| ||
|
Истекшее десятилетие (1861—1870) было для России не только эпохой преобразований, но и эпохой политических процессов. С самого 1861 года они следовали один за другим почти непрерывно, то в широких, то в небольших размерах, то в центре, то на окраинах государства. Как ни характерен, как ни важен этот факт, русское общество долго было лишено возможности определить его значение, исследовать его причины. До судебной реформы тайна, покрывавшая политические процессы, была почти безусловна; общество узнавало, и то не всегда, только о результате дела; судебное производство и даже приговор суда могли быть ему известны только по слухам. Процесс 1866 года разбирался Верховным уголовным судом по правилам новых Судебных уставов, но при закрытых дверях; обнародован был только приговор суда. Гласное разбирательство политического дела было допущено в первый раз в нынешнем году — и уже одно это обстоятельство придает большое значение процессу, называемому обыкновенно «нечаевским» делом. Правда, гласность производства этого дела была ограничена особыми условиями; газетам было разрешено только перепечатывать отчеты о судебных заседаниях в том самом виде, в каком они излагались «Правительственным вестником»,— а это изложение далеко не всегда отличалось точностью и полнотой; некоторые отделы процесса (например, все касающееся категории недоносителей) вовсе не появились в печати, даже резолюции суда, по ним состоявшиеся, не были распубликованы во всеобщее сведение; другие отделы (например, отчет о третьей категории) подверглись весьма значительным сокращениям; наконец — что всего важнее и всего удивительнее — приговор палаты до сих пор не обнародован, и мы начинаем терять надежду видеть его в печати. К счастью, всего полнее и правильнее изложены именно важнейшие — первые две — части процесса, дающие богатый материал для изучения неизведанных сторон нашей современной действительности. Беспристрастная разработка этого материала составляет в настоящую минуту одну из самых важных задач русской журналистики. Еще недавно для нее было возможно только двоякое отношение к политическим преступлениям и преступникам: или безграничное негодование, беспощадное осуждение — или глубокое молчание, которое, при известной обстановке, могло, однако, быть не совсем безопасным. Теперь она свободна по крайней мере настолько, что может говорить о политическом процессе, сохраняя спокойствие мысли и не впадая в условно-патетический тон,— и она должна пользоваться этой свободой. ____________________ Чем неприятнее и мрачнее известное явление общественной жизни, тем легче появляется и тем упорнее держится в обществе желание найти для него какое-нибудь готовое, раз навсегда годное объяснение, на котором можно было бы успокоиться и остановиться. Отыскивать корень зла и средства к его излечению — и трудно, и неудобно; гораздо проще приписать его случайному стечению обтоятельств или отдельному факту, соединенному с ним чисто внешней связью. Еще недавно большинство юристов и государственных людей объясняли все преступления злой волей, испорченностью преступников, не задумываясь над вопросом, откуда же происходит сама испорченность,— если и допустить, что ею одной обусловливается и вызывается всякое преступное действие. К политическим преступлениям это объяснение применялось тем охотнее, что оно давало полный простор громам изобличений против преступников. Иногда практическая философия обвинителей делала небольшой шаг вперед и направляла свои удары не столько против отдельных лиц, сколько против духа времени (esprit du siecle), против упадка нравственности и в особенности против журналистики и литературы. «C’est la faute a Voltaire, c’est la faute a Rousseau» [Это погрешность Вольтера, это — погрешность Руссо (фр.)]—эта песня раздавалась на разные тоны и лады не в одной только Франции, не в одну только эпоху реакции против идей 1789 года. Обвинениям этого рода подвергалась несколько раз и наша бедная, скромная литература. Они повторились, как и следовало ожидать, по поводу последнего политического процесса, повторились не только в журналах, образующих, если можно так выразиться, русскую литературную полицию, но и в органах сравнительно умеренных — например, в «Заре», защищающей против «Московских ведомостей» образ действий и приговор судебной палаты. Что литература, в особенности периодическая, имеет влияние на общество,— это факт неоспоримый; но столь же несомненно и то, что высокого развития влияние это может достигнуть только при свободе печати, при господстве политической жизни в народе, при существовании партий, представителями которых служат газеты и журналы. Бывают, правда, минуты, когда и при противоположном состоянии общества, при крайнем стеснении свободы, печать возвышается на степень главного двигателя общественной жизни; но этим мимолетным блеском она почти всегда бывает обязана появлению одного или нескольких великих умов и талантов, сосредоточивающих в себе на короткое время все лучшие силы мыслящей части народа (неизвестный автор писем Юниуса в Англии 1770 г., Бёрне в Германии времен Священного союза, Белинский в России сороковых годов). Как только они сходят со сцены, печать, не имеющая прочных корней и постоянных источников влияния, перестает играть выдающуюся роль в общественной жизни. Всего менее возможно преобладание печати в те переходные эпохи, когда для деятельности общества открываются новые пути, но преграды, ее стесняющие, снимаются не вдруг и далеко не все. В эти эпохи печать не имеет более того значения, которое она могла приобрести среди всеобщей безгласности и неподвижности, как единственное проявление общественной мысли,— и не имеет еще того значения, которое принадлежит ей в обществе, живущем полной жизнью. Для нашей печати наступил, в начале шестидесятых годов, именно такой период. Внимание прогрессивных элементов общества сосредоточивается уже не на ней одной; она сделалась более практичной, но вместе с тем, и вследствие того, менее увлекательной; она проникла в сферы, которые прежде были для нее недоступны, но реже и обдуманнее стала касаться вопросов, всего более способных волновать общественное мнение. Напрасно было бы, с другой стороны, искать в нашей современной печати таких публицистических дарований, которым подчинялись бы умы, за которыми следовали бы многочисленные, преданные приверженцы. Нечто похожее, с первого взгляда, на партию образовалось в последнее время только вокруг редакторов «Московских ведомостей»—главных представителей той реакционной литературы, появление которой составляет характерную черту истекшего десятилетия. Но и тут соединительным звеном для поклонников г-д Каткова и Леонтьева служила не столько сознательная мысль, сколько инстинктивное отвращение к движению, поперек которого встали «Московские ведомости». Как бы то ни было, успех этой газеты, поколебавшийся только недавно, доказывает несостоятельность обвинений, возводимых на современную периодическую литературу. В журналистике, как и во всякой другой области общественной жизни, возможно только одновременное существование, а не одновременное торжество двух противоположных элементов. Чтобы определить степень влияния литературы на распространение политических или социальных учений, необходимо иметь в виду, что если литература действует на общество, то еще сильнее действие общества на литературу. В теории все согласны с тем, что литература есть выражение, создание общества, но на практике эта истина забывается или игнорируется на каждом шагу и последствие беспрестанно принимается за причину. Стоит только признакам радикализма проявиться одновременно в обществе и в литературе — существование его в первом тотчас же приписывается проповедованию его в последней. А между тем оба явления, очевидно, зависят от одной общей причины, и порядок происхождения их, очевидно, не тот, который предполагается обыкновенно. Мысль прежде возникает в обществе, потом уже выражается в литературе. Взгляды, несогласные с общепринятыми, существовали у нас гораздо раньше, чем явилась возможность высказывать их в печати. Вместо того чтобы негодовать против литературной пропаганды известного учения, гораздо полезнее поэтому обратить внимание на условия, его вызывающие и содействующие его распространению. С этой точки зрения появление радикальных учений в среде русского общества представляется естественным результатом переворота, начавшегося у нас после Крымской войны и продолжающегося до настоящего времени. Мысль эта, конечно, не нова, и если мы считаем нужным настаивать на ней, то только потому, что она слишком часто исчезает в каком-то тумане. Всякое коренное изменение существующего порядка вещей, хотя бы оно было предпринято самим правительством и совершалось постепенно, путем вполне законным и мирным, возбуждает движение мысли, которое не может быть заключено в заранее определенные границы. Отправляясь от одного и того же исходного пункта — сознания, что старый порядок неудовлетворителен и что он должен быть заменен новым, можно прийти к самым различным заключениям. И в числе этих заключений тем легче могут встретиться выводы крайние, чем большим стеснениям подвергалась прежде общественная мысль, чем меньше она привыкла к свободному обсуждению политических вопросов, чем труднее для нее переход от теории к практике, к действительности. Токвиль объясняет радикальный характер французской философии XVIII века преимущественно полным незнакомством тогдашних французов с государственными делами, от участия в которых они были систематически отстраняемы в продолжение двух почти столетий. Наше общество в конце пятидесятых годов было еще более чуждо политической жизни — и уже это одно должно было сделать его восприимчивым к крайним учениям, как к самой резкой и наглядной форме протеста против долговременного застоя. Время наибольшего распространения радикальных учений (если не в глубину, то в ширину) совпадает с периодом ожидания реформ, с тем периодом, когда осужденные в принципе учреждения— крепостное право, закрытый канцелярский суд, цензура, полновластие администрации в делах земского и городского хозяйства — не успели еще уступить место новому порядку. В шестидесятых годах реформы осуществляются одна за другой; радикальные учения, однако, не исчезают, но, сосредоточиваясь в сфере более узкой, начинают проникать в жизнь и заявлять себя попытками поколебать государственное устройство. Эти попытки, как мы уже сказали в начале статьи, повторяются одна за другой, несмотря на строгую репрессию, усиленный надзор и целый ряд предохранительных мер, имеющих в большинстве случаев чисто карательный характер. Спокойствие государства остается ненарушимым, правительство — более сильным, чем когда-нибудь; но общество страдает вдвойне, теряет множество лиц, которые могли бы, при других условиях, принести ему немало пользы, и подвергаясь таким стеснениям, которые были бы немыслимы при отсутствии серьезных политических преступлений. Изменить такое положение дел — задача, очевидно, выходящая из пределов уголовной политики; одними наказаниями не искоренить зла, возобновляющегося постоянно. Для того чтобы политический процесс 1869—71 гг. был надолго последним в наших судебных летописях, необходима усердная работа общества над самим собой — работа, в свою очередь, невозможная без поддержки правительства, активной и пассивной. Поставить вопрос таким образом — не значит оправдывать политические преступления, не значит требовать безнаказанности для политических преступников. Государство везде и всегда облечено — и не может не быть облечено — правом карать посягающих на основные начала его устройства; но это право не исключает обязанности предупреждать — насколько это возможно и не противоречит другим задачам государства — всякий повод к подобным посягательствам. Если уголовная статистика указывает на быстрое увеличение числа преступлений известного рода в той или другой местности государства, то изыскание причин этого факта может и должно идти параллельно с применением к преступникам на прежнем основании уголовного закона. Политические преступления не составляют исключения из этого общего правила. ____________________ Осенью 1869 года, когда Нечаев под чужим именем возвратился в Россию из-за границы, он не нашел ни в Москве, ни в Петербурге ничего похожего на тайное общество, никаких приготовлений к образованию его. За несколько месяцев перед тем — в марте и апреле— были произведены довольно многочисленные аресты, состоявшие в связи с волнениями в Петербургском университете и других высших учебных заведениях; но только немногие из числа арестованных были привлечены к суду по нечаевскому делу, и ни одно из них не было осуждено судом. Таким образом, Нечаеву приходилось все создавать, все устраивать вновь. Через два месяца после его приезда, к концу ноября, тайное общество было составлено в Москве и готовилось перенести свою деятельность в Петербург. Мы увидим ниже, какова была организация этого общества, из кого оно состояло, к чему стремилось и чего достигло; теперь нас занимает только быстрота его образования. Ее объясняли существованием среди учащейся молодежи небольших кружков, служивших готовой рамкой для организации; но происхождение последней из первых ничем не доказано, и притом, что же заставляло кружки, образованные без всякой преступной цели, переходить так внезапно к тайной политической деятельности? Указывали, дальше, на товарищескую связь, соединявшую большинство членов общества, как студентов одних и тех же учебных заведений; но если она и могла облегчить распространение общества, то, конечно, в ней нельзя видеть побудительную причину к вступлению в его среду. Говорили, наконец, что тайное общество 1869 года было продолжением тайного общества 1866 года и других, прежде открытых; но в подтверждение этой гипотезы не было и не могло быть приведено ни одного положительного факта. Из всех подудимых по нечаевскому делу только один — князь Черкезов — играл небольшую роль в процессе 1866 года; значительное большинство их сидели еще в этом году на гимназической скамье. Устанавливать при таких условиях какое-то внешнее преемство между различными обществами — прием, конечно, очень удобный, но принадлежащий к числу тех поверхностных ответов на сложный вопрос, о которых мы уже говорили. Связь между всеми политическими процессами последнего десятилетия, конечно, существует, но она заключается в общности или сходстве причин, а отнюдь не в посредственном насаждении одного тайного общества другим, ему предшествующим. Обратимся от этих догадок к фактам, которые дает нам самое дело. Лица, вступившие в тайное общество по приглашению Нечаева или его ближайших помощников, почти без исключения люди очень молодые, большей частью еще не окончившие курса, люди увлекающиеся, но трудолюбивые, проникнутые желанием служить общему, народному благу. Во имя этого блага и обращается к ним Нечаев, доказывая им, с одной стороны, бедственное положение народа, с другой — невозможность мирного, постепенного улучшения народного быта, и убеждая их перейти вслед за ним на другой путь, прямее ведущий к цели. Многие из них имели, до знакомства с Нечаевым, довольно определенные планы будущей деятельности на пользу народа; одни хотели заняться устройством народных школ, другие — образованием земледельческих ассоциаций, третьи мечтали сделаться странствующими учителями сельского хозяйства. Нечаев старается разрушить все эти мечты и планы, указывая в особенности на то, что осуществлению их помешает правительство, в глазах которого учреждение артелей, ассоциаций составляет чуть ли не политическое преступление*. В других случаях исходной точкой переговоров между организаторами общества и будущими его членами служит бедственное материальное положение студентов, необходимость устроить, вопреки запрещениям правительства, корпоративное попечение об участи их**. Иные, наконец, становятся приверженцами Нечаева под влиянием озлобления и отчаяния; таков, например, Успенский, занимающий первое, после Нечаева, место в организации общества. ______________________ * Всего рельефнее эта тактика Нечаева описана Кузнецовым и Успенским (заседания 1 и 3 июля).
______________________ «Причины, главным образом побудившие меня к вступлению в общество,— показал Успенский на суде,— были следующие: со времени выхода моего из школы я постоянно обращался к кругу людей большей частью молодых, которые подвергались административным преследованиям. Конечно, я не мог оставаться к этому равнодушным, не мог не сочувствовать этим лицам. Мало того: последние административные меры сделали то, что ни я, ни мои знакомые не могли считать себя безопасными и гарантированными от преследований, хотя и не считали себя заслуживающими такого преследования. Все это повело к тому, что я поступил в общество по той же причине, по которой человек, никогда не воровавший, если про него кричат, что он вор, действительно делается вором. 14 мая была арестована моя сестра, пятнадцатилетняя девушка. Ее посадили в Арбатскую часть, затем перевели в Петропавловскую крепость, где она просидела девять месяцев. Между тем я знал наверное, что нет никаких причин подозревать ее в чем-нибудь». Приведя еще несколько фактов того же рода, Успенский прибавил: «Последней побудительной причиной (вступления в общество) было письмо, полученное мной от арестованной сестры. Письмо это было так странно, что я счел ее за сумасшедшую». Много общего с этим показанием Успенского представляют объяснения кн. Черкезова о причинах, склонивших его и других к вступлению в общество. Не менее характерен тот факт, что вербование членов общества между студентами Московского университета началось только после так называемой полунинской истории, и привлечены к участию в общество были почти исключительно такие студенты, которые или сами пострадали от этой истории, или находились в близких отношениях к лицам, от нее пострадавшим. Оппозиционное направление молодежи — преимущественно той, которая учится в высших учебных заведениях,— явление общее всем континентальным государствам Европы. Политические движения в Париже почти всегда находили отголосок в школах Латинского квартала; венские студенты играли выдающуюся роль в событиях 1848 года; чешская агитация, происходящая на наших глазах в Богемии, стоила уже нескольких неприятных сцен немецким профессорам Пражского университета; во всех германских университетах существуют корпорации (буршеншафты) с более или менее либеральным оттенком. Все это совершенно в порядке вещей; молодые умы, не охлажденные опытом жизни, незнакомые еще ни с твердостью основ, на которых держится государственное и общественное устройство, ни с важностью и многочисленностью условий, которые должны быть приняты в расчет при всяком преобразовании этого устройства, всегда расположены к движению, к перемене. Наиболее пылкие из них верят в возможность устранить за один раз все то, что кажется им несовершенным, и создать не только новый порядок, но и новых людей, ему соответствующих. Мысль о борьбе, об опасности скорее воодушевляет, нежели устрашает юношей, в глазах которых все выходящее из сферы обыденной жизни имеет романтическую прелесть. В государствах, не привыкших еще к умственной свободе, такое настроение умов кажется чем-то безусловно несовместимым с общественным спокойствием и вызывает целый ряд строгих мер, основанных на недоверии к молодежи. История показывает нам, между тем, что по мере уменьшения этого недоверия наклонность молодежи к беспорядкам не усиливается, а ослабевает. Всего менее она, без сомнения, развита в Англии, т.е. в стране, которая не знает никаких административных стеснений. В Германии двадцатых годов, после карлсбадских конференций, запрещение буршеншафтов не предупредило ни брожения умов между студентами, ни образования тайных обществ; в настоящее время буршеншафты пользуются полной свободой, но тайные общества сделались анахронизмом, и всякая попытка образовать какой-нибудь подпольный союз потерпела бы полное фиаско даже между молодыми людьми, только что надевшими цветную корпоративную фуражку. Во Франции периоды действительного торжества свободы так быстро сменялись подавлением ее, явным или едва прикрытым, что радикально-оппозиционный дух не успел исчезнуть в среде молодежи; нельзя не заметить, однако, что парижская учащаяся молодежь — la jeunesse des ecoles— не примкнула ни к июньским инсургентам 1848 года, ни к приверженцам коммуны 1871 года. Система недоверия, как и всякая другая, должна быть рассматриваема преимущественно с точки зрения ее результатов. Если бы она уничтожала всякое волнение в самом его зародыше, если бы она успокаивала умы, если бы принятие однажды крутых мер надолго делало ненужным их повторение, то можно было бы утверждать, что цель системы достигнута, и доказывать этим ее пользу и необходимость. Но если она не предупреждает беспорядков, если под покровом внешней тишины, водворяемой ею от времени до времени, происходит сильное внутреннее брожение, если она требует постоянно возобновляющихся преследований, то позволительно заключить, что в ней самой или в применении ее коренится существенный недостаток и что, затрудняя развитие, она все-таки не служит достаточной гарантией порядка. Дело в том, что от оппозиционного чувства, в большей части случаев смутного и неопределенного, еще очень далеко до тайного замысла или открытого восстания против существующего порядка. В конце концов это чувство часто сводится в молодом человеке к жажде деятельности. Есть множество путей, вполне законных и безопасных, на которых она может проявляться и находить удовлетворение, пока наступающая зрелость не заменит увлечения убеждением и не охладит первого юношеского пыла. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы приготовление к деятельности, т.е. ученье, могло наполнить всю жизнь молодого человека; но наши университеты и академии — не монастырские школы, и молодые люди, учащиеся в них, невольно приходят в соприкосновение с окружающим их обществом, в особенности со своей собственной товарищеской средой. Сходство положения, общность стремлений и интересов неизбежно образуют корпоративный дух, развивающийся, несмотря ни на какие внешние стеснения, и скорее поддерживаемый, нежели подавляемый ими. В 1861 году, под влиянием первых университетских беспорядков, можно было задать себе задачей изолировать каждого отдельного студента, не оставить между ним и университетом никакой другой связи, кроме профессорских лекций, уничтожить de facto корпорацию студентов, как она была уничтожена перед тем de jure; но теперь, по прошествии десяти лет, следует спросить себя: исполнена ли эта задача? Мы не станем разбирать старый вопрос о пользе или необходимости студенческих сходок, особой студенческой кассы, библиотеки, кухмистерской и т.п. Мы думаем, что через несколько десятков лет можно будет только удивляться преувеличенной важности, которую придавали и, кажется, еще придают этому вопросу обе стороны. Мы признаемся откровенно, что не ожидаем от студенческого самоуправления такой быстрой и решительной перемены к лучшему в быте и положении студентов, на какую рассчитывают его ревностные защитники; но, с другой стороны, мы не видим в нем решительно ничего опасного для государства и для общества. Допустим на минуту, что сходки студентов — без которых невозможно учреждение студенческой кассы и т.п.— могут служить поводом к волнениям, распространяющимся даже за пределы университета. Отсюда, без сомнения, следовало бы вывести необходимость запрещения сходок — если бы только это запрещение было осуществимо на практике. Но разве можно уследить за каждым шагом каждого из тысячи студентов, в городе с несколькими сотнями тысяч жителей? Разве можно запретить и помешать студентам собираться в какой-нибудь частной квартире? Разве можно помешать студентам говорить о своих общих делах даже в университетской аудитории, до прихода профессора? Разве порядку и спокойствию угрожают только сходки в стенах университета — единственные, которое университетское начальство может ограничить, если и не предупредить совершенно? Лучшим ответом на эти вопросы служат факты, раскрытые нечаевским процессом. Зимой 1868—69 гг. волнения между студентами в Петербурге возникли весьма рано и продолжались несколько месяцев; сходки в частных квартирах — то в той, то в другой — собирались уже в ноябре, в декабре месяце; между тем репрессивные меры начались не ранее января и положили конец движению не ранее марта, после административной высылки многих студентов и закрытия на время Медико-хирургической академии. К каким худшим результатам могли бы привести открытые, разрешенные сходки в помещении университета? Вся разница заключалась бы в том, что на этих последних сходках всякое противозаконное предприятие было бы обнаружено и прекращено гораздо скорее. Говорят о вредном влиянии тайных кружков, образующихся в среде учащейся молодежи и слишком легко переходящих от невинных стремлений к преступным целям; но что же может служить более сильным противовесом этому влиянию, как не гласность, не боящаяся дневного света? В университетских городах Англии существуют так называемые debating clubs, в которых обсуждаются самые важные политические и религиозные вопросы, с полной свободой мысли и слова,— и вопрос о вредных последствиях такой свободы никогда еще никем не был поднимаем. Мы знаем очень хорошо, что между нравами английскими и русскими существует очень большая разница,— но мы ведь и не утверждаем, что нашим студентам следовало бы разрешить устройство публичных прений о чем и как угодно. Мы ограничиваемся следующими простыми рассуждениями: собираются ли у нас, по крайней мере по временам, студенческие сходки, несмотря на существующее запрещение? Собираются.— Возможно ли предупредить, раз навсегда, повторение подобных собраний? Нет, невозможно.— Меньше ли они дают поводов к беспорядкам, чем собрания разрешенные? Нет, не меньше, а скорее больше.— Удобнее ли наблюдать за сходками разрешенными, чем за сходками неразрешенными? Гораздо удобнее.— Возможно ли ограничить прения на этих последних сходках вопросами, заранее назначенными и определенными (например, общими студенческими делами и научными вопросами, составляющими предмет университетского преподавания)? Вполне возможно. На этой чисто практической почве спорный вопрос у нас, кажется, еще не обсуждался; а между тем именно на ней всего легче могли бы быть разрешены недоумения, стоившие уже столько забот одним, столько горя и бедствий — другим. Переход от системы недоверия к системе доверия — конечно, доверия не исключающего осторожность,— укрепил бы, быть может, корпоративный дух в среде каждого отдельного учебного заведения (хотя мы склоняемся к мысли, что он только облек бы его в более правильную форму); но зато он уничтожил бы ту солидарность между различными заведениями, вследствие которой волнения, возникающие в одном из них, в большей части случаев распространяются и на другие. В сходках, происходивших зимой 1868—69 гг., участвовали рядом со студентами С.-Петербургского университета студенты Медико-хирургической академии, слушатели Технологического и Земледельческого институтов: и это очень понятно, так как они все считали себя связанными одним общим интересом. Мало того, здешние студенты вступали в сношения с московскими, может быть и с провинциальными. При нормальном развитии корпоративной жизни такое явление едва ли было бы возможно. В соприкосновениях между высшими учебными заведениями, конечно, не было бы недостатка; но, происходя открыто, они были бы чужды всякого агитационного характера. С другой стороны, участвуя в корпоративной жизни, студенты не могли бы более возлагать на правительство главную долю ответственности за материальные лишения, испытываемые большинством учащейся молодежи. Повторяем еще раз: мы не думаем, чтобы учреждение студенческой кассы оказалось в этом отношении чем-нибудь более паллиативного средства; но для нас важно то, что отсутствием кассы студенты привыкли объяснять бедственное положение свое и оно служит одной из причин, поддерживающих между ними оппозиционное расположение духа. Убедить их в неосновательности такого взгляда мог бы только опыт, которого до сих пор сделано еще не было. Нам могут возразить, основываясь на данных нечаевского дела, что опыт сделан был и что он привел совсем не к тем результатам, которых мы ожидаем. В Петровской земледельческой академии (близ Москвы) существовала в 1869 году кухмистерская, управляемая уполномоченными от студентов; для выбора этих уполномоченных по необходимости допускаемы были и сходки — а между тем Петровская академия была главным центром и рассадником тайного общества, основанного Нечаевым, в ее среде он нашел самых преданных и деятельных сотрудников: Кузнецова, Иванова, Долгова, Рипмана и других. Это обстоятельство нисколько не опровергает нашего мнения. Льготы, которыми пользовались студенты Петровской академии, не имели, во-первых, прочного основания; пример других высших учебных заведений заставлял ожидать со дня на день их совершенной отмены, которая действительно и воспоследовала в 1870 или 1871 г. Во-вторых, эти льготы были весьма ограничены; касса, например, могла образоваться только в тайне от академического начальства. Но как ни шатки, как ни бедны были зачатки корпоративного устройства в Петровской академии, они все-таки оказались скорее препятствием, чем пособием для деятельности тайного общества. Мы не находим в нечаевском деле никаких указаний на то, чтобы сходки, вызванные существованием кухмистерской, играли какую-нибудь роль в распространении тайного общества или хотя бы в приготовлении к нему умов академической молодежи. Нельзя утверждать даже, что они были источником крепкой товарищеской связи между студентами — связи, которой обвинение объясняло быстроту вербования членов тайного общества в среде академии. Большинство студентов Петровской академии живут вдали от Москвы, на общих квартирах в здании академии или в окрестных деревнях; вот почему они скорее и больше сближаются между собою, чем студенты университетов, живущие в столицах или в больших провинциальных городах. С другой стороны, нечаевское дело представляет нам следующий, в высшей степени знаменательный факт. В заседании кружка отделения, т.е. руководящего центра тайного общества, Нечаев предлагает распространять прокламации посредством наклеивания их в академических столовых и библиотеке. Членами кружка отделения состоят два студента Петровской академии, Кузнецов и Иванов. Оба восстают против предложения Нечаева, потому что видят в нем опасность для существования кухмистерской, которой так дорожат многочисленные бедняки академии. Кузнецов, подчинившийся вполне влиянию Нечаева, сопротивляется недолго, но Иванов, человек самостоятельный, энергично отстаивает свое мнение и при этом случае в первый раз выражает готовность восстать даже против приказаний таинственного комитета, именем которого прикрывается Нечаев. Отсюда ведет свое начало оппозиция Иванова Нечаеву и ненависть Нечаева к Иванову, нашедшая удовлетворение только в смерти последнего. Итак, для одного из главных членов тайного общества существование студенческой кухмистерской оказывается дороже, чем быстрое распространение общества! Характеризуя как нельзя лучше направление самого общества, этот факт показывает нам, вместе с тем, каким могущественным оплотом против политической агитации в среде студентов могло бы служить развитие между ними правильной корпоративной жизни. Для большинства молодых людей общий интерес всегда важнее личного; опасение повредить корпорации действовало бы на них гораздо сильнее, чем опасение повредить только самим себе. Было бы крайне прискорбно, если бы упомянутый нами эпизод нечаевского дела не обратил на себя внимания администрации. События последних десяти лет отразились неблагоприятно не на одном только корпоративном устройстве высших учебных заведений; они породили недоверие ко всем предприятиям, ко всем учреждениям, под покровом которых случалось проявляться антиправительственным тенденциям. 1862 год положил конец движению в пользу воскресных школ, начавшемуся за несколько лет перед тем в довольно широких размерах; процесс 1866 года возбудил подозрение против всех обществ, устраиваемых молодежью. «Судебным следствием обнаружено,— сказано в приговоре Верховного уголовного суда,— что еще в 1863 году составился в Москве кружок из молодых людей, зараженных социалистическими идеями; впоследствии эти люди начали делать усилия для распространения и осуществления своих идей на практике; с этой целью они начали устраивать школы и различные ассоциации, как-то: переплетное заведение, швейную, основали общества переводчиков и переводчиц и взаимного вспомоществования, старались для применения своих теорий приобрести ваточную фабрику в Можайском уезде и устроить завод в Жиздринском уезде на социальном начале для рабочих мальцовского завода; некоторые из сих заведений и обществ были уже учреждены без разрешения правительства, а некоторые были, кроме того, направлены к явно преступным целям. Затем некоторые члены обществ взаимного вспомоществования, а также переводчиков и переводчиц, задумали организовать свою деятельность на строго определенных началах; для этого они стали собираться на сходки, обсуждать различные вопросы и предположения, составлять и рассматривать проекты уставов, и хотя таких проектов было несколько, но ни один еще не был окончательно принят; однако же при этом некоторыми из участвовавших в упомянутых сходках были заявляемы цели и предлагаемы средства самые безнравственные, самые преступные... Большая часть из этих предложений не была принята, но по некоторым и без общего согласия были делаемы приготовления». Факты, обнаруженные Верховным уголовным судом, не могли оставаться без влияния на деятельность правительства; они повлекли за собой издание Закона 27 марта 1867 года и целый ряд административных мероприятий. Мы отнесемся к ним, как и к мерам по управлению высшими учебными заведениями, только с одним вопросом: достигли ли они своей цели, предупредили ли то зло, против которого были направлены? Печальным ответом на этот вопрос служит разбираемое нами дело. Нечаев не нашел в Москве ни обществ, которые бы занимались, под каким-нибудь невинным предлогом, политической агитацией, ни промышленных предприятий, которые бы служили ширмой для распространения социалистических учений, ни школ, в которых вместо науки преподавалась бы ненависть к существующему порядку вещей; все это не помешало ему, однако, образовать в короткое время тайную организацию, распространение которой едва ли могло бы быть легче и быстрее, если бы почва для нее была приготовлена составленными ad hoc, под благовидной маской, обществами. Нам могут возразить, что если подобные общества и не играли никакой роли в нечаевском деле, то это еще не значит, что они не были опасны для государства. Чтобы оценить вполне силу этого возражения, необходимо было бы иметь точные сведения о тех, если можно так выразиться, преддвериях к тайной организации 1866 года, на которой указано вкратце в приведенных нами словах приговора Верховного уголовного суда. К сожалению, разбирательство дела в Верховном уголовном суде происходило при закрытых дверях, и мы не знаем, что показывал перед ним каждый подсудимый или свидетель, какими документами суд руководствовался при решении дела. Некоторые материалы для занимающего нас вопроса можно, однако, найти в самом приговоре суда, несмотря на всю его сжатость. Упомянув об образовании различных обществ с целью распространения социалистических идей, приговор говорит несколько дальше, что «некоторые члены общества взаимного вспомоществования, а также переводчиков и переродчиц задумали организовать свою деятельность на определенных началах»; следовательно, при первоначальном образовании обществ никаких определенных начал для деятельности их в виду не имелось, да и в последующей попытке или попытках создать такие начала участвовали не все члены общества. К тому же заключению приводит и следующее место приговора: «Некоторые (из сих заведений) были направлены к явно преступным целям»; значит, другие заведения были учреждены без всякой преступной цели. На сходках, происходивших с целью организовать деятельность обществ на определенных началах, некоторыми из участвовавших были заявляемы преступные цели и предлагаемы безнравственные средства; но большая часть подобных предложений не была принята. Наконец, из приговора видно, что некоторые из членов организации (Малинин, Иванов, Лапкин) «старались расстроить ее, препятствовать ее сходкам и образовать кружок, ей враждебный», а другие (Кичин, Соболев, Сергиевский, Борисов, Воскресенский, Кутыев, Полумордвинов) «не имели точных сведений о целях и предположениях общества, на сходках которого они бывали редко и не могли себе составить понятия даже о том, что такое социализм, нигилизм и коммунизм». Основываясь на этих данных, мы не видим существенной разницы между обществами, из среды которых вышла тайная организация 1866 года, и обыкновенными кружками, составляющимися из людей, близко знакомых между собою и соединенных какой-нибудь общей мыслью. Если даже между членами организации были лица, не знавшие ее цели и не имевшие ясного понятия о социализме и коммунизме, то что же сказать о тех членах обществ взаимного вспомоществования и др., которые вовсе не вступали в организацию? Не очевидно ли, что связь между этими обществами и организацией была чисто внешняя, случайная? Правда, члены последней набирались преимущественно из среды первых; но ведь из того, что студенты Петровской земледельческой академии составляют половину общего числа лиц, осужденных по нечаевскому делу, никто не станет заключать, что Петровская академия сама по себе есть революционное учреждение. Сделавшись главным центром деятельности Нечаева и оставаясь им почти до конца, академия, естественно, должна была дать наибольшую сравнительно цифру членов организации— а в 1866 году роль Петровской академии играли в этом отношении, если мы не ошибаемся, именно разнородные общества, упомянутые в приговоре Верховного суда. Со времени издания Закона 27 марта 1867 года образование общества с целью распространения учений, направленных к ниспровержению или изменению какими бы то ни было средствами порядка государственного устройства, или обращение к этой цели деятельности общества, имевшего другое назначение, есть самостоятельное преступление, подвергающее виновных строгому уголовному наказанию. Никакое общество не может, оставаясь на законной почве, приготовлять материалы или пролагать дорогу к нападению на существующий порядок вещей. Отсюда ясно, что если правительство имеет интерес наблюдать за деятельностью обществ, однажды образованных, то оно не имеет интереса предупреждать их образование (мы, конечно, говорим об обществах нетайных). Нет предприятия, первоначальная цель которого не могла бы быть извращена, нет собрания, в среде которого не могло бы возникнуть противозаконное намерение; но ведь никто не думает, однако, о запрещении вследствие этого всяких предприятий, всяких собраний. В деле образования обществ, как и во всяком другом, излишние стеснения ведут к попыткам обойти закон или административное распоряжение; а так как эти попытки поневоле совершаются тайно, то за формальным нарушением закона часто следуют другие, более серьезные. Недоверие администрации направлено, с 1861 года и еще более с 1866 года, преимущественно против обществ и предприятий, имеющих предметом или последствием сближение образованного класса с народом (земледельческие ассоциации, народные школы и т.п.); от этого сближения, в особенности когда главное участие в деле принадлежит молодежи, ожидают распространения социалистических учений. Мы думаем, что в основании этого опасения лежит отчасти недоразумение, тем более естественное, чем эластичнее, туманнее самое понятие о социализме. Есть политические учения, вылившиеся в рельефную форму, ярко отличающиеся от всех других и не оставляющие места для сомнений; такова, например, теория красных республиканцев вроде Ледрю-Роллена, старых прусских консерваторов вроде Герлаха. Социализм не принадлежит к числу таких учений; он допускает тысячи различных видеоизменений, не имеет определенных границ, затрагивает самые противоположные общественные сферы — короче, это не доктрина, а собирательное слово для множества доктрин, имеющих лишь несколько точек соприкосновения между собою. Прибавим к этому, что к некоторым из задач, входящих в программу социалистов, могут стремиться люди, равнодушные или даже враждебные социализму. Несколько лет тому назад крайние консерваторы Англии обвиняли Гладстона в наклонности к социализму за предложенный им закон о землевладении в Ирландии; теперь, если верить слухам, эти же самые консерваторы ищут союза с рабочими, только что устроившими целый ряд стачек. В Германии не без причины причисляют к социалистам и епископа майнцского Кеттелера, одного из вождей ультрамонтанской партии, и Вагенера, еще недавно считавшегося руководителем феодалов. Мягкие формы социализма везде соприкасаются с простой заботливостью об улучшении материального положения народа; признаки перехода от последней к первым, трудно определимые даже для самого беспристрастного взгляда, тем более обманчивы в эпоху тревожной борьбы против социализма. С другой стороны, социализм часто бывает только формой, в которую облекается на время желание способствовать народному благу. Преобладание доброй воли над опытностью и знанием, увлечение громким словом, надежда на быстрые, громадные результаты — все это вместе взятое заставляет многих молодых людей считать себя социалистами, пока они не сделаются просто тружениками на пользу народа или не откажутся от своих юношеских мечтаний. Таких социалистов на один час, социалистов не по убеждению, а по чувству, у нас больше, чем где-нибудь, и ошибочно было бы видеть в них врагов общественного устройства. Нашим читателям, конечно, еще памятна блестящая характеристика русской современной молодежи, начертанная В.Д. Спасовичем во время судебных прений по нечаевскому делу*. С отдельными подробностями этой характеристики можно не соглашаться, можно отрицать, что «все мы там были, в этой социалистической стране», можно находить, что оратор слишком скептически отнесся к нравственной силе нашего молодого поколения, к будущности ассоциационного начала; но нельзя не признать вместе с ним, что социалистические тенденции часто составляют только эпизод в жизни молодого человека и проистекают из искреннего чувства любви к народу. Если соединение этого чувства с жаждой деятельности, свойственной молодости, при некоторых, особенно неблагоприятных условиях может привести к преступным замыслам против государственного порядка, то при нормальном положении дел оно должно дать в результате только увеличение суммы труда, посвященного общей пользе. Ничто не отрезвляет в такой степени, как переход от мысли к делу, как соприкосновение с жизнью; лучшая гарантия против неопределенных мечтаний — возможность практической деятельности или, по крайней мере, вера в скорое наступление этой возможности. Мы видели уже, что первой заботой Нечаева было поколебать, уничтожить эту веру,— и если бы она держалась на основаниях более прочных, дело образования тайной организации потерпело бы неудачу в самом своем начале. ______________________ * В защитительной речи за Кузнецова, которая в памяти всех слышавших ее остается непревзойденным до сих пор образцом русского ораторского искусства. ______________________ Ни один из будущих членов тайного общества не был социалистом в том смысле, какой обыкновенно придают этому слову на западе Европы. Их занимали не химерические планы радикальных преобразований, а чисто практические проекты скромного труда вблизи народа и вместе с народом. Когда Нечаев стал доказывать им невозможность подобного труда, они не сразу убедились его доводами. Им было больно расстаться с любимой мыслью; но возражения Нечаева заставили их подумать о слабости средств, которыми они располагают для ее осуществления, о силе препятствий, с которыми им придется бороться, и прийти к заключению, что между теми и другими несоразмерность слишком большая. Победоносными из этого испытания вышли только немногие сильные натуры, например Лунин, который, замечая перемену в Кузнецове, в Долгове, не переставал уговаривать их остаться верными прежней цели. Если бы его усилия не были прерваны отъездом его в С.-Петербург, они, может быть, имели бы более успеха. Мы едва ли ошибемся, далее, если скажем, что Иванов, несмотря на вступление его в общество и даже в кружок отделения, не был вполне убежден Нечаевым и скоро отделился бы от него на деле, как начинал уже расходиться с ним на словах. В среде организации 1869 года, если бы она существовала несколько дольше, неизбежно повторился бы такой же раскол, какой внесли Малинин, Лапкин и другие в организацию 1866 года. Как бы то ни было, на первых порах большинство лиц, привлеченных Нечаевым к участию в тайном обществе, согласились променять свой давнишний идеал на смутную революционную программу. Ошибочно было бы, без сомнения, объяснять это явление какой-нибудь одной причиной; но не коренится ли оно отчасти в недостаточности той поддержки, которую обещала реальная жизнь планам Кузнецова, Долгова, Рипмана и их друзей-академистов? Если бы они видели вокруг себя множество путей, ведущих их к заветной цели, путей прямых, открытых и доступных для каждого, путей, на которые можно свободно и безбоязненно вступать при дневном свете, решились ли бы они своротить на дорогу, покрытую тьмой и идущую вразрез с законом? Отказались ли бы они так легко и так скоро от мысли, успех которой обусловливался бы единственно их собственной настойчивостью и энергией? Подействовал ли бы на них так неотразимо скептицизм Нечаева, если бы ежедневный опыт громко говорил за невозможность всякого предприятия, остающегося в пределах закона, а следовательно, и за возможность того дела, которому они предполагали посвятить свои силы? Конечно, они могли — и, говоря отвлеченно, должны были — устоять против аргументации Нечаева, как устояли против нее другие; но ведь мы и не намерены оправдывать их ошибку — мы хотели бы только, чтобы она больше не повторялась. Мы хотели бы, чтобы в нашей общественной жизни не было таких явлений, за которые мог бы хвататься недобросовестный, на все готовый агитатор, как за орудие для возбуждения умов трудящейся молодежи. Мы хотели бы, чтобы перед нею широко раскрывался мирный путь разносторонней деятельности на пользу народу и чтобы сознание свободы, ожидающей ее на этом пути, служило для нее охраной против революционных стремлений. Мы хотели бы, чтобы не было ни повода, ни даже предлога говорить молодым людям, мечтающим о благе народа: «Ваши усилия бесплодны, ваши планы заранее обречены на неудачу; вам угрожает опасность, хотя бы вы и не думали действовать наперекор закону». Опасность, не зависящая от преступления, опасность, не предупреждаемая строгим и точным исполнением закона,— вот, в самом деле, элемент, которому нельзя отказать во влиянии на образование нечаевского тайного общества. Мы имели случай высказать наше мнение об административной расправе с точки зрения законности и справедливости; теперь нам приходится спросить себя и о ней: достигает ли она по крайней мере своей цели? Применение ее едва ли доходило когда-нибудь до более широких размеров, чем в последние пять лет,— и все-таки она не предупредила организации 1869 года. Угрожая постоянно не только некоторым отдельным лицам, но целым категориям лиц, она потеряла для них свою устрашающую силу или, лучше сказать, развила в них какое-то фаталистическое ожидание неминуемой, неотвратимой невзгоды. Отсюда только один шаг до решимости идти навстречу беде — и мы видели уже, что этот шаг был сознательно сделан некоторыми из подсудимых по нечаевскому делу. Чем больше ограждена личная свобода и безопасность человека, тем больше он дорожит, тем неохотнее рискует ею — и наоборот. Нельзя пренебрегать также и тем озлоблением, которое возбуждают чрезвычайные карательные меры, в особенности когда они возведены или кажутся возведенными в систему и когда они вызываются причинами, не соответствующими их тяжести. Таковы в главных чертах условия, способствовавшие относительному успеху нечаевской пропаганды в среде молодежи. Мы увидим ниже, что настоящие цели этой пропаганды были тщательно скрываемы от огромного большинства членов организации. Они были привлечены к ней не разрушительными тенденциями «Народной расправы», а обещанием быстрого излечения всех народных бедствий. Они видели эти бедствия, горячо желали облегчить их, признавали себя неспособными сделать это собственными своими силами — и тем легче примкнули к тому, кто предложил вести их новым путем к заветной цели, чем большим туманом были покрыты его намерения и средства. Притом большинству членов тайного общества казалось, что им нечего терять; настоящее и будущее их было в их глазах одинаково необеспеченным и непрочным. Мы постараемся доказать, какую громадную ошибку они сделали, согласясь вступить в тайное общество; но мы считали себя вправе приступить к этой задаче не прежде, как объяснив причины ошибки, указав обстоятельства, уменьшающие вину подсудимых не только перед уголовным судом, но и перед судом общественного мнения. __________________ Тайные общества почти так же древни, как и самое государство. При известных условиях они были явлением неизбежным в жизни каждого народа; но мы напрасно стали бы искать в истории положительных результатов их деятельности, учреждений, ими созданных или хотя бы ими разрушенных. Везде и всегда они представляются нам обреченными на бессилие и бесплодие. Перевороты, реформы, насильственные или мирные, совершаются без их участия и посредства. Им удается иногда устранить ненавистное им лицо, но без всякой пользы для защищаемого ими дела. Место Цезаря тотчас же занимают Антоний и Октавий; смерть Линкольна не отсрочивает ни на минуту ни окончательное поражение южных штатов, ни уничтожение рабства. Если убийство Гиппарха влечет за собой падение Пизистратидов, то только потому, что за Гармодием и Аристогитоном стоит весь афинский народ. В большей части случаев заговор или тайное общество не имеет даже внешнего, минутного успеха. Марино Фальери не поколебал господства венецианской аристократии; заговор Пацци возвысил могущество Медичисов; пороховой заговор надолго сделал английских католиков бесправными перед лицом закона. Во Франции XVIII века существовали масонские ложи и другие тайные общества; но разве они совершили, разве они подготовили революцию 1789 года? Заговор Бабёфа, заговор Пишегрю и Кадудаля, тайные общества времен Реставрации и Июльской монархии, начиная с генерала Бертона и четырех ларошельских сержантов до Бланки и Барбеса — все это напрасные траты сил, эксплуатируемые только реакцией и не имеющие никакого отношения ни к июльскому, ни к февральскому перевороту. В Германии тайные общества распространяются в двадцатых и тридцатых годах, т.е. в эпоху полнейшего застоя, и теряют всякое значение в сороковых годах, по мере приближения революции. В Италии, этой классической стране тайных обществ, карбонаризм стоит народу целых потоков крови и все-таки не дает ему ни независимости, ни свободы. На наших глазах рушится бесследно общество Марианны во Франции, происходят тщетные попытки фениев в Ирландии*. Когда мысль сделалась силой, она не нуждается в тайном обществе,— а раньше тайное общество ничего не может для нее сделать. ______________________ * Мы не говорим о международном обществе, потому что оно не может быть отнесено к числу тайных. ______________________ Нам могут возразить, что если тайные общества не совершают сами великих дел, то приготовляют для них почву, воспитывают для них народ; но мы не видим фактов, которыми подтверждалось бы это мнение. Говорят, что карбонаризм сделал итальянцев способными к свободе; но справедливее было бы сказать, что он был одним из признаков, одним из проявлений того умственного движения, которое предшествовало и содействовало политической эмансипации Италии. Тайные общества образуются преимущественно в те эпохи, когда в среде народа совершается усиленное развитие, готовится внутренняя перемена; отсюда возможность заключать, при поверхностном рассмотрении событий, что эта перемена относится к тайным обществам, как следствие к причине. Но заключение это столь же неверно, как и правило, из которого оно выведено: post hoc, ergo propter hoc [После этого, следовательно, по причине этого (лат.)]. Между периодом тайных обществ и следующим, более счастливым периодом народной жизни существует только хронологическая связь, как между периодом болезни и периодом здоровья. Выздоровлению предшествуют иногда лихорадочные пароксизмы; но это еще не значит, что они были необходимы для выздоровления. Итальянские карбонарии были людьми своего времени — времени пробуждения после долгой умственной апатии; они действовали под влиянием новых идей о национальном и личном достоинстве, о правах итальянца и человека; но окончательным обновлением своим Италия обязана повсеместному распространению этих идей, овладевших даже одною из итальянских династий, а не случайному и одностороннему воплощению их в форме карбонаризма. Тайные общества — плохая школа для политического воспитания народа. В народе, выросшем под строгой опекой, без того уже слишком малоразвита самостоятельность мысли и воли, слишком слаба личная инициатива, привычка действовать на собственный страх и доверять собственным силам; тайные общества гнут и тянут в ту же самую сторону, требуя от своих членов безусловного, слепого повиновения не ими самими избранному или даже им неизвестному вождю или комитету. Борясь с превосходящей силой, они слишком часто прибегают к орудию слабых — к лицемерию, к обману; бедные средствами, они склонны проповедовать неразборчивость в их выборе и применении. Они действуют против нетерпимости — нетерпимостью, против фанатизма — фанатизмом и стараются поставить одну узкую, искусственно выработанную доктрину на место бесконечного разнообразия мнений, создаваемых жизнью и ею только одной изменяемых или уничтожаемых. Они игнорируют или презирают все то, что стоит за их пределами, и считают себя вправе производить над этой безразличной массой experimenta in anima vili [опыт на подопытных животных (лат..)]. История тайных обществ у нас, в России, носит на себе тот же отпечаток, как и история их на западе Европы. Одна только черта выдается в ней особенно рельефно: это постепенное измельчание, вырождение русских тайных обществ. Первое из них по времени— общество так называемых декабристов* — было, без сомнения, самым сильным и по мысли, и по личному составу: по мысли, потому что оно мечтало о реформах, осуществившихся лишь тридцать пять или сорок лет спустя — об освобождении крестьян, о правом суде, о свободе печати; по личному составу — потому что оно имело приверженцев во всех влиятельных общественных сферах— в придворной аристократии, в войсках, в высшей администрации, в литературе. В рядах его действовали кн. Трубецкой и кн. Оболенский, кн. Волконский и кн. Одоевский, Пестель и Муравьев-Апостол, Рылеев и Бестужев (Марлинский); близко к нему стояли такие люди, как Н. Тургенев, М. Орлов, Пушкин и многие другие, игравшие впоследствии более или менее важную роль в государственном управлении. Декабристы были, одним словом, представителями тогдашней русской интеллигенции, слишком далеко опередившие не только массу народа, но и большинство так называемого образованного общества и хотевшие — в этом состояла их вина — увлечь его за собой путем насилия, военной революции. ______________________ * Придворные заговоры прошлого столетия составляют явление sui generis, не имеющие ничего общего с разбираемым нами вопросом о тайных обществах. ______________________ Общество Петрашевского, появляющееся через двадцать пять лет после декабристов, играет, сравнительно с ними, роль совершенно второстепенную; насколько можно судить по тем далеко не полным сведениям, которые мы о нем имеем, оно не задавалось никакой определенной целью и едва ли даже может быть названо тайным обществом в настоящем смысле этого слова. Как бы то ни было, многие из его членов бесспорно возвышались над уровнем тогдашнего общества: достаточно назвать Ф. Достоевского и Толя. В начале шестидесятых годов в списке лиц, осужденных за политические преступления — впрочем, не за составление тайных обществ,— встречаются еще имена, более или менее громкие в литературе; но это продолжается весьма недолго. Нам неизвестно с точностью судебное производство по делу о лицах, обвинявшихся в принадлежности к обществу «Земля и воля»; но мы едва ли ошибемся, если скажем, что подсудимыми по этому делу были почти исключительно очень молодые люди, ничем не заявившие своих прав на политическую деятельность. То же самое, кажется, можно сказать и об обнаруженном в середине шестидесятых годов обществе, имевшем целью отделение Сибири. О тайных обществах 1866 и 1869 годов мы имеем определенные сведения; и что же мы из них видим? Верховный уголовный суд 1866 года постановил два приговора: первым был присужден к смертной казни Каракозов и оправдан обвинявшийся в сообществе с ним Кобылин, вторым разрешена участь остальных 34 подсудимых, привлеченных к делу. Из числа этих подсудимых в государственном преступлении обвинено было только тридцать: все прочие или были оправданы, или признаны виновными в принадлежности к тайному обществу без знания его цели, или осуждены за другие, не государственные преступления. Старшему из осужденных государственных преступников было только 26 лет; четверо из них не достигли еще двадцати одного года; средний их возраст — 22 1/2 года. Ни один из них не занимал сколько-нибудь влиятельного положения в обществе; только один или двое, по словам защитников, отличались от других умом и дарованиями. Одним словом, тайное общество не имело ни внешней, ни внутренней силы, и цели, к которым оно стремилось, мало соответствовали средствам, которыми оно располагало. Совершенно определенных, ясно сознанных целей оно, впрочем, не имело. Мы уже видели, что большая часть предложений, сделанных на собраниях общества, приняты не были; по некоторым из них без общего согласия были деланы приготовления; самые безнравственные, самые тяжкие преступления были задуманы не на общих сходках, а на совещаниях между несколькими лицами. Шаганов, сказано дальше в приговоре Верховного суда, составлял проект устава «организации»; Николаев также составлял проект устава; Мотков исправлял проект устава, составленный Ермоловым (следовательно, уже третий), и хранил проект, написанный Шагановым, но вместе с тем принимал меры для противодействия насильственному перевороту; Юрасов и Загибалов были членами общества, имевшими полные сведения о преступных целях его, но не выказавшими никакой особой деятельности. Если прибавить к этому известный нам уже факт, что Малинин, Иванов и Лапкин старались расстроить организацию, препятствовали ее сходкам и образовали кружок, ей враждебный, то мы получим полную картину неурядицы, царствовавшей в этом обществе, бессилия, бывшего отличительной его чертой. Такую же, в главных чертах, картину представляет нам и общество 1869 года. Судебная палата признала принадлежность к тайному обществу тридцати одного подсудимого*. Из них достигли зрелого возраста только двое: Прыжов (42-х лет) и Александровская (36-ти лет). Средний возраст остальных двадцати девяти — 23 1/2 года; несовершеннолетних между ними только трое, но очень много молодых людей двадцати одного года и двадцати двух лет. Шестнадцать членов тайного общества были слушателями Петровской земледельческой академии, четверо — студентами Московского университета, трое — студентами Медико-хирургической академии. Из числа остальных восьми двое были приказчиками в книжном магазине, один занимался изысканиями на железных дорогах, один — литературой; один — окончивший курс гимназист без занятий, один — нигде не учившийся мещанин; из числа женщин одна была повивальной бабкой в провинции, другая, полуобразованная мещанка, занималась переплетным мастерством. Привлечены к делу, но освобождены от следствия обвинительной камерой или оправданы судом, были также почти исключительно очень молодые люди, большей частью не окончившие еще курса в высших учебных заведениях**. Когда Нечаев и Кузнецов за несколько дней до раскрытия тайного общества приехали основать отделение его в Петербурге, к кому они обратились? Опять-таки к студентам, к слушателям Технологического и Земледельческого институтов. Таков был личный состав общества, такова среда, в которой оно предполагало и на будущее время искать для себя членов. ______________________ * Всех осужденных подсудимых — 34, но Ткачев, Дементьева и Кошкин признаны виновными не в принадлежности к тайному обществу.
______________________ Посмотрим теперь, как оно действует. Согласно со старым рецептом, затасканным в архивах всех тайных обществ, оно разделяется на кружки из пяти-шести человек; каждый член кружка обязан образовать вокруг себя новый кружок, но только весьма немногие приступают к исполнению этой обязанности. Во главе общества стоит кружок отделения; как руководитель всего предприятия, он заслуживает особого внимания. Есть ли в его среде хоть одна выдающаяся личность, хоть один человек, стоящий высоко над другими по своему положению или по своим дарованиям? Мы видим прежде всего двух студентов Петровской академии, пользующихся некоторым авторитетом между своими товарищами, но, конечно, лишенных всякого влияния вне стен академии. Один из них, Кузнецов — человек впечатлительный, мягкий, слабый, имеющий все данные для того, чтобы сделаться полезным деятелем в какой-нибудь небольшой, скромной сфере — например, в земледельческой ассоциации, о которой он мечтал,— но неспособный ни к борьбе, ни к управлению рискованным делом; другой, Иванов, знаком уже нам отчасти как человек энергичный, но преданный всего больше академическим интересам и лишь случайно, по ошибке, взявший на себя роль агитатора. Рядом с Кузнецовым и Ивановым стоит Прыжов, человек с пылким воображением, но разбитый жизнью, болезненный, никогда не пробовавший своих сил на другом поприще, кроме литературного, больше кабинетный ученый, чем практический деятель. Еще менее понятно присутствие в кружке отделения Беляевой, малоразвитой, ничем не замечательной девушки, которую сам обвинитель признал заслуживающей полного, безграничного снисхождения, которую Судебная палата присудила к низшему из всех наказаний, допускаемых законом для членов тайного общества. В Успенском, наконец, больше сосредоточенности, больше, может быть, силы воли, чем в товарищах его по кружку отделения; но ведь и он человек очень молодой, не получивший полного образования, занятый с утра до вечера полумеханическим трудом, не имеющий никаких связей в московском обществе и, в конце концов, являющийся ничем другим, как орудием Нечаева, хранителем его тайн — хотя и посвященным в них только наполовину — и исполнителем его приказаний. Эта слабость личного состава не выкупается даже единодушием: в кружке отделения скоро возникают несогласия, с трудом подавляемые Нечаевым посредством ссылки на авторитет незримого и несуществующего комитета. И эта мера через несколько времени оказывается недостаточной; для того чтобы подавить оппозицию, Нечаев решается прибегнуть к убийству Иванова. Чем же занимается кружок отделения, что он успевает сделать в продолжение своего полуторамесячного существования? На этот вопрос журналы кружка отделения, прочитанные в заседании Судебной палаты 8 июля, дают нам ответ очень точный, но до невероятности странный — странный в том отношении, что трудно представить себе более полный контраст между важностью предположенной цели и ничтожностью средств, употребляемых для ее достижения. Мы находим здесь и сведения о мнимых знакомствах Кузнецова в купеческом обществе Москвы, и предложение устроить литературный вечер для сбора денег, и какой-то неудобопонятный проект приискания женихов и невест, тоже с целью сбора денег,— но не находим никаких серьезных указаний на планы и предприятия общества. Правда, в заседании 11 октября кружок весьма серьезно решает возбудить общественное мнение: но ведь это легче сказать, чем сделать, когда нет никаких к тому средств, кроме никуда негодных прокламаций. Из протокола заседания 4 ноября оказывается, что даже в Петровской академии, давшей столько членов тайному обществу, не было достаточного оживления; возбудить его предполагалось все с помощью тех же самых листков. Один из членов кружка поступает в коммерческий клуб; другой, не имея никаких средств к жизни, намеревается вести биржевую игру. Тот же член кружка, считающийся знатоком московской жизни, предлагает поставить человека к Каменному мосту и в Охотном ряду, где извозчики (!); и это наивное предложение остается, впрочем, без последствий. Деятельность Беляевой ограничивается тем, что она записывается на женские курсы и вносит в кассу общества один рубль. Одним из главных занятий кружка отделения было, по-видимому, рассмотрение представляемых подчиненными кружками сведений о лицах, намеченных для присоединения к обществу; да и это было занятие больше формальное, потому что допускалось принятие в общество даже лиц подозреваемых (хотя и без всякого основания) в шпионстве или крайней слабости на язык. Довольно сильны были руководители общества только по части канцелярской формалистики: в чем другом, а в бланках с печатями, в отчетах, в шифрах, в предписаниях, в именных списках — простых и в виде схемы — у них не было недостатка. В иерархии общества совершались беспрестанные перемены; Кузнецов в течение двух месяцев перебывал членом простого кружка, членом центрального кружка академии, членом кружка отделения; Рипман был переведен из центрального кружка академии в кружок Прыжова; один из подчиненных кружков академии три раза переменил своего представителя, или президента. Когда кружок не мог образоваться сам собою, его образовали искусственно; так, например, Прыжов никого не завербовал в члены общества, но при нем назначено было состоять Николаеву, Рипману, Коведяеву и П. Енкуватову. Скипский был соединен такой же внешней связью с Кузнецовым. Если таким образом велось дело в центре общества, то нетрудно себе представить, что происходило внизу, в кружках первой степени. Члены кружка изредка собирались по вечерам, иногда читали прокламации, говорили о том, кого можно было бы завербовать в общество, и расходились, для того чтобы через неделю или две опять сойтись с таким же точно результатом. Из числа двадцати девяти членов тайного общества, живших в Москве, только семеро образовали около себя кружки; остальные не сделали даже и этого. Прокламации они читали только в своей среде не с целью пропаганды, а чтобы познакомиться и познакомить других с курьезами заграничной печати*. Это не предположение, а факт, признанный судом и сам по себе вполне достоверный. Не говорим уже о том, что прокламации, ходившие по рукам в Москве, противоречили одна ругой и выражали собою самые различные точки зрения; гораздо важнее то, что они не могли служить, по содержанию своему, программой той молодежи, из среды которой вербовались члены общества. Кто прочел или выслушал — в особенности выслушал— со вниманием все нечаевское дело, тот, без сомнения, составил себе следующее мнение о массе участников его. Никто из них—никто без исключения — не соединяет в себе условий, из которых слагается тип заговорщика. Они не обладают ни суровостью, ни выдержкой, ни беззаветной решимостью, свойственными этому типу. Они не сожгли своих кораблей, не вышли окончательно на берег, противоположный тому, с которого они отправились. Между ними и идеалом революционера, начертанным в известном «катехизисе», нет ничего общего**. Отличительные их черты — мягкость, доброта, сочувствие ко всем тем, кто нуждается в поддержке, уважение к знанию и науке. Дарований, выходящих из ряда обыкновенных, в среде подсудимых мы не заметили. Многие из них готовы пожертвовать собой для общего блага, но каким образом? Не устремляясь в отчаянную борьбу, не рискуя своей жизнью ради быстрого, случайного успеха, а, напротив, посвящая ее всю скромному, малозаметному, если можно так выразиться — чернорабочему труду на пользу народа. У некоторых это стремление доходит до аскетизма, до решимости отречься от всех удобств, от всех удовольствий общественной жизни, от всего того, что проводит границу между человеком образованного класса и простым рабочим. Такие люди гораздо более способны снизойти на один уровень с народом для того, чтобы постепенно подниматься вместе с ним, чем мечтать о насильственном, внезапном поднятии его на один уровень с собою. Рядом с этими энтузиастами мы видим людей, идущих по той же дороге, но более спокойным шагом, менее расположенных к самоотвержению, но столь же далеких от насилия: сюда принадлежит большинство подсудимых второй группы. С первого взгляда может показаться, что от них резко отделяется князь Черкезов, что это революционер по натуре, не проученный опытом 1866 года, закаленный в заговорах и занимающийся ими как искусством, как профессией. Но такой вывод был бы как нельзя менее верен. Князь Черкезов отличается от массы подсудимых только двумя чертами: более развитым самолюбием и образованием, более литературным, чем научным. Отсюда особенности его показания перед судом, более богатого обобщениями и более изящного по форме, но зато и менее естественного, чем все другие. Вникая в сущность этого показания, нетрудно заметить, что кн. Черкезов — столь же мало революционер, как и остальные подсудимые его группы; оппозиционное направление смешано в нем с слишком большой долей добродушного юмора, чтобы из него мог выйти второй Нечаев. Наконец, на последнем плане картины, представляемой политическим процессом, стоят молодые люди, едва начавшие жить самостоятельной умственной жизнью и столь же далекие от революционных идей, как и от всякого другого определенного убеждения***. ______________________ * Пимен Енкуватов, человек замечательно искренний и добросовестный, сравнил в своем показании прокламацию «Народная расправа» с тарантулом, на которого смотрят с отвращением, но с любопытством.
______________________ Какая же из указанных нами групп могла усвоить себе те мысли, крайним, безобразным выражением которых служит прокламация «Народная расправа»? Эта прокламация была прочитана при закрытых дверях и не вошла в состав стенографического отчета; но общий характер ее достаточно известен из показаний подсудимых, из речей обвинителя и защитников. Скажем только, что она проповедует, в самой резкой и вместе с тем пошлой форме, разрушение и убийство, не указывая даже начал, во имя которых должно быть пролито столько крови*. Она может увлечь политических кондотьери, рассчитывающих воспользоваться всеобщим сметением для устройства своих личных дел, или грубых фанатиков, одинаково чуждых гуманности и науки; кто не ослеплен невежеством или корыстным интересом, тот отвернется от нее с презрением или негодованием. Перейти в несколько недель от научных занятий, от мирных планов деятельности на пользу народа к диким тенденциям «Народной расправы»—абсолютно, физически невозможно, и мы вполне убеждены, что этот переход не совершился. Мы вполне верим показаниям подсудимых, из которых видно, что «Народная расправа» была пущена в их среду Нечаевым как пробный шар, как способ определить силу революционного пламени, которым они объяты,— и что результат этой пробы был неблагоприятен для Нечаева, что никто из читавших «Народную расправу» не выразил готовности встать под ее кровавое знамя. Может быть, Нечаев не терял надежды изменить постепенно это настроение умов, довести своих последователей до уровня «Народной расправы»; но до поры до времени он, очевидно, считал нужным скрывать свою игру, чтобы не испортить ее сразу. Это подтверждается и тем, что он никому не сообщал свой катехизис революционера,— члены общества не были еще достойны познакомиться с ним,— и тем, что в правилах организации предписывалось не убеждать, а только сплачивать ее членов, т.е. соединять их внешней связью, опутывать их сетью, из которой потом трудно было бы вырваться. Но как же объяснить, что столь многие позволили опутать себя этой сетью? Что заставляло молодых людей, имевших так мало общего с Нечаевым, вступать в устраиваемую им организацию? Ответом на этот вопрос служит отчасти все сказанное нами выше; но есть еще другая сторона дела, не менее важная и ярко рисующая способ образования тайных обществ. ______________________ * Во втором номере «Народной расправы» есть нечто похожее на программу, но он напечатан, как видно по содержанию его, уже после открытия общества и ареста всех его членов. ______________________ До появления Нечаева в Москве никто из подсудимых не принадлежал к тайному обществу и не думал об образовании его; но в атмосфере, среди которой они жили, было, как мы уже знаем, много элементов, располагающих к неудовольствию. Как воспользовался этими элементами Нечаев — это мы также уже видели; но вот на чем останавливается теперь наше внимание. Когда перед молодыми людьми, далекими до тех пор от всякой политической агитации, возникает в первый раз вопрос о тайном обществе, никто из них не отдает себе ясного отчета ни в цели, с которой оно основано, ни в средствах, которыми оно должно действовать. Сомнения, с которыми они относятся сначала к предложенному им делу, встречают такой ответ: «Дело это предпринято в пользу народа — мы всегда хотели служить народу — неужели вы откажетесь от этого случая исполнить ваше намерение только потому, что, согласясь, вы подвергли бы себе некоторому риску?» Этот ответ, верно рассчитанный на самые лучшие, как и на самые слабые стороны молодого ума, действует почти неотразимо; осторожность откладывается в сторону, но остается желание знать, в чем же, собственно, заключается рискованное предприятие? «Объяснять это всем и каждому,— таков следующий ответ,— нельзя без явной опасности для дела; не всем же быть генералами и командовать, нужно уменье безусловно повиноваться, как повинуются солдаты; знакомство с делами общества — награда за деятельность в его пользу и знак доверия к тем, кто доказал ему свою преданность на самом деле. Недаром же правила организации проповедуют доверие к личности как главное основание общества и первую обязанность его членов». Но какими же силами располагает общество, спрашивает далее неофит, где ручательство в том, что оно может что-нибудь сделать? Тогда перед неофитом развертывается самая широкая картина. Вся Россия в наших руках, говорят ему; общество распространено везде, в Москве только центр одного из его отделений, всех отделений девять или десять; эмиссары общества разъезжают по всем губерниям, где проявляется неудовольствие против правительства; члены организации набираются из всех классов и сфер общества; делами организации управляет центральный комитет, состоящий в свою очередь в близкой связи с европейским или международным революционным комитетом. Рядом с этой фантасмагорией идут уверения то устрашительного, то успокоительного свойства. «Кто не с нами,— говорят аффилиаторы,— тот против нас; только члены общества могут избегнуть гибели при первом народном восстании, время которого уже недалеко. Кто с нами, тому нечего бояться; его имя будет известно только членам центрального комитета и тем членам общества, через посредство которых он принят; каждый член общества получает другое имя или номер, под которым он сносится с кружками, стоящими непосредственно выше и ниже его; никаких поименных списков не ведется, для корреспонденции употребляются особые шифры»*. ______________________ * Заметим мимоходом, что все эти уверения оказались несправедливыми: поименный список членов общества был веден и найден при обыске; отметки, написанные шифром или состоявшие из условных знаков, были разобраны при помощи самого Успенского — да, наконец, и нет такого шифра, который рано или поздно не мог бы быть угадан или разобран. ______________________ Устроив общество, Нечаев принимает целый ряд мер, чтобы поддержать в его членах веру в его могущество и многочисленность. Члены общества получают предписания на бланках комитета, с печатью, надписью: «Великорусский отдел» и исходящим номером; в собрания кружков является то мнимый депутат от Женевского комитета (Лихутин), то мнимый уполномоченный центрального комитета (Николаев). Вместе с тем Нечаев заботится о том, чтобы окружить обаянием свое собственное имя; какие он для того употребляет средства — это известно из блестящей характеристики Нечаева, начертанной В.Д. Спасовичем в его речи за Кузнецова. Несмотря на все эти искусственные подпорки, общество колеблется и близится к распадению, едва просуществовав несколько недель,— колеблется именно потому, что многим из его членов становится в тягость неловкое и фальшивое положение, в которое они себя необдуманно поставили. В эту критическую минуту совершается убийство Иванова, за которым почти непосредственно следует арест Успенского и раскрытие тайного общества. Все эти факты, почерпнутые нами из дела, показывают с поразительной ясностью, какая громадная роль принадлежала в образовании тайного общества 1869 года, с одной стороны, обману, с другой стороны — доверчивости и самообольщению. Это и не могло быть иначе. Самый увлекающийся и пылкий юноша сознает, хотя и смутно, что преобразование общества и государства не по силам горсти людей без влияния, без опытности, без материальных средств, горсти людей, взятых из одной только малочисленной и слабой общественной сферы. Готовый примкнуть к рискованному делу, он предполагает, однако, что оно задумано и предпринято с достаточным запасом сил и достаточными шансами успеха; он не сделал бы решительного шага, если бы знал, что все участники в деле похожи на него самого и что оно не имеет другой, более реальной поддержки. Одна из наших газет, обсуждая нечаевское дело, обратила внимание на то, что в Западной Европе учащаяся молодежь ограничивается участием в политических движениях, начавшихся помимо нее, и только у нас берет на себя их инициативу. Замечание это совершенно верно; необходимо только прибавить, что, начиная агитацию, наша учащаяся молодежь действует под влиянием недоразумения; она воображает, что впереди ее стоит другая, мощная, руководящая сила, а на самом деле оказывается, что роль этой силы разыгрывает какой-нибудь Нечаев. Между тем никаких гарантий против такой ошибки или такого обмана при образовании тайного общества нет и быть не может. По самому своему свойству оно всегда обращается к доверию своих членов, всегда раскрывает перед ними только небольшую часть своей тайны. С другой стороны, оно всегда заинтересовано выставлять себя в свете, как можно более выгодном и грозном. Руководители его скрывают или преувеличивают истину не только в сношениях со своими подчиненными, но и в сношениях между собою; мало того — они расположены обманывать самих себя. Мы приведем этому только одно доказательство. В одной из посмертных статей Герцена приведен разговор его с Огаревым, Б. (Бакуниным?) и уполномоченным общества «Земля и воля» (в 1862 году). На вопрос, сделанный последнему, много ли вас, он отвечал: «Это трудно сказать: несколько сот человек в Петербурге и тысячи три в провинциях».— «Ты веришь?» — спросил потом Герцен Огарева. Тот промолчал. «Ты веришь?»—спросил он Б. «Конечно, ну нет теперь столько, так будет потом».— И Б. расхохотался. «Это другое дело».— «В том-то все и состоит, чтобы поддержать слабые начинания; если бы они были крепки, они и не нуждались бы в нас»,— заметил Огарев, в этих случаях всегда недовольный скептицизмом Герцена. Вот процесс образования тенденциозно-неверных сведений о силах тайного общества, скопированный прямо с жизни. Удивляться ли после того, что Нечаев, обманывая своих сообщников в России, хотел обмануть и женевских друзей своих вестью о небывалых успехах своей пропаганды? Другая, еще более серьезная опасность, коренящаяся в самой природе тайного общества, заключается в том, что оно может завлечь своих членов совсем не туда, куда они предполагали идти, поступая в его среду. Нечаевский процесс служил самым ярким примером того, какое расстояние может отделять руководителя организации от второстепенных членов, едва посвященных в ее тайны. Последние могут мечтать о мирной социальной пропаганде в то самое время, когда первый приискивает средства к осуществлению на деле принципов «Катехизиса революционера» и «Народной расправы». Под влиянием известных условий, однако, расстояние между тем и другим может уменьшиться, уничтожиться со страшной быстротой. Настоящая цель общества может внезапно раскрыться перед тем, кто еще накануне не подозревал о ее существовании; неожиданность, необходимость немедленного решения, ложно понятое чувство долга, ложный стыд, наконец, страх таинственной и неизбежной кары — все это может сделать человека, виновного только в необдуманности, человеком глубоко преступным. Предполагал ли Кузнецов, вступая в общество в конце сентября, что меньше чем через два месяца он сделается сообщником убийства, жертвой которого будет его товарищ, участник его великодушных планов, человек в сущности гораздо более ему дорогой и близкий, чем распорядитель убийства, Нечаев? Покатость, по которой так быстро, так незаметно для самого себя спустился Кузнецов, лежит во мраке перед ногами каждого вступающего в тайное общество, без точного знания его средств и его цели,— а такое знание, как мы уже видели, в огромном большинстве случаев невозможно. Ни в одном из четырех второстепенных участников убийства Иванова не заглохло гуманное чувство, заставляющее нас уважать личность, жизнь человека; над каждым из них — не исключая и того, который на суде старался оправдать свой поступок,— воспоминание о 21 ноября тяготеет с неуменьшающейся силой; но не в этом ли именно контрасте между преступниками, заслуживающими сожаления, и преступлением, возбуждающем ужас, заключается поучительный смысл катастрофы 21 ноября? Чем честнее натура преступника, тем ненавистнее условия, которые довели его до преступления; а кто из вступающих в тайное общество может быть уверен в том, что эти условия для него не повторятся, что за потерю нравственной свободы, за отдачу себя во власть незримого авторитета ему не придется заплатить такой же дорогой ценой, какую заплатили и платят Кузнецов, Прыжов, Николаев, Успенский? Не говорим об участи Иванова; для тех, к кому мы обращаемся теперь, она, конечно, менее страшна, чем участь названных нами подсудимых. Но если тайные общества последнего десятилетия были лишены всякой внутренней силы, если для образования их необходимо было употреблять самый грубый обман, если они составлялись почти исключительно из лиц умственно несозревших и находились под властью людей нечаевского типа, то нельзя ли объяснить это случайностью, которая может и не повториться? Нет ли основания предполагать, что в русском обществе могут найтись материалы для более серьезной, более обширной тайной организации с политической целью? И на эти вопросы нельзя, по нашему глубокому убеждению, отвечать иначе как отрицательно. Тайные общества могут достигать известной степени развития и силы только тогда, когда элементы для самостоятельной деятельности частных лиц в сфере государственной жизни уже существуют, а возможности для открытого проявления этой деятельности еще решительно нет. В конце царствования Александра I передовые русские люди усвоили себе некоторые из западноевропейских идей, ознакомились со свободными учреждениями Франции и Англии и воспитали себя настолько, что это знакомство не могло оставаться в них мертвой буквой, как в поверхностно просвещенных вельможах времен Екатерины. Между тем для применения их образа мыслей к действительной жизни не было никаких законных путей: печать была в младенчестве, отправление суда зависело от канцелярии, крепостное право было в полной силе, единственными органами самоуправления (какими — это слишком известно) были дворянские собрания. Мы знаем, что некоторые из декабристов пытались быть полезными, не сходя с почвы закона (припомним, например, поступление Пущина в члены надворного суда, Рылеева — в уголовную палату), но такие попытки, при тогдашнем положении дел, заранее были обречены на неудачу. Как ни тяжел для русской мысли последующий период нашей истории, он создал одно убежище для умов, опередивших развитие общества: литературу, в особенности периодическую. Уже в сороковых годах, несмотря на все цензурные стеснения, она вырабатывает нечто похожее на легальную оппозицию, а параллельно с развитием легальной оппозиции всегда и везде идет обратное движение в области тайных политических организаций. Реформы последних десяти лет произвели в этом отношении перемены еще более решительные. Многие из тех элементов, для которых пятьдесят, даже двадцать лет тому назад было место только в тайном обществе, находят теперь хоть некоторый простор в различных сферах деятельности, признаваемой законом и постоянно распространяемой все дальше и дальше. С другой стороны, исторический опыт доказывает все с большей и большей ясностью невозможность или, по крайней мере, бесцельность крутых переворотов, если они не вытекают сами собою из изменившегося состояния умов или из изменившегося соотношения общественных сил. В применении к России тот же опыт свидетельствует о полном отсутствии материалов и условий для насильственного переворота. При таком положении вещей членами тайных обществ у нас могут быть только люди, не знакомые с жизнью, с Россией. Неужели та часть молодежи, которая до сих пор почти одна поставляла из своих рядов рекрутов в тайные общества, не убедится, наконец, в бесплодности жертв, которых они ей стоят? Среда, в которой столько любви к труду, к науке, столько искренней готовности служить народу, сближаться с ним, изучать его потребности и чувства, способна на нечто лучшее, чем на повторение безнадежных политических экспериментов. Работы серьезной ей предстоит много; нет ни одной отрасли общественной деятельности, которая не нуждалась бы настоятельно в честных, свежих силах. Пускай же ни одна из этих сил не отвлекается от своего настоящего призвания ни недоверием, ни увлечением, слишком часто зависящими одно от другого. Тайное общество есть отрицание закона; лучший оплот против тайных обществ — безусловное господство закона, всестороннее уважение к нему, искреннее и последовательное применение его ко всем областям общественной жизни, в особенности к больным местам, к слабым сторонам ее. Нападение на государство, как и на всякий другой живой организм, всегда вызывает с его стороны реакцию против нападающего; и с этой точки зрения крутой поворот назад, везде и всегда следующий за крупным политическим преступлением, представляется явлением совершенно естественным, хотя и прискорбным. Но, по мнению первых тревожных минут, движение вперед, прерванное преступной попыткой, опять вступает в свои права и успокаивает умы гораздо вернее, чем продолжительное напряжение всех карательных и предупредительных сил государственной власти. ____________________ По поводу этой статьи «Вестнику Европы» было объявлено министром внутренних дел А.Е. Тимашевым, 26 ноября 1871 года первое предостережение, мотивированное проведением в ней мысли, «что участие молодых людей в тайном обществе с преступными целями было будто бы вызвано стеснительными со стороны правительства мерами». По словам предостережения, «такое превратное истолкование действий правительства, возбуждая к нему недоверие, обнаруживает вредное направление журнала». Опубликовано: Вестник Европы. 1871. № 11 (ноябрь).
Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) - публицист, литературовед и общественный деятель, почетный академик Петербургской академии наук (1900). | ||
|