М.А. Антонович
"Свисток" и его время

Опыт истории "Свистка"

Познай себя.
Сократ.

"Свисток" пишет свою историю главным образом и вообще для истории, для науки, для истины, которая сама для себя есть цель; а потом уже, в частности, и для того, чтобы в своем прошедшем почерпнуть урок и назидание для деятельности в будущем. "Свисток" смело и не боясь никаких возражений может сказать, что он, подобно другим ученым и литературным изданиям, имеет славное прошедшее и надежду на великое будущее, что и ему есть на что оглянуться назад и посмотреть вперед. Этого краткого предисловия и достаточно для истории, которая также будет краткою.

В то время, когда, несмотря на вековую отчаянную мольбу Московской Руси — "не будите меня на заре", ее все-таки разбудили, и, как нарочно, именно на заре великого дня, занявшейся по мановению какой-то волшебной десницы, когда могучий богатырь, тысячу лет сиднем сидевший и от нечего делать сладко дремавший, наконец проснулся, машинально протер сонные глаза, погладил усы и бороду, когда пробудились его мощные силы и запросились к энергической деятельности, когда все устремилось к гласности, поплелось к свету навстречу восходящему солнцу и, оживленное его теплотворными лучами, встрепенулось и закопошилось, когда многочисленные вопросы один за другим стали подниматься, словно грибы после дождя, — в это-то многознаменательное время явился на свет и "Свисток", с ясным сознанием своей задачи, с светлой мыслью о своем призвании, с печатью на челе, с огнем на груди, с ядом в устах, но с удивительным незлобием и добродушием в сердце. Появление его не было предвозвещено ни трубными и барабанными звуками стоустой молвы, ни широковещательными и соблазнительными голосами печатных объявлений и вообще не было предшествуемо ни одною из тех приготовительных торжественных церемоний, которые сопровождают обыкновенно рождение не только новых журналов, но почти каждой, иногда самой пустой статейки, заранее обещаемой читателям как драгоценный подарок и всегда почти представляющей собою подобие мышонка, рожденного горою. "Свисток" родился просто и скромно, без официальных представлений; высказал свою задачу, заявил свои тенденции и — "защелкал, засвистал на тысячу ладов". Повсюду воцарилось глубокое торжественное молчание; "внимало все тогда любимцу и певцу Авроры", то есть, собственно, зари, пробудившей спавшую Московскую Русь, — внимало все, но не все хотело сознаться и показать вид, что внимает. Бесхитростная и откровенная публика внимала и не скрывала своего мнения; некоторые господа "внимали свист уже привычным ухом", уставясь в землю лбом. Но ученые и глубокомысленные мужи притворились, будто вовсе не замечают "Свистка", будто свист его вовсе не доходил до их ученых ушей и уж никак не производил на них определенного и сильного впечатления; своим презрением они надеялись убить "Свисток" в первые дни его жизни. Но проницательный "Свисток", на основании своего глубокого знания натуры человеческой вообще и ученой в особенности, сразу же отгадал эту притворную невнимательность, это преднамеренное, неестественное презрение; он наверное рассчитывал, что его свист болезненно и злобовозбудительно отдается в их звонких головах и сердцах, окованных мудростью и как раз приспособленных для резонанса; он знал, какие чувства волнуют бумажные груди его собратов, и потому их молчание принимал за "умысел иной"; вследствие этого он тотчас же напрямки объявил, что ученые просто только игнорируют "Свисток". Таким образом, маска с ученых мужей была сорвана. Пред глазами всех открылось умилительное и вместе забавное зрелище! Юный "Свисток" вдруг перехитрил целый сонм ученых, поседевших в самых искусных академических диспутах и диалектических маневрах! Нечего было делать — солидные мужи бросили свою прежнюю роль, которая, вследствие проницательности "Свистка", становилась уже отчасти смешною, решились выдвинуть против него свою тяжелую-претяжелую артиллерию, усовершенствованную Михаилом Петровичем Погодиным, остроумным московским Армстронгом и Уайтвортом, и положили с этого времени действовать против "Свистка" наукообразно, по преимуществу филологически. И вот на горизонте литературы собралась грозная туча, засверкали молнии, послышались удары грома, завыла буря, затем собственно, чтобы заглушить веселый свист. Все в литературе озлобилось на бескорыстных "рыцарей свистопляски". Озлобление доходило до того, что "Свисток" имел удовольствие встречать в печати следующие фразы: "что, если бы, — говорилось в одном журнале, имени которого "Свисток" не назовет из снисходительности, — этот свист раздался, не говорим, в Германии и Англии, но даже в теперешней Франции? Там бы общество ответило на него личной расправой, которая весьма действительна для лиц, скрывающихся под псевдонимами". Всякий поймет, что значило это указание в переводе на обыкновенный язык. Впрочем, тогда же нашлись люди, которые посоветовали литераторам "перестать биться и драться". Этот совет, вероятно, возымел свое действие. Затем противники "Свистка" стали придумывать планы, как бы остановить, свист, — до того было нестерпимо для них его действие. Эти планы предлагали всему русскому обществу предпринять крестовый поход против "Свистка" и запретить ему свист. В планах говорилось, между прочим: "Как только раздался "Свисток", его могло остановить общество. Какое же наше общество? Наше общество молодо в литературном деле", то есть наше общество не созрело и потому не остановило "Свистка". Удар был направлен на самую чувствительную струну общества, которое тогда сильно раздражалось упреками в незрелости. Планы оканчивались вопросом: "Чья же это обязанность (остановить "Свисток")? Конечно, не правительства, которому не усмотреть за всеми мелочами (а если б усмотрело?)" По долгу исторического беспристрастия "Свисток" мог сказать, кому принадлежали такие планы, но он умалчивает об этом и надеется, что его великодушие будет достойно оценено. Само собою разумеется, что все нападения и грозные планы нисколько не ослабили энергии "Свистка"; ученый мороз не мог охладить жар его юной крови, и серьезное наукообразное ворчание не заглушило его свиста, подобно тому как однообразный и глухой шум выпускаемых паров на стеклянном заводе или на бумагопрядильной фабрике не может заглушить пронзительного и всепроницающего свиста самого последнего локомотива на С.-петербурго-московской железной дороге. "Свисток" неутомимо работал, смело и решительно шел к своей цели и таким образом достиг второго периода своей истории.

В этом периоде отрадное и утешительное зрелище открывается для "Свистка": его идеи мало-помалу прививаются к литературе; обвинения, на него взведенные, падают; орда врагов его редеет и гибнет; его заслуги ценятся; его завоевания признаются; его теории крепнут и популяризуются; ученые соседи в сношениях с ним принимают даже заискивающий вид. Излагать историю "Свистка" в этом периоде — значит повествовать об его победах и славных деяниях. Скажите, в самом деле, кто умерил неумеренные и, можно сказать, безумные восторги русские? Кто проник в истинный смысл колоссальной фразы "в настоящее время, когда" и проч.? Кто измерил океан глубокий нашего прогресса? Кто сосчитал пески, лучи нашего развития? И — если теперь, при треске напыщенных речей о быстроте нашего развития, у каждого на устах блещет улыбка, — скажите, кому, как не "Свистку", она обязана своим происхождением? Кто оценил музу Розенгейма, понял фальшивость ее звуков? Кто анализировал литературный талант и филантропические тенденции Кокорева? Кто понял Москву и сомнительное величие московских деятелей? Кто, в состоянии прозрения, пророчески созерцал настоящую судьбу "Русского вестника"? "Время" говорит теперь, что оно первое восстало против авторитета "Русского вестника", тогда как история свидетельствует, что "Свисток" разбил пьедестал, на котором стоял этот знаменитый журнал еще тогда, когда "Времени" и на свете не было. Но мы никогда не кончили бы, милостивые государи, если бы захотели подробно исчислять все ученые, литературные и общественные заслуги "Свистка". Для полноты картины остается еще указать на самую капитальную заслугу "Свистка", относящуюся к русской гласности. Гласность эта обращала на себя преимущественное внимание "Свистка". Он обходился с нею бесцеремонно, насмешливо и даже дерзко и кончил отрицанием ее — что, собственно, и составляет его заслугу. Но за такую заслугу на "Свисток" посыпались укоры, можно сказать, со всех концов мира. Одни говорили, что "Свисток" топчет молодые всходы гласности. Другие же выражались об его поступках с гласностью таким образом: "заметив робкость и неловкость гласности, подняли бедную, как говорится, на зубок; насмешка не пощадила ее нового положения в обществе; особенно же в этом глотанье слов нашли что-то очень смешное. Она рассказывает нам, говорили насмешники, что-то и про кого-то; но о каких именно странах и о каких существах лепечет она, понять невозможно. Так говорили насмешники и недовольные (да, "Свисток" говорил это; ну так что же?). Гостья прислушалась, поняла, в чем дело, оправилась и — вот оставляет она свои робкие движения и заменяет их смелою осанкой (?), становится сама насмешницей. Послышались в устах ее и имена собственные, и уже немалое число их произнесла она". Но, несмотря на эти укоры, "Свисток" стоял и стоит на своем и отрицание русской гласности считает своей заслугой, которую должна признать история.

Наконец наступил третий, самый славный период в истории "Свистка". Его идеи торжествуют, покоряют себе умы; его влияние захватывает обширную сферу; все журналы признают его; о нем пишутся статьи и целые пространные критики; его прямо называют уже "знаменитым". Свист получает право гражданства в литературе; название "свистун" становится почетным, и многие ищут чести — быть и называться свистунами. Повсюду обнаруживается стремление подражать "Свистку"; многие журналы заводят у себя юмористические отделы и только из ложного стыда не называют их свистками или антисвистками. Можно было ожидать, что "Свисток" при виде этих неожиданных явлений придет в восторг, — ничего не бывало; он не восторгался, потому что ожидал их, потому что ему очень хорошо известна была история распространения всех новых идей — как они, хоть с трудом и только мало-помалу, но всегда делаются общим достоянием. Даже ученые мужи, истощив все научные средства в борьбе со "Свистком", сознали свое бессилие, безмолвно преклонились пред ним, поняв наконец, что свист дело важное и благотворное. Под влиянием этой мысли и они решились подражать "Свистку". Какая резкая противоположность между третьим периодом истории "Свистка" и первым! "Свистку" решились подражать те самые люди, которые в первом периоде взывали к обществу, чтобы оно остановило свист и "Свисток", указывали на пример Англии и Германии и называли общество молодым за то, что оно не последовало их внушениям. — Для доказательства того, как сильно развилась подражательность "Свистку", достаточно указать на несколько примеров. — "Русский вестник", дольше всех журналов хранивший личину презрения к "Свистку", признал наконец "Свисток", стал относиться к нему как к равному, вступил с ним в серьезную полемику, занялся учеными исследованиями о "Свистке" и поместил у себя капитальную статью под заглавием: "Наш язык, и что такое свистуны". А наконец и сам стал свистать и даже сам откровенно сознался в том, что он свищет. Лучшие, типические образцы его оригинального свиста публика видела в его прошлогодних летних статьях. А уж если "Русский вестник" поддался свисту, то другие журналы и подавно должны были заразиться свистом. Самым ученым и серьезным между нашими русскими журналами считался журнал, название которого едва ли и нужно произносить, потому что при одном слове "ученый и серьезный" в уме каждого возникло представление об "Отечественных записок". Излишне также упоминать и о том, что "Отечественные записки", по самому характеру своей натуры, были не расположены к свисту вообще и к "Свистку" в особенности. Да, правду сказать, свист и не шел к лицу "Отечественных записок", к их строгой физиономии, и внимать их свисту было бы так же странно, как глядеть на пляску и канканирование какой-нибудь восьмидесятилетней старушки. Однако ж и "Отечественные записки" заразились свистом, и прежде всего стали свистать ученым образом. Первая статья со свистом была помещена в них под следующим ученым заглавием на латинском языке: "Gesta reipublicae literarum Moscoviensis. Accedunt prolegomena de rationibus criticis et gramaticis controversiae maxime [Труды Московского общества словесности. С добавлением предварительных замечаний по спорным вопросам критики и грамматики (лат.)] (преимущественно для профессоров классической словесности и греческой философии)". В ней заключались разные остроты сначала насчет всей Москвы, потом насчет "Русского вестника" и г-жи Евгении Тур.

Затем "Отечественные записки" делали несколько попыток формально завести у себя свисток; в числе этих попыток были "Все и ничего" и "Самодур". Из всех свистящих острот, рассыпанных по этим quasi-свисткам, только одна достойна того, чтобы занимать место в истории и сохраниться на память грядущим поколениям, а именно следующее окончание какого-то стихотворения:

Погоди, Громека,
Свистнешь, брат, и ты.

Сбылось ли это предсказание — неизвестно. Даже "Время", болезненное и хилое, по самой природе своей предназначенное для плача и сетования, усиливалось и натужилось свистать, что, конечно, очень вредно действовало на его слабый организм; оно осклаблялось болезненно и раздражительно, и это осклабление в простоте своей принимало за свист; оно сочиняло статьи "со свистом и пляскою, с переодеванием" и т.д., рассуждало о "хлебных свистунах", о "либеральных кнутиках" и т.д. Вследствие этого, подражая той знаменитой мухе, которая говорила некогда: "мы орали", и "Время" говорит теперь о себе: "и мы свистали!" Действительно, свистали; оно свищет и теперь, только в собственный кулак и на собственную шею. Но это уже не относится к истории, это дело текущее. "Русское слово", несмотря на свою суровость и даже некоторого рода мрачность, тоже усиливалось подражать "Свистку" в "Дневнике Темного Человека", который, воображая, что сущность свиста заключается в стихах, просто измучил читателей громадным количеством своих стишков и воспевал в стихах, часто весьма дубовых, такие события, которые не стоили бы самой пошлой прозы. Приведенные примеры ясно показывают, до какой степени свист въелся в умы и сердца, как сильна свисткомания и горячка подражания "Свистку"!

В это-то славное для "Свистка" время на него посыпались удары слепой, но жестокой судьбы; он понес чувствительные, ужасные потери, которые он долго оплакивал и долго не мог забыть. Едва только он успел оправиться после этих потерь, как его поразил новый удар, после которого он уже и не помнит, что было с ним. Помнит только, что для него наступила длинная, мрачная ночь и какой-то тяжелый сон... Первые минуты его пробуждения были отравлены сознанием новых потерь... Пробудился он и едва мог дать себе отчет о том, что происходит вокруг него; в самом деле, как много воды утекло в продолжение этого перерыва в деятельности "Свистка", как изменился мир и как в особенности изменилось лицо земли русской! На одной стороне лица застыла тупая бессмысленная улыбка; другая сторона сморщилась в кислую гримасу; по всему лицу пробегают судорожные подергивания; один глаз неестественно блещет, из другого сочатся слезы. Матушка Россия! что с тобой? Да, много событий совершилось в мире в то время, когда "Свисток" не мог видеть и наблюдать их! Гарибальди, дразнивший капризную и изменчивую музу Якова Хама, получил достойное возмездие: великий Раттацци, преемник великого Кавура, подстрелил его; и "Свисток" не воспел этого торжества закона над беззаконием! Скатилось с горизонта еще одно солнце — Оттон I, ушедший вослед за Франциском II; и "Свисток" не оплакал этого печального заката! Австрия, любимый предмет "Свистка", изменила своим преданиям и своему призванию и ринулась на опасный путь парламентов и палат; и "Свисток" не покарал ее измены! Великие государственные люди Пруссии взяли на себя прежнюю великую задачу Австрии; и "Свисток" не ободрил их словом одобрения! Немало было и других событий на Западе, и ни на одно из них не мог отозваться "Свисток". А сколько совершилось достопримечательного в самом отечестве "Свистка"! Сколько перемен, преобразований, улучшений! Одно уничтожение откупов достаточно было, чтобы видоизменить строй русской жизни. Литература обогатилась и разрослась, как лоза плодовитая, растущая в привольном месте. Людей разделили на два отдела, на отцов и детей, которые не прикасаются друг к другу, как жиды к самарянам. Изобретена особая порода людей под названием нигилистов, вероятно имеющая сходство с зефиротами. "Петербургские ведомости" переселились в Москву; а "Московские" — в Петербург. Совершилось затем много такого, о чем прискорбно и вспоминать и что, однако, совершается доселе.

Много воды утекло без "Свистка", многое она унесла с собою, но ничего не омыла и не очистила. То, что достойно свиста и освистания, осталось неизменным и продолжает обнаруживать себя явлениями, способными вызвать не только резкий свист, но и глухой болезненный стон, явлениями общими, универсальными, объемлющими все русское человечество, и явлениями частными, близко касающимися самого "Свистка". Поле "Свистка" по-прежнему очень обширно, и предметов для свиста очень много; но это поле тернисто, но эти предметы неподатливы. "Свисток" по-прежнему fait се que doit, advient се qui pourra [делает то, что повелевает ему долг, а там будь что будет (фр.)].

Впервые опубликовано: Современник, 1863, № 4.

Максим Алексеевич Антонович (1835-1918) — русский публицист, литературный критик, философ.