| ||
|
"Литературное попури" г. Никитина. Это разбор романов Алеевой, Марко Вовчка и Достоевского. Читая эту критику с таким игривым заглавием, вы не знаете, чему в ней больше удивляться, мысленному ли убожеству ее и бессодержательности или храбрости, самоуверенности и невыносимо натянутому остроумничанью. Просто становится жалко при виде этих фразистых выходок, этих тупых колкостей, до смешного неуместных в устах "Дела" и поражающих его же самого, даже относительно его самого гораздо более метких и справедливых, чем относительно кого-нибудь другого. Вот посмотрите. "В беллетристике царствует боборыкинский дух, в критике... да какая же у нас критика"? Ужели в самом деле кто-нибудь думает, что для подобных острот нужно много ума или остроумия? и ужели было бы менее остроумно, если бы кто-нибудь сказал, что в беллетристике царствует боборыкинский дух, а в критике шашково-благосветлово-никитинский? Заметим мимоходом в сотый раз, что "Делу", равно как и остальной столичной прессе, решительно не пристало издеваться над г. Боборыкиным. А г. Никитин, как будто нарочно, никак не может удержаться от острот над беллетристом-философом. Через несколько страниц он задает такой вопрос: "зачем, наконец, бывшему редактору-издателю "Библиотеки для чтения" (Боборыкину) пришла фантазия скорбеть и плакаться о бедственном положении писателей, эксплуатируемых литературными аферистами, научать нас цивизму, когда он не умел быть цивичным в то время, когда даже покойный Камбек старался казаться цивичным"? Ужели г. Никитин думает, что никто не имел бы права и не сумел бы сказать по поводу Калейдоскопа, помещенного в прошлой книжке "Дела" и тоже скорбевшего о положении писателей, такую же остроту и спросить: что за фантазия пришла г. Благосветлову плакаться в своем журнале об эксплуатируемых писателях и научать всех цивизму, когда он был столь щедр относительно г. Вейнберга и когда он с истинно литераторскою деликатностью напечатал в своем журнале жалобу на то, что покойный Воронов взял у него вперед деньги за всю повесть, а доставил только начало ее, и это в то время, когда даже Камбек действовал более деликатно? Или вот еще острота г. Никитина: "Смею думать, что и другие также и сам г. Гайдебуров купно с Кандауровым тоже ничего не видят". Ну, скажите, пожалуйста, что тут едкого и в чем тут соль? На этот вопрос наверно затруднится ответить даже сам г. Благосветлов, купно с Шульгиным и Шашковым. — Обратимся теперь к самому существу статьи г. Никитина. Он, вероятно, долго затруднялся, чем бы пикантным ему начать ее, и, не придумавши ничего лучшего, решился выехать на обличениях и укорах адвокатам. И как это, право, наши литераторы не догадаются, что подобные обличения уж слишком избиты и уже чересчур приелись читателям, которые наконец с досадою начинают говорить: ужели в самом деле адвокаты уж такое моральное отребие, хуже которого нет ничего на свете, и ужели в некоторых случаях даже адвокаты не могут сказать литераторам: врачи, исцелитесь сами! Г-на Никитина возмутило то, что в нашу литературу "дерзают посылать свои плевки люди, которые не имеют к ней никакого отношения. На нее плюют даже разные Куперники, Потехины, Языковы и т.д. Вспомнив об этих плевках, я, говорит г. Никитин, восчувствовал некоторую нежность к нашей бедной, всеми оплеванной литературе". И стоило этим возмущаться, плевками таких ничтожеств? и хорош литератор, восчувствовавший нежности к литературе только вследствие того, что ее оплевали адвокаты. Эта нежность простерлась до того, что он даже решился изменить заглавие статьи, которую он первоначально озаглавил "Литературными мелочами", но потом умилосердился. "Но, — говорит он, — если продукты нашей литературной промыш... то есть производительности (ужасно едко и игриво) нельзя назвать мелочами, то нельзя же их называть и серьезными вещами. Каким же словом их всего удобнее охарактеризовать? Я думаю, словом винегрет или, так как это покажется, пожалуй, слишком постным (игриво) и тривиальным, равнозначащим ему словом попури". Voila comme on ecrit... la critique! [вот как пишут... критику! (фр.)] Значит, наша гипотеза была верна: автор, принимаясь за изложение статьи, еще не знал, что он начнет ее адвокатами, и хотел назвать ее мелочами; но потом его осенила оригинальная мысль о плевках адвокатов, и явилось название попури. Таким образом мы посвящены в самый процесс критического творчества г. Никитина. В этой части статьи он разбирает только роман Алеевой "Два мира". Он говорит, что это роман правдивый, верно изображает действительность. "Со стороны правдивости изображения мы не можем сделать г-же Алеевой никакого существенного упрека; рассказ ее всегда правдив, и только в некоторых случаях она, увлекаясь симпатиею к тому или другому лицу, позволяет себе немножко поприкрасить... Автор нисколько не искажает и не уродует действительности. Напротив, по многим деталям можно думать, что он наблюдает ее весьма старательно и не без некоторого даже искусства... У автора есть наблюдательность, есть навык к психологическому анализу; особенно хорошо он умеет разбирать и передавать те психические состояния, которые переживают женщины при различных столкновениях с мужчинами на поприще любви. Я уже упоминал, как много тонкой наблюдательности он обнаружил при описании отношений Татьяны Павловны к ее первому мужу. С не меньшим искусством очерчены у него и отношения добродетельной швейки Машеньки к развратному прокурору. Вообще анализ чувства любви едва ли не самая сильная сторона автора "Двух миров". Значит, и прекрасно! Чего же еще нужно вам, критики-реалисты? Разве цель искусства нельзя признать достигнутою, когда оно верно воспроизведет действительность и верно изобразит даже психические явления? И зачем же вы называете произведение Алеевой мелочью? Вообразите себе, что критик-реалист впадает в эстетическую ересь и считает этот роман неудовлетворительным с эстетической точки зрения! После приведенных похвал, с реалистической точки зрения, уж кажется, решительно ничего нельзя было сказать против романа. Ну вот подите же; критик-реалист нашелся еще кое-что сказать, именно вот что. "Правдивый рассказ еще не значит — художественный рассказ. Я могу вам очень верно и весьма обстоятельно описать характер того или другого моего знакомого, но если я не одарен художественным талантом, мое описание не произведет на вас никакого эстетического впечатления. Г-жа Алеева описывает характеры довольно верно, но не художественно... Но беда в том, что она смотрит на нее (действительность) точно такими же глазами, какими смотрим на нее и все мы, простые смертные, не одаренные богами оком художника. Чтение ее произведений не доставит вам особенного эстетического наслаждения... Анализ (любви), разумеется, совсем не художественный...". Не правда ли, это весьма странные речи в устах критиков-реалистов; ставить в вину произведению, верно изображающему действительность, то, что оно не дает особенного эстетического наслаждения, — это явная несообразность с реалистической точки зрения. Но погодите, сюрпризы критика-реалиста этим еще не кончаются. Он сам как бы спохватился и озадачил нас следующей выходкой. "Однако что же это я? хотел было воздержаться от эстетической оценки "Двух миров" — и исписал несколько страниц по поводу их художественных достоинств и недостатков. Ты соскучился, читатель? Мне это-то именно и нужно было. Теперь ты не станешь задавать мне никаких эстетических вопросов и охотно освободишь меня от неблагодарной и пренеприятной роли художественного ценовщика. Уйдем поскорее от скучной эстетики к живым людям". Что это за фортель такой и что это за бесцеремонное дураченье несчастного читателя? И какое же наконец суждение о романе нужно признать окончательным и решающим, реалистическое или эстетическое? С точки зрения действительности и правдивости роман вполне удовлетворителен и заслужил всяких похвал. Но с эстетической точки зрения роман совсем забракован критиком-реалистом, признан крайне неудовлетворительным, и критик решил, что "роман — совсем не сфера автора". И после всего этого вам вдруг говорят, что эстетическая точка зрения — вздор, что эстетика скучна, неприятна, противоположна жизни и живым людям. Значит, мы должны швырнуть в сторону эстетический приговор о романе и считать его недействительным, — так ли? Вот это и есть то, что называется не уметь свести концы с концами. Но зато же критики-реалисты очень сильны и умелы в придумывании игривых заглавий для статей: финансовый канкан, литературное попури, благонамеренная непоследовательность, ученая близорукость и т.д.; ведь не всякий может придумать подобные заглавия!... "Литературное попури" г. Никитина. В настоящей статье автор критикует роман Марко Вовчка "В глуши" и роман г. Достоевского "Подросток". К первому роману критик отнесся очень неблагоприятно. Герой романа Хрущов, по замыслу автора, должен был быть человеком с высшими стремлениями и гуманными, благородными принципами, которые, однако, не сделались его убеждением, и потому он не старался применить их к жизни, осуществить их в действительности. Своими стремлениями и принципами он прельстил юную девицу, Маню, которая, сойдясь поближе с Хрущовым, скоро разочаровалась в нем; ей хотелось поскорее применить к практике благородные стремления и принципы, а ему не хотелось, и он даже мешал ей, удерживал ее, и потому она бросила его. Между тем критик, со своей стороны, находит, что Хрущов "бесцветный пошляк, эгоист до мозга костей; он замкнул свою жизнь в тесный круг брюшных и половых интересов. Помимо этих интересов для него ничего не существует; они составляют единственную цель его жизни, ими сполна исчерпывается все его содержание". О Мане же критик выражается таким образом: "очень может быть, что у этого ребенка было предоброе и пренежное сердце, но зато в умственном отношении это была флурансова курочка с вырезанными верхними полушариями мозга". В заключение критик приказывает автору: "бросьте эти темы, они совсем не про вас, и не пишите никогда романов с современными тенденциями!" По поводу "Подростка" г. Достоевского г. Никитин снова взялся за свою старую вздорную песню, с которой мы уже знакомы по первой статье его "Попури": он презрительно говорит об эстетике, а сам разводит эстетические рацеи на целых восьми страницах. "Да простит меня мой великодушный читатель: я имею против него некоторый злой умысел, я хочу подвергнуть его долготерпение новому испытанию... Как, неужели опять эстетика? Да, читатель, каюсь вперед: эстетика. И сам знаю, что это надоело тебе хуже горькой редьки, но никак нельзя (?) без эстетики". Но эти самые оговорки, вероятно, тоже не лучше горькой редьки. Свой эстетический разбор критик резюмирует следующим образом: "поэтому повторяю опять то, что уже я, кажется, говорил по поводу "Бесов" и что гораздо раньше меня высказывал Добролюбов по поводу "Униженных и оскорбленных": значение г. Достоевского как художника с чисто эстетической точки зрения очень и очень невелико". Вот мы каковы! знай наших! Сказавши затем, что для критика-эстетика г. Достоевский представляет весьма небольшой интерес, г. Никитин продолжает: "Но ведь наша же критика — по крайней мере петербургская — и не претендует на эпитет эстетической. Эстетические красоты, художественные достоинства и недостатки того или другого беллетристического произведения интересуют ее очень мало, почти даже совсем не интересуют. Как живописует автор — этот вопрос для нее не особенно существен. Для нее несравненно важнее вопрос, что он живописует и представляет ли или не представляет собою это что какой-нибудь общественный интерес". Вот какова петербургская критика! она только мимоходом занимается эстетикой и только для того, чтобы растянуть статейку на лишний лист; главным же образом ее занимают общественные интересы, везде она разыскивает только эти интересы. "Вот почему, — говорит г. Никитин, — критика, не вполне еще забывшая свое (?) прошлое, критика, оставшаяся верною принципам и не утратившая сознания своих (?) обязанностей и своих (?) задач, должна отнестись к этому роману с особенным вниманием". Ужасно заманчивую критику обещают нам: общественные интересы, прошлое, принципы, обязанности, задачи... Внимание, читатели! Добролюбов открыл в романах г. Достоевского тип "униженных и оскорбленных", а г. Никитин открыл в "Подростке" "идейных людей". Нам бы очень хотелось выписать все четыре страницы характеристики этих диковинных "идейных людей", но жаль места; мы сделаем сокращенную, но вполне точную выписку. Критик считает идейных людей родственниками, детьми "униженных и оскорбленных". "Нерадостно проходило детство этих детей под кровом их... "униженных и оскорбленных" родителей. Они росли в загоне... Прежде чем они начали мыслить, они уже были озлоблены... Озлобленный ребенок всегда эгоист. Они и были эгоистами... Некоторые посторонние обстоятельства (?) внесли смуту, хаос и взаимное недоразумение в темный мир забитых людей... Явился спрос на мысль. Их развитие получило неожиданный толчок (?), заставивший их прокладывать новые пути... Новые пути мало отличались от старых... В подростках можно проследить две черты отцовского типа... В характере одних наследственная приниженность и забитость... В характере других злобно-эгоистическое озлобление... У детей эти черты изменились. Дикая разнузданность эгоистических инстинктов приняла вид более благообразный, но зато и более омерзительный. Безумные порывы "униженного и оскорбленного" человека выродились в расчетливый разврат, в самую ординарную нравственную испорченность... Не меньшей метаморфозе подверглась и другая черта забитых людей. Мечты отцов оказались уже совсем неутешительными для детей; горизонт их мысли расширился... Утратив веру почти во все то, во что верили их отцы, они не могли успокоиться на их философии и, подобно им, примириться со всей массой разных прижимок, оскорблений и унижений. Отсюда само собою понятно (?!), что их идеи должны были резко отличаться от ребяческих фантазий их отцов. Понятно (!) также, в чем именно должно было состоять это различие. Впрочем, если бы даже для некоторых из читателей это было и непонятно, то пусть они обвиняют в этом не меня (!), а самого автора. Сам г. Достоевский говорит о содержании этих идей или чересчур двусмысленно, или чересчур уж глупо". Вот те раз! критик, сходящийся во мнениях с Добролюбовым, преследующий общественные интересы, помня щий прошлое, сознающий свои обязанности, просто-напросто спасовал перед идеями идейных людей, ретировался перед ними, ссылаясь на неудобопонятность или глупость автора, и оставил бедных читателей на распутье, в крайнем недоуменье... Для чего же и существует критика, как не для того, чтобы разъяснять и осмысливать сочинения не только для читателей, но и для самих писателей, чтобы открывать в них идеи, может быть даже неясные для самих писателей. У г. Никитина же выходит не критика, а просто пустословие и бумагомарание. Так и хочется повторить для этого критика его же совет, данный им Марко Вовчку: "Бросьте эти темы, они совсем не про вас, не пишите никогда критик с общественными интересами и тенденциями и не употребляйте всуе имени Добролюбова!"... "Литературное попури", статья III, г. Никитина. Из предыдущих статей мы знаем, что г. Никитин, подтверждая Добролюбова, находил в прежних произведениях г. Достоевского типы забитых, оскорбленных и униженных людей, а в последнем его произведении, "Подростке", открыл новый тип "идейных людей", которых он считает потомками первых. Мы видели также, как он очертил этот новый тип. В настоящей статье он продолжает разрисовывать этот же тип идейных людей. Стоит полюбоваться прелестью этого рисунка. Одна из характеристических особенностей души забитого человека состоит в том, что когда он даже злобствует и протестует, то старается делать это так, чтобы этого никто не заметил; он забирается поглубже в себя и там только позволяет себе ворчать и хмуриться; он протестует так: его бьют по одной щеке, он подставляет другую. Но подобный протест не может успокоить забитого человека и примирить его с действительностью. И вот он уединяется и погружается в мир фантазии, в мир мечтаний. У всяких мечтаний есть своя логика, которая бессознательно приводит человеческий ум к известным обобщениям, в которых сливается и исчезает все частное, единичное и отрывочное. Таким путем и "Подросток" пришел к своей идее и стал идейным человеком. Его идея состояла в том, чтобы разбогатеть, стать Ротшильдом, потому что, по его мнению, "деньги единственный путь, который приводит на первое место даже самое ничтожество": богача будут все считать гением, красавцем и т.д. Эта идея преследует многих; но идейные люди осуществляют ее особенным способом. Они не употребляют нелегальных и смелых средств; они копят деньги, собирают по грошам, скупятся, отказывают себе во всем, нищенствуют. Так и действовал Подросток. Но забитые идейные люди копят богатство вовсе не для того, чтобы воспользоваться им, чтобы улучшить свое положение; нет, им достаточно одного только сознания, что они могут воспользоваться им, когда захотят. "Я, — рассуждает Подросток, — знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и первый в свете повар; с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием". Это есть эгоизм, составляющий неизбежное последствие человеческой забитости. Г-н Достоевский верно и тонко подметил эту характерную черту забитых людей. Все они у него эгоисты, вечно замкнутые в своем "я". В Подростке этот эгоизм обнаруживается всего реальнее; он хочет жить только для одного себя и ничего не делает ни для кого. А если так мрачны черты души забитых идейных людей, то чем же идейный человек отличается от безыдейного? У Подростка есть идея, и какова бы она ни была, но она свидетельствует о человечности его натуры и ставит его неизмеримо выше безыдейных людей, которые всецело отдаются течению своих эгоистических похотей и вожделений; он же ставит на их место идею и ей старается подчинить свою жизнь, свою деятельность. Это огромная разница, зависящая от большей впечатлительности или большей "отзывчивости" идейных людей и от преобладания у них интеллектуальной стороны над чувственною. Но идейные люди из забитых почти никогда не в состоянии последовательно выдержать свою идею, и она у них не получает практического применения. Так, Подросток ничего не сделал для осуществления своей идеи наживания денег и почти постоянно действовал вопреки своей идее, утешая себя при этом тою мыслью, что идея его до такой степени сильна и радикальна, что ничто не вырвет ее из его души. Но он сильно ошибался в этом, так как при столкновении с новыми, еще неизвестными ему впечатлениями его идея мгновенно утратила всю свою жизненность, всю свою твердость. Сходящее теперь со сцены поколение забитых интеллигентных людей, не имея сил примириться с окружающею действительностью, схватилось за идею (?), как утопающий за соломинку; Наивные оптимисты возлагали надежды на этих людей и думали, что они, одушевляемые идеей, смело пойдут на бой и пробьют себе дорогу к свету и жизни. Но эти надежды не оправдались по причинам, для анализа которых роман г. Достоевского не представляет никакого годного материала. Вот вам тип забитых идейных людей, описанный нами почти буквально словами самого г. Никитина. В нашем описании мы сохранили все существенное и выпустили только излишние фразы и украшения. Теперь посмотрим, какой приговор этому типу произнес тот же г. Никитин. Г-н Достоевский находит, что идея, вложенная им в голову Подростка, отличается оригинальностью. На это г. Никитин отвечает: "Оригинальность ее имеет чисто условный характер: она оригинальна лишь по отношению к той известной категории (?) идейных людей, одного из представителей которой автор хочет видеть в своем "Подростке". Но она совсем не оригинальна по отношению к той среде, из которой вышли эти люди. Среда эта, как я уже говорил, только и живет мыслью о наживе... Поэтому идея "Подростка" вполне гармонирует с ее интересами. В этом-то и заключается ее коренная фальшь, так как существенная особенность идеи реальных подростков (?) в том именно и состоит, что она находится обыкновенно в резком противоречии с интересами и потребностями, унаследованными ими от породившей их среды (?!). Автор проглядел этот факт. Отсюда созданный им герой, как он ни реален в некоторых частностях, в общем является личностью совершенно фантастическою и в действительной жизни если и возможною, то разве только как редкое исключение. Таким образом, и последний роман г. Достоевского, несмотря на мастерской анализ характеристических особенностей души забитого идейного человека, далеко не удовлетворяет той жизненной правде, на которую реальная критика (вот как!) смотрит как на один из главных критериев, определяющих общественное значение (уж без этого никак нельзя) всякого художественного произведения и которая одинаково обязательна как для первосортного художника, так и для скромного беллетриста-ремесленника". Какой резонный и справедливый приговор! Идея "Подростка" фальшива потому, что она находится в соответствии с идеями его среды, тогда как она должна была бы находиться в противоречии с ними. Да кто же установил такой закон, кто констатировал этот факт и чем г. Никитин доказал это свое положение, на котором основан его приговор? Или уж это такая аксиома, что не требует доказательств? Далее, позвольте спросить вас, г. критик, еще вот о чем. Так старательно и подробно расписанный ваш тип идейных людей составляет продукт вашего собственного творчества, исправленный, дополненный и осмысленный против того, что вы нашли в произведении г. Достоевского, или же он есть сколок и точная копия с рисунков этого писателя, и вы, так сказать, плюете в тот колодезь, из которого черпали сами? И, наконец, ваш приговор относится ли только к частному типу г. Достоевского или же и к общему типу, нарисованному вами самими? Мы думаем, что относительно последнего ваш приговор еще более справедлив. Критик оказывается в еще более неловком и смешном положении, чем автор. Автор на упреки критика может отвечать таким образом: действительно, мой герой фантастичен, задался фальшивою задачею и т.д.; но я его видел и наблюдал в натуре; таким именно он мне показался, таким я и хотел изобразить его; ведь вы же сами допускаете возможность существования его хоть в виде исключения... Впервые опубликовано: Тифлисский вестник, 1876, № 101, 8 мая; № 159, 18 июля; № 195, 2 сентября — в извлечениях.
Максим Алексеевич Антонович (1835 — 1918) — русский публицист, литературный критик, философ. | ||
|