| ||
|
Поэзия. Эдуарда Мунка. Перевод с немецкого. СПб. 1861 года Мы как-то мало знакомы с классической древностью: наша наука и литература очень редко заимствуют из нее сюжеты для себя. Иностранные сочинения по этой части почти вовсе не пересаживаются на нашу туземную почву, не переводятся на русский язык; внимание переводчиков устремлено на другую область знаний; у нас в последнее время переведено огромное относительно количество сочинений и руководств по химии, физиологии и вообще по всем естественным наукам; просмотрите любое объявление о выходящих и вышедших книгах, вы почти исключительно встретите там сочинения и переводы по всем отраслям естествоведения. Судя по этому, можно утверждать, что интерес и внимание публики тоже обращены на эту сторону знаний, что она с большею готовностью и любопытством бросается на естественные науки, чем на всякие другие, что она предпочитает их всем другим и что все это есть выражение духа времени, особенно благоприятствующего этим наукам. Но, с другой стороны, можно думать, что публика читает преимущественно сочинения по естественным наукам потому, что они ей предлагаются в изобилии, что их очень много, что в другом роде и прочитать нечего, что она так же охотно стала бы читать сочинения по части других наук, если бы они писались и переводились для нее и если б были в состоянии пробудить в ней интерес к этим наукам, представить их в заманчивом и привлекательном для любознательности виде, что она с таким же усердием занялась бы и классической древностью, се историею и ее произведениями, которыми она, конечно, не может интересоваться, не зная их. Впрочем, как бы то ни было, — стала ли бы публика читать сочинения по классической древности, если бы знала их, так же охотно, как теперь читает сочинения по части естественных наук, или нет, — во всяком случае, факт неоспорим, что она не знает ее, не имеет вкуса к классицизму и даже никто не пытался пробудить и развить в ней этот вкус. Едва ли кто-нибудь у нас и имеет средства взяться за это дело и вести его успешно; большинство наших ученых, а может быть, и все наличное число их, не в состоянии проникнуть в первоначальный источник, в самую глубину классицизма и, значит, не в состоянии понять всю его возвышенную прелесть и глубокое значение. Основательное знание древних языков — у нас чрезвычайная редкость; а древний классицизм в новом костюме уже совсем не то. Вот этот-то факт и смущает некоторых "печальников земли русской"; в нем они видят источник всякого зла; от незнания древних языков, по их мнению, происходит поверхностность нашего образования, недостаток истинной учености, солидности, глубокомыслия и т.д.; для приобретения этих почтенных качеств нам нужно обратиться к изучению седой и почтенной древности. Переходя в область педагогики, этот взгляд обнаруживается требованием, чтобы в основу элементарного школьного образования положено было изучение древних языков, "прекрасного слова Греции и Рима"; это изучение, по мнению защитников классицизма, имеет огромное образовательное значение, развивает способности гораздо основательнее и быстрее, чем все другие науки формальные и реальные, чем сама математика, — словом, древние языки — самая лучшая пища, развивающая и укрепляющая духовные силы, настоящее педагогическое млеко. Но ведь одним млеком питаться нельзя, и само по себе изучение древних языков с точки зрения грамматики не много заключает в себе образовательных элементов, по крайней мере никак не настолько, чтобы предпочесть его всякому другому реальному знанию; изучение какого бы то ни было действительного и живого предмета несравненно более значит для первоначального развития способностей, чем первые и вторые аористы, супины и герундии. Об этом и спорить не следовало бы. Вопрос о преимущественной важности изучения древних языков возможен только тогда, если смотреть на их изучение как на орудие, как на средство для достижения цели, основательного познания классической древности. В область этого вопроса войдут и древние языки как выражение идей и воззрений классицизма, но все-таки главную его сторону будут составлять самые идеи и воззрения и вся вообще как внутренняя, так и внешняя жизнь древних цивилизованных народов. С этой стороны изучение классических языков и древней жизни имеет действительно важное значение, и история представляет нам несколько периодов, когда благотворное образовательное влияние такого изучения обнаружилось резко и с особенною силою, не оставляющею ни малейшего сомнения в том, что умственные движения, ознаменовавшие эти периоды, обязаны своим происхождением влиянию классицизма. Так называемое возрождение наук и искусств, положившее основание новой жизни в Европе, началось и совершилось изучением классической древности; обновление Германии в конце XVIII века также в очень значительной мере обязано такому же изучению, и высокая немецкая поэзия, ознаменовавшая это обновление, выросла на почве классицизма. Не ждать ли и нам нашего возрождения и обновления от изучения классической древности? Хоть мы и не можем похвастаться своими науками и искусствами, но они все-таки могут обходиться и существовать без опеки классицизма, да и положение их не так уж плохо, чтобы без него нам житья не было. А главной нашей беде, от которой уж действительно нам житья нет и свет не мил, едва ли поможет классицизм. Конечно, история древней жизни представляет много примеров, уроков, указаний, возбуждений, которые очень пригодились бы нам, если бы мы приняли их к сведению и надлежащему исполнению; но все они слишком далеки от нас по времени и по духу и не могут производить на нас живого и, так сказать, свежего впечатления. Притом древняя жизнь вовсе не представляет нам многих из тех положений и условий, в которых развивается наша жизнь и которые особенно губительны для нас. Все эти Гракхи, Катилины и Бруты в отдаленном тумане древности представляются нам какими-то исполинами, недосягаемыми существами, по крайней мере людьми, вовсе не похожими на нас. Подвиги и труды исторических деятелей древности кажутся нам неудобоисполнимыми и неприложимыми в настоящее время, потому что мы для собственного оправдания и успокоения расположены думать, что мы теперь не имеем тех средств и орудий деятельности, которыми обладали они, что мы находимся в совершенно иных условиях, что их пример для нас не может быть обязателен. Гораздо родственнее и ближе к нам новая и в особенности новейшая жизнь Европы; ее изучение должно быть преимущественным предметом наших занятий; оно действительно может помочь нам, когда дело идет о возбуждении и развитии нашей собственной жизни. Разумеется, только с точки зрения этой цели изучение нового важнее изучения старого, — здесь вопрос о преимуществе, а не об исключении одного в пользу другого. Само по себе и изучение старого важно, и классическая древность должна занимать известное место в ряду предметов, составляющих совокупность нашего знания. На это скромное место мы ставим и "Историю греческой литературы" Мунка; в известном отношении и она вещь необходимая и важная. К сожалению, сочинение Мунка не имеет ни предисловия, ни введения, никаких предварительных замечаний и извещений; мы не знаем его цели, тех задач и требований, которые он поставил для себя. Но зато нет при сочинении никаких претензий и обещаний, которые возбуждают любопытство и преувеличенные ожидания, по большей части не сбывающиеся и приводящие к неприятному разочарованию. Оставляя в стороне всякие отвлеченные философские теории поэзии и ее происхождения, все эти возвышенные и глубоко напечатленные в духе идеи изящного и стремления к красоте, даже не вдаваясь в подробные толкования относительно исторического происхождения и развития разных родов и видов греческой поэзии, Мунк сообщил своей истории фактическое направление; он главным образом имеет в виду поэтические произведения, а не рассуждения о них; для первоначального знакомства это самое важное и необходимое. Он передает содержание поэтических произведений, по крайней мере их главный предмет, сюжет; содержание произведений особенно замечательных, первостепенных, чисто классических он пересказывает довольно подробно, вставляя по местам подлинные отрывки. И это сделано так искусно, отрывки подобраны так удачно, что вы получаете хоть общее, но довольно цельное и ясное понятие о произведении, об его идее и даже о степени искусства в ее выполнении. Образованному человеку любопытно и нужно знать греческую поэзию — эту гордость и украшение юного человеческого ума и юной его сильной и богатой фантазии. Кому не удавалось читать их вполне в подлиннике или хорошем переводе, тот с удовольствием прочтет их в сокращенных рассказах Мунка, несмотря даже на то, что русский перевод не везде вышел удачен. Эти произведения запечатлены такою силою, что они и в простой передаче не теряют всей своей прелести и высокого значения; дух гения, проникающий их, ясно отражается даже в небольших отрывках. Кроме некоторых общих особенностей, свойственных их времени, они заключают в себе много общечеловеческих черт, представляют такие движения и положения человеческого духа, которые существенно свойственны его природе, не подчиняются все видоизменяющему влиянию времени, повторяются всегда и везде и составляют тот общий признак, по которому люди всех времен чувствуют родство и внутреннюю связь между собою и сознают себя членами одного великого целого — всего человечества. Этим великим качеством классические произведения непоколебимо сохраняли свою славу в течение тысячелетий и сохранят ее навеки, пока будут существовать люди. Вот как, например, рассказано содержание трагедии Эсхила "Прометей". "Сцена представляет утесистую пустыню. Два аллегорических лица, прислужники Зевеса, Сила и Насилие, в сопровождении Гефеста тащат Прометея. Титан должен быть прикован железными цепями к стене высокой скалы за то, что он, похитив огонь, дал его людям. Гефест не хочет его приковать к скале, но Сила его заставляет, угрожая гневом Зевеса. И неохотно, проклиная свое искусство, оковывает он бога по рукам и по ногам, пригвоздив его грудью к скале. Сила насмехается над скованным; потом они оставляют там бога на страдания. Прометей обращается к воздуху, ветру, рекам, солнцу, людям и зовет их свидетелями в несправедливости Зевеса и говорит: "Я знаю, все равно судьбы не избежать; с терпением переношу я мою участь!" Вдруг он слышит шум крыльев; Прометей дрожит, но это были нимфы океана; они услышали печальный звук его цепей, вышли из гротов, и так сильно было их сострадание, что они прилетели к нему неодетые. Они жалеют бога и страшатся, чтобы он еще хуже не был наказан за то, что угрожает отмстить своим мучителям. Прометей рассказывает им причину своих мучений: "Когда однажды спорили Зевес и Крон за свое могущество, я был единственный из титанов, который перешел на сторону Зевеса. Я дал ему совет, как сбросить Крона с его товарищами в тартар; и вот как он мне платит за эту услугу! Зевес награждал всех богов; одним смертным он только ничего не дал и хотел даже их совсем истребить и создать новый род. Один только я этому воспротивился и оказал им великое благодеяние: я дал им надежду, поддержал бодрость в душе — принес им с неба огонь, посредством которого они научатся многим искусствам. Вот за что меня мучат; я соболезновал людям, а ко мне не имеют сострадания. Я знаю, еще злейшая участь меня ждет". В то время как он хочет рассказать нимфам, что его ждет, является Океан на своем крылатом грифе. Он говорит Прометею: "От души жалею тебя; дружба и родство привели меня к тебе, я хочу тебя спасти; увидишь, что нет у тебя друга лучше Океана". Он советует ему покориться владычеству Зевеса и не раздражать его дерзкими речами. Сам же предлагает себя в посредники в этом деле. "Хвалю я тебя за твою дружбу, — отвечает Прометей, — но твои старания напрасны, и остерегайся навлечь на себя гнев богов за твое ко мне участие. Возвратись лучше домой!" Океан, следуя его совету, улетает. Хор оплакивает судьбу страдальца. Он еще никого, кроме Атласа, носящего на своих плечах землю, не видал так наказанным. Прометей рассказывает, какие благодеяния он сделал смертным: как он их одушевил, научил строить дома, астрономии, письменности, укрощать зверей, управлять кораблем, лечебному искусству. Хор надеется, что Прометей когда-нибудь сравняется в могуществе с Зевесом. Но этот знает, что ему судьба готовит еще много бедствий; он говорит: "Я не боюсь Зевеса, сколько я ни страдал; я знаю, и ему самому не избежать несчастия". Океаниды познают все величие Зевеса и говорят: "Не будем сердить его словами — будем лучше умилостивлять его жертвами. Мы видим, как наказан Прометей за ослушание". Океаниды припоминают прежнее счастье и веселые песни, когда Прометей взял в супруги сестру их, Гезиону. На сцену является Ио, обращенная в телку; ее кусает овод, и за ней следует стоглазый пастух Аргос. Ио также безвинно пострадала от гнева Зевеса. Ночью является ей видение и говорит: "Счастливейшая дева, зачем ты хочешь оставаться девой; судьба тебе назначила в мужья самого Зевеса, который сохнет от любви к тебе". Ио рассказывает свой сон отцу; этот посылает в Додону узнать у пифии желание богов. Боги приказывают Ио выгнать из отцовского дома, угрожая в противном случае гневом Зевеса. Ио, изгнанная из отцовского дома, превратилась в телку, преследуемую оводом. Хор оплакивает ее несчастье. Прометей предсказывает ей еще большие несчастья и перечисляет все дороги и опасности, которые ей предстоят до прибытия ее к устьям Нила. Тут она родит черного Эпафа, от которого произойдет могущественный герой, освободитель Прометея. Овод гонит Ио дальше. Зевес, услышав угрозу Прометея, посылает к нему Гермеса узнать, кто дерзкий против него восстанет. Но Прометей отвечает, что никакие мучения не заставят его произнести имя героя. Тогда Гермес угрожает ему новыми казнями: "Громом Зевеса будешь ты низвержен в пропасть, куда ежедневно будет прилетать орел клевать твою печень, и этому наказанию ты будешь подвержен до тех пор, пока кто-нибудь из богов тебя не заменит". Прометей, несмотря на это, остается тверд. Тогда Гермес советует хору удалиться, чтобы не пострадать от грома. Но хор хочет разделить участь Прометея. Тогда начинается казнь. Начинается землетрясение, гром гремит, и Прометей, вместе со скалой, падает в разверстую пропасть, призывая воздух и солнечные лучи в свидетели сделанной ему несправедливости". Рассказ слишком общ и краток, однако и в нем вы ясно замечаете и даже живо чувствуете великую мысль, лежащую в основе этой трагедии. Пред вами раскрывается убийственный факт, постоянно в разных видах и проявлениях повторяющийся в истории человечества и составляющий самую мрачную и безотрадную сторону ее. Нравственное достоинство, разумность, правота борется с грубой силой, с несправедливостью, с тупым и бессмысленным насилием; и как живо и поразительно верно представлена борьба! Сердце невольно содрогается при виде ее, и вся душа проникается живейшим чувством негодования и презрения к бесчеловечному подавляющему насилию. Все, что делает человека человеком, что составляет его истинное достоинство, что служит его человеческому развитию и содействует ему в достижении высокого назначения, определяемого его разумной природой, — все это исключительно принадлежит нравственной силе, составляет единственно ее произведение. Казалось бы, все должно было склоняться благоговейно пред нею и пред ее великими действиями. Однако ж, несмотря на это, бывают такие несчастные положения, в которых грубая сила и насилие с дикою и чисто зверскою жестокостию преследуют, неистово мучат нравственное достоинство, стараются задушить и погубить его вконец. И все это грубая сила делает с вопиющею несправедливостью, с невообразимым бесстыдством, с презрением всех законов правды и добра, единственно на том основании, что она сила, что в руках ее все средства для насилия. Нравственная сила беспрестанно и неутомимо трудится, придумывает и увеличивает средства для деятельности, развивает сообразительность, дает правила и уроки, указывает и разъясняет примеры; все это похищает у нее грубое насилие и всем пользуется для своих незаконных и бесчеловечных целей, и то, что выработала с таким трудом нравственная сила, служит для ее же собственного угнетения и гибели в руках насилия; она поражается ею же самою придуманными орудиями. Насилие совершенно забывает об этих услугах, сделанных для него нравственной силой, и платит ей самою черною неблагодарностью — угнетением и жестокостями. "Я дал Зевесу, — говорит Прометей, — совет, как сбросить Крона с его товарищами в тартар; и вот как он мне платит за эту услугу!" Страдать невинно, по одному капризу и по прихоти грубой силы, сознавая все свое нравственное превосходство над нею, — может ли быть что-нибудь мучительнее этого? Нравственная сила, к несчастью, очень хорошо знает цену себе и очень ясно понимает, что на ее стороне разумность и правда — единственные авторитеты, пред которыми должен склоняться человек, и единственные могучие средства, приводящие в движение все человечество. И, несмотря на это, она должна безмолвно и безропотно страдать под гнетом насилия, выносить полнейшее презрение и попрание своих высоких прав, мучиться сознанием своего отчаянного и безвыходного положения среди грубой силы, чувствовать в себе силы и способности для высокого полета и не иметь возможности расправить связанные крылья. Легко можно себе представить всю горечь, всю невыносимую мучительность этого положения, все отчаянные терзания нравственной силы, всю жгучесть ее страданий! И как смотрит насилие на эти страдания, приводящие в ужас своею глубиною? "Сила насмехается над скованным Прометеем". Болезненно отзывается этот бесчеловечный смех в истерзанной груди нравственных титанов, раздирает их душу, из глубины которой поднимаются одни только болезненные вопли и жалобные стоны. "Я, — говорит Прометей, — принес смертным с неба огонь, посредством которого они научатся многим искусствам. Вот за что меня мучат; я соболезновал людям, а ко мне не имеют сострадания". Нет, сострадание есть, и его много, но оно сковано страхом, сдерживается опасением навлечь на себя беспощадный гнев насилия. Даже орудия грубой силы, непосредственные исполнители ее жестоких приказаний, сознают несправедливость ее безумных насилий, проникаются уважением к нравственной силе и сочувствием к ее страданиям; у них является даже решимость противиться своим жестоким повелителям; но эта решимость скоро исчезает пред угрозами и гневом насилия. "Гефест не хочет приковать Прометея к скале, но Сила его заставляет, угрожая гневом Зевеса. И неохотно, проклиная свое искусство, оковывает он бога по рукам и по ногам". Этот же страх убивает и другие, хоть и добрые, но слабые натуры; им тоже ненавистно насилие, они вполне сочувствуют страждущим нравственным титанам, но боятся выказывать свое сочувствие; они становятся на сторону грубой силы не по свободному избранию, не по убеждению, а единственно только из боязни пред подавляющею массою грозной силы; они непременно восстали бы против нее, если бы она не имела ужасающего вида. Но наконец этот постоянный страх и опасение окончательно убивает и опошливает эти натуры, уничтожает в них последние остатки добра, и они, запуганные страданиями титанов, теряют совершенно свое человеческое достоинство, пресмыкаются и ползают под ногами давящего их бессмысленного насилия. "Океаниды услышали печальный звук цепей Прометея, вышли из гротов, и так сильно было их сострадание, что они прилетели к нему неодетые; они жалеют бога. Но наконец познают величие Зевеса и говорят; не будем сердить его словами — будем лучше умилостивлять его жертвами. Мы видим, как наказан. Прометей за ослушание". Кроме этого пассивного сожаления, страдания нравственной силы возбуждают к себе и деятельное участие, готовность на самопожертвование, решимость даже на неравный бой; но нравственная сила не принимает этих жертв и решительно отказывается от них; она до того возвышенна, что решается страдать одна, до того благородна и человечна, что не хочет, чтобы из-за нее страдали другие, ей сочувствующие, — она не то что насилие, которому недороги страдания других и которое по одному капризу, прихоти или личной выгоде готово притеснять, давить и губить всех и каждого, без сожаления и даже с совершенным хладнокровием. "Хвалю тебя за твою дружбу, — говорит Прометей Океану, — но твои старания напрасны; остерегайся навлечь на себя гнев богов за твое ко мне участие. Возвратись лучше домой!" Эта сторона трагедии производит на нас мучительное впечатление; она как будто колеблет нашу веру в святость и высокое значение нравственного достоинства, которое падает и гибнет в бессильной борьбе с насилием. Но тут же, с другой стороны, пред нами является нравственная сила во всем своем величии, с ее непреклонною твердостию, неодолимым могуществом, с готовностью страдать вечно, только бы не изменить себе и сохранить свое достоинство, не уступить насилию и не унизиться пред ним. Это ясно показывает нам все ничтожество, все бессилие грубой силы. Пусть она употребляет все средства, какие внушит ей злоба, пусть она приведет в действие весь ад своих разрушительных орудий; но и их соединенными усилиями она не поколеблет нравственных титанов, не привлечет их на свою сторону и скорее сама истощится в придумывании новых жестокостей и мучений, чем заставит их хоть произнести имена героев, которые работают в тиши над тем, чтобы ослабить насилие и освободить нравственное достоинство из тяжелых цепей грубой силы. "Зевес, услышав угрозу Прометея, посылает Гермеса узнать, кто, дерзкий, против него восстанет. Но Прометей отвечает, что никакие мучения не заставят его произнести имя героя. Гермес угрожает ему новыми казнями; но Прометей остается тверд". Силе остается только в бессильной злобе скрежетать зубами, мучиться своею собственной яростью, сознанием громадности своих убийственных средств и их совершенного ничтожества, видом того гордого презрения, с которым титаны смотрят на ее нравственную тупость и ограниченность. Эта картина борьбы нравственно закаленной души с насилием производит на нас отрадное и успокоительное действие; наша вера в нравственную силу еще более укрепляется, мы видим, что это действительно могучая, непоколебимая и непреодолимая сила, и исполняемся твердой надеждой, что она, временно задавленная насилием, непременно восстанет с новой энергией; что человек всегда останется человеком и вырвется рано или поздно из оков грубой, подавляющей силы. "Тогда начинается казнь. Начинается землетрясение, гром гремит, и Прометей, вместе со скалой, падает в разверстую пропасть, призывая воздух и солнечные лучи в свидетели сделанной ему несправедливости". Даже вид этой грозной и величественной казни действует на нас успокоительно; мы уверены, что нравственная сила воскреснет, что пока существует мир с солнечными лучами и воздухом, до тех пор разумность и правда будут святее, выше и сильнее тупой несправедливости, и из разверстой пропасти до нашего слуха долетают отрадные слова Прометея, возвышающие сознание нашего человеческого достоинства и наполняющие нашу душу гордым презрением ко всякой грубой силе и насилию: "Я не боюсь Зевеса, сколько я ни страдал; я знаю, ему самому не избежать несчастия". Впервые опубликовано: Современник. 1861. № 10.
Максим Алексеевич Антонович (1835-1918) — русский публицист, литературный критик, философ. | ||
|