу, где я говорю про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно, засыпаю, читая хорошую книгу. На другой день опять еду верхом переулками, мимо дома, где девочка играла на фортепьяно; она твердит на фортепьяно вчерашний урок. Она взглянула на меня, как на знакомого, и засмеялась. Я кланяюсь и проезжаю мимо. Вот моя холостая жизнь — счастья тут не нужно..." В заключение представляем еще драматический этюд Пушкина и на нем покидаем выписки того, что осталось из заметок и программ поэта. Труд наш может дать приблизительное понятие читателю о богатстве и значении тех мыслей и предположений его, которые уже утеряны навсегда или еще скрываются. " — И ты тут был? Расскажи, как это случилось? — Изволь; я только расплатился с хозяином и хотел уже выйти, как вдруг слышу страшный шум; и граф сюда входит со всею своей свитой. Я скорее снял шляпу и по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за человек. "Я кровельщик, Гаспар Дик, готовый к вашим услугам, милостивый граф", — отвечал я с поклоном, и стал пятиться к дверям, но он опять со мной заговорил и без всякого ругательства. "А сколько ты вырабатываешь в день, Гаспар Дик?" — Я призадумался: зачем этот вопрос? На всякой случай я отвечал ему осторожно: "Милостивый граф, день на день не похож; в иной вырабатываешь пять и шесть копеек, а в другой и ничего". "А женат ли ты, Гаспар Дик?" — Я тут опять призадумался: зачем ему знать, женат ли я? Однако отвечал ему смело: "Женат". — "И дети есть?" — (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая.) Тогда граф оборотился к своей свите и сказал: "Господа! Я думаю, что будет ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. Поспешим до дождя доехать; велите скорее седлать лошадей". Пушкин познакомился с семейством Н.Н. Гончаровой еще в 1828 году, когда будущей супруге его едва наступила шестнадцатая весна. Он был представлен ей на бале и тогда же сказал, что участь его будет навеки связана с молодой особой, обращавшей на себя общее внимание. Два года, однако ж, протекли для Пушкина в тех беспрерывных трудах и разъездах, какие мы старались описать. В 1830 году прибытие части высочайшего двора в Москву оживило столицу и сделало ее средоточием веселий и празднеств. Наталья Николаевна принадлежала к тому созвездию красоты, которое в это время обращало внимание и, смеем сказать, удивление общества. Она участвовала во всех удовольствиях, которыми встретила древняя столица августейших своих посетителей, и, между прочим, в великолепных живых картинах, данных г. московским генерал-губернатором князем Дмитрием Владимировичем Голицыным. Молва об ее красоте и успехах достигла Петербурга, где жил тогда Пушкин. По обыкновению своему, он стремительно уехал в Москву, не объяснив никому своих намерений, и возобновил прежние свои искания. В самый день Светлого Христова Воскресенья, 21 апреля 1830 года, он сделал предложение семейству Натальи Николаевны, которое и было принято. Вероятно, Пушкин уже мог надеяться на успех в первом деле, где сердце его испытывало чувство живое и благотворное вместе. Еще до предложения своего он уже писал к собственному семейству, оставленному им в Петербурге, прося его благословения и извещая о происшествии, изменяющем жизнь его. Отец поэта, Сергей Львович Пушкин отвечал ему из Петербурга от 16 апреля 1830 года письмом, выражавшим живую радость: "Beni soit mille et mille fois le jour d'hier, mon cher Alexandre, pour la lettre, que nous avons recue de toi. Elle m'a penetre de joie et de reconaissance. Oui, mon ami, c'est le mot. Depuis longtemps j'avais oublie la douceur des larmes, que j'ai versees en la lisant. Que le ciel repande sur toi toutes ses benedictions et sur l'aimable compagne qui va faire ton bonheur. J'aurais desire lui ecrire, mais je n'ose encore le faire, crainte de n'en avoir pas le droit... Mon bon ami, — прибавлял Сергей Львович далее в письме, — j 'attends ta reponse avec la meme impatience que tu pour-rois eprouver en enttendant l'assurance de ton bonheur de la bouche de M-lle Гончаров elle-meme, car si je suis heureux — c'est de votre bonheur, fier de vos succes, calme et tranquille, quand je vous crois tels. Adieu. Puisse le ciel te combler des ses benedictions, mes prieres journaliers ont ete et seront toujours pour implorer de lui votre bienetre. Je t'embrasse bien tendrement et te prie, si tu le juge a propos de me recommander a M-lle Гончаров, comme un ami bien et bien tendre"*. ______________________ * Тысячу, тысячу раз да будет благословен вчерашний день, когда мы получили письмо от тебя, дорогой Александр. Оно преисполнило меня радостию и признательностью. Да, мой друг, именно так. Уже давно я не проливал таких радостных слез, как те, какие я пролил, читая его. Да благословит небо тебя и твою любезную подругу, которая составит твое счастие. Я хотел было ей писать, но боюсь, что еще не имею на это права. <...> Мой дорогой друг! Ожидаю твоего ответа с тем же нетерпением, с каким ты, наверное, ожидал счастливого ответа из уст самой мадемуазель Гончаровой, так как ваше счастие — мое счастие, так как я горжусь вашими успехами и спокоен и безмятежен, когда уверен, что вы живете спокойно. Прощай. Да благословит тебя небо; я каждодневно молюсь и буду молиться о том, чтобы оно даровало вам благополучие. Нежно обнимаю тебя и прошу, если ты сочтешь уместным, уверить мадемуазель Гончарову в моей нежнейшей дружбе (фр.). Полный текст письма см.: XIV, 79,407. ______________________ Судьба определила Сергею Львовичу пережить сына, которого он так трогательно и так красноречиво благословлял на счастье и длинный путь радостей. Между тем в исходе лета А.С. Пушкин сам отправился в Петербург для устройства своих дел и личного переговора с Сергеем Львовичем касательно основания будущего своего дома и состояния. Друзья его едва успели встретить и поздравить с новым переворотом в жизни, как Пушкин покинул Петербург. В августе 1830 года он отправился из столицы, через Москву, в Нижегородскую губернию, в родовое имение отца своего, село Болдино, для принятия и оценки той части его, которая была отдана ему Сергеем Львовичем во владение. Краткое пребывание в Петербурге осталось в памяти Пушкина весьма долго. Тут в последний раз виделся он с Дельвигом, который при отъезде провожал его за заставу. Ни тот, ни другой не могли и подумать, что дружеское расставание их, еще исполненное разговоров о литературе, — будет вечным. Вот что писал Пушкин об этой последней беседе их: "Я ехал с В* из Петербурга в Москву. Дельвиг хотел проводить меня до Царского Села. 10 августа поутру мы вышли из города. В* должен был нас догнать на дороге. Дельвиг обыкновенно просыпался очень поздно — и разбудить его преждевременно было почти невозможно. Но в этот день встал он в осьмом часу, и у него с непривычки кружилась и болела голова. Мы принуждены были зайти в низенький трактир. Дельвиг позавтракал. Мы пошли далее. Ему стало легче, головная боль прошла. Он стал весел и говорлив. Завтрак в трактире напомнил ему повесть, которую намеревался он написать. Дельвиг долго обдумывал свои произведения, даже самые мелкие. La raison de ce que Delvig a si peu ecrittient a sa maniere de composer [Причина того: Дельвиг так мало писал, — в его манере сочинять (фр.)]. Он любил в разговорах развивать свои поэтические помыслы, и мы знали его прекрасные создания несколько лет прежде, нежели были они написаны, но когда наконец он их читал, облеченные в звучные гекзаметры, они казались нам новыми и неожиданными. Таким образом, Русская его Идиллия, напечатанная в самый год его смерти*, была в первый раз рассказана мне еще в лицейской зале, после скучного математического класса". ______________________ * Отставной солдат ("Русская идиллия"), "Северные цветы" за 1830 год. Дельвиг скончался, однако ж, 14 января 1831 года. ______________________ Москва уже опустела, когда Пушкин посетил ее на пути в деревню. Прекратились веселья и замолкли праздники ее. Слухи о тяжелой болезни, еще в первый раз явившейся тогда в России и в Европе, распространяли всеобщий страх, который теперь уже не имеет прежних поводов, а с усилиями науки, вероятно, сделается и вполне неосновательным. Но тогда холера занимала все умы и, как бывает обыкновенно с неожиданными явлениями в мире физическом и нравственном, получала толкования несбыточные, преувеличенные и нелепые. Сам Пушкин смотрел на действие болезни с недоумением и страхом, много читал и писал о ней и вообще удостаивал ее внимания, которое теперь, при частом ее появлении, уже истощилось у современников наших. Едва приехал он в деревню, как очутился будто на острове, отделенный от города и столиц карантинами. Вот что писал он несколько времени спустя о болезни, поразившей его воображение, как и воображение почти всех его современников. Это вместе с тем и замечательный отрывок из записок его: "В конце 1826 года я часто виделся с одним дерптским студентом (ныне он гусарской офицер и променял свои немецкие книги, свое пиво, свои поединки на гнедую лошадь, на польские грязи). Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал: "Холера — morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас". О холере имел я довольно темное понятие, хотя в 1822 году старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных, но и самые растения, что она железной полосой стелется вверх по течению рек, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее — все, чему после мы успели наслышаться. Таким образом в дальнем уезде *** губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно, одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслью всей Европы. Спустя пять лет я был в Москве: домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед моим отъездом В* показал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астрахани в Саратовскую губернию. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиятцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности. Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество. На дороге встретил я Макарьевскую ярмарку, прогнанную холерой. Бедная ярмарка! Она бежала, разбросав вполовину свои товары, не успев пересчитать свои барыши. Воротиться в Москву казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случилось вам ехать на поединок, с досадой и большой неохотой. Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляются деревни, учреждаются карантины. Я занялся моими делами, перечитывая Колриджа, сочиняя сказочки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг (2 октября) получаю известие, что холера в Москве... Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава! Несколько мужичков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их, и доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многия лета". Этот листок записок еще не вполне досказывает происшествие: если действительно Пушкин выехал из Болдина вскоре после 2 октября, то он вернулся с дороги назад, потому что в ноябре и декабре месяцах мы находим его, по другим бумагам, все еще в нижегородской деревне*. Как бы то ни было, но взоры Пушкина постоянно устремлены были на Москву. ______________________ * Замечание это подтверждается письмами к М.П. Погодину, из которых видно, что Пушкин еще два раза пробовал уехать в Москву и всякий раз возвращался назад. ______________________ Когда государь Император соизволил в самом разгаре поветрия собственным личным присутствием в Москве утешить и ободрить опечаленный народ, Пушкин излил свое восторженное удивление в известном стихотворении "Герой", которое послал в Москву при письме к М.П. Погодину. Письмо это, от декабря 1830 года, сделалось известным только после смерти поэта: Пушкин хотел, чтобы глубокое чувство удивления было сбережено как святыня его сердца. Между тем отделенный от всех близких людей, Пушкин предался творчеству с жаром и постоянством, которые поистине могут привести в изумление. Ни одна еще осень в его жизни не порождала столько разнородных произведений, и это обстоятельство само по себе свидетельствует уже о свободном состоянии его духа. Беспокойство о положении особ, драгоценных его сердцу, в Москве, одно нарушало гармонию его. Мы не имеем никаких сведений об образе жизни поэта нашего в Болдине. Полагаем, что глухое уединение, на которое он обрек себя в продолжение трех месяцев, еще развило его обыкновенные привычки по осени: долгие прогулки верхом, поздний обед, ночи, отданные чтению, и творческие часы утра, проведенные в постели или по крайней мере в спальне, с пером и бумагой! Как бы то ни было, но Пушкин сам удивлялся своей производительности. Извлекаем из краткой биографии поэта, напечатанной в "Современнике" 1838 года (том X, стр. 45), письмо его к П.А. Плетневу, там помещенное и писанное уже по возвращении Пушкина в Москву: "Скажу тебе за тайну, что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: две последние главы Онегина, совсем готовые для печати; повесть, писанную октавами (Домик в Коломне); несколько драматических сцен: Скупой рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы и Дон-Жуан. Сверх того я написал около тридцати мелких стихотворений. Еще не все: написал я прозою (весьма секретное!) пять повестей (Повести Белкина)". Мы имеем другое письмо Пушкина к барону Дельвигу с выражением, может быть, сильнейшего довольства самим собою. Писано оно 4 ноября из Болдина и дополняет первое в отношении известий о литературных его занятиях: "Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем, Литературной газете, песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но не получал журналов, отстал от века и не знаю в чем дело. Отец мне ничего про тебя не пишет, а это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын, т.е. мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа моя; на другой почте я, может быть, еще что-нибудь тебе пришлю. 4 ноября. Р.S. Я живу в деревне, как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга, но я об этом не смею еще подумать". В перечете своих произведений Пушкин пропустил только Летопись села Горохина и едва намекнул на весь тот перебор журнальных мнений, который содержит собственное его воззрение на них и так необходим для понимания литературного образа мыслей поэта. Вскользь упомянул он и о мелких стихотворениях, но некоторые из них сами по себе представляют большие поэмы по внутреннему содержанию своему. Деятельность, поистине удивляющая разнообразием мыслей, тонов, красок и приемов своих! Нам предстоит еще объяснить и дополнить ее подробностями из черновых рукописей Пушкина. Начинаем с драм: Скупой, Моцарт и Сальери, Дон-Жуан принадлежат к ряду небольших, но удивительно изящных по форме и необычайно живых по содержанию драм, которых у Пушкина было гораздо более, чем сколько напечатано. Мы имеем несомненное доказательство тому. На оборотной странице стихотворения "Под небом сладостным Италии своей" мы нашли перечет всех драм, написанных им, из которых только половина нам известна, другая или была истреблена автором, или изложена вчерне и затеряна потом. Пушкин никогда не делал перечета произведениям, еще не существующим. Любопытный реестр, о котором говорим, написан карандашом рукой Пушкина, и здесь представляется читателям: "Скупой.
К реестру должна бы принадлежать и одна переводная сцена: "Пир во время чумы" (четвертая сцена 1-го акта Уильсоновой трехактной драмы: "The city of the Plague" [Город чумы (англ.)]), но и тут песня Мери и песня Президента принадлежат Пушкину, который покидает своего автора еще до окончания сцены его. У английского поэта Мери поет длинную песню на шотландском наречии, не имеющую ничего общего с простодушной и сердце раздирающей песней, вложенной Пушкиным в ее уста. Неизмеримая разница в талантах и крепости поэтического гения между обоими авторами открывается особенно в песне Президента. Уильсон начинает ее описаниями двух кораблей, сражающихся на море, и двух армий, бьющихся на земле, бедствия и страсти которых противополагаются ощущениям заразы. Ни одного признака, подобного придумывания мотивов и искусственного распространения их у Пушкина. Свободно и сильно вылетает лирическая песнь его, полная отваги, без применений и исканий по сторонам, хотя и сберегает некоторые черты подлинника*: Есть упоение в бою,
______________________ * Любопытные могут поверить наши слова в сборнике, изданном в Париже в 1829 году под названием: "The poetical works of Milman, Bowles, Wilson and Barry Cornwall". ______________________ Это единственная переводная сцена Пушкина. Что касается до другой, то она требует особенного пояснения. Пушкин, как известно, приписал и Скупого, как прежде называлась драма, Ченстону и указал на трагедию The caveteous Knigth как на первую мысль своего произведения, но до сих пор все справки наши для отыскания этого источника остались безуспешны. В списке предшественников и современников Шекспира на драматическом поприще, обыкновенно прилагаемом к полным изданиям творений его, в числе 39 имен не находится ни имени Ченстона, ни трагедии, ему приписываемой Пушкиным. В конце XVII столетия после перерыва, произведенного Реформацией, являются опять в Англии трагики шекспировской школы, но между именами Драйдена, Роу, Конгрева, Отвая etc. напрасно стали бы искать имени и трагедии Ченстона. С Адиссона наступает подражание французским классикам, и об этом периоде английской словесности говорить нечего. Точно такое же молчание в отношении Ченстона сохраняют и все диксионеры Conversations Lexicon, Biographie universelle и проч*. Сам Пушкин в бумагах своих никогда не обозначал драму свою как перевод, между тем как "Пир во время чумы" он постоянно называет по-английски в сокращенном виде: The Plague. Немаловажно для разъяснения дела и то, что Пушкин сочинял, придумывал название Ченстоновой трагедии, чего, разумеется, не могло бы случиться, если бы трагедия действительно существовала. Так, он написал на заглавном листе после титла "Скупой" и эпиграфа из Державина следующую фразу в скобках: The cavetous Knight без имени Ченстона. Не довольствуясь этим, он зачеркнул прилагательное "cavetous", однако ж, при печатании драмы в "Современнике" 1836 года (том первый) прилагательное снова очутилось, но с другим правописанием "The caveteous Knigth". Всего этого, разумеется, не могло бы случиться, если бы нужно было только списать просто заглавие подлинника. Тогда же явилось и имя Ченстона, да и самый "Скупой" сделался уже "Скупой рыцарь". Такого рода проба заглавия указывает на соображение и придумывание источника уже после создания, особенно когда вспомним, что рукопись наша, помеченная числом: "23 октября 1830. Болдино", есть последняя перебеленная рукопись, с которой драма уже печаталась в журнале. Причину, понудившую Пушкина отстранить от себя честь первой идеи, должно искать, как мы слышали, в боязни применений и неосновательных толков, что у него часто было поводом к неизъяснимому потворству толпе, которую, с другой стороны, он так много презирал в стихах своих... Мы же видели несколько примеров подобной суеверной робости в литературных его произведениях. Вот еще новые: "Рославлева" своего, написанного просто из негодования на вялую передачу г-м Загоскиным происшествия, весьма живого и романического в самом себе, он назвал "Отрывок из записок одной дамы" и еще прибавил "с французского" (см. "Современник" 1836 года, том III); к известной, прекрасной своей пьесе "Цыганы" ("Над лесистыми брегами") сделал также указание "с английского", хотя она принадлежит к поэтическим воспоминаниям из его собственной жизни. Мы имеем одно неизданное стихотворение Пушкина, где объясняется его манера произвольных указаний очень ясно и наивно. Сверху пьесы своей Пушкин написал сперва: "Из Alfred Musset", а потом заменил это другим указанием: "Из VI Пиндемонте", но стихотворение все-таки не имеет ничего общего с обоими выбранными и столь противоположными между собой авторами**. ______________________ * В английской литературе есть имя, похожее на имя, выдуманное Пушкиным, — это Шенстон (Schenstone), автор довольно приторных идиллий, живший в прошлом столетии. Лучшим его произведением, и весьма справедливо, считается пьеса под названием "Школьная учительница" ("The schoolmistress).
______________________ Моцарт и Сальери явился в альманахе "Северные цветы" за 1832 год, с пометкой: 26 октября 1830, однако же, без обманчивой ссылки на источник, хотя это было еще первая драматическая сцена Пушкина, с которой знакомилась публика, если исключим "Новую сцену к Фаусту", напечатанную прежде ("Московский вестник", 1828). Клочок бумажки, оторванный от частной и совершенно незначительной записки, сохранил несколько слов Пушкина, касающихся до сцены. Любопытно видеть, на каком незначительном основании создан был этот превосходный драматический отрывок. "В первое представление Дон-Жуана, — пишет Пушкин, — в то время, когда весь театр безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист: все обратились с изумлением и негодованием, а знаменитый Сальери вышел из залы в бешенстве, снедаемый завистью. Сальери умер лет 8 тому назад*. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении, в отравлении великого Моцарта. ______________________ * В 1825 году, 7 мая (из Conversations L.). ______________________ Завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца". Слова эти, может быть, начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились на счет поклепа, возведенного на Сальери в новой пьесе*. Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики. Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: "Зависть сестра соревнования — стало быть из хорошего роду". Не входя теперь в разбор вопроса о степени предположений, дозволенных автору при выводе исторического лица, скажем, что если со стороны Пушкина было какое-либо преступление перед Сальери, то преступления такого рода совершаются беспрестанно и самыми великими драматическими писателями. Так, Елизавету Английскую сделали они типом женской ревности и преимущественно одной этой страстью объясняли погибель Марии Стюарт, едва упоминая о всех других поводах к тому. Если тут есть порок, то он уже скрывается в сущности исторической драмы вообще, которая, взяв лицо из истории или из действительной жизни, принуждена заниматься развитием только одной основной черты его характера и пренебречь всем прочим. Пушкин, как будто чувствуя это, колебался в выборе заглавия для своей пьесы. Первоначально он назвал ее просто "Зависть", словно желая отстранить или ослабить историческую проверку лиц, в ней действующих. Вероятно, поняв бесполезность уловки, он дал уже ей настоящее ее заглавие "Моцарт и Сальери". ______________________ * К числу их принадлежал, например, П.А. Катенин. В записке своей он смотрит на драму Пушкина с чисто юридической стороны. Она производила на него точно такое же впечатление, какое производит красноречивый и искусный адвокат, поддерживающий несправедливое обвинение. ______________________ Почти несомненно, что Каменный гость, или Дон Гуан, по правописанию Пушкина, употребленному только в этот раз, был выведен на свет мыслью о Моцарте, с именем которого так неразлучно он связан. Драма эта окончена Пушкиным в Болдине 4 ноября 1830-го, а не 1836 года, как указано прежними издателями, что произошло от ошибочного чтения последней цифры. В 1836 году Пушкин не был в Болдине. Между прочим, в посмертном издании его сочинений пропущена одна строфа из монолога Дон Гуана, находящаяся как в рукописи Пушкина, так и в альманахе книгопродавца Смирдина 1839 года Сто русских литераторов, где драма впервые была напечатана, уже два года спустя после смерти ее автора. Дальнейшие замечания о различных редакциях этого произведения читатель найдет в наших примечаниях к нему. Что касается до самой драмы, то по правилу, принятому нами, мы удерживаемся от оценки и разбора ее, но не можем не сказать, что глубокое поэтическое проникновение автора в жизнь и нравы Испании затемнило в глазах читателей других понятий и другого неба существенную часть ее красоты. Быстрый переход Доны Анны он недоверчивости к забвению своего долга и к примирению, притворная любовь героя, еще выражающаяся мелодическим, увлекательным языком истинной страсти, все это было ново. Пушкин видел в Дон Гуане почти то же, что Моцарт: гениального человека, обратившего только все свои дары в одну сторону, Рафаэля любви и нежных связей, если смеем так выразиться. Изящный, вкрадчивый и вдохновенный в минуты исканий и замыслов своих, Дон Гуан Пушкина принадлежит ему одному и ничего общего с другими созданиями, известными под этим именем, не имеет. Читатель уже заметил, что "Скупой рыцарь" носит пометку: "23 октября 1830 года", "Моцарт и Сальери": 26 октября 1830-го, "Каменный гость": 4 ноября 1830 года. Все это не более как пометки, означающие время окончательного исправления рукописей и нисколько не указывающие настоящей эпохи создания. Иначе приходилось бы три дня труда для "Моцарта", восемь дней для "Каменного гостя", что, при известном долгом осмотре своих произведений у Пушкина, допустить нельзя. Время настоящего создания могли бы только указать черновые рукописи его, но их нет в бумагах поэта, а сохранились одни уже перебеленные копии их. Таким образом, мы имеем ключ для пояснения многообразной производительности Пушкина в Болдине, которая без того была бы непонятна. Некоторые части драм, может статься, написаны были им вчерне ранее 1830 года; к болдинскому пребыванию относится только их окончательное исправление. С полным убеждением можно, по крайней мере, утверждать, что план и содержание их заготовлены прежде и на долю осени 1830 года приходится только их художественное исполнение. Самый реестр драм, недавно приведенный нами, кажется, составлен не только ранее 1830-го, но даже ранее 1829 года. В нем пропущен один драматический отрывок "Русалка", вероятно, потому, что не было и мысли о нем, но первые стихи, первые зачатки "Русалки" мы нашли в тетрадях поэта, принадлежащих к 1829 году. Так самый реестр, по нашему мнению, должен предшествовать этому году и тем правдоподобнее становится это заключение, что мысль о Дмитрии и Марине и о Курбском должна была занимать Пушкина вскоре после "Бориса Годунова". Все это не покажется странным, если мы вспомним, что Пушкин признал в себе драматический талант еще с "Цыган". Он говорил друзьям своим, что после "Цыган" ему самому вдруг открылась новая дорога, о которой он и не помышлял прежде. Цепь драм, созданных им с 1825 по 1830 год, была естественным результатом этого вдохновенного открытия, и ограничивать ее одним годом нет уже никакой возможности. С 1831 года являются у Пушкина признаки другого направления. Драма была уже пережита, и ее место мало-помалу начинает заступать эпопея, на что укажем еще в своем месте, но драмы Пушкина остаются по-прежнему одним из многих прав его на нашу благодарность. В каждой из них заключена основная поэтическая мысль, к которой стремятся, как к путеводной звезде, все сцены и лучи которой проникают все частности, мысли и заметки произведения. Простая, весьма несложная постройка их обдумана изумительно и составляет особенное наслаждение для тех, которые умеют наслаждаться планами сочинений, так высоко ценимыми и самим Пушкиным. В 1830 году он думал собрать драматические отрывки и издать их отдельной книжкой. Он уже приготовлял заглавный листок для них, разукрашенный, по известному его обыкновению разрисовывать свои рукописи, изображением рыцаря в доспехах и головы пожилого мужчины. На листке этом мы читаем слова, которыми Пушкин приноровлялся к оглавлению и, так сказать, пробовал его: "Драматические сцены. Драматические очерки. Драматические изучения. Опыт драматических изучений". Невольно представляется вопрос: как было бы принято тогда неожиданное появление драм Пушкина вполне, если бы намерение его состоялось? Переходим к тем сценам или отрывкам реестра нашего, которые утеряны для нас, чему, может статься, причиной был и сам Пушкин. Нельзя не подумать, что он сам истребил опыты, которыми был недоволен, выбрав в Болдине для окончательной отделки только такие, которые удовлетворяли собственному его взыскательному чувству. Остается сказать немного по поводу этих, уже несуществующих произведений. Заметим, например, что между заглавиями их встречается одно необъяснимое: Берольд или Беральд Савойский. Имя это нам совершенно не знакомо. Предоставляем людям, более нас опытным и библиофилам, объяснить его, что напрасно старались сделать мы сами и пока остаемся при мнении, что герой предполагавшейся сцены — лицо выдуманное. Проект написать драматическую сцену: "Дмитрий и Марина" был уже известен и до открытия списка драм. Вспомним обещание, изложенное Пушкиным во французских письмах 1829 года по поводу "Годунова": там он говорит, что намерен еще возвратиться к обеим этим личностям, которые сильно занимали тогда его воображение. Весьма жалко, что при имени Курбского Пушкин не объяснил, которого Курбского имел он в виду: исторического ли изгнанника или того молодого красавца, который является в хронике "Борис Годунов", и с европейским образованием, с западным воспитанием своим, должен был составлять лицо трагическое в настоящем своем отечестве. Вот все, что можно заметить по поводу неизвестных драм Пушкина. Драмы были настоящим, высоким трудом этой осени; а отдохновением поэта можно считать: Повести Белкина, Летопись села Горохина, Домик в Коломне, написанные в то же время. "Повести Белкина" должно разбирать теперь только со стороны слога, изложения, а не содержания, которое от качеств того и другого заимствовало все свое значение. Так понимал их и сам автор. Тонкая ирония, лукавый и вместе добродушный юмор их, простота языка и средств, употребляемых автором для сцепления и развития происшествий — заслуживают и теперь внимания. Очерки и краски "Повестей Белкина" чрезвычайно нежны, и после яркой живописи Гоголя, надо уже внимание и зоркость любителя, чтоб оценить их по достоинству. В "Летописи села Горохина", начатой 31 октября, они заметно крепчают, особливо с перехода к рассказу о баснословной эпохе Горохина. Для нас эта, к сожалению, неконченная повесть еще замечательна и тем, что в ней поэт обратился к простой действительности и к быту, в которых прежде, да и потом, искал только родников поэзии и тайн живописного языка. Прозаическая сторона этого быта нашла в "Летописи Горохина", несмотря на веселый, насмешливый ее тон, истинное сочувствие, как и должно было ожидать от человека с многосторонним умом и сердцем, но в повести особенно заметно, что автор осматривает свой предмет свысока, описывает его и глядит на него постоянно сверху вниз. Ирония его добродушна и благородна, но это еще не юмор, порождаемый тесной, родственной жизнью с предметом. Читая изображение деревенского быта у Пушкина, невольно вспоминаешь превосходные строфы "Онегина", в которых с таким сожалением замечает поэт наш, что мысль его уже клонится к простым, непышным картинам, к действительности скромной и не мечущейся в глаза. Иные нужны мне картины,
С каким горьким чувством подметил он, что быт, далеко противоположный поэзии Байрона и Шенье, тянет его к себе неведомой силой: Порой дождливою намедни
То же самое чувство, по нашему мнению, сквозит и в самой веселости Пушкина, когда чертит он картины, подходящие к пестрому сору фламандской школы. Мы полагаем даже, что тайное раскаяние поэта и особенно опасение злых сближений были причинами — почему "Летопись села Горохина", пренебреженная и забытая самим автором, явилась уже после смерти его в том неоконченном виде, какой знаем*. Нельзя не пожалеть искренно об этом обстоятельстве. По довольно запутанной программе ее, которую затем и не прилагаем, видно, что Пушкин хотел заставить владетеля Горохина, г. Белкина, рассказать жизнь и хозяйство своего прадеда, деда и отца. Всем известно, как дорожил Пушкин известиями о нравах и быте старины, с какой любовью и вниманием собирал черты для характеристики прошлых времен и как мастерски воспроизводил их. Пренебрежение, в котором оставил он свою "Летопись", лишила нас, вероятно, и тут, как во многих других случаях, нескольких мастерских страниц, которые являлись у него тотчас, как переходил он на почву исторического романа. Ранее своей "Летописи" и "Повестей Белкина" Пушкин написал еще стихотворную повесть "Домик в Коломне", которая кончена в Болдине 9 октября. Каждый день октября месяца, по-видимому, преисполнен был неистощимого вдохновения. "Домик в Коломне", впрочем, начат был еще в предшествующем году, а напечатан в альманахе "Новоселье" (1833 г.), с выпуском 13 октав**. Над этими выброшенными строфами Пушкин надписал в рукописи: "Сии октавы служили вступлением к шуточной поэме, уже уничтоженной". Из этих слов можно заключить, что он хотел поделиться ими с публикой, но обязанность эта уже выпала на нашу долю. В них Пушкин представляется нам с новой стороны. Не заботясь о достижении художнической цели, он отдается вполне течению мыслей и перу своему, но какая тонкость и беззлобивость шутки, какой превосходный нравственный профиль прикрыты этой сетью октав, едва набросанных, и как они светятся в этом стихе нараспашку! Тот же характер отражается и в самой повести. Когда в сокращенном виде напечатана она была в "Новоселье" 1833 года, то почти всеми принята была за признак конечного падения нашего поэта. Даже в обществе старались не упоминать об ней в присутствии автора, щадя его самолюбие и покрывая снисхождением печальный факт преждевременной потери таланта. Пушкин все это видел, но уже не сердился и молчал. Толки и мнения он предоставил тогда собственной их участи — поверке и действию времени. ______________________ * "Летопись села Горохина" напечатана впервые в 1837 г., "Современник", том VII.
Молилась гордо (где была горда!)... ______________________ Но в 1830 году он еще не так думал, и решился на досуге, в деревне, пересмотреть все, что о нем было писано в журналах наших литературного и нелитературного. Плодом этого занятия остались те заметки, которые в посмертном издании его сочинений напечатаны под рубрикой "Отрывки из записок Пушкина", и притом напечатаны довольно беспорядочно: оглавления статей вошли там в текст, заметки о двух разных предметах сбиты вместе, собственные имена перепутаны, и проч. Приведенные в некоторый хронологический порядок и проверенные с рукописями, заметки эти составляют теперь довольно любопытную картину современных поэту толков и мнений и драгоценны как материал для истории литературы и как материал для биографии. Правда, они далеко еще не исчерпали всего, что произвела отечественная критика в отношении произведений нашего поэта, оставив без внимания самый любопытный отдел ее: поводы и причины ее восторга при первых опытах его. Пушкин обратил преимущественно внимание только на две яркие черты современной ему критики: филологические прицепки к словам и на требование чинности, преследовавшие его с самого вступления на литературное поприще. Мы говорим чинности - в отличие от приличия, которое есть первый долг каждого писателя и которому Пушкин с умыслом никогда не изменял, как только выходил перед публикой. Требования чинности, или лучше чопорности, начавшиеся с появления "Руслана и Людмилы", затем уже не умолкали: они не оставили в покое, как уже видели, саму "Полтаву" и не отступили даже перед "Борисом Годуновым". В одном из довольно дельных разборов "Бориса Годунова", которому только вредит его противоэстетическая форма (см. журнал "Телескоп", 1831, часть I, критика, стр. 571), сцена свидания Самозванца с Мариной еще найдена неприличной. Возрастающее безумие Самозванца и возрастающая наглость Марины выводят критика из терпения, который восклицает наконец: Ну на что это похоже? и проч. — Около 1830 года легкая ежедневная рецензия уже почти только и производилась во имя дам высшего круга, молодых людей и проч., но это была только уловка полемики, потому что никаких основательных поводов к защите их не было и не могло быть, особенно у Пушкина. В своем широком, ясном и благородном творчестве он был доступен всем чтецам и вот что писал в том же 1830 году: "Хорошее общество может существовать не в одном кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные. Жеманство и напыщенность более оскорбляют, чем простонародность. Откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы общую улыбку. Не забавно ли видеть наших опекунов высшего общества?" В словах этих, извлеченных из неконченной полемической статьи, хорошо виден человек, поражавший соединением гениальности с простотой характера, обращения и языка. В 1830 году Пушкин встретил первые произведения Альфреда де Мюссе с особенным участием. Находя возможность сказать по поводу французского автора несколько слов о своих отношениях к тогдашней полемике, он написал в Болдине следующие строки, с которыми, конечно, нельзя согласиться во всем. Они порождены досадой на журнальные придирки и принадлежат скорее к плану косвенного отражения их, чем к настоящему обсуждению предмета, но и в этом виде еще замечательны: "Между тем как сладкозвучный, но однообразный Ламартин готовил новые, благочестивые размышления под заслуженным названием Harmonies religieuses [Религиозные гармонии (фр.)]; между тем как важный Victor Hugo издавал свои блестящие, хотя и натянутые "Восточные стихотворения" ("Les Orientales"); между тем как бедный скептик Делорм воскресал в виде исправляющегося неофита, и строгость приличий была объявлена в приказе по всей французской литературе — вдруг явился молодой поэт, с книжечкой сказок и песен и произвел недоумение... Как приняли молодого проказника? За него страшно. Кажется, видишь негодование журналов и все ферулы, поднятые на него. Ничуть не бывало. Откровенная шалость любезного повесы так изумила, так понравилась, что критика не только его не побранила, но еще сама взялась его оправдать, объявила, что можно описывать разбойников и убийц, даже не имея целью объяснить, сколь не похвально это ремесло — и быть добрым и честным человеком, что, вероятно, семейство его, читая его стихи, не станет разделять ужаса некоторых и видеть в нем изверга, что, одним словом, поэзия — вымысел и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет. Давно бы так, Мм. Гг."*. ______________________ * Пушкин еще продолжает в отрывке разбор сочинений Альфреда де Мюссе: "Итальянские и испанские сказки Мюссе отличаются живостью необыкновенной. Из них Portia, кажется, имеет более всего достоинства: сцена ночного свидания, картина ревнивца, поседевшего вдруг, разговор двух любовников на море, все это прелесть. Драматический очерк Les marrons du feu обещает Франции романтического трагика. А в повести Mardoche Musset, первый из французских поэтов, умел схватить тон Байрона в его шуточных произведениях, что вовсе не шутка. Если мы будем понимать слова Горация: Difficile est propria communia dicere, как понял их английский поэт в эпиграфе к "Дон-Жуану", то мы согласимся с его мнением: трудно прилично выражать обыкновенные предметы. Communia значит не обыкновенные предметы, но общие всем. (Дело идет о предметах трагических, всем известных, общих в противоположность предметам вымышленным)..." Таким образом известный стих Горация в его послании к Пизону (Art poet.) выражает, по мнению Пушкина, не то, чтобы тяжело было говорить о маловажных предметах, а мысль, что тяжело говорить о предметах общеизвестных.
______________________ Можно удивляться, по прошествии уже довольно долгого промежутка времени, тому, что неосновательная молва способна была так сильно занимать Пушкина, но при этом не следует упускать из виду пылкого, сангвинического характера его, на который горько и глубоко ложились все жизненные, даже ничтожные противоречия. С удивительным добродушием выразил он сам эту способность принимать к сердцу и такие стрелы, которые не должны были бы, по-видимому, касаться его. "Будучи русским писателем, — говорил он, — я всегда почитал долгом следовать за текущей литературой и всегда читал с особенным вниманием критику, коей подавал я повод. Чистосердечно признаюсь, что похвалы трогали меня, как явные и, вероятно, искренние знаки благосклонности и дружелюбия. Читая разборы самые неприязненные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего противника и следовать за его суждениями, не отвергая оных с самолюбивым нетерпением. К несчастию, замечал я, что по большей части мы друг друга не понимали. Что касается до критических статей, написанных с одной целью оскорбить меня, каким бы то ни было образом, скажу только, что они очень сердили меня, по крайней мере в первые минуты, и что, следственно, сочинители оных могут быть довольны, удостоверясь, что труды их не пропали". Еще сильнее и, может быть, еще добродушнее выразилось это качество приимчивого и необычайно чувствительного сердца в следующей откровенной заметке: "В одной газете объявили, что я собою весьма не благообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она меня глубоко тронула". Наконец, общую мысль всех напечатанных его заметок, которыми теперь занимаемся и в которых читатель должен особенно заметить отсутствие всякого раздражения и мелкой злобы, очень хорошо выражает эпиграф из Соутэ, каким хотел начать их Пушкин. Вот он: "Сколь ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого рода, но еще не отрекся я совершенно от права самозащищения. Southey". Прибавим, что заметки начаты в Болдине 2 октября, стало быть, вместе с рядом всех художественных произведений, написанных или доконченных в том же месяце. В отношении филологических указаний и исследований критики, Пушкин подвел им общий итог и благодарил за указание пяти грамматических ошибок в его сочинениях. Вся груда журнальных рассуждений, весьма любопытных, как мы видели уже из некоторых примеров, сводится, по мнению поэта, на эту скромную цифру, и сам он в рукописи прилагает перечень своим недосмотрам: "1. Остановлял взор на отдаленные громады, 2. На теме гор, вм. темени, 3. Воил, вм. выл, 4. Был отказан, вм. ему отказали и 5. Игумену, вм. Игумну*. Таков результат многих лет письма, многого шума и многих соображений тогдашней филологии: он все-таки значительнее того, что осталось после эстетической критики этого времени. ______________________ * В "Кавказском пленнике", в первом издании, находился стих:
На отдаленные громады, который заменен был впоследствии таким: Вперял он неподвижный взор... В стихотворении Буря попался странный стих: "И ветер воил и летал", исправленный потом так: "И ветер бился и летал". В примечаниях к "Полтаве" была совершенно неправильная фраза: Мазепа сватал свою крестницу, но был отказан. Посмертное издание исправило вторую половину фразы так: "но ему отказали", а первую оставило по-прежнему. При появлении сцены Летописца из "Бориса Годунова" в "Московском вестнике" 1827 г. в ней был стих: Он говорил игумену и братьи. Этот стих изменен Пушкиным в 1831 г. при полном издании хроники, в следующий: Он говорил игумну и всей братье. Кстати, об ошибках. Самая странная была сделана "Современником" 1837 года, при передаче "Медного всадника". В примечаниях к нему у Пушкина было сказано, что описание памятника Петру Великому заимствовано было одним польским поэтом из Рубана. "Современник" 1837 года — напечатал: "из Рыбака", что не имело смысла. Так перешло и в посмертное издание сочинений Пушкина. ______________________ В одно время с заметками Пушкин составлял известную родословную своей фамилии и писал ту стихотворную повесть своего дома, о которой покойный библиофил Бессонов так верно говорил, что она, кажется, подслушана у истории. Пьеса эта, известная под названием Моя родословная, отличается, по замечанию того же критика, спокойным, светлым состоянием духа, несмотря на обманчивые полемические приемы свои. Действительно, первая ее мысль принадлежит проекту отражения какого-то намека, стало быть, бесплодным и темным отношениям эпохи, но в процессе творчества поэтический элемент одолел первое побуждение и совершенно уничтожил его в собственной своей мысли. Основная причина, породившая пьесу, до того пропадает из глаз, что поэту надо упоминать о ней отдельно от своей пьесы. Так, он писал в Болдине: "Где-то сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), генерал-аншеф, отец Ганнибала, покорившего Наварин и проч., был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он Шкиперу, коего имя всякий русский произносит не всуе..." На другом листке, носящем пометку "16 октября 1830 года, Болдино", он повторяет то же самое замечание в четверостишии, но в следующих за ним строфах совершенно освобождается от всякого полемического направления и переходит в область чистой поэзии: ...Сей шкипер был тот шкипер славный,
Так и написана была вся эта поэма, принадлежащая, по первому замыслу, к заносчивым спорам того времени, по исполнению — миру светлого искусства. Здесь покидаем на несколько минут наш сбор биографических материалов, чтоб представить читателям любопытный документ, упоминаемый Пушкиным: копию с письма императрицы Екатерины II к А.П. Ганнибалу. Письмо, во-первых, объясняет значение Ганнибала как сподвижника Петра I и его отношения к великому преобразователю России, а во-вторых, само по себе принадлежит истории и, может быть, не всем известно. Копия найдена в бумагах Пушкина; мы не знаем, в чьих руках находится теперь подлинник его. Копия с письма ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II "Абрам Петрович! Мне не безызвестно, что многие чертежи в сохранении вашем находилися, когда блаженной памяти Государь Петр Великий, по способности вашей, употреблял вас по многим делам; почему я думаю, что вы, сохраняя память сего Великого Государя и своей тогдашней при Нем службы, сберегли в своих руках все любопытства достойные бумаги. А как мне известно же, что Он помышлял о строении канала от Москвы до Петербурха и к тому уже и проект сделан был, то вы Мне особливую благодарность сделаете, ежели, чертеж тому отыскав (когда он у вас был), пришлете ко Мне со всеми принадлежащими к нему бумагами, хотя бы он в черне только был сделан. Но ежели вы ничего о сем деле в руках своих не имели, то по крайней мере укажите Мне, где оный отыскать можно, который Я с нетерпением видеть хочу.
Отметка: "собственноручно" и скобка при ней сделаны рукой А.С. Пушкина. Возвращаемся к предмету нашему. От стихотворной пьесы "Моя родословная" к известной статье Пушкина в прозе, содержащей краткую повесть о Пушкиных и Ганнибалах, переход был естествен, особливо у человека, который почти всякое исследование пояснял еще поэзией, и наоборот. Мы же знаем, что Пушкин уважал справедливую гордость родом и происхождением, везде, где она делается источником нравственного достоинства и сочувствия к прошлому своего Отечества. Уважение к предкам считал он единственной платой, на какую имеют заслуженное право лица, исчезнувшие с земли. С другой стороны, Пушкин был весьма далек от мысли гордиться даже пороками своих предшественников, что иногда бывает от неправильного понимания достоинства истории и своего собственного. Это доказывается самой "Родословной Пушкиных и Ганнибалов", где так откровенно и просто рассказал он, без всякой утайки, все, что знал о ближайших своих предках. "Родословная" эта под названием "Отрывки из дневника А.С. Пушкина" напечатана была впервые после смерти автора в "Сыне Отечества" (1840, № 7), и некоторые ошибочные показания ее вынудили известное опровержение отца поэта, Сергея Львовича, опровержение, напечатанное в "Современнике" (1840, № 3). По изъявленному тогда Сергеем Львовичем убеждению в несправедливости некоторых анекдотов, касающихся Пушкиных и Ганнибалов, они были выпущены при перепечатке статьи в посмертном издании 1838 — 1841 года. Со всем тем "Родословная" остается образцом ясного взгляда на предмет и образцом мастерского исторического изложения нашего автора. Здесь представляется возможность сказать несколько слов вообще об отношениях его к историческим исследованиям и трудам той эпохи. По свойству своего ума и особенно по свойству своего таланта, преобладавшего над всеми другими способностями, Пушкин искал везде ясных образов и положительных результатов: отсюда его безграничное уважение к светлому труду Н.М. Карамзина и равнодушное отношение к критической школе, появившейся за ним. Кто знает, что Пушкин во всю свою жизнь никогда не был скептиком, тот поймет эту черту его жизни. Он не мог долго стоять на полпути и предпочитал всякое объяснение продолжительному недоумению спора и запутанности его. К Карамзину приведен он был и требованиями эстетического рода. Теперь уже ясно, что нет никакой возможности созидать образы из недосказанных намеков критики, неразрешенных определений и вообще из всего тяжелого предуготовительного труда ее. Для поэта необходимо лицо, совсем отделанное или историей, или преданием: только тогда начинает он свою работу открытия в нем психических сторон, дополняющих и то и другое, и только тогда избегает он ошибки тех драм и романов, которые написаны с целью представить собственные соображения авторов на запутанные исторические темы. Таким образом, требования нравственной природы, практической по преимуществу, и требования таланта равно привели Пушкина к Карамзину. Ими же отчасти поясняются и все прочие его предпочтения и, наконец, даже его ученые вражды*. ______________________ * Не лишним будет упомянуть здесь, что заметка о II томе "Истории русского народа" г. Полевого, приведенная нами выше, написана тоже осенью 1830 года в Болдине. ______________________ Пушкин высоко ценил труды известного историка нашего М.П. Погодина, с которым находился в дружеских отношениях. Уважение его к точному смыслу и к самой букве летописей было в глазах Пушкина ручательством за истину и достоверность выводов, хотя, с другой стороны, Александр Сергеевич любил спорить с ученым профессором о данных, представляемых летописями, толковать их по-своему и объяснять со своей точки зрения лица и происшествия. Как бы то ни было, но он писал ему, приглашая в 1834 году разделить с собой труды по сбору материалов для истории Петра Великого. "С вашей вдохновенной деятельностью, с вашей чистой добросовестностью — вы произведете такие чудеса, что мы и потомство наше будет за вас Бога молить, как за Шлецера и Ломоносова". Исторические драмы заслуженного профессора нашего ценились им чрезвычайно высоко, почти наравне с его учеными трудами — и по одной и той же причине, имевшей в глазах Пушкина необыкновенную важность: они представляли характеры и лица, которых можно распознать и о которых потому судить можно, словом существенность, которой он добивался во всяком произведении. Он писал к М.П. Погодину в 1832 году: "Мне сказывают, что вас где-то разбранили за Посадницу: надеюсь, что это никакого влияния не будет иметь на ваши труды. Вспомните, что меня лет 10 сряду хвалили Бог весть за что, а разругали за Годунова и Полтаву. У нас критика ниже даже и публики, не только самой литературы; сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было — непростительная слабость. Ваша "Марфа", ваш "Петр" — исполнены истинной драматической силы и если когда-нибудь могут быть на сцене, то предрекаю вам такой народный успех, какого мы, холодные, северные зрители Скрибовых водевилей и Дидлотовых балетов, и представить себе не можем". Драма г. Погодина "Марфа Посадница" была переслана автором ее в Болдино осенью 1830 года по просьбе самого Пушкина, писавшего оттуда: "Из "Московских ведомостей", единственного журнала, доходящего до меня, вижу, любезный и почтенный М.П., что вы не оставили Матушки нашей. Дважды порывался я к вам, и опять возвращался на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом великим: пошлите мне слово живое, ради Бога... Никто мне ничего не пишет. Ради Бога отпишите мне в Лукояновский уезд, в село Абрамово, для пересылки в село Болдино. Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете мне благодетелем, истинным благодетелем: я бы на досуге вас раскритиковал, а то ничего не делаю"*. Пушкин не раскритиковал трагедию, но написал разбор ее, впервые напечатанный по смерти его в "Москвитянине" (1842, № 10): он очень любопытен как образец понимания Пушкиным приличий и эффектов русской драмы. За разбор "Марфы Посадницы" он взялся чрезвычайно серьезно и хотел предпослать ему полную теорию драмы — почти то же, что предполагал он сделать для собственного "Бориса Годунова". Из заметок его, набросанных для будущей статьи, составилась та статейка о драме, о которой мы уже упоминали. В рукописи она кончается словами: "Но перед нами лежит опыт народной драмы...", т.е. "Марфа Посадница" г. Погодина. ______________________ * Оба отрывка эти извлечены из переписки Пушкина с М.П. Погодиным, о которой уже было говорено. Вот в дополнение к ним еще третий, где восторг Пушкина после чтения "Марфы" доходит до необыкновенных размеров: "Я было опять к Вам попытался; доехал до первого карантина, но на заставе смотритель протурил назад в мое Болдино. Как быть! В утешение нашел я Ваше письмо и Марфу и прочел ее два раза духом. Ура!.. Я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет — я все-таки при том же мнении: Марфа имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаждение. Одна беда — слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. Ошибок грамматических, противных духу его, усечений, сокращений — тьма. Но знаете ли? И это беда не беда. Языку нашему надобно дать воли более. Разумеется, сообразно с духом его. И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность. Не посылаю вам замечаний... Покамест скажу вам, что антидраматическим показалось мне только одно место: разговор Борецкого с Иоанном. Иоанн не сохраняет величия (не в образе речи, но в отношении к предателю). Борецкий (хотя и новгородец) с ним слишком запанибрата; так торговаться мог бы он разве с боярином Иоанна, а не с ним самим... Вы принуждены были даже заставить его изъясняться слогом, несколько надутым. Вот главная критика моя... О слоге упомяну я вкратце... Для вас же пришлю я подробную критику надстрочную... Что за прелесть сцена послов! Как вы поняли русскую дипломатику! А вече? А посадник? А князь Шуйский? А князья удельные? Я вам говорю, что это все достоинства шекспировского".
______________________ Имя Бориса Годунова напоминает, что в печатных литературных заметках Пушкина находятся эти слова. "Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны литературного имени. К тому же главные сцены уже напечатаны или искажены в подражаниях". Слова эти требуют пояснения. Когда писались они осенью в Болдине, трагедия Пушкина печаталась в Петербурге и вышла в свет 1 января 1831 года, без предисловия, которое замышлял он присоединить к ней и даже без обозначения: трагедия ли это, драма или хроника. Заглавный лист носит только имя: "Борис Годунов", и после пометки места печатания, года и типографии, слова: "С дозволения начальства". "Борис Годунов" вышел при всеобщем молчании. Общественное мнение, никем не направляемое, притихло. Лучший современный разбор "Бориса Годунова", как уже мы сказали, в "Телескопе" 1831 года, принадлежал перу старого противника Пушкина, критика, разбиравшего "Графа Нулина" и "Полтаву" в "Вестнике Европы", и, действительно, произвел некоторое впечатление тем, что прежний хулитель обратился, с некоторыми оговорками, в поклонника его, между тем как всегдашние поклонники Пушкина мало-помалу отходили от него и скрывались*. Переходим к отдельным стихотворениям: "В замке твоем, "Литературной газете", песни трубадуров не умолкнут круглый год", — пишет Пушкин другу своему, с чувством гордости указывая на вдохновенную деятельность свою в деревне. И действительно, в это время перепробовал он множество разнообразнейших тонов своей лиры. Глядя на изобилие мотивов в стихотворениях, принадлежащих к его осенней болдинской жизни, на беспрестанную перемену метров их, на чудные переходы к самым противоположным мыслям и настроениям поэтического духа, кажется, видишь художника, безгранично предающегося в уединении многосложной импровизации своей. Тут есть даже аккорд, напоминающий Альфреда де Мюссе, как например в неконченном стихотворении "Паж, или Пятнадцатый год", названном в посмертном издании Паж, или Пятнадщтилетний король. Затем являются его песни, исполненные глубокого и вместе бодрого чувства, как: Безумных лет угасшее веселье (8 сентября), Разлука ("Для берегов отчизны дольной..."), Расставанье ("В последний раз твой образ милый..." (5 октября), Мадона ("Не множеством картин..."). Рядом с этими нежными, изумительно чистыми созданиями блистают фантастические рисунки, в которых своевольно запутаны черты народной жизни и фантазии, стихотворения: Каприз ("Румяный критик мой, насмешник толстопузый...") (1 октября) и Бесы ("Мчатся тучи, вьются тучи...") (7 сентября), из которых над последней Пушкин надписал: "шалость" — заметка, не сохраненная посмертным изданием. В замечательной противоположности с этими фантастическими созданиями возвышается картина природы, переданная Пушкиным в пьесе Осень ("Октябрь уж наступил..."), написанной вчерне тогда же. "Евгений Онегин", неразлучный спутник поэта в продолжение нескольких лет, и здесь не покидает его. 25 сентября, как уже знаем, окончены в Болдине четыре последние прощальные строфы VIII главы, между тем как предшествующие им строфы доделаны, по обыкновению Пушкина, год спустя, в октябре 1831 года и уже в Царском Селе. В середине всех этих созданий набросано несколько антологических отрывков, как будто для пробы своего таланта, но между ними встречается превосходная пьеса Труд ("Миг вожделенный настал"), и, наконец, в эту же эпоху появляются совершенно новые, еще неслыханные доселе звуки: мы говорим о тех спокойных поэтических рассказах, которые в невозмутимом своем течении открывают мысли читателя далекое, необозримое пространство... ______________________ * Впрочем, это относится только к литературным мнениям. Материальная сторона предмета не испытала ущерба. "Борис Годунов" раскупался хорошо — может быть, по причине любопытства, возбужденного долгим его ожиданием. Почти в самый месяц его выхода Пушкин был в Москве и сказал в одной частной записке: "Мне пишут из Петербурга, что Годунов имел успех. Вот еще для меня диковинка!" Через полгода один из друзей, заведовавший его литературными доходами, писал Пушкину в Царское Село (от 25 июля 1831 года), что за "Бориса" выручено 10 000 р. ассигн. Наконец мы находим в "Литературной газете" (1831, том III, № 1, в смеси) следующие слова: ""Бориса Годунова", соч. А.С. Пушкина, в первое утро раскуплено было, по показаниям здешних книгопродавцев, до 400 экземпляров. Это доказывает, что неприветливые журналисты напрасно винят нашу публику за равнодушие к истинно хорошему в нашей литературе и вообще ко всему отечественному". ______________________ Высокий образец таких рассказов мы имеем в стихотворении Странник ("Однажды странствуя среди долины дикой"), принадлежащем к 1833 году. От болдинского пребывания Пушкина сохранился в бумагах его замечательный листок. На одной стороне своей он носит крупные слова: "Зависть" (прежнее оглавление драмы "Моцарт и Сальери"), а на другой вчерне написаны известные стихи, сочиненные Пушкиным ночью во время бессонницы, тоже в Болдине: Мне не спится, нет огня (октябрь). Рядом с этими стихами начинается рассказ: В начале жизни школу помню я,
Рассказ пропадает здесь в бесчисленных помарках, но из него вышло то самое повествование, которое у Пушкина начиналось потом уже следующим образом: В начале жизни школу помню я;
Конец этого сочинения утерян или недописан, да и вообще оно не получило последней художнической отделки. Это не мешает усмотреть в нем, вместе с глубокими чертами поэзии, и первый проблеск того эпического настроения, которое впоследствии развилось у Пушкина и определило всю поэтическую его деятельность, о чем мы будем еще иметь случай говорить подробнее. С 1830 года мысль автора начинает преимущественно выбирать повествование для проявления своего и вместе с тем подчиняется величавому, строгому, спокойному изложению, которое порабощает читателя невольно, неудержимо и беспрекословно. Таковы стихотворения Полководец, Он между нами жил, С Гомером долго ты беседовал один и проч. и проч. Эпический тон этих стихотворений ясен для слуха, наименее изощренного. Сочетание в одном поэтическом рассказе картин поразительного величия со строгою мыслью, положенной в основание их — обличает самые законы, по которым могла бы создаться современная эпопея, в отличие от народной, имеющей другие требования и условия. Стремление Пушкина к эпосу, по всей вероятности бессознательное, обнаруживается впервые с 1830 года и затем уже не оставляет его до конца поприща, как увидим. Стихотворение, сейчас покинутое нами ("В начале жизни школу помню я"), напечатано было в посмертном издании вместе с другой пьесой под общим оглавлением "Подражания Данте", чего совсем нет у Пушкина. Эта вторая пьеса, начинающаяся стихом: "И доле мы пошли — и страх обнял меня...", написана, по всей вероятности, позднее своей предшественницы, может быть, в 1832 году. Она останавливает особенно внимание наше тем, что может служить разительным свидетельством как артистической способности Пушкина усваивать все формы, так и подвижности его таланта. Для простой шутки, какую предполагал он написать, Пушкин избрал форму дантовского рассказа и так овладел ею, что шутка совсем пропала в изложении. Всякий согласится, что печеный ростовщик, лопающийся на огне и испускающий серный запах, уже не имеет признаков пародии: он ярко освещен лучами поэзии. Немного яснее выражается она в жене с ее сестрой, выведенных на страшную казнь, даже без пояснения их преступлений, но здесь опять удивительное описание казни их отводит глаза и устраняет всякое подозрение о первом поводе стихотворения. Со всем тем рукопись свидетельствует несомненно, что все стихотворение порождено скорее сатирической мыслью, чем какой-либо другой, но в развитии своем необычайная поэтическая мощь автора подавила первое намерение и, вместо насмешки, произвела картину превосходную, исполненную величия и ужаса. Так обыкновенно гениальный талант изменяет самому себе*. ______________________ * Посмертное издание напечатало эту превосходную пьесу небрежно, с одним неконченным стихом в третьем терцете: "жир должников сосал сей злой..." пропущено слово старик, отчего терцет лишился рифмы, а стих меры. См. том IX, стр. 175. В рукописи пьеса разделена на два стихотворения. Второе начинается со стиха: "Тогда я демонов увидел черный рой". ______________________ Мы уже видели прежде, что всякий незначительный в самом себе случай, всякое явление жизни будили творческий дух Пушкина и доставляли материал для его вдохновения. Вот еще пример. На рукописи известного стихотворения Стамбул гяуры нынче славят..., названного, Бог знает по каким причинам, в посмертном издании: "Началом поэмы", мы находим слова: "17 октября 1830 года, перед раз. ст.", которые должно, кажется, читать: "перед разбитой статуей". Стихотворение это в исправленном виде помещено автором гораздо позднее, в его "Путешествии в Арзрум" — и читатель может сличить в нашем издании первую мысль пьесы с последней отделкой ее. Сближения подобного рода весьма поучительны. Из нескольких таких образчиков, собранных нами в издании, внимательный исследователь может извлечь предмет для эстетических соображений и для статьи о законах, какие художник должен полагать самому себе. Та же самая артистическая способность останавливаться на одной черте, принимать и развивать ее по-своему не оставляла Пушкина и в чтении. Один стих писателя, одна мысль его порождали стихотворение, которое в дальнейшем ходе покидает обыкновенно подлинник и к концу уже не имеет с ним ничего общего. Вместе с Колриджем, Вордсвортом Пушкин читал в деревне поэта Барри Корнуолла (псевдоним Брайана Уоллера Проктера). Он остановился на начальных строках двух его стихотворений и создал две известные пьесы: "Пью за здравие Мери..." (Here's a health to thee, Mary) и "Я здесь, Ине-зилья..." (Inesilla! 1 am here). Первая сохраняет тон подлинника до конца, хотя и разнится в содержании, но во второй сбережен только начальный стих его, и сама она кажется художнической поправкой его. Подобные творческие создания Пушкин обыкновенно называл своими подражаниями*. Даже в раннюю эпоху деятельности, в 1820 — 1823 гг., мы видим совершенно одинаковые отношения Пушкина к Андре Шенье. За исключением двух, чисто переводных пьес, остальные подражания его французскому поэту имеют тот же характер. Одна строка из элегии последнего: "Tel j'etais autrefois et tel je suis encor", рождает стихотворение: "Каков я прежде был, таков и ныне я", которое едва-едва напоминает содержание подлинника. В другой раз Пушкин берет из довольно длинной элегии Шенье только строку: "Et des noms caressants la mollesse enfantine" ("И ласковых имен младенческая нежность"), и созидает на нем легкий, грациозный образ (см. стихотворение "Дориде"). В эпоху мужества и крепости таланта подражания Пушкина значительно расширяют образы и мысли подлинника; таково его подражание сонету Франческо Джиани "Sopra Giuda", известное под названием "Подражание итальянскому" ("Как с дерева сорвался предатель ученик"). Картина Пушкина приобретает энергию, которая затмевает превосходный образец, лежавший перед ним. Заключительные стихи итальянского поэта исполнены силы и красок: Poi fra le braccia si reco quel tristo,
______________________ * В подтверждение наших слов, решаемся привести из Сборника английских поэтов, вышедшего в Париже, о котором уже говорили, саму пьесу Корнуолла "Серенада" (стр. 177 и 178). Вот ее подстрочный перевод:
"Инезилья, я здесь! Внизу твоего решетчатого окна поет кавалер твой, что же ты медлишь. Много миль проскакал он, чтоб видеть твою улыбку. Юный свет дня уже блестит на цветах, но кавалер твой ропщет. Что ему утренняя звезда, когда нет любви его? Что ему благоухание цветов, когда горит его сердце? Милая дева, зачем скрываешься ты? Красота обязана показываться ранее очей утра и не заботиться о своем наряде. Теперь, когда все звездные блестящие духи ждут появления твоего, чтоб от тебя занять блеска, зачем медлишь ты?" Перевод этот достаточно показывает некоторую ухищренность манеры, что происходило вообще у Корнуолла от старания как можно ближе держаться образцов Шекспировой школы, но у последних она являлась как результат обилия страсти и обилия мыслей. Пушкин поступил иначе с "Серенадой", тем охотнее выписываем мы здесь стихотворение его, что, известное всем на память, оно пропущено было посмертным изданием его сочинений:
Стою под окном! Объята Севилья И мраком и сном! Исполнен отвагой, Окутан плащом, С гитарой и шпагой Я здесь под окном! Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу! Проснется ли старый — Мечом уложу. Шелковые петли К окошку привесь... Что ж медлишь?.. Уж нет ли Соперника здесь?.. Я здесь, Инезилья, Стою под окном! Объята Севилья И мраком и сном! Пушкин до последнего времени сохранял особенное расположение к Barry Cornwall, вероятно, столько же за энергию его произведений, сколько и за его подражания стилю и приемам старых драматургов Англии. За два дня до трагической смерти своей, в полном спокойствии духа, он писал к А.О. Ишимовой, сочинительнице известной "Истории России в рассказах для детей": "Мне хотелось бы познакомить публику с произведениями Barry Cornwall. He согласитесь ли вы перевести несколько из его "Драматических очерков"? В таком случае буду иметь честь препроводить к Вам его книгу". Накануне своей смерти он посылает саму книгу А.О. Ишимовой и в том же самом состоянии духа, помышляя о своем журнале, пишет к ней: "Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwell. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их, как умеете — уверяю вас, что переведете, как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл вашу "Историю в рассказах" и поневоле зачитался. Вот как надобно писать". Исполняя завещание поэта, А.О. Ишимова перевела пять драматических очерков Корнуолла, вероятно, тех самых, которые были отмечены Пушкиным. Они помещены вместе с небольшим вступлением английских издателей Корнуолла в "Современнике" (1837, том 8), когда "Современник" издавался уже друзьями покойного нашего поэта. ______________________ ("И приняв несчастного в свои объятья, дымящимися черными устами он (сатана) возвратил ему поцелуй, данный им Христу".) Пушкин воспроизвел картину художника так: И сатана, привстав, с веселием на лике,
Ничего не можем сказать об антологических его подражаниях, по незнанию греческого языка и самих переводов, с которых они взяты Пушкиным; но между ними есть пьеса Кобылица молодая, принадлежащая, кажется, к тому же отделу творческих переделок, о которых говорим. Характеры самобытных произведений носит и пьеса Не пленяйся бранной славой, взятая с арабского, и подражания Пушкина Корану. Полный образец как способа переделки, так и гениальных добавлений подлинника представляют знаменитые его подражания, известные под именем Песни западных славян, но о них мы будем говорить подробнее в своем месте. Здесь кончаем описание деятельности нашего поэта осенью 1830 года в Болдине. Картина требовала бы и заслуживала большего развития. Как будто перед началом строгого эпического направления Пушкин в последний раз отдался, в уединении своей деревни, всему упоению творчества, без цели и преднамеренного плана. Трехмесячное пребывание его в Болдине остается памятником артистической импровизации, безграничного наслаждения своим талантом, гибкости, многосторонности и неистощимости средств его. Наконец, только в декабре месяце Пушкин успел пробраться в Москву со свидетельством для залога в Опекунском совете части имения, выделенного ему в Болдине Сергеем Львовичем. Новый, 1831 год застал его в приготовлениях к женитьбе, но за месяц до свадьбы он получил неожиданное известие о смерти Дельвига, скончавшегося 14 января 1831 года. Трогательное письмо его по этому случаю к П.А. Плетневу сообщено в "Современнике" 1838 года (том IX, стр. 63, статья "Александр Пушкин"): "21 января 1831 года, Москва. Что скажу тебе, мой милый. Ужасное известие получил я в воскресенье. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову* объявить ему все — и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд: я глубоко сожалел о нем, как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Б-й — вот и все. Вчера провел я день с Н*, который сильно поражен его смертью. Говорили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столько же странен, как и страшен. Нечего делать! Согласимся: покойник Дельвиг — быть так: Б-й болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров и постараемся быть живы". ______________________ * М.А. Салтыков — тесть барона А.А. Дельвига. ______________________ Письмо это, как видно, оканчивается характерной чертой. Какая-то особенная бодрость духа не покидала Пушкина в минуты самых тяжелых ударов. Она не изменила ему и в муках смертного одра, как известно, и всегда находила исток болезненному чувству, возбраняя жалобу, уныние и нравственную слабость. Через месяц с небольшим, именно 31 января, Пушкин писал, вероятно, к тому же лицу, следующие строки, уже отличающиеся тихой грустью: "Я знал его (Дельвига) в Лицее, был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского, с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит. Жизнь его богата не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым, чистым разумом и надеждами..." В третьем письме по поводу Дельвига, от 24 февраля, чувство Пушкина перерождается уже в воспоминание: "Я женат. Одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился. Память Дельвига есть единственная тень моего светлого существования". Пушкин был обвенчан с Н.Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года в Москве, в церкви Старого Вознесения, в среду. День его рождения был тоже, как известно, в самый праздник Вознесения Господня. Обстоятельство это он не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесения. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества, он прибавил: "Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая". В конце своей жизни Пушкин был проникнут весьма живым и теплым религиозным чувством. Новобрачные жили еще в Москве до весны, но после Святой недели выехали в Петербург. Пушкин остановился, по обыкновению, в Демутовом трактире. Довольно долгое время употребил он на выбор и приискание себе дачи. Не желая тратить денег на временный наем квартиры в городе, он переехал с супругой своей в Царское Село прямо из Демутова трактира и поселился там на все лето. 26 марта он уже писал оттуда в Петербург к П.А. Плетневу: "Мысль благословенная! Лето и осень таким образом я проведу в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей; с тобою буду видеться всякую неделю, с Жуковским также. Петербург под боком. Жизнь дешевая; экипажа ненадобно. Чего лучше?" Жуковский вскоре, однако ж, сам прибыл в Царское Село. Развитие поветрия в столице вслед за тем затруднило сношения с городом. Пушкин предоставлен был небольшому обществу друзей, великолепным садам дворца, молодой семейной жизни и уединению. Он чувствовал себя довольным, хотя письма его от этого времени носят следы мысли, сильно занятой устройством своих дел и будущности. Новые тяжелые обязанности лежали на нем, да и наступила та пора расчета с прошлой жизнью, поправок ее промахов и увлечений, которая рано или поздно наступает для всякого. Он начинал ликвидацию своих молодых годов, и притом с беспокойством и часто с неопытностью, которая, по временам, выражалась весьма простодушно. Для залога своего имения, что препоручено было, вместе со многими другими делами, одному из самых близких ему людей в Москве, он не мог составить доверенности и писал: "До сих пор я не получал еще черновой доверенности, а сам сочинить ее не сумею. Перешли поскорее". По совершении залога и получении 40 000 р. асс. он пишет к тому же лицу: "Да растолкуй мне, сделай милость, каким образом платят в ломбард? Самому ли мне приехать? Доверенность ли кому прислать? Или по почте отослать деньги?" Любопытны его заметки о мелких подробностях домашней жизни, которые так близко выводят людей перед глаза наши: "Теперь, кажется, все уладил и буду жить потихоньку без экипажа, следовательно, без больших расходов... Прощай, пиши и не слишком скучай по мне. Кто-то говаривал: если я теряю друга, то еду в клуб и беру себе другого. Мы с женой тебя всякий день поминаем. Она тебе кланяется. Мы ни с кем еще не знакомы, и она очень по тебе скучает. 1 июня". — "Жду дороговизны, — прибавляет он в другом письме, — и скупость наследственная и благоприобретенная во мне тревожится". — "Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской: насилу до нас и вести доходят". — "Холера прижала нас, и в Царском Селе оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги все-таки уходят". — и проч*. Немалую сумму забот и беспокойств доставляли ему московские его кредиторы, о которых он беспрестанно сносится с тем же лицом, принявшим на себя труд устройства его дел: им посвящена и добрая часть всей его переписки из Ц. Села. ______________________ * Очень забавен шуточный рассказ Пушкина о хозяйственных делах своих. "У меня, слава Богу, все тихо, жена здорова... Дома произошла у меня перемена управления. Бюджет Алекс. Григорьевича оказался ошибочен — потребовал отчетов; заседание было столь же бурное, как и то, в коем уничтожен был Иван Григорьевич, вследствие сего Алекс. Григорьевич сдал управление Василью (за коим блохи другого рода). В тот же день повар мой явился с требованием отставки; сего управляющего хотят отдать в солдаты, и он едет хлопотать о том в Москву — вероятно, явится к тебе. Отсутствие его мне будет ощутительно, но, может быть, все к лучшему. Забыл я тебе сказать, что Алекс. Григорьевич при отставке получил от меня в роде аттестата плюху, за что он было вздумал произвести возмущение и явился ко мне с военной силой, т.е. с квартальным, но это обратилось ему же во вред, ибо лавочники, проведав обо всем, засадили было его в тюрьму, от коей по своему великодушию избавил я его... Мои дела идут помаленьку, печатаю incognito мои повести ("Повести Белкина"); первый экземпляр перешлю тебе. Прощай, душа. Да не забудь о ломбарде порасспросить. 3 сентября". ______________________ В июле месяце, однако же, он извещает своего московского корреспондента, что ему дозволен вход в Государственные архивы для собрания материалов к истории Петра Великого, прибавляя: "Нынче осенью займусь литературою, а зимой зароюсь в архивы"; а в сентябре месяце сообщает ему известие о своем определении на службу. 14 ноября 1831 года он действительно зачислен был снова на службу в ведомство Государственной коллегии иностранных дел, но с особенной высочайшей милостью — жалованьем по пяти тысяч рублей ассигнациями в год, которая была предтечей многочисленных щедрот и благодеяний, излившихся потом как на самого поэта, так и на все семейство его. Но жизнь в Царском Селе не могла пройти у Пушкина без минут, отданных вдохновению, несмотря на преимущественные занятия по устройству своей будущности, несмотря на силу первых наслаждений семейной жизни, которая, может статься, и была причиной сравнительно меньшей литературной его деятельности в этот год. В виду смущенной Европы и укрощения польского мятежа в пределах самой империи, Пушкин возвысил патриотический голос, исполненный энергии. С Державина Россия не слыхала столь мощных звуков. 5 августа написано было в Царском Селе стихотворение Клеветникам России, за которым вскоре последовала Бородинская годовщина*. С вершины патриотического одушевления он сошел к безразлучному своему труду — "Евгению Онегину" и 5 октября написал известное письмо Онегина к Татьяне, уже блестящей светской женщине. Предвижу все — вас оскорбит
______________________ * Оба эти стихотворения вместе с патриотической пьесой Жуковского: "Русская слава" напечатаны были тогда же отдельной книжкой под названием: "На взятие Варшавы, три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. С-Петербург. 1831 год". Пушкин гораздо позднее, в 1836 году, выразил во французском письме (от 10 ноября) к князю Н.Б. Голицыну (переводчику по-французски "Чернеца" Козлова и пьесы "Клеветникам России") чувства, одушевлявшие его во время создания самого стихотворения. "Merci mille fois, — говорит он, — cher Prince, pour votre incomparable traduction de ma piece de vers, lancee contre les ennemis de notre pays... Quene traduisites-vous pas cette piece en temps opportun? Je l'aurais fait passer en France pour don-ner sur le nez a tous ces vociferateurs de la Chambre des deputes". ("Тысячу раз благодарю вас, любезный князь, за ваш несравненный перевод моей пьесы, устремленный на врагов нашей земли... Зачем не перевели вы ее вовремя — я бы тогда переслал ее во Францию, как урок всем этим крикунам Палаты...") В конце письма Пушкин делает замечание о трудности, предстоящей переводчику русских стихов по-французски: "A mon avis rien n'est plus difficile que de traduire de vers russes en vers francais, car vu la cencission de notre langue, on ne peut jamais etre assez bref". ("По моему мнению, чрезвычайно трудно перелагать русские стихи на французские. Язык наш сжат и краткости его выражения достичь мудрено".) Перевод кн. Голицына напечатан в Москве в 1839 году. ______________________ Наконец, в это же время, по какому-то дружелюбному состязанию, Пушкин и Жуковский согласились написать каждый по русской сказке. Кому принадлежит первая мысль этого поэтического турнира, мы можем только догадываться. Пушкин уже ознакомился с миром народных сказаний, как было говорено, и много думал о нем про себя. Он владел уже значительной коллекцией народных песен, переданных им П.В. Киреевскому, но до сих пор приступал к этому новому источнику творчества только урывками, как, например в стихотворениях: "Жених", "Утопленник", "Бесы". Первая полная русская сказка, написанная им, Сказка о царе Салтане тотчас выказала давнишнее знакомство его с народной речью и поразила многих развязностью, так сказать, своих приемов, подмеченных у народа. Со всем тем это была только мастерская подделка. Насмешливое выражение, которое постоянно проглядывает на физиономии самого сказочника, ироническая беззаботность, с какой кладет он чудеса на чудеса, скорее свидетельствовали о гибкости авторского таланта, чем выражали настоящий дух народной сказки. Один стих был чисто и неподдельно русский. После "Сказки о Салтане" Пушкин, особенно замечавший и любивший юмористическую сторону народных рассказов, написал сказку О купце Остолопе и работнике его Балде, которая так смешила В.А. Жуковского и друзей его*. Может быть, ловкость Пушкина в переимке народного жеста и ухватки нравилась ему: он написал в духе первой своей сказки еще: "О мертвой царевне", "О золотом петушке"; но в 1833 году создал сказку "О рыбаке и рыбке", где уже нашел речь до того безыскусную, что трудно заметить в ней малейший признак сочинительства, и рассказ до того простой и добродушный, что нет в нем и тени подозрения о собственном достоинстве, и ни тени щегольства самим собою. Нельзя не подивиться этой мастерской стихотворной передаче, не имеющей почти ни размера, ни версификации и сохраняющей один только свободный ритм народного языка, с его созвучиями и оборотами. Но первая сказка еще далеко не походила на последнюю, хотя, может быть, произвела более восторга в публике. За ней последовали бесчисленные подражания. Иначе было с двумя произведениями Жуковского. Его "Спящая царевна" и "Берендей" не произвели впечатления, какое следовало бы ожидать от их прекрасных, гармоничных стихов. Причина понятна. Они совершенно покинули местный сказочный колорит и скорее принадлежали германской легенде и романтической поэзии, чем русскому миру. Между прочим, сказка о "Берендее" взята Жуковским из рассказов Арины Родионовны, вероятно, переданных ему Пушкиным. В дополнение можно сказать, что "Салтан" Пушкина породил особенное впечатление в кругу литераторов, мечтавших о народной поэзии из кабинета, и писателей, преимущественно занимавшихся изучением иностранных словесностей. В "Салтане" находили они зародыш нового периода в литературе, возможность нового в ней направления. Много толков, шума и споров произвела между ними первая сказка Пушкина. Памятником живого участия, возбужденного ею, осталось неизданное послание Н.И. Гнедича к Пушкину. Автор известной русской идиллии "Рыбаки" был одним из самых восторженных поклонников нового произведения. Он послал к Пушкину стихи, с надписью: "Пушкину по прочтении "Сказки про царя Салтана"", которые мы здесь и выписываем: Пушкин, Протей,
______________________ * Вообще пребывание поэта в Царском Селе было цепью дружеских веселых бесед, в которых царствовало постоянно одинаковое, ровное состояние духа. Случалось, что В.А. Жуковский спрашивал в этом кругу совета, не рассердиться ли ему на то или на другое обстоятельство. Пушкин почти всегда отвечал одно: "Непременно рассердиться", но ни сам он, ни искавший его совета не следовали приговору. Пушкин был любезен, добродушен и радовался всякому счастливому слову от души. Так, он пришел в восторг от замечания одной весьма умной его собеседницы, что стих к пьесе Подъезжая под Ижоры как будто в самом деле едет подбоченясь, и проч. ______________________ Так высоко ценился первый опыт Пушкина в народной поэзии. В октябре, а именно 22-го числа, Пушкин покинул Царское Село и переехал в Петербург*. "Вот я в Петербурге, где был принужден переменить нанятый дом, — уведомляет он московского своего корреспондента, — пиши мне: на Галерной, в доме Брискорн. Все это очень изменит мой образ жизни, и обо всем надо подумать. Не знаю, не затею ли чего-нибудь литературного, журнального альбома или тому подобного: лень! Кстати, я издаю "Северные цветы" для братьев покойного Дельвига — заставь их разбирать. ______________________ * Пушкин часто переменял квартиры. В Царском Селе жил он в доме Китаева. По приезде в Петербург он съехал с квартиры почти тотчас же, как нанял (она была слишком высока), и поселился в Галерной в доме Брискорн. В 1832 году он жил на Фурштатской, у Таврического дворца, в доме Алымова, где его нашло послание графа Хвостова, под заглавием "Соловей в Таврическом саду", из которого выписываем последний куплет:
______________________ Доброе дело сделаем. Повести мои напечатаны, на днях получишь. Поклон твоим: обнимаю тебя от сердца". Вскоре за письмом этим, но уже приготовив альманах "Северные цветы" к печатанию (альманах, семь лет пользовавшийся живым, неослабным вниманием публики и в продолжение этого времени поместивший до 55 стихотворений нашего поэта), Пушкин наскоро уехал в Москву, куда призывали его дела, никак не укладывавшиеся в должный порядок. Он пробыл там недолго и к 1 января 1832 года был уже снова в Петербурге, откуда 5-го числа уведомлял о своем приезде П.В. Н-а, которому вообще отдавал подробный отчет во всех своих делах и помыслах. Переписка Пушкина с ним, между прочим, открывает, так сказать, оборотную сторону жизни, иногда столь живой и блестящей с виду. "Да сделай одолжение, — прибавляет Пушкин в конце своей записки 1832 года — перешли мне Опекунский билет, который я оставил в секретном твоем комоде; там же выронил я серебряную копеечку. Если и ее найдешь, и ее перешли. Ты их счастью не веруешь, а я верую". Прибавим к этой простодушной и весьма живой черте, что друг Пушкина, не веровавший счастью серебряной копеечки, верил в сберегательную силу колец. Незадолго до смерти поэта он заказал для него золотое кольцо с бирюзой, которое долженствовало предохранить его от внезапной беды, и просил носить, не снимая. Пушкин повиновался, и перстень был снят уже с мертвой руки его К.К. Д-м как дорогой и незаменимый памятник о товарище и человеке. Мы видели, что 1831 год ознаменован был появлением "Бориса Годунова" и "Повестей Белкина". Следующий за тем год принес последнюю, VIII главу, "Онегина". Роман был кончен, и хотя полное издание его уже относится к 1833 году, но мы здесь остановимся, чтоб обозреть по черновым рукописям поэта историю его создания. Читатель, следивший вместе с нами за отдельным появлением каждой главы, найдет дополнительные сведения в примечаниях, приложенных к роману. Там собраны варианты различных редакций его и все указания, нужные для определения вида и времени изменений, полученных им. Здесь будем говорить только о способе, каким он созидался. Тройное значение романа как художественного произведения, как картины нравов наших и как взгляда на предметы самого автора — делает его поистине драгоценным достоянием литературы. В 1833 году публика имела его вполне и могла любоваться всем ходом его, весьма строго рассчитанным, несмотря на одну пропущенную главу и на манеру писать строфы вразбивку. Во все продолжение труда нашего следили мы за романом по первым чертам измаранных и перекрещенных рукописей Пушкина и сколько находили мыслей, еще в жесткой форме, еще в дикой энергии начального замысла, разбитой и смягченной потом искусством, и сколько, наоборот, видели легких, едва внятных намеков, получивших затем содержание и сильный удар кисти, обративший их в крупные поэтические черты. Немалое количество отдельных мыслей разбросано было Пушкиным в течение своего рассказа и не поднято им: они остаются в тетрадях его, как быстрые, неопределенные этюды художника, и роман указывает на места, им назначенные, только римскими цифрами. (В числе последних есть, как было сказано, и такие, которые выражают одно намерение автора, мысль, оставшуюся без исполнения.) Довольно странное действие производят, однако ж, эти покинутые строфы Пушкина. Ни на чем нельзя остановиться в них, хотя в каждой чувствуется зародыш превосходного стихотворения. В первой главе романа выпущены строфы XIII и XIV; они относились к Онегину и набросаны были так (точки заменяют у нас везде стихи, не разобранные нами или недописанные автором): XIII
Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось, при поправке, в легкую черту. В строфе XXV мы читаем: Быть можно дельным человеком
Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто: По всей Европе в наше время
Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его*. ______________________ * Кстати заметить, что строфы IX, XXXIX, XL, XLI первой главы, пропущенные в печати, кажется, совсем не были написаны поэтом; по крайней мере, их нет в черновой рукописи. ______________________ Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, но видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении, замечательная и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в 7-й строфе второй главы, вместо нынешних последних стихов ее, рукопись сохраняет еще следующие: И мира новый блеск и шум
Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в 10-й строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати, отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи: Не пел порочной он забавы,
Замечательно, что вторая глава "Онегина", как известно, окончена 8 декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа*. ______________________ * Кстати, упомянем, что в одном старом и забытом журнале: "Северный Меркурий" (1830, № 54) мы нашли стихотворение, подписанное буквами А. П. и помеченное 1827 годом. Пьесы этой нет в рукописях нашего автора, но мы выписываем ее, как имеющую сходство с основной мыслью, изложенной в неизданных отрывках "Онегина":
Блажен, кто принял от рожденья Печать священную Харит, В ком есть порывы вдохновенья, В ком огнь поэзии горит! Он стройной арфе поверяет Богинь заветные мечты, И жизни лучшие цветы В венок свой гордо заплетает... Блаженней тот, кто посвящал Певцам великим дни досуга, Кто жар к высокому питал; Но снисходительного друга Своим стихом не искушал. ______________________ Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читал Онегину отрывки "Северных поэм". И снисходительный Евгений,
В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм, в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для "Онегина", и выходили из рамок, так сказать, самого романа. Оба отрывка не что иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, недописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения: Придет ужасный миг... Твои небесны очи
Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов: Надеждой сладостной младенчески дыша,
______________________ * Не нужно указывать читателю, что этот отрывок есть карикатура на макферсоновского Оссиана и, видимо, написан с целью осмеять все подобные философствования. ______________________ Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем, не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с оссиановски-ми элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе "Безумных лет угасшее веселье". Но не хочу, о други, умирать...
но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году. Прибавим, что оба приведенные отрывка, набросанные в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами, но что поэт наш только в VI главе (строфа XXI), перед дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и "Онегин". Есть еще несколько мест во второй главе, уже не оставивших ни малейшего следа в самом романе. Это все те невольные и незаметные приросты в создании, которые Пушкин отсекал тотчас же при появлении их, но и в них еще легко усмотреть его руку и свойства его таланта. После XVII строфы: Блаженней тот, кто их не знал
Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами: Мелок оставил я в покое:
Так еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал "Бориса Годунова". Далее за строфой XXII встречается портрет Ольги. Ни дура английской породы,
Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью: ...но любой роман
Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе: Но отдаленные надежды
вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей. Но может быть (и это даже
Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость. Третья глава открывается в рукописи пометкой: "8 fevrier, la nuit. 1824". В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину с внуком няни (строфа XXV) следует еще строфа: ...Внук нянин воротился.
В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838 — 1841 годов было приложено под названием "Новые строфы из "Евгения Онегина"" — несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к третьей главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам 10, 25 и 26. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, в двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по несколько редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии "Евгения Онегина", которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть*. ______________________ * Эти строфы третьей главы перешли в посмертное издание сочинений Пушкина из "Современника" (1838, том 12), где также носили заглавие "Новые строфы из "Евгения Онегина"". В том же журнале (1838, том 11) помещен был и неизданный отрывок "Онегина" "Сокровище родного слова", но он сопровождался примечанием издателя, которое уже несомненно свидетельствует о существовании полной рукописи "Евгения Онегина", к сожалению, не бывшей перед глазами составителя этих материалов. Вот примечание "Веселые и грациозные шутки, составляющие отличительность этой поэмы покойного Пушкина, не всегда, как увидят читатели в новых строфах, приходили прямо под перо поэта. Он писал и в расположении строже сатирическом, но так умел владеть своим предметом, что обрабатывал его долго, прежде нежели оканчивал труд совершенно. Приводимые здесь строфы вписаны в его оригинал особо против XXVII и XXVIII строф главы III". ______________________ Четвертая глава романа начинается в печати прямо с пропуска шести строф (строфы I, II, III, IV, V, VI), но читатель может заместить их в уме своем теми строфами "Онегина", которые известны под заглавием Женщины. По нашему мнению, они принадлежат к этому месту. Мы уже выписали прежде из четвертой главы романа наряд Онегина, не попавший в печать, может быть, и потому, что, говорят, он очень походил на тот, который усвоил себе сам Пушкин в Кишиневе. Это, кажется, единственное место в главе, откинутое автором при исправлении. С четвертой главы мы уже теряем нить романа. Он писался, вероятно, с этой поры в особенной тетради, не сохранившейся в бумагах, где остаются только отдельные клочки и этюды его. Но и тут попадаются беспрестанно подробности, заслуживающие полного внимания; так, в седьмой главе есть место, где как будто начиналась картина, брошенная на половине. В смутных ее красках видны все пробы, так сказать, художнической кисти и в этом отношении она особенно любопытна. После описания уединенной гробницы Ленского и выхода замуж Ольги, предмета его поэтических восторгов, следует отрывок неконченный и неотделанный, который в печати заменен одними римскими цифрами: VIII, IX. Эти римские цифры выражают черновую работу, покинутую автором: Раз, вечернею порою,
______________________ * В подлиннике: объятая невольным зачеркнуто и заменено фразой, недоступной разбору. ______________________ Здесь следуют отдельные стихи, которые иначе нельзя считать как следами фантазии, предоставленной себе самой, чтоб иметь случай проверить ход ее впоследствии. Нагнув широкие плеча,
Затем уже описание снова продолжается: И молча, Ленского невеста.
Из таких, еще перепутанных, линий составлялись потом у Пушкина те грациозные и трогательные картины, которыми наполнены страницы романа. Нет сомнения, что и приведенный отрывок, если бы удостоен был отделки, превратился бы в картину, столь же простую и изящную, как эта: На ветви сосны преклоненной,
Так точно в XI строфе той же главы, после стихов: Или над Летой усыпленный
Пушкин еще рисует: По крайней мере, из могилы
Но эту подробность он уже просто выбрасывает, не обозначая ни римскими цифрами, ни точками. В седьмой же главе романа, при осмотре кабинета Онегина, Татьяна встречает и альбом его. Выдержки из этого альбома, описание которого, не бывшее в печати, уже приведено нами прежде — были приложены к последнему посмертному изданию сочинений Пушкина, но мы имеем повод думать, что действительного альбома Онегина не существовало. То, что под этим именем оставалось у автора в бумагах, есть только собрание отдельных мыслей и заметок, большая часть которых предназначалась войти в состав самого романа. Вот почему мы встречаем в альбоме стихи, повторенные и исправленные романом. Так, первый отрывок альбома: Меня не любят и клевещут — есть только черновой оригинал одной из строф (IX) восьмой главы самого романа, где сохранены почти и все его стихи; так, еще последний его отрывок: Часы бегут, она забыла
отрывок, не имеющий отдельно почти никакого смысла, есть буквальное повторение стихов седьмой главы (строфа XXV), только в другом порядке — и в главе они имеют настоящее значение. Все это мало похоже на действительный альбом, но если под этим именем собрать отрывочные заметки Пушкина, падавшие с пера его во время труда над романом, то альбом Онегина может быть значительно расширен. Много этих блесток, этих поэтических искр рассеяно по всем его тетрадям, и как пример сообщаем теперь же некоторые из них: I
Эта стихотворная заметка Онегина с недописанными стихами и с дважды повторенными рифмами принадлежит к ряду подобных же быстрых заметок, брошенных без всякого осмотра, почти без малейшего внимания к ним. Вот другие: II
К такому же роду может относиться и сатирическое обращение Онегина к женщинам. V
Следующее послание уже гораздо более носит признаков отделки: VI
Льстивая заметка Онегина, может быть, вызвана была пьесой В. Туманского "К Ней", из которой выписываем несколько стихов: Не цвета небесного очи твои;
Наконец, вот еще пример сатирических наблюдений Онегина над нравами, которым и кончаем выписки из его альбома, еще далеко не истощенного: VII
Мы знаем, что одна глава, по признанию самого Пушкина, выпущена и только несколько отрывков ее, содержавших описание вояжа Онегина по России, приложены были к последней, восьмой главе романа, вышедшей в 1832 году, но какие отрывки! Это превосходные картины разных местностей и вместе это поэтические записки (мемуары) самого автора. По некоторым признакам мы полагаем, однако ж, несмотря на уверения самого автора и даже на таблицу глав, виденную нами прежде, что собственно отдельного описания "Странствий Онегина" в полном, оконченном виде не существовало. В черновой рукописи странствования Онегина начинаются с XII строфы нынешней, восьмой главы, и этому эпизоду ее Пушкин хотел дать отдельную и самостоятельную форму; но, по нашему мнению, не исполнил намерения, а только выбросил эпизод свой целиком из поэмы. Теперь весьма мало остается прибавить к тому, что уже сообщено самим автором из эпизода. Рукопись в этом месте исполнена помарок непобедимых. Вот одно четверостишие, касающееся Москвы, которое еще выступает из общего хаоса: Москва Онегина встречает
Затем вся добыча прилежного разбора уже ограничивается несколькими словами, обломками стихов, не вяжущимися между собою. Одно только место эпизода успели мы разобрать в рукописи, но оно особенно замечательно. Судя по этому месту, Онегин должен был встретиться с самим Пушкиным в Одессе! Известно, что выдержки из пропущенной главы кончаются у Пушкина стихом: Итак, я жил тогда в Одессе... После этого стиха начиналось у него описание встречи с Онегиным. Нельзя не пожалеть о потере этого описания. Тут должны мы были видеть беседы героя романа со своим летописцем, тут должны они были сойтись на короткой ноге. Пушкин знал Онегина еще в Петербурге (глава I, строфы XLVI, XLVII, XLVIII). Вторая встреча, после довольно долгой разлуки, вероятно, много изменила взгляд историка на главное действующее лицо романа и на нравственную физиономию его. Не развиваем далее предположений наших. В каком виде, в каком душевном состоянии нашел Пушкин утомленного и уже стареющего Онегина в Одессе — остается неизвестным и, вероятно, так и останется навсегда. Приводим отрывок, составляющий конец утерянного описания их встречи: Недолго вместе мы бродили
______________________ * Не можем пропустить забавной фразы, встреченной в эпизоде о странствиях Онегина, после стиха: "Я жил тогда в Одессе пыльной". Вот она:
Без дров зимой, без дрожек летом. ______________________ Нам остается еще сказать по поводу восьмой главы — самое замечательное. Кто не знает чудного лирического порыва, которым она начинается? В этой картине, объемлющей воспоминания первых томлений творческой силы, богатство, роскошь кисти приводят в изумление: В те дни, когда в садах Лицея
Следующие затем строфы содержат изображение самого хода и развития творческих замыслов поэта, но до этой полной картины Пушкин восшел через низшую ступень создания, сохранившуюся в его бумагах как новый пример сочетания труда и вдохновения. Одну часть этой первой пробы стихотворения мы уже знаем. Она приведена была нами в описании его лицейской жизни, и читатель вспомнит, что там отрывок еще имеет форму простого рассказа, только в конце окрашенного фантазией и живительным лучом поэзии. Две другие строфы, прилагаемые теперь, уже гораздо более освещены ею, но вдохновение еще не вполне ровно лежит на всех частях этого этюда. Евгений Онегин
______________________ * "Юность поет про любовь". Этот стих Проперция имел у Пушкина еще другой, так сказать, подставной стих. Сверху отрывка карандашом написано:
______________________ Отсюда уже Пушкин перешел к той великолепной поэтической картине, которую мы знаем и которая по блеску и яркости везде выдержанного в одинаковой степени колорита не имеет подобного себе как в самом романе, так и в русской литературе. Нам остается еще сказать несколько слов о письме Онегина к Татьяне. Пушкин не пожалел выкинуть из него все места, которые носили печать неопределенности, неясности, может быть, и оправдываемой свойством самой страсти, какую испытывал Онегин, но Пушкин ни в чем не любил смутных представлений и образов. Вот что отбросил он в разных местах письма: Я позабыл ваш образ милый,
Так создавался "Онегин", любимое дитя Пушкина, в котором сберег он добрую часть своей собственной мысли, своего чувства и даже своей жизни. И еще долго после окончания "Онегина" Пушкина влекло к нему против воли. Поэту нашему как будто недоставало своего постоянного труда, с которым он сжился в продолжение стольких лет. Он жалел о романе и скучал по нем. Возвратиться к нему и связать опять свое вдохновение с его строгим и вместе свободным ходом не было возможности. Онегин кончился совершенно, и трудно было выискать благовидную причину, чтоб начать новые приделки к нему. Пушкин чувствовал это невольно, и потому от всех его порывов к старому и любимому труду сохранилась только добродушная шутка, где он слагает даже с себя ответственность за мысль восстановить опять "Онегина" и ссылается на друзей. Вот она: Вы за Онегина советуете, друти,
Последние слова зачеркнуты Пушкиным в рукописи, но они свидетельствуют о тайной наклонности его к прежнему труду своему, которую он победил не без усилий, как видно*. ______________________ * Выписываем здесь еще две черновые строфы этого отрывка. Может быть, ими он даже хотел начать снова роман свой, но потом одумался и оставил намерение...
В мои осенние досуги, В те дни, как любо мне писать, — Вы мне советуете, друга, Рассказ забытый продолжать. Вы говорите справедливо, Что странно, даже неучтиво Роман, не конча, прерывать... ............................................. Что должен своего героя, Как бы то ни было, женить, По крайней мере — уморить, И лица прочие пристроя, Отдав им дружеский поклон, Из лабиринта выслать вон. II Вы говорите: "Слава Богу! Покамест твой Онегин жив, Роман не кончен. Понемногу Пиши ж его — не будь ленив. Со славы, вняв ее призванью, Сбирай оброк хвалой и бранью, Рисуй и франтов городских, И милых барышень своих, Войну, и бал ........ Чердак, и келью, и хоромы — И с нашей публики за то Бери умеренную плату: За книжку по пяти рублей — Налог не тягостный ей!" ______________________ Приведенные отрывки составляют часть тех многочисленных стихотворных заметок, какие разбросаны по всем тетрадям поэта. Они напоминают нам обязанность познакомить читателя со всеми этими материалами, заготовленными Пушкиным, из которых многие остались без употребления. Всякий поймет, как важно и как любопытно собрать и сохранить первые проблески поэтических мыслей его, образы и стихотворные фразы, набегавшие мимолетом, так сказать, на способность воображения и фантазию его. Богатство поэтических средств, обилие творческого материала не мешали Пушкину постоянно записывать мотивы, зарождавшиеся сами собой, звуки, мгновенно восстававшие в душе его. Вероятно, он считал себя не вправе бросать без внимания эти невольные проявления зиждущей способности, даже в минуты ее наружного покоя. Звуки, по собственному его выражению, беспрестанно переливались и жили в нем, но следует прибавить, что он внимательно прислушивался к ним, что он наслаждался ими почти без перерыва. Это было важное дело его жизни, несмотря на все усилия его скрыть тайну свою от света и уверить других в равнодушии к поэтической своей способности. Отдельные листки и страницы его тетрадей поражают этими стихотворными нотами разных метров и разных ключей, возникшими мгновенно и сбереженными самим художником в минуту их рождения. Постараемся разобрать их. Прежде всего останавливают здесь внимание обломки, так сказать, впечатлений, данных природой, краски и черты, поданные наскоро, чтоб сохранить явления, быстро и мгновенно скользнувшие по фантазии поэта: I
Фантастический, едва уловимый образ этого стихотворения особенно мог бы поддаться переложению на музыку. Оно имеет некоторое сходство по духу с тем, которое следует ниже, но в последнем уже капризно и свободно замешано явление действительного быта, как это не раз делал Пушкин: IV
Мы могли бы увеличить еще выписки, если бы не останавливала нас совершенная невозможность уловить иногда мысль и стих во многих из них. Заметки эти автор только писал для самого себя и один знал настоящий смысл и форму их. Вот один пример этих иероглифов, остающихся еще в значительном количестве между рукописями его: V
Ко второму отделу заметок должно уже отнести все чисто лирические звуки, в которых заключен один порыв души, одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове поэта. Они писаны в разное время, и в цепи стихотворений настоящее место их известно было только самому автору. Теперь уже нет возможности определять их порядок и сообщать какую-либо классификацию. VI
Читатель, вероятно, заметил, что некоторые из приведенных нами стихотворных фраз принадлежат уже к известной поэтической деятельности автора; так обозначенные цифрой IX к ряду антологических его произведений, писанных в Крыму, а XII — может быть, к тем лирическим песням, в числе которых считается "Заклинание". Но есть между ними и такие, которые нетронуты с минуты их изложения. Пушкин, вероятно, забыл о них, вместе, может быть, с чувствами, возбудившими поэтическую мысль. Поблеклые от времени и пренебреженные самим автором, они сохранились в бумагах его, как сохраняется у знаменитого художника старый рисунок его, на который, при случае, он бросит взгляд с участием... К третьему отделу заметок мы относим все стихотворные фразы, записанные Пушкиным на лету, для печати. Они уже не относятся к какому-либо впечатлению извне или к душевной его повести, а представляют только подробности, орнаменты, части созданий, замышленных в тиши кабинета. Работающая фантазия поэта тотчас помечала оборот или идею, мелькнувшие в голове, для употребления их в дело, когда наступит час творчества. К некоторым он сам приложил указания, куда следует отнести их, а других очертил кругом, отделявшим их от всего написанного рядом. Значительное количество таких заметок рассеяно по разным местам всей его кипы бумаг. (По расчислению философических таблиц. "Евгений Онегин". Песнь VII) Как нянька бедная
Без труда можно было бы увеличить объем этого отдела, в котором записаны первые проблески поэтических идей или оборотов, развитых впоследствии автором их, но цель, какую имели в виду, достигается и этими немногими приложениями. Весьма значительную часть в отрывках составляют все те переводы иностранных поэтов, все те подражания им, посредством которых Пушкин любил испытывать свою способность усваивать чужие приемы и принимать, по желанию, различные формы и оттенки стихотворства. Это была, так сказать, его поэтическая забава. К этому отделу должно отнести и перевод из "Орландо", о котором уже говорено. Так точно он в шуточном виде перенимал александрийский, важный стих Буало, после него старался подделаться под ребяческую сентиментальность трубадура, затем переходил к риторической торжественности Альфиери и, наконец, даже пробовал передать бесцветную текучесть светского разговора во французской комедии. По всему этому остались образы в тетрадях его. Вот подражание Буало: XIII
Надо прибавить, что отрывок этот, как и отрывок из комедии, едва набросан карандашом. Вот романс трубадура: XIV
От этих детски-томных излияний переходим к отрывку из Альфиери. Это перевод монолога Изабеллы, из лучшей его трагедии "Филипп II", но здесь останавливает нас весьма любопытная подробность. Мы можем определить время изложения отрывка. В 1827 году Пушкин перечитывал трагедию Альфиери в переводе адмирала Шишкова и остановился на первом явлении ее, содержащем, как известно, монолог Изабеллы. А. . Шишков передал белые стихи итальянского драматурга так: ДЕЙСТВИЕ I, ЯВЛЕНИЕ I Изабелла Желание, страх, сомнительная и преступная надежда, ступайте из груди моей! — Филиппова сына, неверная Филиппу жена, дерзаю я любить? я! — Но кто может видеть его и не любить? Смелое, исполненное человеколюбия сердце, благородная гордость, высокий ум и в прекрасном теле прекраснейшая душа — ах! для чего природа и небо сотворили тебя таковым?.. Увы, что я говорю! Так ли сладкий образ его вырываю из глубины моего сердца? О! ежели бы о сем пламени кто-нибудь из живущих на земли был известен! О! ежели бы мог он сам подозревать его! Он всегда печальну меня видит... печальну, правда, но в то же время и убегающу от лица его, и знает, что всякое веселие изгнано из Гишпании — а в сердце у меня кто может прочитать? Ах! когда бы сама я, что происходит в нем, столько же, как и другие, не знала! о! если бы могла обманывать себя, убегать от себя самой так же, как от других!.. Несчастная! И слезы одна мне отрада, но и слезы преступление. — Сокроем далее внутрь храмин моих печаль мою, там свободнее... Что я вижу? Карл! Ах! уйдем: каждое слово мое, каждый взгляд, могут мне изменить: о небо! уйдем". В параллель с этим переводом и почти следуя за всеми его выражениями, с некоторыми изменениями в конце — Пушкин передал в пятистопных белых стихах монолог Альфиери. Это столько же прямой перевод с итальянского, сколько и обращение прозы А.С. Шишкова в метр и стопы. XV
Подражание тону французской комедии, и притом еще в приложении ее к русскому быту, также принадлежит, по нашему мнению, к капризу художника и к мысли посмотреть, как составляются подобные произведения у нас. Может быть, и этот любопытный отрывок порожден какой-нибудь ближайшей причиной, которая уже для нас потеряна. Все жалобы, упреки, слезы — мочи нет;
Так забавлялся про себя поэт наш всеми видами стихотворства и бросал некоторые черты, наиболее остановившие его внимание, на бумагу, как скиццы или очерки. Между прочим, к этому отделу принадлежат почти все его позднейшие подражания древним. Собранные посмертным изданием его сочинений без порядка и без всякой оговорки, они давно уже поражали читателей слабостью стиха и отделки, не имевших ничего общего с обыкновенными признаками его произведений: силой содержания и оконченностью внешней формы. Дело в том, что антологические пьесы Пушкина есть точно такие же отрывки, записанные наскоро и без особенного внимания, как и те, которые приведены здесь. Это опять программы произведений, но не произведения; результат первого впечатления от чтения древних поэтов и артистической потребности воспроизвести содержание и манеру их. Таковы LVII Ода Анакреона, Отрывок из Анакреона, "Бог веселый винограда", "Юноша, скромно пируй", Мальчик, "Юношу, горько рыдая...", "От меня вечор Лейла", "Не розу пафосскую...", Подражание арабскому. Все эти пьесы найдены нами в особом пакете, куда вложены были, вероятно, самим Пушкиным. Можно бы присоединить к отрывочным стихотворениям и такие как: "Паж, или Пятнадцатый год", романс "Пред испанкой благородной..." и несколько других. Они стоят теперь рядом со всеми изящнейшими произведениями его, и по качествам своим сильно отличаются от этих полных и обдуманных созданий*. ______________________ * В бумагах Пушкина сохранилось еще несколько отрывков из посланий к друзьям, нигде не напечатанных: лица, имеющие их в руках своих в полном и оконченном виде, вероятно, сообщат публике эти весьма любопытные произведения нашего поэта. Мы не имеем возможности приводить здесь отрывки, которые, статься может, совсем на похожи на настоящие стихотворения. Вот пример такого послания к одному из товарищей поэта:
Завидую тебе, питомец моря смелый, Под сенью парусов и в бурях поседелый! Спокойной пристани давно ли ты достиг? Давно ли тишины вкусил отрадный миг? И снова ты бежишь Европы обветшалой... В "Москвитянине" (1841, № 10) г. И. Добр-н, в письме к издателю его о сочинениях Пушкина, приводит неизданное стихотворение Пушкина "Циклоп":
Гляжу на вас единым глазом. Единый глаз в главе моей. Когда б судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей: То все бы сто на вас глядели. Г. Добр-н сопровождает это стихотворение замечанием, которое остается для нас необъяснимым. "Оно (стихотворение) напечатано, — говорит он, — вместе с другими французскими и немецкими стихами, сделанными на тот же случай в немногих экземплярах. Я имел удовольствие видеть один из них и читал между ними русские стихи И.А. Крылова, которых, к сожалению, не могу припомнить". Таких отдельных произведений таящихся в руках знакомых и приятелей поэта, вероятно, еще много. ______________________ Последний отдел отрывков составляют, наконец, стихотворения, обозначенные единственно рифмами, которые, таким образом, походят как будто на раму, заготовленную для принятия поэтической мысли. Нужно ли говорить, что стихотворение у Пушкина не цеплялось за рифмы, изготовленные прежде, чтоб выйти на свет, как это делается у тружеников стихотворства, а что рифмы были у него такие же пометки для сбережения мысли в целости, какие представляют нам все его программы. Из многих примеров этого способа создания, находящихся у нас под руками, приведем один. Под живым впечатлением знаменитого произведения К.П. Брюллова "Последний день Помпеи" Пушкин начал поэтическую картину извержения Везувия и гибели древнего города с ясным намерением идти не только параллельно с живописным рассказом художника, но и передать его одушевление, его энергию и краски. И вот как записал Пушкин свою собственную картину, которая должна была соперничать в другом роде изящного с созданием художника: Везувий зев открыл, дым хлынул клубом, пламя
С опасением докучных повторений скажем, что из таких бессвязных намеков, где только слышатся окончания стихов, создавал Пушкин картины высокого пластического совершенства и сейчас же приводим замечательный пример этому. Перебирая бумаги поэта, мы встретили одно стихотворение его, принадлежащее к тому же отделу черновых отрывков, которыми теперь занимаемся, но уже в нем заключен образ столь яркий и смелый, что, кажется, недостает только самой легкой отделки для превращения его в полную и превосходную поэтическую картину в классическом роде. Можно подивиться, как пьеса эта затерялась в бумагах Пушкина и не заслужила его внимания. Представляем здесь первые три ее строфы: Под хладом старости угрюмо угасал
Стих этот, писанный, вероятно, в 1825 году, кроме своего достоинства и интереса, связанного с историей его происхождения, имеет еще интерес по отношению к старой литературе нашей. Угасавший орел Екатерины, поэт Петров, на 60-м году своей жизни написал известную свою оду "Его Высокопревосходительству Адмиралу Николаю Семеновичу Мордвинову" 1796 г. (см. сочинения Петрова, часть 2, стр. 182, изд. 1811 года), которая блестит если не изяществом внешней отделки, то глубоким чувством дружбы и расположения. Они делают ее трогательной, несмотря на отсутствие поэтических красок... Теплота и одушевление оды Петрова становятся тем заметнее, чем труднее уже старцу-поэту справиться с непокорным материалом, с версификацией строфы. Вся пьеса есть образец истинного чувства, не обретающего поэтической формы для выражения своего. Стихотворение Пушкина указывает не только на послание Петрова, но еще как будто особенно связано с одной строфой его, которую здесь выписываем: Твоя, о друг, еще во цвете раннем младость,
Пушкин, подхватив мысль поэта-старца, развивает ее в духе стремления к пластической передаче явлений, что составляет отличительное качество так называемой классической поэзии. Строфа, изображающая пробуждение старого орла есть как будто дополнение строфы Петрова, сделанное спустя тридцать лет и поэтом, в котором идеи предшественников обнаруживают только новую сторону творческой силы. Следующие за ней уже пять, не более как стихотворные заметки, и характер этот обнаруживается даже в самом механизме их: Как славно ты сдержал пророчество его,
На этом замечательном произведении кончаем пересмотр отрывков. Мы видели прежде кабинетную деятельность поэта; теперь покидаем вместе с читателем обширную мастерскую художника, где навалены груды разнородных материалов с неясными пометками его и где со всех сторон бросаются в глаза рисунки, модели, частности и обломки произведений, вполне возбуждающие внимание, но иногда не вполне удовлетворяющие его. Возвращаемся назад, к 1832 году. Существование Пушкина в это время расширялось все более и более и жизнь начинала принимать размеры, для поддержания которых требовалась постоянная деятельность и усиленная работа. Продав полное издание "Онегина" книгопродавцу Смирдину, он вместе с тем ждал третью часть собрания стихотворений своих (первые две явились в 1829-м, а четвертая, последняя, в 1835 году). В поисках своих для обеспечения новых потребностей жизни и покрытия старых недочетов он остановился на мысли основать политико-литературную газету, наподобие тех, какие уже существовали у нас. На все это дело он смотрел преимущественно с коммерческой стороны и в поводах, изложенных им для осуществления своей мысли, она же стоит на первом плане. Мы имеем вчерне весьма любопытный документ, прилагаемый здесь: "10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отрасль промышленности: читателей было еще мало. Книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатыванием сонников и песенников. Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя. Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т.е. торговое. Ныне составляет она часть частной промышленности, покровительствуемой законами. Из всех родов литературы периодические издания более приносят выгод и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся. Одна "Газета", издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков, естественно должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно и на книжную торговлю. Всякий журнал имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге столь строго, как угодно ему. "Газета" пользуется сим правом и хорошо делает. Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале, но журналы чисто литературные, вместо 3000 подписчиков, имели едва ли и 500 — следственно голос их в его пользу был бы вовсе не действителен. Для восстановления равновесия в литературе необходим журнал, коего средства могли бы равняться средствам "Газеты"". Неопытность Пушкина в собственном деле обнаружилась здесь сильнее, чем когда-либо, хотя мы имеем и, кроме того, множество других доказательств, что результаты его финансовых предприятий почти всегда были в обратном отношении с надеждами и первой пылкой мыслью, их порождавшей. Практический смысл Пушкина, о котором мы часто упоминали, проявлялся в мире умственных требований весьма ясно, но часто изменял ему, когда дело шло о требованиях другого рода. Никогда не мог быть поэт наш издателем журнального листка. Необходимость ежедневного выхода перед публикой, отдачи своей мысли по мелким частям — все это было уже противно его природе. Не говорим о том, что Пушкин не мог бы приобресть, даже с помощью долгого времени, той сноровки издателя газеты, которая заменяет ему часто знание и размышление и так необходима в его спешной работе. Однако же просьба и домогательства его увенчались успехом. Он получил дозволение на издание газеты, но почти на другой же день писал с досадой к друзьям, отвечая на их любопытные расспросы: "Какую программу хотите вы видеть? Известие о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию-Остальное мало меня интересует", и проч. Вместе с тем, откладывая день за днем исполнение своего предприятия, Пушкин наконец совсем потерял его из виду и забыл об нем, как и следовало ожидать. Некоторое время еще оставались в руках его друзей статейки, приготовленные им для газеты в виде образчика. Эти последние свидетели намерения его теперь сохраняются в бумагах его, как примеры мастерского изложения событий. Другого рода занятия, более строгие и более плодотворные ожидали поэта в ту же эпоху. С зимы 1832 года он стал посвящать все свое время работе в архивах, куда доступ был ему открыт еще в прошлом году. Из квартиры своей в Морской (дом Жадимеровского) отправлялся он каждый день в разные ведомства, предоставленные ему для исследований. Он предался новой работе своей с жаром, почти со страстью. Так протекла зима 1832 года. 7 января следующего, 1833 года он был принят в число членов Императорской Российской академии, и диплом, выданный ему на звание это 13-го числа того же месяца, скреплен подписью тогдашнего президента ее адмирала Александра Семеновича Шишкова. В остальную часть зимы Пушкин прилежно посещал заседания академии по субботам: он вообще весьма серьезно смотрел на труды и обязанности ученого сословия, что доказывается и некоторыми статьями его, каковы: "Российская академия" и "О мнении М.А. Лобанова"*. Весной 1833 года он переехал на дачу, на Черную речку, и отправлялся пешком оттуда каждый день в архивы, возвращаясь таким же образом назад. Как только истощались его силы от усиленного физического и умственного труда, он шел купаться, и этого средства уже достаточно было, чтоб снова возвратить ему бодрость и способности. При такой непрерывной и страстной деятельности немудрено, что к осени 1833 года были у него готовы материалы для "Истории Пугачевского бунта", написана вчерне "Капитанская дочка" и в портфелях лежали почти совсем отделанные — "Русалка" и "Дубровский". ______________________ * Мы еще не упомянули, что весной 1830 г. Пушкин был выбран также членом и Общества любителей российской словесности, существовавшего тогда в Москве. Известно, что в периодическом издании этого общества появились некоторые из первых его произведений. Однако ж Пушкин ни разу не присутствовал на заседаниях общества и, шутя, говорил о нем, что оно уже до излишества выказывает отличительное свойство Москвы — гостеприимство. ______________________ Скажем, по обыкновению, несколько слов о каждом из этих произведений, начиная с первого. При собирании документов для истории Петра Великого Пушкин встретился с материалами, которые показались ему столь важными, что он положил их в основание побочного исследования, нисколько не упуская из виду главного предмета своих розысков. Второстепенный, эпизодический труд этот породил "Историю Пугачевского бунта", вышедшую в 1834 году. Здесь кстати будет перечислить все места, с которыми Пушкин вошел в сношения после всемилостивейшей доверенности, облекшей его правом пользования сокровищами государственных архивов. Вслед за первым дозволением он получил высочайшее согласие на рассмотрение библиотеки Вольтера, находящейся в Императорском Эрмитаже (29 февраля 1832 года); затем получил право сноситься с С.-Петербургским архивом инспекторского департамента и с московским отделением его, препроводившим к нему три книги, касавшиеся истории графа Суворова-Рымникского, вместе с донесениями и реляциями фельдмаршала во время кампаний 1794 — 1799 годов и частью 1800 года. Вместе с тем ему открыт был Главный московский архив Министерства иностранных дел, которому, между прочим, посвятил он несколько месяцев 1836 года — последнего года своей жизни. С сокровищами Государственного архива он ознакомился под руководством и наблюдением его сиятельства графа Дмитрия Николаевича Блудова. Так разнообразны были археологические занятия Пушкина. Во всем этом особенно изумительно распоряжение его своим временем, способность сохранять неослабно строгую задачу жизни в среде обширного знакомства, какое он имел, и между разнообразнейшими требованиями и наслаждениями общества, которыми никогда не пренебрегал. Мысль его сберегалась без ущерба в шуме забот и во всем ходе великолепной столичной жизни. Несмотря на непрерывную деятельность свою, он еще находил время, и много времени, для исполнения условий и необходимостей личного своего положения. Редко изменяла ему нравственная сила, потребная для того, чтобы сохранять равновесие между противоположными впечатлениями такой жизни и не допускать развития менее важной стороны ее за счет другой. Эти редкие минуты наступали особенно тогда, когда по стечению случайных обстоятельств рассеяние и заботы слишком выдавались вперед. Никогда не следовал он, да и не мог следовать, афоризму, произнесенному им в статье о Вольтере: "Настоящее место писателя есть его ученый кабинет". Правда, он жаловался, если на некоторое время одна сторона жизни его перемогала другую, но это принадлежало к минутным случайностям жизни. Так, в 1833 году писал он в Москву: "Заботы о жизни мешают мне скучать, но нет у меня досуга... необходимого для писателя... Кручусь в свете... все это требует денег: деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения". После таких жалоб Пушкин снова возвращался к обыкновенному течению жизни и старался восстановить равновесие между ее противоположными элементами. В такой раме заключена была его поэтическая и ученая деятельность. Рядом со своим историческим трудом Пушкин начал, по неизменному требованию артистической природы, роман "Капитанская дочка", который представлял другую сторону предмета — сторону нравов и обычаев эпохи. Сжатое и только по наружности сухое изложение, принятое им в истории, нашло как будто дополнение в образцовом его романе, имеющем теплоту и прелесть исторических записок. Оба произведения были кончены в одно время, и когда в августе 1833 года собрался он посетить Оренбург и Казань, то в числе причин, побуждающих его к этой поездке, представлял и необходимость довершить роман в тех самых местах, где происходит его действие. Коммерческие соображения занимают тут, как и всегда, свою долю. Все это можно видеть из чернового отрывка, с которого, вероятно, составлена была просьба об отпуске, поданная им своему начальству по службе. "В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но они доставляют мне способ проживать в С.-Петербурге, где труды мои, благодаря начальству, имеют цель более важную и полезную. Если угодно будет знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии... 30 июля. Черная речка". "Русалка", мы уже знаем, не имела названия у Пушкина. В рукописях его сохраняется одна перебеленная копия ее, с пометкой после первой сцены: "12 апреля 1832", хотя первые неясные черты драмы встречаются уже в тетрадях 1829 года. Это превосходное создание особенно поражает соединением фантастического, сказочного содержания с истинно драматическим положением лиц, отчего в одно время и в удивительной гармонии развивается чудное и сверхъестественное обок с самым определенным содержанием и с картиной старого русского быта. Изящество отделки в этом отрывке достаточно известно публике, но прямое участие фантастического мира в делах земли, обещавшее новое развитие страстей и положений, новые откровения человеческого сердца, внезапно прерывается с появлением молодой Русалочки и со словами князя: "Откуда ты, прекрасное дитя?" Программа не открывает нам ничего далее. Вот в каком виде находится она в бумагах: Мельник и его дочь.
Только "охотники" еще не тронуты были автором, но теперь они ничего не выражают и не дают ни малейшей пищи любопытству исследователя. Дальнейшее развитие фантастической драмы должно искать не тут, а в чешском сказании Яныш королевич, которое переведено было Пушкиным и помещено в "Песнях западных славян". В пьесе "Яныш королевич" находим первую мысль "Русалки", и замечательно, что Пушкин перевел из сказания столько, сколько переложил в драму, а об остальной части вскользь упомянул в примечаниях к "Песням западных славян": "Песня о Яныше королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на несколько частей. Я перевел первую, и то не всю". Перебеленная рукопись Пушкина сохраняет еще множество помарок и исправлений карандашом, из которых одни вошли в текст при печатании драмы, а другие не могли войти, будучи только непонятными намеками на поправки*. Между прочим, и в ней встречается одно место, зачеркнутое Пушкиным крест-накрест и которое действительно принадлежит к уклонениям фантазии, принявшей незаметно боковой, неправильный ход. По обыкновению приводим это место для поучения молодым писателям. Во второй сцене драмы, после свадьбы князя и укорительных слов Дружки девушкам за несвадебную песню их, в рукописи сцена еще продолжается: Д р у ж к о
______________________ * "Капитанская дочка" напечатана была при жизни автора в "Современнике" (1836 г., т. IV), "Русалка" — в "Современнике" 1837 года, после смерти поэта (т. VI), а "Дубровский" уже сообщен был посмертным изданием сочинений Пушкина в 1841 году. Таким образом, первое произведение оставалось неизвестным публике четыре года, второе пять лет, третье почти девять. Кстати сказать, что и "Арап Петра Великого" не имеет оглавления у Пушкина. Он был написан в 1827-1828 годах, напечатан после смерти автора в "Современнике" же 1837 года, том шестой, и пролежал в тетрадях Пушкина тоже с лишком девять лет. ______________________ Взамен обаятельные песни "Русалок" в 4-й сцене драмы имеют еще у Пушкина двойную редакцию. Рядом с первым текстом, принятым всеми изданиями: Поздно. Волны охладели,
у Пушкина еще стоит другой: Поздно. Рощи потемнели,
В первой песне русалок после стихов: И зеленый влажный волос
Пушкин сбоку, словно намереваясь еще продолжать ее, написал: Слушать ухом ненасытным
Следующий за тем речитатив русалок, начинающийся во всех изданиях так: Тише! птичка под кустами
может быть читан еще и так: Тише, тише! под кустами
Нам кажется даже, что эти вторые редакции еще лучше первых. По некоторым рассказам, сообщенным недавно публике, можно заключить, что Пушкин смотрел на "Русалку" свою, как на либретто для оперы. В таком случае ни одна страна Европы не имеет либретто, более исполненного чудной поэзии, более близкого к гениальному воспроизведению в искусстве народных представлений. Нам кажется, однако ж, что "Русалка" Пушкина есть вместе и его лебединая песнь, которой он прощался с вольным артистическим взглядом своим на предметы, переходя к определенному, строгому направлению, где артист уже подчиняется идее, им самим избранной для себя. Повесть "Дубровский" тоже не имела заглавия у Пушкина, место которого занимает пометка: "21 октября 1832 года". Затем уже автор помечал каждую главу до последней (см. примечания к роману), конченной 3 января, так что вся повесть была написана с небольшим в три месяца, и притом еще карандашом для скорости. Эта быстрота сочинения объясняет некоторые перерывы и отчасти романический конец ее, который разноречит с сущностью всего остального содержания, замечательного строгой верностью с действительным бытом и нравами описываемого общества. Пушкин нарисовал свою картину с особенной энергией, а в характере Троекурова явился глубоким психологом. Вся повесть его и теперь поражает соединением истины и поэзии. В русской литературе мало рассказов, отличающихся таким твердым выражением физиономии: это живопись мастера. Весьма важно для литературных соображений и то, что "Дубровский" написан ранее произведений Гоголя из русского быта, веден иначе, чем они, и совсем в другом тоне; но мысль поставить современную жизнь на главный план, сохраняя ей те черты поэзии, драмы и особенностей, какие она заключает в себе, им обща. В конце 1832 года Н.В. Гоголь жил неподалеку от Пушкина, в Малой Морской. Он издал тогда вторую часть своих "Вечеров на хуторе", за которыми последовали: "Миргород", "Арабески" и "Ревизор". Все это выходило под глазами, так сказать, Пушкина и друзей его*. Таким образом, со многими из произведений, заключавшимися в сборниках Гоголя, Пушкин знаком был еще до появления их: Н.В. Гоголь читал ему предварительно свои рассказы. Мы уже видели, с каким живым одобрением встретил он "Вечера на хуторе"; дальнейшее развитие Гоголя только увеличивало надежды его на будущность молодого писателя. Он понуждал его к начатию какого-либо большего создания, и Н.В. Гоголь сохранил нам слова поэта в одной из неизданных своих записок, слова, которые мы буквально переписываем здесь: ______________________ * Издание "Вечеров" и самое заглавие этой книги (как ныне известно) задумано и совершено по совету П.А. Плетнева, который говорил тогда не умевшим ценить этот талант: "В его произведениях хранятся цельные куски золота". ______________________ "...Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того как я ему прочел одно небольшое изложение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего, мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение: это просто грех". — Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за "Дон Кишота", никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями; и в заключение всего отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы, которого, по словам его, он бы не отдал другому никому; это был сюжет "Мертвых душ". Мысль "Ревизора" принадлежит также ему". Итак, по сознанию самого Гоголя, и "Ревизор" и "Мертвые души" принадлежали к замыслам Пушкина. В 1835 году, когда Гоголь знакомил петербургских друзей своих с первым из сих произведений и довольно часто читал комедию на вечерах у разных лиц, Пушкин не уставал слушать его. Наклонность поэта к веселости (самому драгоценному и самому редкому свойству в писателе), по его мнению, нашла здесь полное удовлетворение, как прежде в рассказе о "Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем" — и над обоими произведениями смех его был почти неистощим. Серьезную сторону в таланте Гоголя постигал он, однако ж, с замечательной верностью. Он считал одно время "Невский проспект" лучшей повестью его. В ней находил он замечательный шаг от идиллической, комической и даже героической живописи малороссийского быта к более близкой нам действительности, которая под своей ровной поверхностью таит множество источников поэзии, и разработка которой делается тем почетнее, чем она труднее. Взгляд Гоголя на способ создания, его манера представления лиц и образов прямо, без оговорок и умствований, совпадала с мыслями, какие имел Пушкин о сущности и достоинстве рассказа. Даже неправильность языка, иногда так сильно бросающаяся в глаза, особенно в первых произведениях Гоголя, находила оправдание у человека, который писал к Погодину: "Надо дать языку нашему более воли", а про себя говорил: "Прозой пишу я гораздо неправильнее*, а говорю еще хуже и почти так, как пишет Гоголь". Все это показывает несомненно одно: с ранних пор Пушкин прозревал в Гоголе деятеля, призванного дать новую жизнь той отрасли изящного, которую он сам пробовал со славой, но для которой потребен был другой талант, способный посвятить ей одной все усилия свои и подарить ее созданиями долго и глубоко продуманными. На это и указывал он Гоголю, представляя тем самым еще раз подтверждение мысли, что в нравственном, как и в физическом мире, нет внезапных перескоков. То, что кажется явлением, отрезанным от всего прошедшего, при ближайшем рассмотрении оказывается естественным следствием предшествующего развития**. ______________________ * Т.е. стихов. Заметка, однако ж, не подтверждаемая прозаическими сочинениями Пушкина.
______________________ С другой стороны (и это весьма важно для большего пояснения самой личности нашего поэта), он не мог быть вполне доволен всем содержанием Гоголя в эту эпоху его развития. От зоркости пушкинского взгляда не могли укрыться и резкое по временам изложение мысли и еще жесткое проявление силы, не покоренной искусством. И та и другая часто еще у Гоголя вырывались наружу помимо эстетических условий, ограничивающих и умеряющих их. Притом же Гоголь не обладал тогда и необходимою многосторонностью взгляда. Ему недоставало еще значительного количества материалов развитой образованности, а Пушкин признавал высокую образованность, как известно, первым, существенным качеством всякого истинного писателя в России. Но мысли свои о людях Пушкин высказывал чрезвычайно осторожно, ценя всего более лицевую сторону их жизни, как знаем. Наедине, однако ж, с особами, которым хотел показать признаки всей своей доверенности, он любил представлять образцы своего меткого определения характеров и наблюдательной способности. Отсюда и причина некоторых недоразумений как в отношении самого Гоголя, так и в отношении других его знакомых. Люди, слышавшие доверчивые его суждения, принимали их за нечто противоположное с теми, какие высказывал он перед светом, публично, когда, собственно, никакого противоречия между ними не существовало и одни не исключали других. Пишущий эти строки сам слышал от Гоголя о том, как рассердился на него Пушкин за легкомысленный приговор Мольеру: "Пушкин, — говорил Гоголь, — дал мне порядочный выговор и крепко побранил за Мольера. Я сказал, что интрига у него почти одинакова, и пружины схожи между собой. Тут он меня поймал и объяснил, что писатель, как Мольер, надобности не имеет в пружинах и интригах, что в великих писателях нечего смотреть на форму и что куда бы он ни положил добро свое — бери его, а не ломайся". И таково было обаяние личности поэта нашего, что, когда за три месяца до смерти Гоголя, составитель этих материалов напомнил ему о Пушкине, то мог видеть, как переменилась, просветлела и оживилась его физиономия...* ______________________ * В 1832 году Пушкин еще оторвался от всех важных своих занятий и уехал в Москву на 28 дней (с 12 сентября) для приведения в порядок тамошних дел, которые сильно беспокоили его. По возвращении своем в Петербург он написал к П.В. Нащокину письмо, которое вкратце передает почти все, что гораздо подробнее рассказано нами прежде: "...сие да будет моим оправданием, — пишет он, — в неаккуратности. Приехав сюда, нашел большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартиру и следственно употреблять суммы, которые в другом случае остались бы неприкосновенными... Долг получишь в январе, как я уже распорядился, продав Смирдину второе издание "Онегина". Sur се — поговорим о деле. Честь имею тебе объявить, что первый том "Островского" кончен и на днях прислан будет в Москву на твое рассмотрение и под критику Г.К. Я написал его в две недели, но остановился по причине жестокого ревматизма, от которого прострадал другие две недели, так что не брался за перо и не мог связать две мысли в голове. Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятно, да и тебе легче — незаметным образом вырастет том, а там, поглядишь, и другой.
______________________ Мы видели, что с дачи своей на Черной речке, где, между прочим, написан был 26 июня "Странник" ("Однажды странствуя..."), к которому скоро возвратимся — Пушкин просил позволения ехать в отпуск, в Казань и Оренбург. Он получил разрешение на поездку 12 августа, но начал свое путешествие, кажется, с Дерпта, где тогда жила К.А. К-а. В конце этого месяца мы уже находим его в Нижегородской губернии, в селе Болдине, откуда он и предпринял дальнейшее путешествие по губерниям. 6 сентября Александр Сергеевич прибыл в Казань и на другой день рано утром отправился за десять верст от города к Троицкой мельнице, где Пугачев стоял лагерем, а вечером посетил купца Крупеникова, бывшего в плену у самозванца. А.В. Фукс, супруга К.Ф. Фукса, замечательного человека, оставившего такую благодарную память по себе в Казани, рассказала нам пребывание Пушкина в городе и в ее доме ("Казанские ведомости", 1844, № 2). Пушкин говорил с ней о значении магнетизма, которому верил вполне, передал анекдот о сделанном ему предсказании одной гадальщицей в Петербурге, разбирал и оценивал современных ему литераторов и людей, прибавив по обыкновению: "Смотрите, чтоб все осталось между нами — сегодня была моя исповедь". Он хвалил также стихи самой хозяйки и, как будто скучая заботами, сопряженными с ученым трудом — заметил: "Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернилы". Всего замечательнее, что он два раза возвращался к портрету Гаврилы Петровича Каменева, находившемуся в кабинете хозяйки, и просил сведений о нем, обещая написать его биографию: "Это замечательный человек, — сказал он, — и сделал бы многое, ежели бы не умер так рано. Он первый отступил от классицизма, и мы, русские романтики, обязаны ему благодарностью". Известно, что означали эпитеты классический и романтический у Пушкина. С живою благодарностью покинул он и Казань, и семейство Фукса. На другой день, 8 сентября, он до света еще уехал в Симбирск и 12-го числа был в селе Языкове (Симбирская губерния), принадлежавшем поэту Н.М. Языкову. 14-го числа выехал он из Симбирска по направлению в Оренбург и возвратился опять назад с третьей станции, выбрав другой тракт для путешествия, чему причиною была случайная задержка в лошадях. Заяц, перебежавший ему дорогу и которого, по его словам, хотелось бы ему затравить на месте — накликал ему эту помеху. 19 сентября прибыл он в Оренбург. Там останавливался он, как мы слышали, в доме самого генерал-губернатора, и вместе с В.И. Далем объехал Оренбургскую линию крепостей, ища везде живых преданий и свидетельства очевидцев. Подобно тому как он провел полтора часа у купца Крупеникова в Казани, так в Оренбургской губернии он разговаривал со стариком Дмитрием Пьяновым, сыном того Пьянова, о котором упоминается в "Истории Пугачевского бунта", а в селении Берды встретил старую казачку, помнившую происшествия того времени очень живо. Он пишет, что чуть-чуть в нее не влюбился, несмотря на малопривлекательную наружность. В Уральске Пушкин был принят с необычайным радушием всем обществом города, соединившимся в одном обеде, данном в честь поэта. 23-го выехал он из Оренбурга и через Саратов и Пензу возвратился в Болдино, где был 2 октября. Таким образом, на поездку в Оренбург, на тамошние исследования и на возвращение к себе в Нижегородскую губернию Пушкин употребил не более одного месяца. С начала октября до самого ноября месяца Пушкин уже не оставлял деревни и 28-го числа последнего месяца прибыл в С.-Петербург к месту служения, как обозначено в его формуляре. В этот промежуток времени написано им в глухом уединении Болдина несколько произведений, которые по характеру своему составляют новый вид творчества, в каком уже застала его и смерть*. ______________________ * Еще с дороги Пушкин писал в Петербург: "Рифмы и стихи не дают мне покоя в кибитке. Что же будет, когда очутюсь дома и в постели?" ______________________ Прежде всего является тут Сказка о рыбаке и рыбке, написанная в Болдине 14 октября 1833 года и имеющая пометку: "18 песня сербская". В Болдине же кончен Медный всадник и на первой перебеленной его рукописи подписано: "31 октября 1833. Болдино". Наконец "История Пугачевского бунта" была тогда же приведена в окончательный порядок. Предисловие к ней помечено у Пушкина: "2 ноября 1833. Болдино". Ограничиваясь одними поэтическими произведениями, мы видим, что село Болдино имеет в жизни поэта свою долю поэтического влияния. Если в Михайловском написан "Борис Годунов", то в Болдине обдуман и завершен "Медный всадник". "Рыбак и рыбка", 18-я песня сербская" сама собой свидетельствует, что "Песни западных славян" написаны были Пушкиным ранее осени 1833 года и, по всей вероятности, летом этого года, на даче — Черной речке. Другие, как "Яныш королевич", может, написаны еще и ранее — в 1832 году. Известно, что некоторая часть этих песен взята из книги г. Мериме: "La Guzla, ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzegowine. Paris. 1827" ["Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине" (Париж, 1827)], но поэт наш, как видно, нисколько не соблюдал критического разделения народных славянских произведений по племенам. Он давал общее генерическое название сербских — всем песням южного славянского происхождения. Книга г. Мериме наделала в Европе шума между учеными и остается памятником ловкой, остроумной и вместе весьма явной подделки народных мотивов. Довольно странно, что немногие заметили тогда весьма важное обстоятельство. Почти все примечания книги Мериме взяты целиком, а иногда слово в слово из "Путешествия по Далмации" аббата Форти (Voyage en Dalmatie par l'Abbe Fortis, traduit de l'ltalien, 2v. Berne. 1778* ["Путешествие по Далмации" аббата Форти, переведено с итальянского, т. I-II, Берн, 1778 (фр.)]), а также и все названия гор, рек, деревень и даже собственные имена. Это могло бы навести и на тайну ее происхождения. Самым положительным доказательством подлога служит манера автора возводить каждую черту народного характера, встреченную в книге Форти, до образов и легенды, между тем как в настоящей народной поэзии они проходят легкими намеками, никогда не имеют самостоятельности и брошены невзначай, без внимания и разработки. Так у Мериме есть песни на дурной глаз, на свадебные обряды; да и самое вурдалаки или вукодлаки, в известном сербском сборнике Вука Стефановича не имеют отдельных песен как представление низшее, не выросшее до песни. Подобное замечается и в русских песнях, где леший, домовой еще иногда входят как подробность в песню, по никогда не составляют главных лиц ее, но которых сосредоточена мысль произведения. Взамен лучший и совершенно обработанный образ южной славянской поэзии — Вилы, совершенно упущен из вида Мериме, потому что о нем едва упоминает и аббат Форти. Вся биография Маглановича удивительно ловко составлена из этнографических данных, почерпнутых в том же путешествии, но песня, названная Мериме Improvisation de Maglanovich [Импровизация Маглановича (фр.)], совершенно теряет местный колорит. Хвастовство старого гусляра своими поэтическими способностями не может никак принадлежать славянскому миру. Вообще же на всех лицах, выведенных Мериме, весьма ясны при внимательном наблюдении следы раскраски и притом с ученым пониманием эффекта и освещения редким в простых соображениях народа. В одной песне (Maxime et Zoe) [Максим и Зоя (фр.)], Мериме вывел даже человека с дурным глазом, распевающего вечером на гуслях под окном Зои, как настоящий испанец, и сам принужден был оговориться в примечании: Cette bellade peut donner une idee du gout moderne. On у voit un commencement de pretention qui se mile a la simplicite des anciennes poesies illyriques, etc. [Эта баллада может дать представление о вкусе нового времени. В ней видны зачатки претенциозности, исказившей простоту древних иллирических песен (фр.)]. По всем этим причинам зоркий глаз Гёте не был обманут мастерским подлогом, да и Пушкин никогда не верил подлинности песен Мериме: просьба к приятелю снестись об этом с автором Гузлы, вызвавшая известный ответ последнего, скорее доказывает его сомнение, чем что-либо другое. При втором издании Гузлы, Мериме, с простительным самодовольством исчисляя людей, обманутых его произведением, упоминает: 1-е, об англичанине Боуринге, издавшем в 1825 году русскую антологию, который просил у Мериме подлинников его подражаний; 2-е, о немце Герхарде, который уведомлял Мериме, что в его прозе открыл даже самый метр иллирийских стихов, и 3-е, о Пушкине. Вот его слова о последнем: Enfin M. Pousckine a traduit en russe quelquesunes de mes historiettes et cela peut se comparer a Gil Bias, traduit en espagnol et aux Lettres d'une religieuse portugaise, traduites en portugais. [Наконец, Пушкин перевел на русский язык несколько моих историй, и это все равно, как если бы "Жиль Блаза" перевели на испанский, а "Письма португальской монахини" — на португальский (фр.)]. ______________________ * Мы не могли достать итальянского подлинника этой книги, примечания Мериме переданы в сокращении и Пушкиным. ______________________ В словах Мериме, может, заключается более истины, чем сколько он сам предполагал*. Мы сейчас это увидим. ______________________ * Впрочем, при втором издании Гузлы сам Мериме хорошо объясняет свою книгу, называя ее следствием того стремления к местным краскам, couleur locale, которое завладело французской литературой около 1825 года. Действительно, книга его есть только эта заветная couleur locale, разбитая на много пьес, более или менее остроумных. Вместе с тем нужно заметить, что, кроме аббата Форти, могли быть у Мериме и другие источники — например, изустные рассказы славянских путешественников и эмигрантов. Может быть, в книге его таится и несколько действительных преданий или былей, не облеченных в песню, но живущих в среде племени, которому принадлежат. Разобрать и отличить их предоставляем тем из наших соотечественников, которые знакомы лично со славянскими национальностями, разумеется, если они труд этот считают полезным для литературы нашей. Любопытно было бы знать, похоже ли, например, "Видение короля" на настоящее южнославянское предание или создано Мериме на мученической смерти короля Фомы II, которая есть исторический факт. ______________________ Пушкин взял из сборника Мериме 11 песен, включая сюда и пьесу Конь ("Что ты ржешь, мой конь ретивый?"), напечатанную сперва отдельно от "Песен западных славян". Затем две перевел он из сборника "Сербских песен" Вука Стефановича (Сестра и братья, Соловей); одну из чешских народных сказаний (Яныш королевич) и две почерпнул из современной сербской истории (Песня о Гергии Черном, Воевода Милош). Источника последних мы не знаем и весьма склонны думать, что они принадлежат самому Пушкину безраздельно. При передаче 11 песен Мериме, действительно лучших из всей его книги (содержащей 29 подражаний), Пушкин наложил на них печать славянской народности, в которой основная идея каждой, откуда бы ни взята она была первоначально, получила общий племенной облик, близкий всякому, кто его знает и в себе носит*. Под рукой его образовался ряд небольших народных эпопей, и каждое звено этой цепи могло бы быть понятно для всякой славянской группы, которая еще не утеряла воспоминания о своем происхождении. Склад их, приемы, способ выражения, передавая иногда буквально образ или мысль французской подделки — вместе с тем отходят к общему славянскому источнику слова и мысли. Не говорим о пьесах с рифмами, каковы: Вурдалак, Похоронная песнь Маглановича, Бонапарт и черногорцы, Конь; здесь у нашего поэта, вышедшего совсем из роли своей переводчика, начертаны яркие образы, между тем как у подлинника они обозначены только слабыми намеками**. Гораздо труднее уяснить себе, каким образом, следуя неотступно за книгой Мериме в других пьесах, Пушкин расходится в тоне и рассказе с нею так, что близкий перевод уже делается нисколько не похожим на свой оригинал. Тут все дело в обороте речи, в постановке мысли и образа, словом, в том неуловимом проявлении творчества, которое чувствуется, но мало поддается разбору и критике. ______________________ * В издании 1840 г. Мериме присоединил к ним еще три песни поддельных и одну настоящую сербскую, найденную, как он говорит, в библиотеке Арсенала в Париже.
У меня уж зажила... Вся песня у Мериме порождена замечанием аббата Форти, что морлаки дают умершим комиссии на тот свет, и наполнена разными подобранными чертами их нравов, (как напр: Chrusich a enleve та fille ainee), от которых Пушкин ее освободил. ______________________ Можно только заметить систему обширного упрощения подлинника. Так, в лучшей пьесе Мериме, в легенде "Видение короля" (у Мериме она названа: La vision de Thomas II, Roi de Bosnie, par H. Maglanovich), Пушкин встречает при описании ужаса короля, отправляющегося ночью в Божию церковь, следующую фразу: "И а pris de sa main gauche une amulette d'une vertue eprouvee et plus tranquille alors il entra dans la grande eglise de Kloutsch". (В переводе: "Тогда он взял левой рукою амулет испытанного свойства и уже спокойнее вошел в большую церковь Ключа-города".) Этот амулет есть опять черта нравов, вычитанная в путешествии Форти и довольно хитро введенная в рассказ, но Пушкин минует ее, замещая другой и совершенно народной подробностью: Ужасом в нем замерло сердце,
Так, еще в рассказе "Федор и Елена" Мериме всю половину первой части (La belle Helene) своего повествования занимает грубым разговором Елены со Стамати, чтоб сказать только потом: как сильно Елена толкнула навязчивого любовника. Это было опять воспроизведением замечания путешественников, что женщины морлаков высоки и сильны и иногда собственноручно расправляются с обидчиком, но Пушкин всю эту половину сжал в шесть стихов, так народно оканчивающихся: Поделом тебе, старый бесстыдник!
Вместе с тем из двух частей меримевского рассказа он составил одну, притом еще небольшую, песню и выпустил лицо самого песенника. У французского автора именно гусляр Иван Битко (Jean Bietko) перед началом своего повествования обращается к публике с приветствием, а в середине его, на занимательном месте, прерывает повествование, прося доброхотного подаяния. Этот чисто сценический эффект, может быть, даже верен и в жизни, но ложен, искусствен в песне. Так исправлял Пушкин свой образец. Много и других подобных заметок можно было бы представить, но все они еще не дадут понятия о том живительном действии таланта, который преобразует и то, что хочет сохранить по-видимому. Это его сущность и вместе его тайна. О буквальном и вместе удивительно поэтическом переводе двух настоящих сербских песен нам ничего не остается сказать. У Пушкина есть еще и песня чешского происхождения: "Яныш королевич". Ей мы обязаны, между прочим, идеей "Русалки", которая приняла в себе уже элементы чисто русские. Сохраняя, как нам известно, общее имя сербских всем шестнадцати песням своим, взятым из разных источников, Пушкин хотел присоединить к ним семнадцатую и восемнадцатую сербскую песню. Семнадцатую должна была составлять известная южнославянская эпопея из сборника Вука Стефановича Жалобная песнь о благородной жене Ассан-Аги, которой так посчастливилось в Европе. Форти перевел ее по-итальянски еще в прошлом столетии, французы имеют два ее перевода (Нодье и Мериме), немцы несколько, и самый лучший из них перевод Гёте. Последний передал, согласно с итальянским переложением аббата Форти, первый стих песни так: "Что там белеется в роще зеленой?" (Was ist Weisses dort am grunen Walde). Нодье, передавая первый стих ее, совсем исказил его смысл. Он уже говорит: "Что белеется в зеленой равнине?" Мериме, заметив промах соотечественника, исправляет его, но не вполне основательно. По его мнению, стих сербской песни Sto se bjeli па gorie selenoi? — должен быть переведен: "Что это белое на зеленой горе?" Толкованию Мериме последовал и Пушкин в своем опыте переложения сербской эпопеи, но гора по-сербски означает возвышенное место, покрытое лесом. Таким образом, и Гёте, и аббат Форти были правы, и вот почему А.X. Востоков* подобно им передал первый стих песни так: "Что белеется у рощи, у зеленыя". Наконец, под сказкой о "Рыбаке и рыбке" мы видели подпись: 18-я песня сербская. Таким образом, он зачислил в один разряд с ними народный аполог, принадлежащий столько же русскому миру, сколько славянскому вообще и германскому, потому что корень его скрывается уже в индейских представлениях. Мысль поэта о пристройке сказки к ряду сербских песен, могла только родиться из убеждения, что она приняла под рукой его родовые признаки славянской поэмы, как и многие другие пьесы, взятые им, так сказать, со всех сторон. ______________________ * А.X. Востоков напечатал впервые свой перевод в "Северных цветах" за 1827 год с замечанием: "Из первого издания "Сербских песен": Мала простонародна словено-сербска песнарица, у Виени. 1814, стр. 113..." Вот переложение Востокова для сличения с пушкинским:
Снег ли то, или белые лебеди? Кабы снег, он скоро растаял бы; Кабы лебеди были, улетели бы прочь. Не снег то, не белые лебеди, А белеется шатер Ассан-Аги, Где он лежит тяжко раненный. Его мать и сестра посещали там; Молода жена прийти постыдилася. Когда легче ему стало от тяжких ран, Он послал сказать молодой жене: "Не жди меня больше в дому моем, Ни в дому, ни во всем роду-племени". Вняла жена таковы слова... ______________________ Затем приводим отрывок Пушкина (семнадцатую сербскую песню), превосходно сохраняющую дух подлинника и заставляющую сожалеть невольно о том, что он не имеет продолжения: Что белеется на горе зеленой?
Так уже развилась эпическая сторона пушкинского таланта в 1833 году, но понимание особенностей народного творчества еще не исчерпывало всего, что составляет сущность эпической поэмы, как она представляется критическому соображению. Художественное, и потому уже искусственное произведение в этом роде, кажется, должно сверх того заключать и исторический взгляд поэта на прошедшее и его религиозное созерцание. Первобытная, чисто народная поэзия может обойтись без заявления этих качеств, потому что она сама есть и наивная история, и младенчески твердое убеждение. Для поэта высшей образованности это уже приобретение, в котором он и себе и другим отдает отчет, увеличивая тем значение своих произведений и созидая мощно поэтические образы на глубоком изучении и обсуждении их. Переходим теперь, по порядку, к "Медному всаднику". "Медный всадник" составлял вторую половину большой поэмы, задуманной Пушкиным ранее 1833 года и им не конченной. От первой ее половины остался отрывок, известный под названием Родословная моего героя, напечатанный еще при жизни автора в "Современнике", 1836, том III. Сама поэма "Медный всадник" явилась уже после смерти его. Как отрывок, так и поэма родились вместе, или, лучше, составляли одно целое до тех пор, пока Пушкин, по своим соображениям, не разбил их надвое. Свидетельство рукописей в этом отношении не оставляет ни малейшего сомнения. Родословная моего героя излагается там описанием бурного вечера над Петербургом, которое впоследствии, дополненное и измененное, перешло в поэму. Начало это здесь и приводим: Над омраченным Петроградом
______________________ * По обыкновению Пушкина, стихам этим еще предшествовал начальный опыт, который тоже выписываем здесь:
Осенний ветер тучи гнал; Нева в теченьи возмущенном, Шумя неслась. Угрюмый вал, Как бы проситель беспокойный Плескал в гранит ограды стройной Ее широких берегов. Среди бегущих облаков Вечерних звезд не видно было. Огонь светился в фонарях; На улицах взвивался прах, И буйный вихорь выл уныло, Клубя капоты дев ночных И заглушая часовых. Порой той поздней и печальной В том доме, где стоял и я, Неся огарок свечи сальной В конурку 5-го жилья, Вошел один чиновник бедной, Задумчивой, худой и бледной; Вздохнув, свой осмотрел чулан, Постелю, пыльный чемодан, И стол, бумагами покрытый, И шкап со всем его добром; Нашел в порядке все — потом, Дымком своей сигарки сытый, Разделся сам и лег в постель Под заслуженную шинель. ______________________ Иван Езерский обратился просто в Евгения при переходе своем в "Медного всадника". Его родословная, так мастерски изложенная в отрывке, едва-едва отсвечивается в поэме легким намеком: Прозванье нам его не нужно,
Даже самые стихи эти еще представляют отзвук одной строфы "Родословной", выпущенной в печати, которую приводим: Могучих предков правнук бедной,
Расчленив таким образом на два состава поэму свою, Пушкин преимущественно занялся отделкой второго звена, забыв первое или оставив его только при том, что было уже для него сделано. Само собой разумеется, что действующее лицо в поэме Евгений, или Иван Езерский, должно было при этом утерять много в ясности и в тех основных чертах, которые составляют портрет лица. Действительно, Евгений "Медного всадника" окружен полусветом, где пропадают и сглаживаются родовые, характерные линии физиономии. Иначе и быть не могло. Во второй части своей поэмы или "Медном всаднике" Пушкин уже приступает к описанию катастрофы, которая одна должна занимать, без всякого развлечения, внимание читателя. Всякая остановка на частном лице была бы тут приметна и противохудожественна. По глубокому пониманию эстетических законов, Пушкин даже старался ослабить и те легкие очертания, которыми обрисовал Евгения. Так, он выпустил в "Медном всаднике" все мечтания Езерского накануне рокового дня: ...Что вряд еще через два года
Совсем другое дело в "Родословной". Там он занимается Езерским чрезвычайно подробно, с любовью, с теплым сочувствием к нему. Из напечатанных уже строф и тех, которые еще не изданы, видно, что потомок старинного и, как говорилось некогда, захудалого рода приковывал весьма сильно его поэтическое внимание. Прежде чем представим эти остатки поэмы, мы обязаны сделать замечание касательно одного стиха "Родословной", нарушающего весь ее тон. Особенно неприятен он тем, что противоречит тому сочувствию к предмету описания, какое мы везде замечаем у Пушкина. Но каюсь: новый Ходаковской,
Кому бы ни принадлежала эта поправка, хотя бы самому автору, но она неверна и в отношении к нему, и в отношении к созданию. Рукопись поэта в этом месте ясно и без помарки говорит: ...толки о родне,
Вот затем неизданные строфы "Родословной" еще в первоначальной форме, какую приводили мы не раз и прежде: Какой вы строгой литератор!
В бумагах есть еще одна недоконченная строфа с исторической картиной, столь же яркой, как и другие этого рода, заключающиеся в "Родословной": Во время смуты безначальной,
Наконец, несколько строф, набросанных карандашом, представляют много отдельных фраз, но выписка их потребовала бы еще объяснений, которые так легко переходят в произвольные толкования и от которых поэтому удерживаемся. Сообразив все сказанное, читатель легко соединит в уме своем отрывок, известный под именем "Родословная моего героя" с поэмой "Медный всадник". Нет сомнения, что дополненные таким образом один другим, оба произведения представляются воображению в особенной целости, которой теперь им недостает. Из соединения их возникает идея об обширной поэме, имеющей уже очертания и сущность настоящей эпопеи. Религиозное настроение духа в Пушкине начинает проявляться особенно с 1831 года теми превосходными песнями, основание которым положило стихотворение Странник, написанное летом того же года, как знаем. Стихотворение это, составляющее поэму само по себе, открывает то глубокое духовное начало, которое уже проникло собой мысль поэта, возвысив ее до образов, принадлежащих по характеру своему образам чисто эпическим. Что это не было в Пушкине отдельной поэтической вспышкой, свидетельствуют многие последующие его стихотворения, как "Молитва", "Подражание итальянскому" и несколько еще не изданных. Лучшим доказательством постоянного определенного направления служат опять рукописи поэта. В них мы находим, что он прилежно изучал повествования "Четьи-Минеи" и "Пролога" как в форме, так и в духе их. Между прочим, он выписал из последнего благочестивое сказание, имеющее сильное сходство с самой пьесой "Странник". Осмеливаемся привести его здесь: "Вложи (диавол), убо ему мысль о родителях, яко жалостию сокрушатися сердцу его, воспоминающи велию отца и матере любовь, юже к нему имеша. И глаголаше ему помысл: что ныне творят родители твои без тебя, колико многую имут скорбь и тугу и плачь о тебе, яко неведающим им отшел еси. Отец плачет, мать рыдает, братия сетуют, сродницы и ближний жалеют по тебе, и весь дом отца твоего в печали есть, тебе ради. Еже воспоминаше ему лукавый богатство и славу родителей, и честь братии его, и различная мирская суетствия во ум его привождаше. День же и нощь непрестанно таковыми помыслами смущаше его яко уже изнемощи ему телом, и еле живу быти. Ово бо от великого воздержания и иноческих подвигов, ово же от смущения помыслов изсше яко скудель крепость его и плоть его бе яко трость ветром колеблема". В другой раз Пушкин переложил на простой язык, доступный всякому человеку, даже весьма малоискушенному в грамоте — повествование "Пролога" о житии преподобного Саввы Игумена. Записка эта сохраняется в его бумагах под следующим заглавием: "Декабря 3, Преставление Преподобного отца нашего Саввы, Игумена Святые обители Пресвятой Богородицы, что на Сторожех, нового Чудотворца. (Из Пролога)". В 1835 году он участвовал и советом и, если не ошибаемся, самим делом в составлении Словаря исторического о святых, прославленных в Российской церкви, который предпринял тоже один из бывших лицейских воспитанников. Когда вышла книга (в 1836 году), он отдал отчет о ней в своем журнале "Современник", где удивляется, между прочим, людям, часто не имеющим понятия о жизни того святого, имя которого носят от купели до могилы. Все эти свидетельства совершенно сходятся с показаниями друзей поэта, утверждающих, что в последнее время он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия и многие молитвы, казавшиеся ему наиболее исполненными высокой поэзии, — заучивал наизусть. Легендарная поэзия Запада сама собой должна была обратить его внимание, потому что всякий предмет, представившийся его уму, Пушкин любил осматривать со всех сторон. Конечно, в ней изучал он не романтический элемент, уже исчерпанный до него Жуковским, а преимущественно способ создания картин и представлений религиозного содержания. Это видно из выбора, который он сделал между многочисленными образцами, какие были у него под рукой. Он перевел старый испанский романс Родриго ("На Испанию родную") и другой "Жил на свете рыцарь бедный", помещенный посмертным изданием в так называемых Сценах из рыцарских времен*. Вообще всякого рода изучение отражалось в фантазии Пушкина с поэтическим представлением или картиной: это свойство его природы не терялось никогда, даже, как уже мы видели, при исторических и ученых изысканиях. Тем менее могло оно измениться или ослабеть в предмете, столь сильно возбуждающем вообще вдохновение. Таким образом, имеем мы несколько отрывков, ясно свидетельствующих, что пораженное воображение его крепло и приобретало особенную мощь вместе с ходом его направления и по мере того как он углублялся в него. Вот один из них: Когда владыко Ассирийский
______________________ * Мы еще до сих пор ничего не сказали о драматической пьесе Пушкина "Сцены из рыцарских времен". По бумагам его видно, что это, собственно, не настоящее произведение, а только план произведения. Сверху рукописи написано: "План", и затем, вместо того чтоб изложить программу драмы в описании, Пушкин прямо начал сцены и, раз начав, дописал их. Так составились они, не получив последующего развития и представляя еще один остов произведения и сухость, свойственную плану вообще, хотя бы он был и в драматической форме. ______________________ О других отрывках после, а здесь скажем только, что повествовательная форма сделалась любимой поэтической формой для Пушкина с этого времени и что в ней заключено качество настоящего эпоса: строгая мысль, порожденная двойным вдохновением исторического и религиозного свойства. Пушкин не успел выразить последнее свое направление в одном целом, образцовом создании, но оставил глубокие и многозначительные следы его в отдельных стихотворениях, как мы уже сказали, писанных в 1833 году: "Странник", "К Н.", "Полководец", "Пир Петра Великого", "М*", "Подражание итальянскому", "Молитва", "Лицейская годовщина"*. ______________________ * До сих пор многие критики еще затрудняются определением намерений поэта при переложении в рассказ шекспировой драмы Measure for measure ("Мера за меру"). Рассказ "Анжело" написан Пушкиным тоже в 1833 году. Только одним обстоятельством и поясняется мысль Пушкина — именно последним направлением его. Эпический рассказ сделался столь важен и так завладел всей творческой способностью его, что, может быть, хотел он видеть, как одна из самых живых драм нового искусства отразится в повествовании. Сознаемся, что предположение это имеет для нас уже очевидность, не подлежащую сомнению. ______________________ По прибытии в Петербург Пушкин представил (декабрь 1833) на рассмотрение начальства свою "Историю Пугачевского бунта" и получил дозволение на напечатание ее, вместе с двумя наградами: 31 декабря 1833 года всемилостивейше пожалован он в камер-юнкеры двора его императорского величества и на печатание книги дано ему взаимообразно 20 тысяч руб. асе, с правом избрать для сего одну из казенных типографий. Осенью 1834 года "История" была отпечатана и поступила в продажу. Через три месяца Пушкин шутливо писал к П.В. Нащокину: "Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка... Денег принес он мне довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего не остается у меня за пазухой и все идет на расплату". Весной 1834 года Александр Сергеевич отправил семейство свое к родным, в Калужскую губернию, проводив его до Ижоры. Здесь попадается нам листок из семейной переписки его. Благоухание тихой домашней жизни, которым он проникнут, вероятно, оправдает сообщение этой тайны. "Вторник. Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь, ты под Москвою. Все это меня очень порадовало и успокоило, а то я был сам не свой. У нас Святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у К-ой. Сегодня поеду к тетке с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест целую тебя и всех вас благословляю". Все лето пробыл Пушкин в Петербурге, сделав только новое издание "Повестей Белкина" и написав 10 августа стихотворение "М*" ("Он между нами жил"). В половине этого месяца он поехал сам за своим семейством. В Москве пробыл он тогда всего-навсего несколько часов. "Потом отправился в Калугу, — говорит он в одной записке, — на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили, но... я поставил на своем. В Зав*. прожил я две недели, потом привез Нат. Ник. в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил, и кажется, неудачно"**. 14 ноября Пушкин уже возвратился к месту служения, а по письму к А.А. Фукс видно, что в город прибыл он еще ранее, именно 18 октября. Посещение Болдина в 1834 году напоминает нам, что в это время Пушкин принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением. Все это присоединяло еще новые обязанности к тем, которые уже лично до него касались и так много озабочивали его. Вот почему неудивительно, что в том же 1834 году он помышлял о необходимости поселиться на некоторое время в деревне. Одно только неизбежное следствие этого плана — выход в отставку и с тем вместе потеря права на посещение архивов, что так дорого было ему, мешало исполнению предприятия и уничтожало всю решимость Пушкина. ______________________ * Село, где проживало его семейство.
______________________ Но здесь, как и всегда в затруднительных случаях жизни, вызванных или им самим, или порожденных обстоятельствами, высочайшая милость снова обращена была на Пушкина, уже столько раз испытавшего ее действие. Августа 16 дня 1835 года пожаловано было ему в ссуду 30 тысяч руб. асс, без процентов, с обращением в уплату этой суммы получаемого им по 5000 руб. жалованья в год. Вместе с прежним долгом, вновь пожалованная сумма представляет цифру в 50 000 руб. асс. Через год, в ноябре 1836-го, за вычетом в первый раз годового жалованья Пушкина, она уменьшилась до 45 000 руб. асс. В это время он просил частным письмом бывшего министра финансов его сиятельство графа Егора Францевича Канкрина содействия его на принятие в окончательную уплату этого долга 220 душ, принадлежащих лично ему, Пушкину, в Нижегородской губернии, из коих 200 были уже заложены в Московском опекунском совете. Вскоре за тем последовавшая смерть Пушкина остановила дальнейший ход этого дела, но при кончине его весь долг был снят с имений наследников, да сверх того всемилостивейше пожаловано было 50 000 руб. асс. на напечатание его сочинений, сбор с которых уже определен на составление отдельного капитала для детей покойного. Тогда же и два сына его зачислены были в Пажеский корпус, и как им, так и вдове поэта назначены пенсии. Отеческое покровительство, начавшееся с 1826 года, не оставлявшее Пушкина во всю его жизнь, продолжается и по смерти его до настоящей минуты, перенесенное на лица, которые так дороги были его сердцу. В 1835 году Пушкин еще раз уезжал в отпуск в Москву, на 28 дней, по своим делам (с мая 3 по 24 мая), а осенью отправился по обыкновению в Михайловское для довершения планов и трудов предшествующих месяцев, взяв увольнение с 27 августа по 23 декабря, но из этой поездки возвратился он ранее предположенного срока в город, по болезни матери своей, Надежды Осиповны. Он написал только в деревне (26 сентября) последнюю чудную песнь свою, обращенную к Михайловскому и известную под заглавием "Опять на родине", которое, между прочим, вряд ли принадлежит Пушкину. Надежда Осиповна скончалась в следующем, 1836 году. Александр Сергеевич положил тело ее в Святогорском Успенском монастыре и тут же сделал вклад обители на собственную свою могилу, которая недолго и ожидала его. Михайловское, как собственность Надежды Осиповны, доставалось всем законным наследникам ее. Александр Сергеевич хотел оставить любимую деревню свою за собою, но условия исключительного приобретения тяжело было согласить и тяжело было вынести. По смерти поэта опека, высочайше утвержденная над имуществом покойного, скупила все части Михайловского и, таким образом, отдала потомству Александра Сергеевича деревню, им любимую и прославленную. В письме к П.В. Н-у, уже из Петербурга, А.С. Пушкин, радуясь, что тот не собрался к нему в деревню, где б не застал его, опять уведомляет о стеснительном положении своих дел и о намерении издавать в будущем году журнал. Он прибавляет еще, что Смирдин уже дает ему 15 000 руб. асс. для возвращения его снова к сотрудничеству в журнале "Библиотека для чтения". Последние строки письма особенно замечательны: "...Желал бы я взглянуть на твою семейную жизнь и ей порадоваться: ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни. Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно: ему досадно видеть новые молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились..." До основания журнала "Современник" Пушкин два года печатал почти беспрерывно произведения свои в журнале "Библиотека для чтения", появившемся, как известно, в 1834 году. За первое произведение его, Гусар, помещенное там вместе с стихотворениями Жуковского и Козлова, издатель журнала А.Ф. Смирдин, говорят, заплатил ему 2000 руб. ассиг. После того в "Библиотеке для чтения" явились: Песни западных славян, три сказки ("О мертвой царевне", "О золотом петушке", "О рыбаке и рыбке"), два подражания древним, написанные 1 и 12 января 1833 года, две баллады из Мицкевича, написанные в Болдине 28 октября 1833-го, пьесы Красавица и Элегия ("Безумных лет угасшее веселье"), из которых последняя написана в Болдине же, но 8 сентября 1830 года. Все эти стихотворения вошли в состав четвертой части стихотворений А. Пушкина, выданной им в 1835 году в апреле месяце. Кроме поэтических своих произведений, Пушкин поместил в журнале г. Смирдина и два рассказа в прозе: Пиковая дама и Кирджали. Наконец, в 1835 же году, написал он и Египетские ночи, явившиеся уже после смерти его в "Современнике" 1837 года. Пиковая дама произвела при появлении своем в 1834 году всеобщий говор и перечитывалась от пышных чертогов до скромных жилищ с одинаковым наслаждением. Общий успех этого легкого и фантастического рассказа особенно объясняется тем, что в повести Пушкина есть черты современных нравов, которые обозначены, по его обыкновению, чрезвычайно тонко и ясно. То же самое видим и в Египетских ночах, но они уже здесь подчинены глубокой поэтической мысли. Впечатление, производимое "Египетскими ночами", так полно и сильно, что должно возбудить само собой исследование читателя, отдающего отчет в своих чувствах. Всякий, кто внимательно рассматривал это небольшое образцовое произведение, вероятно, заметил, что все его краски и все его очертания необычайно глубоко продуманы, строжайше взвешены и оценены предварительно и потом уже воспроизведены в минуту вдохновения, сообщившую всем им свежесть, блеск первого впечатления. Действительно, такова история создания "Египетских ночей". Для того чтобы ввести стихотворение свое "Чертог сиял. Гремели хором" - или лучше поэтическое изображение древнего предания в современную эпоху, столь противоположную правам языческого мира, Пушкин начинал много повестей. Из противоположности понятий, какая должна была оказаться между взглядом древних на известный предмет и нынешними требованиями вкуса и приличий, хотел он извлечь сильный романический эффект. Он начал повесть из светской жизни, которая напечатана была в альманахе "Сто русских литераторов 1839 г." под заглавием "Одна глава из неоконченного романа", и в посмертное издание его сочинений не попала. Не докончив своей повести, Пушкин перешел к разговору, который сохраняется в бумагах его и не может быть приведен здесь по сбивчивости и запутанности рукописи. — Вот его начало: "Мы проводили вечер на даче у княгини Д. Разговор коснулся как-то до т-те de Stael. Барон *** на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот — вопрос ее Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: "Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants"). — Какая славная эпиграмма! — заметил один из гостей. — И поделом ей! — сказала одна дама. — Как можно так неловко напрашиваться на комплименты? — А мне так кажется, — сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовских креслах, — мне так кажется, что ни m-me de Stael не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного, а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев. Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять. — Однако в самом деле, — сказала хозяйка, — кого почитаете вы первою женщиною на свете? — Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты... — Нет, шутки в сторону... Тут пошли толки: иные называли: т-те de Stael, другие Орлеанскую Деву, третьи — Елизавету английскую королеву, т-те de Maintenon, m-me Roland и проч. Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор: — Для меня, — сказал он, — женщина самая удивительная — Клеопатра. — Клеопатра? — сказали гости, — да, конечно... однако почему ж?" Можно прибавить к этому, сколько позволяет состояние рукописи, что из толков о Клеопатре Пушкин хотел извлечь именно тот контраст, о котором задумал, но он бросил разговор свой неконченным, как и отрывок, напечатанный в альманахе "Сто русских литераторов", да вскоре бросил он и самую мысль, подавшую повод к сочинению их. Он перешел к другому и более художественному роду противопоставления картин, именно, к огненной импровизации бедного заезжего итальянца, в виду блестящего общества его спокойных и взыскательных слушателей. Самый переход этот был сделан, однако ж, не без одного посредствующего звена. "Египетским ночам" предшествовал еще один опыт, именно, мастерское изображение писателя — светского человека, некоторые черты которого приняты были потом и в повесть. Опыт этот под именем Отрывка и с объяснительным примечанием П.А.П. напечатан был в посмертном издании. Так наконец образовались "Египетские ночи" — в их изумительной оконченности и отделке. Замечания наши, однако же, относятся к мысли Пушкина о современной повести и о превращениях, какие она получала у него до полного своего выражения, но, кроме того, у поэта было еще и другое намерение по поводу "Египетских ночей". Оно, может, еще и предшествовало всем описанным здесь. Мы видим, что Пушкин начал повествование из быта древнего мира, с намерением выразить его ложное, языческое понятие о смерти. Отрывки этого повествования, бессвязные и набросанные по разным листкам, весьма любопытны. Одна подробность, являющаяся в программе повести, объясняет много самую сущность ее. Пушкин хотел ввести в рассказ свой лицо раба-христианина, который должен был, вероятно, служить живым осуждением равнодушия или упоения, с каким языческий мир встречал смерть, оскорбляя тем величее и значение ее, и живым опровержением потех язычества и лжемудрствований его философов. К сожалению, Пушкин набросал только первую половину, да и та представляется нам в таком неотделанном и отрывочном виде, что едва сохранена в ней необходимая связь рассказа. Приводим эти клочки, так сказать, его мысли, по порядку. Одно объяснение: главное действующее лицо в рассказе Пушкина — есть тот знаменитый Петроний, который был и поэтом, и блестящим человеком века Нерона и кончил жизнь тем же родом смерти, как и Сенека. Он вскрыл себе вены, избегая зависти и подозрений Нерона. I"Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издали... По захождении солнца нам разбивали шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями. Мы достигли Кум и уже думали пуститься далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие обвинения. Мы были поражены ужасом. Один Петроний выслушал равнодушно свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной Евменидам. Мы окружали его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил его: долго ли думает он оставаться в Кумах, и не страшится ли раздражать цезаря ослушанием? — Я не только не думаю ослушаться его, — отвечал Петроний с улыбкою, — но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тенью дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии. Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже выбранный. Он находился в предместий города..." Второй отрывок начинается у Пушкина программой, которая важнее всего, что им сделано было для своей повести, потому что она только и сообщает настоящее значение ее чертам, неясным и пропадающим из глаз. Программа изложена так: "Описание дома. Мы находим Петрония с своим лекарем, он продолжает рассуждение о роде смерти — избирает теплые ванны. Греч. Философ исчез. Петроний улыбается и сказывает оду. Описание приготовлений, он перевязывает рану, и начинаются рассказы. Первый вечер: о Клеопатре — наши рассуждения о том. Второй вечер: Петроний приказывает разбить драгоценную чашу — диктует Satirycon — рассуждение о падении человека — о падении Богов, о общем безверии — о превращениях Нерона. Раб — Христианин..." Затем набросан у Пушкина второй отрывок: II"...Им управлял старый отпущенник в отсутствии хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти муз; у дверей стояли два кентавра. Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый управитель повел его в библиотеку, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились только две семейные статуи. Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая лампада. Здесь Петроний остался и отпустил нас, пригласив вечером к нему собраться. Я не мог уснуть; печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не только благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум, любил его прекрасную душу. В разговорах его почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие избавляло его от пристрастия. Искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; чувства его дремали, притуплённые привычкою, но ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. Охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла. Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. Я сел на скамейку под тень широкого тополя, у которого стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь как-нибудь печальные мысли, я вынул записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня. Поредели, побелели
Это неизданное стихотворение Пушкина написано им 6 января 1835 года отдельно, с заглавием: "Ода LVI" (из Анакреона). В повествовательном отрывке находится только ссылка на него; так точно и все стихотворения, введенные Пушкиным в отрывок, теперь следующий, обозначены в нем только ссылками. III"...Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию. Он расхаживал в библиотеке, с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо: Узнаем коней ретивых
— Не скромничай, — продолжал Петроний — вынимай из-под тоги свои дощечки и прочти. — Ты угадал, — отвечал я Петронию и подал дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось. — Когда читаю подобные стихотворения, — сказал он, — мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему, так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его: ...........................................
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о другом..." Здесь кончаются начальные отрывки повести, или лучше начальный план ее. Читатель, вероятно, уже заметил, что из стихотворений, там помещенных, только одно пропущено посмертным изданием: (Поредели, побелели), но вместе с тем из напечатанных последнее, известное под заглавием: Гораций отнесено им к числу Лицейских стихотворений Пушкина. Пьеса есть перевод, или, лучше, превосходное подражание оде Горация: "К Помпею" ("Ad Pompeium", ода VII, кн. II) и написана, как видим, в последних годах жизни поэта нашего. Что касается самих отрывков, то пусть вспомнят читатели, что мысль о "Египетских ночах" родилась у Пушкина еще в 1825 году. Она обрела себе настоящую форму только спустя десять лет. В числе проб и очерков, ей предшествовавших, мы видим, находился и такой, который, судя по намерению автора, должен был поднять предмет до философско-поэтического значения. Теперь, когда мы имеем произведение в художественной полноте и оконченности, трудно и представить себе вид, который могло бы оно иметь с другой идеей в основании и в другой форме. Нам остается только заметить, что черновая подготовка материалов длилась у Пушкина иногда чрезвычайно долго. Затем уже вдохновение скоро обращало их в светлые и мощные произведения искусства. Так оправдывается глубокая истина любимой поговорки самого Пушкина: "Вдохновение нужно в поэзии так же точно, как и в геометрии". 1834 и 1835 годы замечательны в жизни поэта нашего еще и развитием его сношений в обществе. Даже по одним бумагам можно судить о том, какой обширный круг деятельности нашла его наблюдательность и какой широкий горизонт представлялся вообще его глазу. Почти ни одно явление жизни не ускользает от него. Он собирает исторические анекдоты от очевидцев или от людей, близких к очевидцам, и помечает вместе с тем всякое слово или мысль, как только вышли они, по своему значению, из безразличного говора людей. Еще важнее для него были сами люди. Мы знаем, что в это время находился он в сношениях почти со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга. Гораздо реже и не совсем охотно спускается он в круг литераторов: разнородные требования и стремления их уже не имеют для него важного значения, но он не остается равнодушным к нападкам и выходкам, которые еще показываются в это время, хотя уже и робко, хотя и с заметным чувством недоверия к успеху попыток. Неравнодушно встречает он и противоположное явление в литературе, именно — постоянное изучение его собственных созданий, которое тоже начинает выказываться в эту эпоху рядом со стремлением отыскать в самых этих созданиях живые эстетические законы... Он уже мог тогда прозреть свое значение как воспитателя художнического чувства в отечестве... Это было естественным результатом его деятельности. Никогда великий иностранный образец, если бы даже и был понятен всему кругу читателей, не даст и вполовину того, что дает современникам художник родного слова, творящий, так сказать, перед ними и перед ними поправляющий себя в каждом новом создании. С мыслью производителя растет и мысль читателей. Кстати, приводим здесь две отдельные заметки Пушкина, касающиеся тогдашних литературных явлений. "Моя Пиковая дама, — говорит он раз, — в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза". В другой раз он замечает: "Вчера Гоголь читал мне сказку, Как Иван Иванович поссорился с Иваном Тимофеевичем - очень оригинально и очень смешно". Мы сохранили ошибку Пушкина в названии сказки. Вслед за этими строками Пушкин прибавляет: "Гоголь, по моему совету, начал Историю русской критики"*. Заметки Пушкина выражены чрезвычайно просто, откровенно и отличаются ясностью сердца и ума, как вообще и все его поступки до минуты, когда пылкие порывы темнили все в глазах его и сбивали с дороги. Им не чужда была и эта эпоха его жизни. Не надо забывать, однако ж, что из смешения противоположностей состоит весь поэтический облик Пушкина. Как еще ни старались мы изложить в посильном описании эти необычайно подвижные черты его характера, но они не поддаются описанию и требуют для объяснения и примирения своего уже творческой кисти настоящего художника. Прибавим к этому, что поэт, чувствуя слабость свою, знал цену нравственного принуждения, вызванного участием, и охотно подчинялся ему; оно возвращало ему душевное спокойствие, без которого нет труда и творчества. Снова уходил он тогда в кабинет свой, где совокуплялись, так сказать, все нити, которыми связан он был с окружающими и где разрешались все его наблюдения, поступки и приобретения мыслями, заметками, поэзией. Там копились также и материалы для "Истории Петра Великого"; важнейший труд Пушкина в эти годы, к описанию которого приведены мы теперь хронологическою последовательностью биографических материалов. ______________________ * Гоголь если и принялся за "Историю русской критики", то вскоре покинул ее. Из критического его труда осталась только статья: "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах", написанная им для первого номера "Современника" 1836 года, где она и помещена. ______________________ Какое значение придавал Пушкин труду своему — можно видеть из этих строк письма его к М.П. Погодину, от 7 апреля 1834: "К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре". Поэт, однако ж, еще не приступал собственно к "Истории". В бумагах его остались только материалы для нее, о которых и говорит В.А. Жуковский в описании последних минут Пушкина в Приложении: "Если напечатать все найденное в рукописях Пушкина, то, конечно, составится два хороших тома или и пять, если присоединить к литературным отрывкам все материалы, приготовленные для Истории Петра Великого. Ж.". Эти материалы действительно были переписаны и собраны для печати еще в 1840 году. Шесть тетрадей их одобрены цензором для тиснения тогда же (с 30 мая по 19 июля 1840 года). Причина невыхода их доселе заключается в них самих. То, что у Пушкина называется материалами для "Истории", не представляет собственно материалов, но только выписки из них и ссылки. Это черновая работа, свидетельствующая о добросовестности, с какой приступал он к задаче своей: Пушкин употребил пять лет на один первый, подготовительный труд. Конечно, не менее времени потребовала бы и полная разработка его. Способ работы, употребленный Пушкиным, замечателен. С рождения Преобразователя до объявления его единодержавным самодержцем России, то есть с 1672 по 1689 год, Пушкин делает свод всем летописям, запискам и документам, какие находились у него в руках, не прибавляя ничего. Это последовательный рассказ материалов, который должен был находиться перед глазами его в эпоху настоящей исторической работы. Само собой разумеется, что в нынешнем виде он не может иметь ни значения исторической картины, ни критической оценки документов, будучи только основанием для той и другой. В середине этого рассказа, иногда подробного, иногда сжатого и прерывающегося, стоят вопросительные знаки и заметки для привлечения мысли при будущем обсуждении труда. Вот несколько примеров: "Он подружился с иностранцами; женевец Лефорт, 23-мя годами (?) старше его, научил его голландскому (?) языку". — "Хованскому послана была особая похвальная грамота, в коей повелевалось ему и сыну немедленно, для нужных советов, отправиться к государям (куда?)" — "Вины князей Голицыных сказаны были: что они без указу великих государей имя сестры их установили писать самодержицею и что в Крымском походе пользы никакой не учинили (тут есть несообразности)". Подобными заметками испещрен весь рассказ, и они лучше всего свидетельствуют сущность его как памятной записки, которая без поверки не могла быть представлена публике. Начиная с 1689 года своего исторического труда, Пушкин принимает другую систему. Под каждым годом излагает он свод событий, ознаменовавших его и потом еще присоединяет к нему перечень указов, изданных в течение его. Эта система продолжается уже через все пять с половиною тетрадей до года самой смерти Великого императора — 1725 года. Описание ее, как и все прочее, лаконическими, краткими указаниями, имеет вид программы. Вот последние слова его: "8 марта возвещено народу погребение. Через два дня оно совершилось. См. Голикова". Под этими словами стоит пометка: "15 декабря 1835". В этот день кончился для Пушкина первый, черновой свод известий писателей своих и чужестранных о Петре Великом. Но при этом новом порядке труда уже почти нет страницы, которая могла бы обойтись без поправки. Беспрестанно встречаетесь вы с недоумением или вопросом самого собирателя, знавшего, где найти разрешение им, но не оставившего тайны своей в бумагах. К этому присоединяется еще неправильное название лиц или мест, сделанное первыми источниками и везде обозначенное знаками вопрошения у Пушкина. В самое время переписки пушкинских материалов, в 1840 году, тогдашняя редакция обозначила сомнительные места отметками: справ, (справиться), но по многочисленности своей справки эти требуют уже почти всех средств и всех трудов настоящего историка. В отношении указов собиратель поступал так же точно, как и в отношении материалов: он выписывал сущность их и имел пред собой важнейшую часть законодательства каждого года вполне, а менее важную отбрасывал словами: "и проч. и проч.". Будущие объяснения и выводы и здесь обозначены вопросительными знаками, пометками NB, и иногда сжатым определением в скобках, как: "Монополия казны" — Cour de Cassation, — а перед положением о компаниях купеческих, следующей выпиской: "В супрядке не пряжа, в складчине не торг" и проч. Все это отрывки мыслей, которые трудно теперь и пояснить. Представляем опять один образец изложения указов у Пушкина, как прежде сделали для исторического рассказа. "Тогда же (1699) состоялся указ всем русским подданным, кроме крестьян (?) и духовных, брить бороду и носить платье немецкое: сперва венгерское, а потом мужескому полу верхнее саксонское и французское, а нижнее и камзолы — немецкие (?) (с ботфортами?), женскому полу (немецкое). С ослушников брать пеню в воротах (московских улиц), с пеших 40 к., с конных по 2 р. Запрещено было купцам продавать, а портным шить русское платье под наказанием (каким?)". К этим чертам, уже требующим отдельного и обширного труда для их пояснения, надо еще присоединить и то, что в некоторых местах листы мешаются, и один рассказ повторяется два раза, затрудняя читателя, к которому году отнести событие, и иногда затемняя самый ход повествования. После всего сказанного понятно, отчего так долго ожидаемые материалы "Истории Петра Великого" до сих пор не были изданы и еще не скоро могут явиться в свет. Но говоря уже о новом труде, который они вызывают и который делается почти равным специальному обширному труду настоящей исторической задачи, то теперь уже потеряна и своевременность их выхода. "История Петра Великого" приводится к окончанию одним из известных наших ученых. Данные, собранные Пушкиным только для будущего развития их, должны скоро явиться в полной критической разработке. Тяжелый труд исправителя не может иметь никакого значения перед трудом историка, вооруженного и необъятными средствами, и долгим изучением предмета. Вместе с материалами для "Истории Петра Великого" в бумагах Пушкина должны остаться и так называемые Камчатские дела - другой памятник его деятельности. Это также свод всех сказаний и данных о приобретении Камчатки и укреплении там русского владычества, с теми случайностями завоевания и казачьих похождений, какими исполнена история этой отдаленной земли. Они тоже требуют поверок, объяснений и дополнений, хотя и менее обширных, чем эпоха Преобразователя, почему и могут быть сообщены публике впоследствии, вместе с половиной первой тетради самой "Истории Петра", которая наиболее отделана у Пушкина. Ограничиваясь покамест общим описанием ученого труда нашего автора, мы в дополнение к тому, что сказано, приводим здесь большие отрывки из тетрадей. Первый из II тетради касается основания Петербурга (1703 г.), второй из VI тетради описывает кончину великого императора (1725 г.). Читатель легко заметит, что оба отрывка не имеют вида настоящего исторического рассказа, а только, как и все прочее у Пушкина, представляют одну программу его, но да позволено нам будет сказать здесь, что несмотря уже на их характер, кажется, достаточно объясненный нами, все эти заметки вместе, начинающиеся со дня рождения Преобразователя и кончающиеся смертью его, — исполнены еще интереса, привлекательности и поучения. В них видим модель огромного, истинно великого произведения. Значение их еще возвышается короткими, отрывочными словами Пушкина, обнаруживающими его собственное суждение и взгляд на предметы, но оторвать их теперь же от тела, к которому принадлежат — нет никакой возможности. 1703"Посреди самого пылу войны Петр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с Северо-Западного Европою и сообщение с образованностью. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоеванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Петр Великий положил исполнить великое намерение, и на острове, находящемся близ моря, на Неве, 16 мая заложил крепость С.-Петербург (одной рукою заложив крепость, а другой ее защищая. — Голик.). Он разделил и тут работу. Первый болверк взял сам на себя, другой поручил Меншикову, 3-й графу Головину, 4-й Зотову (?Канцлеру. — пиш. Голик.), 5-й князю Трубецкому, 6-й кравчему Нарышкину. Болверки были прозваны их именами. В крепости построена деревянная церковь во имя Петра и Павла, а близ оной, на месте, где стояла рыбачья хижина, деревянный же дворец на 9 саженях в длину, и 3 в ширину, о 2 покоях с сенями и кухнею, с холстинными выбеленными обоями, с простой мебелью и кроватью. Домик Петра в сем виде сохраняется и поныне. В крепости определен комендантом полковник Рен. Меншикову, как генерал-губернатору завоеванных городов и земель, поручено надзирание над новоначинавшимся городом. Отведено место для гостиного двора, пристани, присутственных мест, адмиралтейства, государева дворца, саду и домов знатных господ. Город Нейшанц был упразднен, и жители оного переведены, и были первые петербургские поселенцы. Петр послал Шереметева взять крепость Копорье, а генерал-майора Ф. Вердена под Ямы. Обе крепости вскоре сдались на капитуляцию, гарнизоны выпущены в Нарву. Когда народ встречался с царем, то, по древнему обычаю, падал перед ним на колена. Петр Великий в Петербурге, коего грязные и болотистые улицы не были вымощены, запретил коленопреклонение, а как народ его не слушался, то Петр Великий запретил уже сие под жестоким наказанием, дабы, пишет Штелин, народ ради его не марался в грязи. Петр ездил в Ямы и Копорье, наименовал первый Ямбургом и повелел его укрепить. Там узнал он, что Крониорт из Лифляндии идет с 12 000 т., в намерении напасть на Петербург. Петр его предупредил с полками своей гвардии и 4 драгунскими и, нашед его в крепких местах у реки Сестры, прогнал его до Выборга, положив 2000. В то же время под Ямбург подступал Нарвск. ком., генерал-майор Горн, но прогнан с уроном от Шереметева; в разных местах сверх того шведы были побиваемы. Вслед за сим на Олонецкой верфи, в присутствии Петра, заложены 6 фрегатов; отправлено к Шереметеву четыре наставления, между прочим, о вымерении ладожского устья и как подымается полая вода, понеже зело нужны и там некоторые суда. К Апраксину писал он, чтоб к весне исправлялся пушками и заготовлял сие для кораблей, но не зачинал их строить. Из Олонца прибыл Государь на новопостроенном фрегате Штандарте с 6-ю ластовыми судами в Петербург, куда вскоре пришел первый корабль голландский с товарами, напитками и солью. Обрадованный Петр велел отвести шкиперу и матросам постой в доме Меншикова; они обедали за его столом, и Петр сидел с ними (С.-Петербургские ведомости, 1703 года, декабря 15), подарил шкиперу 500 черв., а каждому матросу 300 сфим.; второму кораблю вперед обещано тоже (300 черв, шкиперу). Товары, по приказанию Государя, тотчас были раскуплены. Петр всегда посещал корабельщиков на их судах. Они угощали его водкой, сыром и сухарями. Он обходился с ними дружески. Они являлись при его дворе, угощаемы были за его столом... Их уважали и, вероятно, не любили. (Анекдот об оладьях. Кухмистер государев звался Фелтен. Летний дворец. См. Штелина и Голикова.) 1 октября, в третий раз, Петр заключил условия с Августом, обязавшись усилить его саксонцев 12 000 пехоты, да дать 300 000 руб. Все было исполнено. Деньги посланы с обер-комиссаром кн. Дм. Голицыным. Петр видел еще нужду в пространной гавани, в кою могли бы входить большие корабли, и крепость для прикрытия Петербурга. В октябре, когда шел уже лед, он ездил осматривать остров Котлин, лежащий в Финском заливе, в 30 верстах от Петербурга. Он вымерил фарватер между сим островом и мелью, против него находившеюся; на той мели, в море, определил построить крепость, а на острову сделать гавани и оные укрепить и сам сделал тому план и проспект. Потом государь с Шереметевым отправился в Москву, оставя у Ямбурга окольничего П. Апраксина с 5-ю полками. В Москву выехал он торжественно. По указу его сделаны были трое Триумфальных ворот. Четвертые выстроил Меншиков. Потом занялся гражданским устройством государства, особенно финансами. Доходы не составляли и 6 или 7 миллионов (?). Беер и другие (?),Щербатов. NB". 1725"1 января Феофан говорил проповедь в присутствии Петра Великого. 1-го же издан указ о снятии лишних караулов. Король испанский Филипп V заключил торговый союз с императором австрийским Карлом VI и женил Дона Карлоса на эрцгерцогине Марии Терезии. Георгий I был недоволен. Он подозревал тайные статьи в пользу претендента. Франция завидовала выгодам торговым Австрии. Фридерик-Вильгельм неохотно платил Австрии Люгдебургские пошлины. Отселе Ганноверский договор, оборонительный. Франция и Англия обязывались поддерживать права на Бергское наследство короля прусского. Швеция, Дания и Голландия приступили к тому же союзу. Австрия вступила в союз с Россиею. Петр начал переговоры с Пруссией... Петр послал в Архангельск корабельному мастеру Баженову приказ строить три корабля Груландских, 3 бота и 18 шлюпок. Он назначил Беринга (капитана), для открытия пути в Восточную Индию, через Ледовитый океан. Петр получил известие от Матюшкина. Шамхал, собрав 30 000 войска, осадил крепость Св. Креста. Генерал-майор Кропотов его разбил и землю его разорил. Петр Великий уничтожил звание шамхала (см. Ежен, сочин. 1760, II-38 и проч.). Петр (по свидетельству Катофора) на Иордане простудился и занемог горячкою. Петр повелел сало, нефть, воск и проч. в чужие края сухим путем не возить. Издан полицейский указ о продаже съестных припасов. О размещении солдат, где есть пустые строения в городах. Объяснен указ об утайке душ. О сборах. 16 января Петр начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези. Он близ своей спальни повелел поставить церковь походную. 22-го исповедывался и причастился. Все петербургские врачи собрались у Государя. Они молчали; но все видели отчаянное состояние Петра. Он уже не имел силы кричать и только стонал... При нем дежурили три или четыре сенатора. 25-го сошлись во дворец весь Сенат, весь генералитет, члены всех коллегий, все гвардейские и морские офицеры, весь Синод и знатное духовенство. Церкви были отворены: в них молились за здравие умирающего Государя, народ толпился перед дворцом. Екатерина то рыдала, то вздыхала, то падала в обморок; она не отходила от постели Петра и не шла спать, как только по его приказанию. Петр царевен не пустил к себе. 26-го утром Петр повелел освободить всех преступников, сосланных на каторгу (кроме 2-х первых пунктов и убийц), для здравия Государя. Тогда же дан им указ о рыбе и клее (казенные товары). К вечеру ему стало хуже, его миропомазали. 27-го дан указ о прощении не явившимся дворянам на смотр. Осужденных на смерть по артикулу по делам военной коллегии (кроме и проч.), простить — дабы молили они о здравии государевом. Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из коих разобрать было можно только сии: õдаите все... — перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать... Она вошла — но он уже не мог ничего говорить. Архиереи Псковский и Тверской и архимандрит Чудова монастыря стали его увещевать. Петр оживился — показал знак, чтоб они его приподняли, и, возведши очи вверх, произнес засохшим языком и невнятным голосом: сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня. Увещевающий стал говорить ему о милосердии Божием беспредельном. Петр повторил несколько раз верую и уповаю. Увещевающий прочел над ним причастную молитву: "Верую, Господи, и исповедую, яко ты еси, и прочее". Петр произнес: "Верую, Господи, и исповедую; верую, Господи: помози моему неверию и сие все, что весьма дивно (сказано в рукописи свидетеля), с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил — по сем замолк... Присутствующие начали с ним прощаться. Он приветствовал всех плохим взором; потом произнес с усилием: После... Все вышли, повинуясь в последний раз его воле. Он уже не сказал ничего. 15 часов мучился он, стонал беспрестанно, дергая правую свою руку — левая была уже в параличе. Увещевающий от него не отходил. Петр слушал его и несколько раз силился перекреститься. Троицкий архимандрит предложил ему еще раз причаститься. Петр в знак согласия, приподнял руку: его причастили опять. Петр казался в памяти до 4 часа ночи. Тогда начал он охладевать и не показывал уже признаков жизни. Тверской архиерей на ухо ему продолжал свои увещевания и молитвы об отходящих. Петр перестал стонать, дыхание остановилось, в 6 часов утра 28 января Петр умер на руках Екатерины. Екатерина провозглашена императрицей. В тот же день обнародован манифест. Полкам в Петербурге роздано жалованье. Генерал-майор Дмитриев-Мамонов послан в Москву к сенатору графу Матвееву. 2 февраля напечатана присяга и разослана по всему государству. Тело Государя вскрыли и бальзамировали. Сняли с него гипсовую маску. Тело положено в меньшую залу. 30 января народ допущен к его руке. 4 марта скончалась 6-летняя царевна Наталья Петровна. Гроб ее поставлен в той же зале. 8 марта возвещено народу погребение. Чрез два дня оно совершилось. (См. Голик.) 15 декабря (1835 г.)" В начале 1836 года (февраля 26-го) Пушкин, как объясняется в формулярном его списке — командирован в Московский главный архив для занятий по делам службы. Занятия эти были — дополнительный сбор исторических материалов, несмотря на то, что он полагал его оконченным в прошлом году. Мы увидим, что Александр Сергеевич и еще раз в течение этого года посетил Москву с тем же намерением, но оба раза пробыл в ней недолго. Из февральской поездки он возвратился в марте месяце назад в Петербург: 25 марта написано в Петербурге стихотворение Художнику. Первый том "Современника", журнала, который должен был состоять всего из четырех томов и материалы для которого заготовил он прежде, уже печатался. Одобрение цензора на первом появившемся номере его имеет пометку: "31 марта 1836". Причины основания этого журнала, или обозрения, как называл его Пушкин, должно прежде всего искать в противодействии тому насмешливому, парадоксальному взгляду на литературу нашу, который высказался в последних годах и, поддерживаемый с остроумием и замечательной диалектической ловкостью, имел сильное влияние, особенно на людей полуообразованных, из которых везде и состоит большинство читателей. Пушкин думал, вместе со многими из друзей своих, что несмотря на безобразие многих отдельных явлений, литература наша в общности всегда была сильным орудием образованности, что легкое, постоянно шутливое обращение с ней лишено и основания и цели, если не полагать цель в доставлении одной забавы праздному чтению. Как будто для показания важного значения литературы нашей, Пушкин в первом же томе своего обозрения поместил: "Пир Петра Великого", "Скупой рыцарь", "Из А. Шенье", а в прозе "Путешествие в Арзрум" и разбор сочинений Георгия Конисского. Не говорим уже о стихах Жуковского, о повести, статье и сценах Гоголя, о разборе "Парижского математического ежегодника" кн. Козловского и "Хроники русского" А. Тургенева. Еще книжка "Современника" не выходила из печати, как Пушкин уехал из Петербурга в Михайловское. Поводом к этой поездке в необычное весеннее время года была кончина матери его Надежды Осиповны. Он провожал тело ее до могилы, заготовленной ей рядом с родителями ее Осипом Абрамовичем и Марьей Алексеевной (сконч. 1819 г.) Ганнибалами, в Святогорском Успенском монастыре. 14 апреля Пушкин собрался опять в Петербург. В самый день отъезда своего из Михайловского он написал два письма: одно к М.П. Погодину, другое к Н.М. Языкову. Последнее особенно любопытно. Приводим их по порядку. 1) К М.П.Погодину. "Я к вам из деревни, куда заехал вследствие печальных обстоятельств. Журнал мой вышел без меня, и, вероятно, вы его уж получили. Статья о ваших афоризмах писана не мною, и я не имел времени, ни духа ее порядочно рассмотреть. Не сердитесь на меня, если вы ей не довольны. Не войдете ли вы со мною в сношения литературные и торговые? В таком случае прошу вас объявить без обиняков ваши требования. Если увидите Н... благодарите его от меня за "Телескоп". Пошлю ему "Современник". Сегодня еду в СП., — а в Москву буду в мае — порыться в Архиве и свидеться с вами. 14 апреля. Михайловское". 2) К Я.М. Языкову. "Отгадайте, откуда пишу к вам, мой любезный Николай Михайлович? Из той стороны, где ровно тому десять лет пировали мы втроем: вы, В** и я, где звучали ваши стихи и бокалы, где теперь вспоминаем мы вас и старину. — Поклон вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Е.Н..., у которой я в гостях. Поклон вам ото всего и ото всех вам преданных сердцем и памятью. Алексей В. здесь же, по-прежнему милый, но уже перешагнувший за тридцатый год. Пребывание мое в Пскове не так шумно и весело ныне..., но оно так живо мне вас напомнило, что я не мог не написать вам несколько слов в ожидании, что и вы откликнетесь. Вы получите мой "Современник"; желаю, чтобы он заслужил ваше одобрение. Из статей критических моя одна: о Конисском. Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи — вода живая; наши — вода мертвая; мы ей окатили "Современника": опрысните его вашими кипучими каплями. Послание к Давыдову — прелесть. Наш боец черно-кудрявый окрасил было свою седину, замазав и свой белый локон, но после ваших стихов, опять его вымыл — и прав. Прощайте, пишите мне, да и кстати уж, напишите и к Вяземскому ответ на его Послание, напечатанное в Новоселье (помнится), и о котором вы и слова ему не молвили. Будьте здоровы и пишите, то есть: живи и жить давай другим. 14 апреля. P. S. Пришлите мне, ради Бога, Стих об Алексее Бож. человеке и еще какую-нибудь легенду — нужно". Последнее слово: "нужно" — нам уже понятно... Направление Пушкина в эти года дает ему значение и смысл... Но из критических статей Пушкина, помещенных в первом томе "Современника", не одна только о сочинениях Конисского, как он утверждает, принадлежит ему. В известиях о новых книгах есть, например, две заметки, уже несомненно составленные им, и две другие, которые, по некоторым внешним и внутренним признакам, могут быть отнесены на его счет, хотя положительных доказательств их принадлежности издателю мы не нашли в бумагах. Начинаем с заметок первого рода: "1) Вастола или желания, повесть в стихах, сочинение Виланда, издал А. Пушкин. С.-Пб. в тип. Д. Внеш. Торг., 1836, в 8, стр. 96. В одном из наших журналов дано было почувствовать, что издатель "Вастолы" хотел присвоить себе чужое произведение, выставя свое имя на книге, им изданной. Обвинение несправедливое: печатать чужие произведения с согласия или по просьбе автора до сих пор никому не воспрещалось. Это называется издавать; слово ясно; по крайней мере до сих пор другого не придумано. В том же журнале сказано было, что "Вастола переведена каким-то бедным литератором, что А.С.П. только дал ему напрокат свое имя, и что лучше бы сделал, дав ему из своего кармана тысячу рублей". Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого. Он человек небогатый, но честный и благородный. Он мог поручить другому приятный труд издать свою поэму, но, конечно бы, не принял милостыни, от кого бы то ни было. После такового объяснения, не можем решиться здесь наименовать настоящего переводчика. Жалеем, что искреннее желание ему услужить, могло подать повод к намекам, столь оскорбительным. Не видя никакой существенной надобности изъяснять теперь происшествие, о котором говорится в заметке, мы только прибавим, что право Пушкина издать поэму могло основываться и на том, что он пересмотрел ее и, вероятно, исправил в некоторых местах. Под заметкой его должна была стоять и подпись: "Изд.", выпущенная только от типографского недосмотра". Второй отрывок касается нового издания "Вечеров на хуторе" Н.В. Гоголя. "2) "Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком". Издание второе. Две части, в 8 д. л. XIV, 203 и X, 233, в типогр. Д. Внеш. Тор. Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над нами появлением "Вечеров на хуторе". Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина. Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал "Арабески", где находится его "Невский проспект", самое полное из его произведений. Вслед за тем явился "Миргород", где с жадностью все прочли и "Старосветских помещиков", эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и "Тараса Бульбу", коего начало достойно Вальтера Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале"*. ______________________ * На днях будет представлена на здешнем театре его комедия "Ревизор" (примеч. Пушкина). ______________________ Этот отзыв подтверждает все то, что говорили мы прежде о покровительстве, какое оказывал Пушкин начинающему писателю и о самих поводах к нему. Тут уже можно заметить мысль, высказанную впоследствии самим Гоголем по поводу только "Ревизора": "Честное лицо в моей комедии — есть смех". Переходим к заметке, которая может и не принадлежать Пушкину, но удивительно совпадает с его образом мыслей и с направлением вообще. "Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год", артиллерии полковника И. Р... Москва, 1835 — 1836, в 8 д. четыре части. Стр. 296 — 348 — 354 — 375. Когда возвратились наши войска из славного путешествия в Париж, каждый офицер принес запас воспоминаний. Их рассказы все без исключения были занимательны, все наблюдаемое было свежими и любопытными чувствами новичка, даже постой русского офицера на немецкой квартире составлял уже роман. Но ныне, если бывший в Париже офицер, уже ветеран, уже во фраке, уже с проседью на голове, станет рассказывать о прошедших походах, то около него собирается любопытный кружок. Но ни один из наших офицеров до сих пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в какой они изливаются изустно. То, что случилося с ними, как с людьми частными, почитают они слишком не важным, и очень ошибаются. Их простые рассказы иногда вносят такую черту в историю, какой нигде не дороешься. Возьмите, например, эту книгу: она не отличается блестящим слогом и замашками опытного писателя; но все в ней живо и везде слышен очевидец. Ее прочтут и те, которые читают только для развлечения, и те, которые из книг извлекают новое богатство для ума". В последнее время Пушкин был одним из самых ревностных собирателей записок, преданий, изустных исторических рассказов. Он отыскивал их всюду, где только мог, — с жаром и неутомимостью, которыми вообще отличались его предприятия. Он заводил переписку по первому слуху о существовании какого-либо документа в этом роде, какого-либо семейного сказания или откровенной повести из жизни действительного лица. Пусть вспомнят читатели наши участие, с которым он встретил записки Н.А. Дуровой, помещенные им во 2-м томе "Современника", с объяснением от собственного лица. Оно сохранено нами в примечаниях к статьям, взятым из "Современника". Так точно по первому известию, что Д.В. Давыдов находится в близких сношениях с Вальтером Скоттом, Пушкин просил его рассказать всю историю его знакомства со знаменитым шотландцем. Отрывок из ответа Д.В. Давыдова сохранился в бумагах Пушкина: он любопытен. "...Мне писал племянник мой Владимир Петрович Давыдов, который учится в Петербурге, что он часто видится с Вальтером Скоттом и часто бывает у него в деревне, что Вальтер Скотт долго его обо мне расспрашивал и показывал ему портрет мой, находящийся у него в кабинете. Это польстило моему самолюбию, и я написал Вальтер Скотту благодарное письмо, на которое он немедленно отвечал. Сверх того, он, спустя несколько времени, прислал мне свой портрет, с надписью: "Вальтер Скотт Денису Давыдову". Теперь я ему пишу благодарное письмо за портрет, а между тем, узнав, что он составляет себе кабинет разного оружия, на днях посылаю ему куртинский дротик, черкесский лук и стрелы, и кинжал. Вот вся история моего знакомства с Вальтер Скоттом". Наконец выписываем шутку Пушкина, в которую отчасти примешивается и чувство грусти. Что она принадлежит поэту, свидетельствует одно обстоятельство. При перечете имен старых деятелей в литературе, пропущено его собственное имя. Мое новоселье, Альманах на 1836 год, В. Крыловского. Спб. в типогр. Издат., 296 ст. "Это Альманах! Какое странное чувство находит, когда глядим на него; кажется, как будто на крыше опустелого дома, где когда-то было весело и шумно, видим перед собою тощего мяукающего кота. Альманах! Когда-то Дельвиг издавал благоуханный свой Альманах! В нем цвели имена: Жуковского, князя Вяземского, Баратынского, Языкова, Плетнева, Туманского, Козлова. Теперь, все новое, никого не узнаешь: другие люди, другие лица. В оглавлении, приложенном к началу, стоят имена: гг. Куруты, Варгасова, Крыловского, Грена; кроме того написали еще стихи буква С, буква Ш., буква Щ. Читаем стихи — подобные стихи бывали и в прежнее время; по крайней мере в них все было ровнее, текучее, сочинители лепетали вслед за талантами. Грустно по старым временам!.." В мае месяце А.С. Пушкин снова уехал в Москву, порыться в архивах, как он говорит в письме к М.П. Погодину, но вместе с тем, вероятно, и по собственным делам. В это время одно из них, кончившееся к полному его удовольствию, свидетельствует, что боязнь толков и пересудов света начинала уже сильно развиваться в нем. В мае же месяце вернулся он в Петербург и 27-го числа написал то доброе, простосердечное письмо, которое, вместе с другими к П.В. Нащокину, уже напечатано было в "Москвитянине" (1851, № 23). "Любезный П. В., я приехал к себе на дачу 23-го в полночь. Дай Бог не сглазить, все идет хорошо. Теперь поговорим о деле. Я оставил у себя два порожних экземпляра Современника. Один отдай князю Гагарину, а другой пошли от меня Б. (тихонько от наблюдателей, NB) и вели сказать ему, что очень жалею, что с ним не успел увидеться. Во-вторых, я забыл взять с собою твои записки, перешли их, сделай милость, поскорее. Путешествие мое было благополучно, хотя три раза чинил я коляску, но слава Богу — на месте, т.е. на станции, и не долее 2-х часов en tout [всего (фр.)]. Второй № Современника очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо. Я сам начинаю его любить, и, вероятно, займусь им деятельно. 27 мая 1836. Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают, не знаю зачем, просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду". Итак, мы видим, Пушкин с мая месяца жил уже на даче на Каменном острове. В отсутствие его, материалы, приготовленные им для 2-го номера "Современника" были приведены в порядок и напечатаны людьми, которым он поручил эту работу. Он нашел второй том "Современника" очень хорошим. Книжка вышла в июне месяце. Одобрение цензора на ней помечено 30 числом июня 1836 года. Из собственных его статей второй номер "Современника" содержал известие о Российской академии, "Предисловие к запискам Н.А. Дуровой" и, вероятно, то объявление от редакции журнала, в котором он, принимает на себя вину напечатания Хроники русского в Париже (А. Тургенева), без исправления в слоге и отвечает на нападки журналов, усмотревших в записках "Эоловой арфы" только погрешности против языка и внешней формы. Вот слова этого объявления, имеющие совершенно характер пушкинский, выписываем: "...Можно было бы, и по некоторым отношениям следовало бы для порядка, дать этим разбросанным чертам стройное единство, облачить в литературную форму. Но мы предпочли сохранить в нем* живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений, городских вестей, бульварных, академических, салонных, кабинетных движений, так сказать, стенографировать эти горячие следы, эту лихорадку парижской жизни, впрочем, кажется, мы и не ошиблись в своем предпочтении. По всем отзывам образованных и просвещенных людей, Парижская хроника возбудила живейшее любопытство и внимание. Даже и тупые печатные замечания подтвердили нас в убеждении, что способ, нами избранный, едва ли не лучший. Вкус иных людей может служить всегда надежным и неизменным руководством: стоит только выворотить вкус их наизнанку. То, чего они оценить не могли, что показалось им неприличным, неуместным, то, без сомнения, имеет внутреннее многоценное достоинство, следовательно, не их имеем в виду в настоящем объяснении. Но мы желали только, по обязанности редакторской приняв на себя всю ответственность за произвольное напечатание помянутых выписок, отклонить ее от того, который писал их, забывая, что есть книгопечатание на белом свете". ______________________ * В журнале. ______________________ Впрочем, второй том "Современника" имеет преимущественно критический характер. Он наполнен разборами замечательных книг и литературных явлений как своих, так и чужестранных. В нем находим отчеты о заседании Французской академии, о Наполеоне, поэме Кинэ, о войнах Цезаря, писанных Маршаном под диктовку Наполеона, о комедии Гоголя "Ревизор" и проч. С жаром принялся Пушкин летом, на Каменноостровской даче своей, за приготовление нового тома журнала, которым еще недавно обещался деятельно заняться. Первые два, хотя и составлены были им, но печатались, как мы видели, без личного надзора издателя: только третий вышел под собственными его глазами*. Неутомимо работал поэт-журналист над материалами и содержанием новой книжки. Один из друзей, посетив его в воскресенье, застал его за статьей "Джон Теннер". Поэт работал над ней уже целое утро и, встречая приятеля, сказал ему, потягиваясь, полушутливо и полугрустно: "Плохое наше ремесло, братец. Для всякого человека есть праздник, а для журналиста — никогда". От пребывания его на даче Каменного острова осталось, однако ж, и несколько поэтических, последних песен его: Подражание итальянскому, написанное 22 июня, Молитва, написанная ровно через месяц, 22 июля, и несколько неизданных. Все они уже ознаменованы тем особым состоянием духа, которое в высоких образах, граничащих с религиозным эпосом, ищет пищи и удовлетворения себе. Заметно, что воображение поэта обставлено, так сказать, картинами исторического и духовного содержания и беспокойно живет между ними, еще выбирая предмет для полного поэтического усвоения. В неизданных стихотворениях можно видеть, как явления жизни начинают представляться мысли его той стороной, которая чем-либо соприкасается с исторической или религиозной идеей. 5 июня Пушкин начал стихотворение, первые строки которого здесь приводим: Когда великое свершалось торжество,
______________________ * Пушкин объяснил это сам в третьем томе "Современника", уведомляя, что обещание разобрать все книги, помеченные в реестре новых книг звездочкой, дано было не им и не может быть исполнено: "Обстоятельства, — говорит он, — не позволили издателю лично заняться печатанием первых двух нумеров своего журнала; вкрались некоторые ошибки, и одна довольно важная, происшедшая от недоразумения: публике дано обещание, которое издатель ни в каком случае не может и не намерен исполнять — сказано было в примечании к статье "Новые книги", что книги, означенные звездочкою, будут со временем разобраны. В списке вновь вышедшим книгам звездочкою означены были у издателя те, которые показались ему замечательными или которые намерен он был прочитать; но он не предполагал отдавать о всех их отчет публике: многие не входят в область литературы, о других потребны сведения, которых он не приобрел". ______________________ Картина в шести стихах, мерно и величественно восстающая пред глазами вашими!.. Другая, ей подобная, писана в последнем месяце лета. В одну из прогулок своих Пушкин завернул на кладбище, и 14 августа выразил впечатления свои в стихотворении, которое начинается стихами: Когда за городом, задумчив, я брожу
Весь предмет, возбудивший сначала тяжелое и смутное волнение в душе его, тотчас же освещается кротким светом религиозной мысли и выходит уже преобразованный совершенно идеальным пониманием и представлением его. Исполненный тихой задумчивости, он в новом своем виде приносит с собой умиротворение всех требований и порывов. ...Но как же любо мне
Наконец, немного ранее, 5 июля, набрасывает Пушкин отрывок, где высказывает в чудных стихах все потребности свои как художника. Созерцание природы и наслаждение искусством признает он единственной целью своей жизни, пренебрегая и откидывая все другие, многоразличные цели, которые волнуют его современников. Он ставит цель положительно и твердо: По прихоти своей скитаться здесь и там,
То же самое говорил он и прежде, но теперь мы уже знаем, что не прежнее вольное, артистическое наслаждение всеми явлениями жизни скрывается в его словах, но сближение с теми величавыми образами, которые предчувствовала и по которым томилась душа его... В сентябре месяце вышел третий том "Современника". Постоянная работа лета не прошла даром, и Пушкин сдержал обещание. Третий том есть чуть ли не лучший том всего издания по разнообразию и существенности своего содержания. В нем, вместе со стихами Ф.Т., Давыдова и Вяземского, поместил он собственные свои пьесы: "Родословная моего героя", "Полководец", "Сапожник (притча)". В прозе мы уже находим семь статей Пушкина: "О мнении М.А. Лобанова", "Об истории Пугачевского бунта", "Вольтер", "Фракийские элегии", "Анекдоты", "Отрывок из неизданных записок дамы" и "Джон Теннер". В разборе книг мы извлекли уже, для напечатания в виде отдельных статей, его заметки: "Об обязанностях человека" Сильвио Пеллико и "О словаре святых, прославленных в Российской церкви"; они проникнуты тем же нравственным чувством, какое овладело и умом его, вместе с творческой его способностью, что в настоящем художнике почти всегда неизбежно*. Есть и несколько небольших полемических объяснений Пушкина в том же номере. Известный библиограф И.А. Бессонов прислал в "Современник" свои заметки на статью Гоголя "О движении журнальной литературы". Он противопоставлял некоторым обвинениям ее свои соображения, называя ее программой журнала, ждал от "Современника" исполнения всех упущений в журналистике, как-то: определения, что такое Вальтер Скотт, французская литература, наши писатели и наша публика. Осторожный Пушкин сделал такую выноску к заметкам г. Бессонова: "С удовольствием помещая здесь письмо г. А.Б.**, нахожусь в необходимости дать моим читателям некоторые объяснения. Статья о движении журнальной литературы напечатана в моем журнале, но из сего еще не следует, чтобы все мнения, в ней выраженные с такою юношескою живостью и прямодушием, были совершенно сходны с моими собственными. Во всяком случае она не есть и не могла быть программою Современника". В другой раз, отвечая на догадки журналов о программе журнала и цели его, он останавливается при иронической заметке одной газеты, что "Современник" будет только продолжением "Литературной газеты" барона Дельвига. С гордостью и чувством уважения к другу он подтверждает слова газеты; "Современник, — говорит он, — по духу своей критики, по многим именам сотрудников, в нем участвующих, по неизменному образу мнения о предметах, подлежащих его суду, будет продолжением Литературной газеты". ______________________ * Между прочим, вслед за реестром новых книг было еще в третьем томе "Современника" объявление о новом романе: "Недавно одна рукопись, под заглавием: Село Михайловское ходила в обществе по рукам и произвела большое впечатление. Это роман, сочиненный дамой. Говорят, в нем много оригинальности, много чувства, много живых и сильных изображений. С нетерпением ожидаем его появления". Кому мог принадлежать этот роман, носивший имя села Пушкиных, — нам неизвестно. В бумагах поэта по крайней мере не осталось никаких признаков существования его. Его нет и в русской литературе. Несмотря на расспросы наши, мы не смогли даже узнать намерения, понудившего Пушкина к такому объявлению или к допущению такого объявления.
______________________ Выдав книжку "Современника", Александр Сергеевич в октябре месяце переехал в город, на Мойку, к Певческому мосту, дом Волконской. С этого времени становится в нем заметно особенное беспокойство духа; первые признаки неблагонамеренности и лживой молвы, тогда показавшиеся, начинают тревожить его. Он делается раздражителен и, наконец, с трудом таит в себе муку гнева и досады, которые вскоре и одолевают его. Как будто предчувствуя катастрофу, он собирался уехать в конце этого года в Михайловское и быть там всю зиму с семейством своим. Исполнение плана предотвратило бы, может статься, бедствие, которое поразило его в первом месяце следующего, 1837 года*. ______________________ * Один из лицейских товарищей Пушкина передал нам трогательный анекдот. Известно, что воспитанники Лицея всегда собирались 19 октября — день основания Лицея, к одному из товарищей, читали стихи, беседовали о прошлом и записывали слова и речи присутствующих, обозначая последних школьными именами и указывая, где находились те из них, кто по каким-либо причинам отсутствовал. Пушкин писал к этому дню все свои пьесы, известные под заглавиями "19 октября". По обыкновению, и в 1836 году он приготовил лирическую песнь, но не успел ее докончить. В день праздника он извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал, при всеобщей тишине, свою удивительную строфу:
Гулял, шумел и розами венчался, как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван... Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину. ______________________ Между тем в ноябре выдал он 4-й, последний том "Современника", имеющий цензурное одобрение от 11 ноября 1836 года. Существенной частью этой книжки был роман Капитанская дочка, напечатанный в нем целиком, да "Хроника русского в Париже". Отдельных стихов Пушкина в нем не было, но он напечатал тогда объяснение по поводу "Полководца", в котором заключил три строфы в честь вождя 12-го года князя Кутузова, бывшие дотоле неизвестными. Затем в "Новых книгах" Пушкин сделал одобрительную заметку на "Записки Н.А. Дуровой", вышедшие отдельно, под заглавием "Кавалерист-девица". Читатели "Современника" видели уже отрывки из этой книги. Они оценили без сомнения прелесть этого искреннего и нежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которой пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия... Другая заметка касается труда г-на Строева "Ключ к "Истории государства Российского", 2 части. Москва". Мы не знаем достоверно, принадлежит ли она Пушкину, но по мысли своей она совершенно сходна с тем, что он обыкновенно думал и говорил. "Издав сии два тома, г. Строев оказал более пользы русской истории, нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые. Те из них, которые не суть закоренелые верхогляды, принуждены будут в том сознаться. Г. Строев облегчил до невероятной степени изучение русской истории. "Ключ" составлен по второму изданию "Истории государства Российского", самому полному и исправному", — пишет г. Строев. Издатели "Истории государства Российского" должны будут поскорее приобрести право на перепечатание "Ключа", необходимого дополнения к бессмертной книге Карамзина". Так наступил 1837 год, в котором смерть неожиданно свела Пушкина с жизненного и литературного поприща. Причины и обстоятельства, породившие катастрофу, еще всем памятны. Легкомысленное понимание жизни и характеров, неосновательный, злоречивый говор молвы, какой часто бывает в городах и исчезает по собственному ничтожеству своему и по презрению, которое рано или поздно наказывает его, — произвели здесь гибельные последствия. Они встретили пылкий характер, который придал им значение гораздо более того, какое они заслуживали, и сделал их орудием собственной преждевременной и мучительной смерти. Раздраженный упорством клеветы, Пушкин не сохранил рассудительности и хладнокровия, нужных для предоставления ее собственному позору. В праздной и неблагородной насмешке он видел мнение света, а мнение света было в его глазах делом первой важности. Энергия, неутомимость и сосредоточенный в себе гнев, с какими выступил он против первых легкомысленных проявлений злоречия, уже предвещали неминуемую катастрофу. С ходом всего дела Пушкин воспламенялся все более и наконец, ослепленный гневом и негодованием, сделался жертвой столько же чужого легкомыслия, сколько и своего огненного, неукротимого характера. Смертельно раненный на поединке с г. Дантесом (Жорж Геккерен) 27 января 1837 года, он скончался без малого через два дня — 29 января, в пятницу, в три четверти третьего часа пополудни. Все попытки друзей отвратить этот удар остались тщетны. В самый день поединка они везли обоих противников через место публичного гулянья, несколько раз останавливались, роняли нарочно оружие, надеясь еще на благодетельное вмешательство общества, но все их усилия и намеки остались безуспешны. Только по окончании гулянья на Каменном острову, одна дама, знакомая Пушкину, получив известие, что видели его и г. Дантеса, торопившихся друг за другом и опоздавших на общее веселие, только она догадалась о событии и воскликнула с живым выражением страха: "Тут должно случиться несчастие. Поезжайте за ними". Но уже было поздно. Пушкин был смертельно ранен выстрелом противника, упал и несколько мгновений лежал без чувств в снегу. Поднявшись, он переменил пистолет, потребовал, чтоб противник, побежавший к нему, возвратился опять на свое место и, собрав все силы, послал ему выстрел. Известно радостное восклицание Пушкина при виде упавшего соперника, легко пораженного им в руку. Мы упоминаем здесь об этом обстоятельстве, чтоб показать степень страсти, овладевшей всем существом его. Радость была столько же напрасна, сколько и противна нравственному чувству. Покамест противник садился в сани Пушкина и отправлялся домой, самого Пушкина переносили в карету, заранее приготовленную семейством его соперника, на случай несчастия. Пушкин еще поглядел вслед удаляющегося врага и прибавил: "Мы не все кончили с ним", но уже все было кончено, и другой ряд более возвышенных и более достойных мыслей ожидал умирающего в дому его. Карета медленно подвигалась на Мойку, к Певческому мосту. Раненый чувствовал жгучую боль в левом боку, говорил прерывистыми фразами и, мучимый тошнотою, старался преодолеть страдания, возвещавшие близкую, неизбежную смерть. Несколько раз принуждены были останавливаться, потому что обмороки следовали довольно часто один за другим и сотрясение пути ослабляло силы больного. По прибытии к дому Пушкин остался в карете, между тем как спутник его сошел для исполнения одной из самых тяжких обязанностей — предуведомления домашних о случившемся несчастии. Камердинер Пушкина вынес его на руках из кареты, и раненый ласково спросил его: "Грустно тебе нести меня?" Супруга поэта, спокойно занимавшаяся в своей гостиной, при первом намеке о бедствии стремительно бросилась к кабинету мужа. Пушкин не допустил ее к себе в первое время, боясь неожиданности впечатления, и уже лежал на диване, когда она вошла в кабинет, взял ее руки, поднес к губам своим и молвил: "Благодарю Бога: я еще жив и ты возле меня". Отсюда начинается трогательная драма его кончины, описание которой заключено в письме В.А. Жуковского к отцу поэта Сергею Львовичу. Крепость духа, борющаяся в продолжение 45 часов с нестерпимыми физическими страданиями и часто побеждающая их; мысль, сохраняющая всю свежесть в горькие минуты распадения организма; мягкость сердца и чувства, идущая рядом с изумительной энергией характера; наконец, религиозное одушевление, разрешающееся полным внутренним примирением со всеми врагами своими и благодарственным воззванием к монарху, венценосному благодетелю своему — все это делает кончину Пушкина поистине событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной идеи. Письмо В.А. Жуковского передаст ее в поразительной картине: к нему и отсылаем читателей наших*. ______________________ * Вместе с описанием В.А. Жуковского мы прилагаем и рассказ г. Бантыш-Каменского из его биографии Пушкина, который дополняет первое многими подробностями и замечательными чертами. ______________________ Пушкин скончался тридцати семи лет, восьми месяцев и трех дней. Известие о смерти его распространилось по всему городу. Люди всех сословий приходили поклониться гробу того человека, который так много доставлял всем высоких духовных наслаждений в жизни. Дом его с утра до вечера наполнен был народом, который видел в прахе этом — утрату надежд своих на будущее-Пушкин не оставил после себя почти никакого состояния. Нам уже известны все щедроты монарха, излившиеся на семейство поэта тотчас по кончине его. На самые похороны его было отпущено 10 тысяч рублей ассигнациями и высочайше повелено препроводить прах его в Святогорский Успенский монастырь, в четырех верстах от Михайловского (Псковской губернии Опочковского уезда), причем исполнение сего повеления возложено было на того человека, который открыл Пушкину первый путь в жизни определением его в Лицей, — на А.И. Тургенева. При стечении многочисленного народа отпевание тела умершего происходило в придворной Конюшенной церкви, 1 февраля. Площадь перед нею была покрыта толпами, которые не могли поместиться в самой церкви. Там, после разрешительного благословения религии, прах Пушкина принял последнее целование родных и друзей. В.А. Жуковский обнял бездыханное тело его и долго держал его безмолвно на груди своей. Гроб перенесен был в склеп самой церкви, в ожидании времени отправления его в Святогорский монастырь, что произошло два дня спустя, 3 февраля. Там возвышается теперь могила с надгробным памятником из белого мрамора и надписью: "Александр Сергеевич Пушкин", в лавровом венке. Памятник состоит из обелиска на четырехугольном основании, имеющем вид древних гробниц. Он находится перед жертвенником на внешней стороне старинной церкви монастыря. Площадка, где покоится Пушкин, всего-навсего имеет двадцать пять шагов по одному направлению и около десяти по другому. Она кончается обрывом и начинает зарастать липами и деревьями... место молчаливо и строго. "Современник" появился и в 1837 году, но уже изданный друзьями покойного и в пользу семейства прежнего своего основателя. Тут впервые ознакомилась публика со многими произведениями поэта, несколько лет уже сберегавшимися в тетрадях его. Посмертный, загробный голос Пушкина, длившийся целый год в новом "Современнике", показал окончательно всю великость понесенной утраты и погибших с поэтом надежд. В "Современнике" 1837 года напечатаны были, кроме небольших стихотворений и прозаических отрывков, "Медный всадник", "Русалка", "Галуб", "Арап Петра Великого", "Летопись села Горохина", "Египетские ночи". Будем говорить только о произведениях стихотворной формы. Каждое из них, кроме своего художнического значения, имело еще и другой голос в то время. За мощными стихами их, достигшими некрушимой, будто сквозь огонь проведенной, формы, за образами их, доведенными до отчетливости исполнения, перерождавшей их в совершенно живые явления — слышалось такое обилие творческой, неистощимой силы, что они казались скорее началом богатой деятельности, чем окончанием ее. Являясь как последнее слово поэта, как предел, за который он уже не перейдет, — все эти создания опровергали собственными качествами характер, сообщенный им неожиданной и преждевременной смертью. Но будем довольны и тем, что сделано Пушкиным. Как дуб, предназначенный на долгое существование, Пушкин вначале развивался тихо, раскидывая ветви с каждым годом все шире и шире. В зачатках его уже можно было видеть все признаки медленного возрастания, какое бывает уделом мощных организаций. Эфемерное поэтическое существование, скоро выбегающее для изумленных глаз и скоро пропадающее от них, — начинается и кончается несколькими произведениями одинакового значения и равного достоинства, но Пушкин начинал тяжело. Корни его поэзии постепенно, медленно и глубоко проникали в глубь жизни и души человеческой. Он и в последнее время еще далеко не достиг предела, какой положен был собственной его природой и по оставшимся наброскам легко видеть обширные размеры, какие мог бы он принять впоследствии. Обозревая всю деятельность его вполне — невольно приходишь к заключению, что мы имеем только приготовление Пушкина к последнему фазису развития его, который должен был и определить все значение, и довершить весь его образ, но повторяем слова наши: будем довольны и тем, что нам осталось от него. Нам осталась сущность его поэзии. Общий голос уже прежде нас определил ее значение, назвав исключительно художническим созерцанием природы и человека. Мысль, что Пушкин приступал ко всем явлениям физического и нравственного мира, как к предметам искусства, сделалась у нас общим местом. Будущим критикам предстоит, однако ж, труд определить способ, каким выражалось это направление, потому что способ выражения в художнике и есть мерило настоящего его достоинства. Во многих из наших поэтов, предшественников Пушкина, видим мы первобытную поэтическую силу еще в грубом своем величии, которая иногда смягчается сердечным чувством, иногда особенной настроенностью души, иногда, как у Батюшкова, сочувствием к древним образцам, но весьма редко самим чувством изящного, пониманием красоты формы, требованиями умеренности и эстетической постройки в создании. Энергия, составляющая отличительную черту всего русского искусства, выступает и после Пушкина с особенной ясностью, господствуя над всеми другими условиями творчества. Из соединения внутренней силы с изяществом планов и всех очертаний родились поэтические создания его. Самый стих его, который по общему, не заготовленному наперед согласию называется генерическим именем пушкинского стиха выходит из того же сочетания красоты и мощи: отсюда и право Пушкина на имя народного поэта, которое подтвердил он и еще другими качествами своими: ясностью всех своих представлений, прямым, бодрым взглядом на предметы и на жизнь. Многосторонность его поэзии еще более укрепляет за ним почетное название, присужденное ему общим голосом. Он не вращался в ограниченной сфере, которая бы завистливо держала его на одного рода представлениях и тем самым умалила призвание: национальная способность понимания чужих идей и образов и усвоения их не имела бы в нем тогда своего представителя! Крупная черта, отличающая Пушкина от предшественников, есть его близость к действительной жизни, которая так превосходно соответствует практическому смыслу, лежащему в основе русского характера. Никогда не забывал он художественной идеи идеализации, без которой нет изящных произведений, но он не имел понятия о той низшей идеализации, которая одной данной краской расписывает все предметы. Материалы для биографии Пушкина, представляемые теперь публике, передают только в слабом очерке внутреннюю и внешнюю жизнь поэта. Настоящая, полная жизнь его заключается в самих его произведениях, порожденных, так сказать, ходом ее. В них читатель может изучать и душу поэта, и обстоятельства его существования, переходя от одного художнического образа к другому: так писал Пушкин свою биографию. По распределению статей, принятому настоящим собранием его сочинений, читатель может иметь наслаждение проследить этот поэтический рассказ о самом себе, начиная с первых подражаний поэта нашего эротическим писателям Франции, до тех пор пока после ряда могущественных созданий он мог воскликнуть в справедливой гордости: Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
Впервые опубликовано в первом томе "Сочинений Пушкина", изданных П.В. Анненковым в 1855 году; 2-е издание вышло в 1873 году.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости".
| ||
|