К.К. Арсеньев
Двадцатипятилетие закона о печати

В начале прошлого месяца исполнилось двадцать пять лет со времени рождения у нас, в России, бесцензурной печати. Об этом в самый день годовщины вспомнили две газеты — одна в Петербурге, другая в Москве. Отнеслись они к ней весьма различно. Московская газета воздержалась от всяких ликований и трубных звуков; она не нашла для них повода ни в истории издания Закона 6 апреля 1865 года, ни тем менее в истории его применения и видоизменения. Цензурная реформа с самого начала отличалась меньшей решительностью и полнотой, чем другие, ей предшествовавшие (крестьянская, земская, судебная); с течением времени она подверглась существенным ограничениям и урезкам. В 1865 году предполагалось, что «временные» правила о печати — только первый шаг на пути к ее освобождению. На самом деле этого не случилось. «Положение нашей печати,— таковы заключительные слова «Русских ведомостей»,— оставляет желать весьма многого; мы по-прежнему должны еще идти к цели, намеченной правительством более четверти века тому назад,— к большему простору печатного слова, к тому, чтобы выводился более и более произвол из области цензуры». В одной из петербургских газет юбилей бесцензурной печати возбудил более радостные чувства. Она нашла, что «со дня издания Закона 6 апреля 1865 года появилась возможность серьезно говорить о правах и обязанностях журналистики, тогда как до тех пор могла лишь идти речь об инструкциях и действиях цензуры». В розовом свете выставляется даже положение провинциальной, подцензурной печати, которую «свободная столичная печать легализует, тянет за собой, регулируя отношения к ней цензуры». В настоящее время, по мнению петербургской газеты, «оказались бы просто немыслимыми и физически невозможными те отношения цензуры к печати, которые служат ныне предметом интересных воспоминаний в исторических журналах». Конечно, путь русского публициста усеян скорее терниями, чем розами, но все-таки русская печать «пользуется авторитетом и завоевала себе почетное место среди журналистики образованнейших народов. Русская литература, русское печатное слово представляют теперь такую силу, с которой считается общественное мнение Европы». Возражая на эту торжествующую статью, другая петербургская газета утверждает, что «влияние печати и ее свобода не связаны непосредственно с теми или другими законами о печати. Печать имеет большое влияние лишь там, где она не совсем свободна, где число органов ее незначительно. Во Франции, например, никогда печать не была так влиятельна, как во второй половине XVIII века, когда еще жгли книги, а иногда и их авторов (желательно было бы знать, какой писатель времен Людовика XV подвергся этой казни?). Значение печати во Франции в настоящее время не идет ни в какое сравнение с тем, что она была в тридцатых и сороковых годах, когда существовали еще сравнительно довольно сильные стеснения. И у нас наиболее заметное влияние журналистики может быть прослежено в «Современнике» и в «Искре» 1858—61 гг. и в «Московских ведомостях» 1863 г., выходивших под цензурой. Закон 6 апреля 1865 года не предоставил на практике нашей печати большей свободы и большего влияния, чем она имела до этого закона. Но если поэтому курьезно было бы праздновать юбилей перевода графом Валуевым с французского творения графа Персиньи, нашедшего применение еще в Турции, то нельзя не признать, что со времени этого перевода в нашей периодической печати произошли перемены, заслуживающие внимания». Дальше идет сравнение, с внешней стороны, газет 1865 г. с газетами 1890 г., причем преимущество объема, разнообразия, числа продаваемых экземпляров оказывается, конечно, на стороне последних. Констатируется также распространение дешевых периодических изданий, в особенности иллюстрированных. Что касается направлений, то «славянофильство не имеет более своего органа. Вся влиятельная часть московской журналистики придерживается либерально-доктринерского направления; в Петербурге, наоборот, влиятельная часть печати далека от всякого доктринерства, которое ютится преимущественно в жидовских органах» (!). В заключение отмечается тот факт, что «за двадцать пять лет не удалось создать для просвещения публики официозного органа. Было, конечно, немало охотников доить казну и получать деньги для проведения известных благонамеренных мыслей, но ни одна из таких попыток не увенчалась успехом».

Таковы различные взгляды, пущенные в оборот по случаю земского совершеннолетия, русской бесцензурной печати. Сомнению подвергается даже то, что, по-видимому, разумеется само собой: оспаривается связь между свободой печати и законами, регулирующими эту свободу. Напрасной, следовательно, была вековая борьба, предметом которой служили права печатного слова; напрасно говорили ораторы, напрасно писали публицисты, домогаясь признания и охраны этих прав со стороны правительственной власти. Ошибался Маколей, когда объяснял процветание английской политической прессы отменой предварительной цензуры; ошибались наши государственные люди, когда находили в эпоху реформ, что обеспеченная законом свобода печати нужна не только для общества, но и для государства. Nous avons change tout cela: печать может быть свободна и при действии правил, отрицающих или стесняющих ее свободу. Правда, на место этого невероятного положения тотчас же подставляется другое, менее удивительное; в дальнейшей аргументации идет речь уже не о свободе печати, а о ее влиянии, степень которого будто бы обратно пропорциональна степени ее свободы. Итак, английская печать до 1695 года была влиятельнее, чем после 1695 года, т.е. после уничтожения цензуры? Когда она могла говорить о парламентских прениях только иносказательно, с помощью разных хитро придуманных прикрытий, она была влиятельнее, чем потом, когда исчезла надобность в аллегориях и в ширмах?.. Чтобы отстоять свою невозможную тему, газета приводит в пример Францию второй половины XVIII века и Францию времен Июльской монархии. В первом случае происходит явное смешение понятий. Влиятельной при Людовике XV и Людовике XVI была не периодическая печать, о которой преимущественно идет речь в статьях, посвященных Закону 1865 года, а литература, значительная часть которой ускользала притом из-под действия цензуры. Что касается тридцатых и сороковых годов нынешнего столетия, то французская пресса пользовалась тогда весьма широкой свободой, ограниченной разве что в сравнении с тем полным отсутствием стеснений, какое мы видим в современной Франции. Да и так ли несомненен тот факт, что французская печать теперь гораздо менее влиятельна, чем полвека тому назад? Нужно различать влияние отдельных газет от общего влияния ежедневной прессы. Быть может, ни одна французская газета не пользуется теперь тем авторитетом, который при Людовике-Филиппе принадлежал «Journal des Debats» — в среде консервативно-либеральной буржуазии, «National» — в среде умеренных республиканцев; но отсюда еще не следует, чтобы уменьшилось коллективное значение периодической печати. То же самое можно сказать и об Англии; доля влияния, потерянная «Times», распределена между другими крупными органами журналистики. Если бы тезис об уменьшении влияния по мере увеличения свободы имел хоть некоторое основание, то не в Англии печать заслужила бы раньше всего название «четвертой власти» в государстве. Что касается русской печати, то судить о том, уменьшается ли ее сила по мере увеличения ее свободы, пока еще нельзя, потому что она на самом деле никогда не переставала быть несвободной. Единичные факты, указываемые газетой, вовсе не подтверждают того, что она из них выводит. Значение «Современника» на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов, «Московских ведомостей» в 1863 году (об «Искре» мы не говорим, потому что влиятельной роли она никогда не играла), обусловливалось не тем, что русская печать была тогда подчинена цензуре, а взаимодействием выдающихся дарований и благоприятных обстоятельств. То же взаимодействие в сороковых годах выдвинуло на первый план «Отечественные записки», в 1856 году—«Русский вестник», позже, уже при существовании нового закона о печати — опять «Отечественные записки». Источником силы законодательство о печати назвать нельзя — но от него зависит более или менее полное проявление этой силы, более или менее нормальное пользование ею. Создать таланты свобода печати не может — но она способствует их развитию, раскрывает перед ними широкую и прямую дорогу, предупреждает их извращение или преждевременную гибель. К изменению законов о печати нельзя поэтому относиться безразлично или равнодушно. Закон 6 апреля представляет собою крупный факт в истории нашей общественной жизни. Конечно, и до него могла быть речь о нравственных правах, о нравственных обязанностях журналистики; чтобы убедиться в этом, стоит только припомнить, как пользовались этими правами, как исполняли эти обязанности лучшие журналы сороковых и пятидесятых годов.

Весьма важной, однако, была юридическая санкция права — и первой к тому попыткой явилась Реформа 1865 года. Смотреть на нее свысока, как на «перевод французского творения графа Персиньи», можно было бы разве в том случае, если бы она осталась далеко позади нас, превзойденная и затемненная последующим движением законодательства; но мы знаем, что ничего подобного не было.

Существенными чертами реформы, совершившейся четверть века тому назад, следует считать ограничение круга действий предварительной цензуры, установление чего-то вроде административного суда, как последней инстанции по вопросу о прекращении периодического издания, и совершенное изъятие непериодической печати (под условием известного объема) из-под ведения административной власти. Запрещение газеты или журнала зависело от Первого департамента Сената, запрещение книги (если в ней больше десяти оригинальных или двадцати переводных листов)— исключительно от суда. Законы 1872 и 1882 гг. поставили на место суда — Комитет министров, на место Сената — совещание четырех министров. Круг действий предварительной цензуры расширен (в 1882 году) возможностью подчинения ей периодических изданий, прежде от нее свободных. Оставление под цензурой некоторой части столичной печати и всей без исключения печати провинциальной имело в 1865 году значение переходной меры, оправдываемой новостью дела и неустройством судебной части; просуществовав двадцать пять лет и пережив вызвавшие его обстоятельства, оно, очевидно, потеряло свой первоначальный характер— и цензура опять заняла видное место в русском житейском обиходе. Мы не разделяем поэтому оптимизма газеты, рассматривающей цензурные увлечения как достояние невозвратно минувшего прошлого; мы никак не можем признать, чтобы свободная столичная печать «легализировала», «тянула за собой» подцензурную провинциальную прессу, «регулируя отношения к ней цензуры». «Легализировать», «регулировать» может только тот, собственное положение которого легализировано и регулировано... Отвергая исходную точку, мы отвергаем этим самым и заключение, к которому приходит газета. Мы не думаем, чтобы русское печатное слово пользовалось таким же или почти таким же «авторитетом», как «журналистика образованнейших народов». Здесь опять-таки следует различать между литературой и периодической печатью. Русская литература, бесспорно, представляет всеми признанную силу — но это не имеет никакого отношения к Закону 6 апреля. Весьма многие из великих произведений, оцененных по достоинству и в Западной Европе, написаны гораздо раньше 1865 года. Гораздо раньше этого времени закончилось творчество Пушкина, Лермонтова и Гоголя; гораздо раньше изданы в свет «Записки охотника» и «Дворянское гнездо», «Записки из Мертвого дома», «Обломов», «Губернские очерки», «Казаки», лучшие комедии Островского. Что касается повременной политической печати, то едва ли она, при действии Закона 6 апреля и многочисленных к нему «поправок», составляет «силу, с которой считается общественное мнение Европы». Если западноевропейская пресса цитирует от времени до времени русские газеты и даже полемизирует с ними, то это еще не значит, чтобы она видела в них противников равноправных, признавала их действующими при одинаковых с ней условиях, стоящими на одной с ней почве. Весьма часто, наоборот, мнение русской печати принимается в расчет только как признак — признак настроения, господствующего во влиятельных сферах. Этот взгляд на печать становится сплошь и рядом источником ошибок. Предполагаются «внушения», тогда как на самом деле не было ничего подобного; дозволению говорить придается смысл, которого оно, в сущности, вовсе не имело. Как бы то ни было, границы свободы, предоставленной русским периодическим изданиям, известны нашим соседям очень хорошо — а степенью свободы измеряется в данном случае степень авторитетности. Считаться с русским печатным словом иностранцы будут только тогда, когда для этого слова не будет ни недоступных сюжетов, ни «заказанных» (в смысле кольцовской песни) путей, ни запретных мнений.

Внешнее различие между газетами 1865 и 1890 гг., бесспорно, существует, и весьма большое; но едва ли можно приурочивать его к цензурной реформе. Поворотным пунктом для нашей ежедневной печати послужил в этом отношении 1863 год, когда был основан «Голос», «С.-Петербургские ведомости» перешли под редакцию В.Ф. Корша, «Московские ведомости» — под редакцию Каткова и Леонтьева. В это именно время выработался тот тип большой политической газеты, который мы видим теперь; в это время началась и детальная разработка практических вопросов государственной и общественной жизни. Увеличивался объем газет, увеличивалось разнообразие предлагаемого ими материала, увеличивалась их распространенность, но не изменялась существенно их роль, и скорее уменьшалось, чем возрастало, их влияние на публику. Пробел, образовавшийся с прекращением «Голоса», до сих пор остается незаполненным; для «Московских ведомостей» не нашлось нового Каткова; не нашлось и продолжателя для аксаковской «Руси». Быстрый рост дешевой прессы — иллюстрированной и неиллюстрированной — может быть назван, ввиду ее содержания и направления, явлением отчасти безразличным, отчасти печальным. Остается еще один факт, верно отмеченный самодовольной газетой: неудача всех попыток создать у нас нечто вроде официозной прессы. Не объясняется ли он, однако, такими обстоятельствами, которые устраняют всякую возможность ликования? Официозная пресса развивается обыкновенно там, где печать хотя и не вполне свободна, но в значительной степени независима и, сообразно с этим, располагает немаловажной силой. Дополнением репрессии, раз что к ней нельзя прибегать слишком часто, становится воздействие на общество путем самой печати. Официозные органы составляют как бы противовес органам оппозиционным; они должны снабжать публику и фактами, и взглядами, для которых не нашлось бы подходящего места в других газетах. Иное дело, если вся печать находится в состоянии подчиненности, а значительная часть ее, не будучи официозной в тесном смысле слова, соединяет в себе главные условия, свойственные официозности. Основание особых органов, со специальной целью популяризации правительственных мнений, представляется тогда излишней роскошью, непроизводительной затратой. Добровольная поддержка всегда приятнее обязательной; располагая первой, странно было бы обращаться к последней. Не случайно, в самом деле, мысль о необходимости официозной печати возникала у нас большей частью именно тогда, когда готовилось или ожидалось облегчение стеснений, тяготеющих над печатью,— например, в 1863 и 1880 гг. Только этим путем можно объяснить совпадение столь противоположных, с первого взгляда, фактов, как издание «Берега» — и «диктатура сердца».

Опубликовано: Арсеньев. За четверть века. 1871-94. Сборник статей Пг. Тип. М.М. Стасюлевича. 1915.

Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) - публицист, литературовед и общественный деятель, почетный академик Петербургской академии наук (1900).