М.А. Антонович
Из "Заметок о журналах":

В этой книжке обращает на себя внимание только роман "Былое" г. В. Крестовского. Насколько можно судить по напечатанному началу его, в нем будут фигурировать всё те же "новые люди" последнего, или, точнее говоря, предпоследнего, периода русской жизни, те же люди, которых нам так часто изображали в романах и критиках под видом нигилистов, мыслящих реалистов, опростелых, поджигателей, убийц, жуликов, мазуриков или вообще под видом "молодого поколения". Как в наше время есть, так и во всякое время были свои новые люди, то есть такие люди, которые доходили до понимания неудовлетворительности, пустоты или несправедливости рутинной, традиционной жизни, какою жили деды и отцы, которые составляли для себя идеалы новой, более разумной, свободной и человечной жизни, которые задачей своей жизни ставили достижение целей более возвышенных и совсем другого рода, чем те цели, к которым стремилось рутинное и ограниченное большинство, которые для руководства в своей деятельности брали правила более справедливые и более гуманные, чем те, которыми руководилось несправедливое и эгоистическое большинство, которые считали своим долгом устроить свою жизнь таким образом, чтобы она ни для одного человеческого существа не была источником и причиною не только безвинного страдания и горя, но даже обременения и стеснения, которые честный труд с скромной долей и скудостью, но с спокойною совестью предпочитают роскошной праздности или материальному изобилию, но купленному ценою сделок с совестью или прямо бессовестно, которые считают своею обязанностью не только удовлетворять своим личным потребностям, но и делать что-нибудь для других.

Но как одно время вообще не походит на другое время, так и новые люди одного времени более или менее отличаются от новых людей другого времени. Так, например, отличительным признаком новых людей периода, предшествовавшего последнему, или так называемых людей сороковых годов, был разлад или по крайней мере отсутствие полной гармонии между теорией и практикой, между их воззрениями, идеалами и их житейскою деятельностью; так по крайней мере они изображались в романах. Они понимали и ясно сознавали, что их жизнь нерациональна, что окружающая их действительность возмутительна; но или их убеждения были слишком безжизненны, или у них недоставало силы характера настолько, чтобы окончательно свергнуть с себя оковы этой жизни и действительности, разорвать с ними всякую связь и даже объявить им постоянную войну и бороться с ними во что бы то ни стало. Напротив, вместо того чтобы бороться с действительностью, они шли на сделки с нею и даже подчинялись ей, обезоруживая себя рефлексией или разного рода философскими соображениями в таком роде, что облекающая нашу жизнь кора неразумия и зла до такой степени мощна и крепка, что ее не пробьют единичные усилия отдельных индивидуумов, что новые люди ничего не поделают, что бы они ни делали, что в случае борьбы они только расшибут себе лоб или покажутся смешными Дон-Кихотами или не менее смешными Чацкими. Вследствие этого они не только не переделывали окружающей среды и даже не волновали ее, но и сами подчинялись среде, жили ее жизнью, и среда, как говорится, заедала их. Но при всем этом в них не угасал окончательно новый огонь; они не забывали своих идеалов и лучших стремлений, так расходившихся с их жизнью, понимали свое неестественное положение, сознавали свою вину и разлад между своими идеалами и действительностью. Это сознание мучило их, и они сами нарочно растравляли раны этого сознания, как бы видя в этих мучениях искупление своей вины. Таким образом, они только в душе были новыми людьми, а не в жизни. Другой замечательной особенностью новых людей этого времени было то, что представителями их были почти исключительно мужчины. Мужчины были тогда единственными носителями новых идей и инициаторами; им принадлежала первенствующая роль. Женщины же относились к новым идеям пассивно, не усиливаясь равняться с мужчинами или помогать им в развитии новых идеалов и разве только своею любовью награждали мужчин за их прекрасные теоретические стремления. Женщины не участвовали в собраниях и кружках новых людей, в тех всенощных прениях, на которых обсуждались и развивались новые идеи; девица, попавшая в холостую компанию мужчин, дебатирующих какой-нибудь вопрос, или наслаждающихся чтением какого-нибудь увлекательного сочинения, навеки погубила бы свою репутацию. Женщины держались постоянно на женской половине, считая неприличным для себя втираться в толпу мужчин и появляться с этою толпою везде, куда влечет мужчин или любознательность, или общественный интерес. Словом, среда и традиционные правила этикета порабощали тогдашних новых женщин еще более, чем мужчин.

У новых людей следующего периода, при более определенном развитии их воззрений, при большей солидности, жизненности и применимости их убеждений, заметно больше стремлений согласить теорию с практикой, больше усилий перевести идеал в действительность. Свою жизнь они располагают по своим понятиям, в своих поступках они смело руководствуются правилами, которые считают рациональными и справедливыми. Они не подчиняются окружающей среде, коснеющей в традиционной рутине, не стесняются ею, не обращают внимания на ее суждения и приговоры, относятся к ней свысока, презрительно и часто с вызывающим видом нарушают непреложные в ее глазах формы и отношения. Не давая среде заесть себя, они, напротив, стараются подчинить ее себе или по крайней мере борются с нею, вводят в нее разъедающие элементы и деятельные ферменты, способные вызвать оздоровляющее брожение. Их деятельности не парализует обескураживающая рефлексия, выражающаяся целым потоком вопросов: к чему? для чего? может ли из этого что-нибудь выйти? что значит индивидуум, эта капля в море жизни, и может ли она оказать хоть ничтожное влияние на его волнения и течения? и что за жалкая претензия одною или двумя песчинками задержать течение громадного потока или дать ему иное направление? Они, каждый в своей сфере, просто делают свое дело, как бы скромно оно ни было и как бы ни мало было в нем мирового значения. Еще менее может удержать их от деятельности опасение показаться смешными, чудаками, Дон-Кихотами; их привлекает какая-нибудь деятельность не потому, что она эффектна, величественна, театральна и напоминает какое-нибудь из типических созданий великих мировых поэтов — что сильно стимулировало прежних новых людей, а потому, что они считают ее разумною и полезною. В числе новых людей нового периода много женщин, которые не хотят оставаться на женской половине, но стремятся сравняться с мужчинами во всем, желают учиться всему, чему учатся мужчины, и участвовать во всех мужских делах. В деле развития и проведения новых идей женщины не идут пассивно за мужчинами, увлекаемые женскою любовью к ним, но самостоятельно и активно участвуют в этом деле, так сказать, за собственный счет, и при этом относятся к мужчинам просто, без всяких жеманств и желаний понравиться, как к своим товарищам, как бы забывая о различии полов, чего никогда не могла забыть девица прежнего времени при каких бы то ни было делах и сношениях с мужчиной. Самая развитая барышня прежнего времени пришла бы в ужас и сгорела бы от женского стыда, если бы увидала вблизи, что делают, чем занимаются женщины нового времени, как они относятся к мужчинам, как свободно и непринужденно держат себя в мужских товарищеских компаниях, как мало думают о своих женских прелестях. А самая развитая маменька прошлого времени посмотрела бы на нынешних женщин просто как на пропащих созданий, потерявших всякую женственность и другие специальные добродетели, украшающие прекрасный пол.

Многие из наших романистов, не обрекавших себя на служение искусству для искусства, пытались изображать новых людей; но только один из них, по ремеслу не романист, изобразил этих людей и со смыслом и с сочувствием. Он указал то, что есть действительно хорошего в них и что возбуждает к ним симпатию, выгодно отличая их от рутинного большинства. Другие же романисты изображали этих людей или без смысла, или без сочувствия; то есть одни хотели представить их как идеалы, как образцы для подражания, но только эти образцы вследствие непонимания и неискусства романистов выходили до того непривлекательны, нелепы и даже пошлы, что возбуждали только смех, а не желание подражать им; а другие, напротив, выставляли их на позор для поругания и осмеяния и с злорадством изображали только дурные стороны их и даже хорошие стороны их усиливались представить в дурном виде. Читатели, конечно, знают много примеров романов в том и другом роде. Роман "Былое", насколько можно судить по его началу, будет составлять середину между этими двумя родами изображения новых людей. Как видно по началу романа, автор относится сочувственно к новым людям, но в то же время не скрывает и того, что под флагом новых людей скрывается много дряни, много лицемеров и самых негодных людей.

В напечатанном начале романа "Былое" автору особенно удались два женские лица, из которых одно, вероятно, будет героиней романа. Это Татьяна Дмитриевна, Темира или просто Таня, горькое положение которой невольно вызывает сочувствие к ней. История ее есть олицетворение судьбы многих новых женщин. По ее собственным словам, она очень рано начала жить, все знать и все понимать. С раннего детства она почувствовала суровый и грубый деспотизм семьи, или, собственно, одного отца, который мучил всю семью. Гнет деспотизма развил в ней восторженную любовь к свободе и сочувствие к всякому освобождению, так что, будучи еще четырнадцати лет, она в день объявления воли вместе со своим кузеном вмешалась в толпу освобожденных мужиков и до хрипоты кричала ура! за что отец прибил ее, а кузену отказал от дома, несмотря на мольбу матери. "Вот с этого дня, — рассказывает Таня, — с этого часа я с собой и решила: сказала, что рабой я не буду. Я тогда же хотела бежать; я так и сказала матери". Кроме гнета деспотизма, ее мучил еще стыд и позор при мысли, что все богатство ее отца нажито неправедным трудом, бесчестно, — что было известно всем и на что все указывали пальцами. "Я от чего ушла? — рассказывает она, — от деспотизма, от стыда... Взяточник... Боже, да есть ли что ужаснее, есть ли имя этому — презирать родного отца! Есть ли мука страшнее? Пить, есть — краденое! Нарядят тебя... позор!., выставят, как продажную; возьми ее кто-нибудь, за ней много добра награбленного..." При таком положении и с такими чувствами жизнь в семье была для нее, конечно, невыносима; она рвалась на свободу, мечтала о свободной разумной жизни, о честном труде, о полезной деятельности, словом, обо всем, о чем так страстно мечтают все новые люди.

И вот в это-то самое время является он, Долотов, во-первых, красавец, а во-вторых, идеал и помощник для осуществления светлых надежд Тани. Он прямо попал в ее больное место, заиграл на самой чувствительной ее струнке и представил ей как раз то, о чем она мечтала.

"А он пришел, и на другой же вечер! ни отца, ни брата не было дома. Чего-чего не переговорили! И как скоро разговор завязался! Как он прелестно говорил! Как сладко и легко делалось на душе! Такой широкий, широкий свет разливался перед глазами: мир, правда, занятые руки, достоинство и любовь... любовь без жертв, без обмана и без конца! Дышалось вольно, и все хотелось больше захватить в грудь и воздуха и простора. Сейчас бы в путь, сейчас бы в дело; сейчас бы в работницы к тому, кто работает, к ногам учителя — слушать и в сердце складывать его слова! сойти сестрой, сиделкой, лучом света к одинокому, к страдальцу, к заключенному... всем радость!"

Кто из новых женщин и мужчин не горел лихорадкою подобных горячих надежд и кто из них не пожертвовал бы всем, чтобы уловить случай для их осуществления? И разве Таня могла не бросить семьи и не убежать с Долотовым? И она убежала, напутствуемая слезами и отчаянием матери и проклятием отца. Долотов поселился с нею в Петербурге; и Таня зажила новою жизнью, которая пришлась ей еще горше старой. Долотов немедленно же снял с себя маску нового человека, и под нею оказался просто франт, пошлый фат, фанфарон, сибарит и бездельник, неизвестно зачем и для чего якшающийся с новыми людьми, которых он в душе презирал, и лицемерно интересующийся их делами, которые ему противны и которым он предпочитает сферу порядочного аристократического общества. Таню он поставил в положение служанки и третировал ее как настоящую служанку, и уж чересчур грубо, так что нам кажется, что здесь автор переходит уже в неестественность, в шарж. Вся жизнь и деятельность Тани, переполненной высокими мечтами и надеждами, состояла теперь в том, что Таня должна была ухаживать за счастливым и довольным Долотовым, заботиться об его комфорте и домашних удобствах, окружать его маленькими попечениями, обыкновенно лежащими на обязанности прислуги, угождать его вкусам, предупреждать его желания, сидеть безвыходно дома и, приготовивши все, что ему может понадобиться, терпеливо ждать его возвращения после разных шатаний и рысканий в порядочных обществах. Таким образом, Таня, мечтавшая быть сиделкой при страдальцах, алчущих, жаждущих и заключенных, очутилась сиделкой при сытом, жирующем сибарите; других дум и занятий у нее не было никаких. В вознаграждение за свою службу она получала от Долотова готовое содержание, каприз, брюзжание, грубые укоры, грязные подозрения и презрительное третирование. Таня, убежавшая из родительского дома, "чтобы не прозябать, не оставаться рабою, чтобы жить для своего достоинства и для пользы других", снова очутилась в положении рабы, без всякого умного и полезного дела. С настоящими новыми людьми, с которыми Долотов находился в наружных приятельских отношениях, Таня не могла сойтись и сблизиться; они тоже смотрели на нее презрительно, считали ее глупенькой, избалованной, изнеженной, ничего не знающей и не умеющей и не способной ни на что серьезное. Сама она, бедная, не знала, что ей делать и за что взяться; она додумалась только до того, что втихомолку и тайно ото всех учила наизусть какую-то книжку. Среди унижения и пустоты своей настоящей жизни Таня с горестью и болью в сердце вспоминает о любимой матери и сестре и жалеет, что рассталась с ними бесплодно для себя и для них. "Я их бросила, — раскаивается Таня, — не захотела с ними горе делить"; и эта мысль мучительно терзает ее.

Один из новых людей, Петров, сочувствующий Тане и, по-видимому, неравнодушный к ней — мы даже подозреваем в нем героя романа, — под видом преподания ей дружеских советов говорит ей горькие истины и делает ей суровые упреки, что она бездельничает, ничему не учится, что она и в подметки не годится "умным" новым женщинам, что она только и способна на то, чтобы быть служанкой Долотова, что она от скуки и безделья сентиментальничает, жалеет о разлуке с матерью и сестрой, что она не имеет права жаловаться на свое положение, так как решилась на него добровольно из любви к Долотову, в котором должно же быть что-нибудь особенно привлекательное для нее, так как из-за него она бросила родительский дом, что если она любит Долотова и видит в нем что-нибудь серьезно хорошее, — ведь не из-за одной же красоты его и не по одной чувственности она отдалась ему, — то ей должна быть приятна жизнь с ним, а если же она не любит его, не видит и не ждет от него ничего хорошего, то напрасно унижается и раболепствует перед ним, напрасно не расстанется с ним и не покончит с ним: "от папеньки ушли без саквояжа и без сцен, так и тут..." Подобные речи и укоры, до которых Таня по временам, может быть, додумывалась и сама, сильно подействовали на нее, наэлектризовали ее и возбудили в ней храбрую решимость. Однако этой решимости хватило у нее только на то, чтобы устроить Долотову сцену, во время которой она высказала ему следующее:

"Я не того ждала, я не затем шла к тебе жить: вспомни, за что я тебя полюбила! Мы хотели... вспоминай свои слова!.. Мы обещались подать пример, как должны жить люди, трудиться, помогать другим, уважать друг друга, забыть прихоти, когда там, на улице, нет хлеба! Учиться, учить! втолковать притесненному, что у него есть права, потому что он человек, образ и подобие Бога! я ведь верую в Бога! Иначе, Господи, да что ж бы у меня осталось, когда вот оно, мое самое дорогое... О, кто тебя подменил? Стыдно! Разве мы честные люди? Ты — светский фат, я — твоя содержанка... и все, что из этого следует!"

И Таня объявила свое неизменное решение уйти от Долотова. Но он так "превосходно выдержал характер и провел сцену", что она изменила свое решение и осталась. Но такой оборот дела не только не успокоил, но еще даже смутил и расстроил ее; ей стало стыдно за себя. "Да, прежде всего ей было стыдно. Ее мучила совесть. Она невозвратно погубила что-то уж такое дорогое, святое, что не умела и назвать. Погубила... Бог знает из-за чего, без убеждения... даже без увлечения. А кажется, все уж было решено иначе. Она злобно засмеялась, глядя (в зеркало) на свое отупелое лицо. Она обезумела и сознавала это с какой-то дикой радостью". Такое оригинальное положение Тани не лишено некоторого трагизма, и очень интересно, как автор выведет ее из этого положения и что вообще сделает из нее в дальнейшем развитии романа?

Другое женское лицо в романе намечено только в общих и крупных чертах; но эти черты резки, смелы, правдивы, жизненны и дают возможность составить полное понятие о лице. Это мадам Ганевич, существо черствое, сухое, бесчувственное, холодное, ехидное, до крайности самолюбивое и надутое. Она всех остальных женщин считает идиотками и всех колет шпильками своего мелкого сарказма; все ее действия, все ее стремления направлены к тому, чтобы возвысить и возвеличить ее собственную особу и показать, что она лучшая из всех женщин. Все, что она имеет, и все, что она знает, служит ей только для того, чтобы все это выставлять напоказ, на удивление всем, чтобы все преклонялись перед нею и считали ее первой женщиной в мире. Она занимается наукой, переводит и сочиняет не по любви к знанию, не из-за интереса к занятиям и работе, даже не из-за нужды, а единственно для того, чтобы все видели и знали, какая она великая женщина, и преклонялись перед нею. И действительно, перед нею преклонялся сам Долотов, и все новые передовые люди удивлялись ее уму. Как Петров возмущал Таню против Долотова, так и мадам Ганевич не то что возмущала, а как-то шпиговала и подзадоривала Долотова против Тани. Говоря про Таню, Ганевич давала Долотову такие наставления: "Ваше дело вложить ей правильные понятия. Энергии побольше; вы, право, слабы. Мужчины — удивительные! Говорят, систематизируют — заслушаться их. А как только их существование войдет в рамки, как только сложится у них что-нибудь вроде домашнего очага, как только почувствуют они кругом себя размягчение атмосферы... тотчас всякой энергии конец, и именно там, где ей место: в деле развития женщины, которая ваша. Ведь она ваша! А вы? вы ее только любите! Между тем интересы ваши розны, мировоззрение ваше розно. Женщина ваша, а вы оставляете ей всю ее дикую своеобразность, вы не позаботитесь спокойно, с полным самообладанием втолковать ей..." Но Таня как бы инстинктивным чутьем, сердцем чувствовала, что мадам Ганевич — особа далеко не симпатичная, а просто отталкивающая. Когда Петров превозносил ей эту даму и восхвалял ее ум, то Таня отвечала ему на это:

"Вот вы говорите, что с ней не расстанешься, а я даже и не сблизилась... Послушайте! пожалуйста, вы не начинайте меня бранить с первого слова; будьте, что называется, милостивы. Меня все бранят. Ну, я глупая, не понимаю ничего. Ганевич, вы сказали, — умница. Что мне в ее уме... Ну, знаю, знаю — господи, знаю! — она образованна, читает на четырех языках, слушает физиологию, опыты делает, пишет — знаю, все знаю! все перед ней! И талантлива, и хороша собой, и голос у нее прелестный... Вот только это и человеческое!.."

И в разъяснение своей мысли Таня рассказала такой случай. Ганевич однажды зашла к ней в гости. Таня не умела говорить с такой умной женщиной и потому попросила ее сыграть что-нибудь на фортепиано и спеть. Ганевич спела чувствительный романс, который произвел на Таню впечатление тем, что в нем говорилось о матери. Таня расчувствовалась, бросилась к Ганевич и обняла ее. Ганевич покоробило от этой сентиментальной выходки, и она обдала Таню холодной водой, но совсем не по-человечески. Если бы она засмеялась в глаза Тане, то "это было бы лучше, это было бы по-человечески", — рассуждает Таня. "Скажи мне, что я дура, но просто, добром скажи!.. Она — ничего! Такая порядочная!.. Вот она-то уж аристократка, а ей небось выговоров за это не делают!.. Ниже словечка! Просидела пять минут, все молча, вдруг взяла свою шапочку, надела, "прощайте", — и в дверь. И слышу: звонит, чтобы за ней заперли..." Сам Петров благоговел перед умом Ганевич и ставил ее в образец Тане, которую это возмущало. Из всех новых людей только один скромный, робкий до боязливости Квиритов, "сын дьячка", понимал Ганевич и сходился в мнении о ней с Таней; о своем приятеле Петрове он отзывается так: "Да. Заблуждается он в ней (Ганевич) очень; по себе судит. Ему слово дорого, а ей говорить — что воду лить..."

Повторяем, начало романа "Былое" очень интересно и много обещает.

Всего приятнее при чтении этого романа то, что в нем нет ни узкого и неосмысленного превознесения новых "передовых" людей, ни предзанятой враждебности к ним. Хотя в нем выставляются и дурные стороны новых людей, но это делается без злорадства и без ехидной цели: нате, мол, полюбуйтесь, каковы ваши новые люди, — что так неэстетично и неприятно поражает в других подобных романах.

Впервые опубликовано: Тифлисский вестник. 1878. №№ 70, 71. От 29 и 30 марта.

Максим Алексеевич Антонович (1835-1918) — русский публицист, литературный критик, философ.