К.К. Арсеньев
Суд и административная расправа

Государство признает и обеспечивает за каждым из своих граждан большую или меньшую сумму прав, устанавливаемых законом; оно охраняет его жизнь, здоровье, честь, свободу, собственность, оно отводит ему известную сферу действий в делах семейных и общественных. Не только интерес частных лиц, но и интерес государства требует, чтобы все эти права были по возможности неприкосновенны, чтобы они могли быть отнимаемы или ограничиваемы не иначе, как в заранее определенных случаях и с соблюдением заранее определенного порядка. Другими словами, для отнятия или ограничения права необходим приговор уголовного суда, основанный на уголовном законе. Только закон, как нечто постоянное, твердое и для всех доступное, может указать те нарушения гражданского или государственного долга, которые должны иметь последствием отнятие или ограничение права; только уголовный суд, предоставляющий обвиняемому все средства к защите и оправданию, соединяющий в себе все условия для спокойного и беспристрастного отношения к делу, может решить, существует ли в данном случае нарушение и должен ли за него отвечать виновник. Одинаково несправедливо, одинаково опасно и вредно подвергать кого-нибудь наказанию за поступок, не запрещенный уголовным законом, и определять наказание без предварительного исследования дела общим судебным порядком. Говоря о наказании, мы разумеем, конечно, не те только карательные меры, которые установлены уголовным законом, а всякое вообще отнятие или ограничение права, принадлежащего человеку, физически и нравственно правоспособному. Понятно, например, что ограничением свободы следует считать не только ссылку на поселение или на житье, предусмотренную Уложением о наказаниях, но и всякую высылку из места жительства, всякое стеснение в праве свободного его избрания. Телесное наказание, производимое по распоряжению администрации за неплатеж недоимки или за участие в уличных беспорядках, отличается от телесного наказания по судебному приговору только одним: оно не может быть оправдываемо даже теми мотивами, которые приводились прежде в защиту последнего. Ограничением права собственности является не только денежный штраф, но и всякое стеснение или запрещение предприятия, на которое затрачен капитал или употреблена известная сумма труда. Называйте подобные меры как хотите: мерами для предупреждения и пресечения преступлений, мерами для охранения общественной безопасности, мерами, принимаемыми во имя общественного блага (salut public),— сущность их от этого не изменяется; исходя от администрации, они все-таки остаются ничем другим, как нарушением коренных условий правильного общественного устройства.

Защитники административной расправы готовы признать отвлеченную справедливость того общего начала, в силу которого всякое лишение или ограничение права должно исходить исключительно от суда; но они не верят в возможность осуществления этого начала в современной народной жизни или, по крайней мере, считают неудобным слишком последовательное применение его на практике. «Суд,— говорят они,— действует слишком медленно, слишком разборчиво, слишком нерешительно; ему мало одного подозрения— для него нужна полная уверенность в вине обвиняемого; он обращает внимание только на совершившиеся факты, а не на возможность их совершения; он не считает себя вправе наложить свою руку на самого вредного человека, пока последний ничем положительно не проявил своего вредного направления. Между тем есть опасности, которые необходимо предупреждать заблаговременно, есть стремления, которые следует уничтожать в самом их начале и со всеми их корнями. Для исполнения этой задачи суд бессилен; на помощь ему должна прийти администрация. Если поспешность и крутость административных мероприятий иногда требует невинных жертв, если лица виновные — или могущие впоследствии сделаться виновными — несут иногда наказание свыше настоящей или будущей вины своей, то с этим можно и должно примириться при мысли о важности интересов, во имя которых приносятся жертвы и налагаются преувеличенные наказания. Чтобы сохранить благосостояние всех, позволительно пренебречь благосостоянием немногих». В подкрепление этих аргументов делается обыкновенно ссылка на пример всех государств, не исключая самых просвещенных: на высылку целыми массами подозрительных людей после июльских дней 1848 года и после декабрьского переворота, на приостановление действия habeas corpus в Ирландии во время фенианских заговоров, на арест Якоби во время последней франко-германской войны и т.п.

Посмотрим прежде всего, в какой степени убедительны эти примеры. Во-первых, они относятся все не к эпохам нормального, спокойного течения государственной жизни, а к критическим минутам борьбы, внутренней или внешней, борьбы, ставящей на карту самое существование государства или правительства. С прекращением этих минут прекращаются и чрезвычайные меры, ими вызванные. Правда, во Франции закон общественной безопасности (loi de surete generale) существовал более десяти лет сряду; но, за исключением первых трех-четырех месяцев, он был только угрозой, никогда не исполнявшейся на самом деле. В настоящее время мы не знаем ни одной европейской страны, в которой личная свобода граждан зависела бы, в обыкновенное время, от усмотрения администрации. Во-вторых, круг действия чрезвычайных мер везде и всегда ограничивается по возможности тесными пределами. Они применяются только к лицам, которых правительство считает в данную минуту своими политическими врагами, а отнюдь не к тем, кто действует вопреки видам правительства или не подчиняется его требованиям по какому-нибудь частному вопросу, еще менее — к тем, кто приходит в столкновение с каким-нибудь отдельным органом правительства. В-третьих, часто ли чрезвычайные меры достигают своей цели? В одних случаях — когда правительство сильно поддержкой большинства или особыми условиями минуты — они оказываются излишними и, следовательно, тем более несправедливыми (например, арест Якоби); в других случаях, когда неудовольствие имеет глубокие корни, они оставляют вопрос в таком же точно положении, в каком он был прежде (приостановление habeas corpus в Ирландии); иногда, наконец, они отзываются столь же тяжело на тех, кто их принял, как и на тех, против кого они были приняты (июньские и декабрьские высылки во Франции).

Чрезвычайные административные меры можно сравнить с необходимой обороной: они извинительны только тогда, когда они неизбежны, когда опасность, их вызывающая, так настоятельна, так велика, что нет других средств к ее устранению. Но если в правильно организованном обществе состояние необходимой обороны является редким исключением даже для частных лиц, предоставленных своим собственным, крайне ограниченным силам, то тем реже оно может наступать для правительства, располагающего всеми средствами страны, имеющего под рукой суд, полицию, войска, опирающегося на вековую привычку повиновения, на весь исторический строй народной жизни. О серьезной опасности, угрожающей правительству, может быть речь только тогда, когда в стране готовится открытое, обширное восстание и когда прошедшее ее сулит этому восстанию какие-нибудь шансы успеха. Такое положение дел возможно в настоящее время, если мы не ошибаемся, только для двух европейских государств — для Франции и Испании. Когда чрезвычайные меры не соответствуют опасности, ввиду которой к ним прибегают, тогда неизбежно является то, что на языке юридическом называется превышение необходимой обороны. Виновные смешиваются с невиновными, о соразмерности между степенью вины и степенью ответственности никто и не помышляет; реакция против движения (или против возможности движения) продолжается и тогда, когда опасность давно миновала; порядок вещей, созданный условиями случайными и скоропреходящими, надолго переживает эти условия. Отсюда проистекает новая опасность, часто более серьезная, чем та, из-за которой началась вся тревога. В обществе исчезает чувство законности и безопасности, необходимое не только для спокойствия частных лиц, но и для успешного развития всего народа, для внутренней силы государства; никто не считает себя обеспеченным в пользовании своими правами, никто не сознает над собою твердой охраны ненарушимого закона. Если элементы движения преобладают в государстве над элементами застоя, последствием такого положения дел является всеобщее возбуждение умов против правительства; в противном случае разнуздываются все ретроградные стремления и страсти, к административному давлению присоединяется невыносимый гнет большинства над меньшинством, и реакция заходит далеко за те пределы, которые были начертаны для нее первоначально самим правительством.

Зачем заботиться о лицах, добровольно идущих навстречу своей участи,— могут сказать нам приверженцы чрезвычайных административных мер,— зачем видеть опасность для целого общества в том, что угрожает только немногим злоумышленникам, скрывающимся в его среде? Это возражение не ново; во время первой Французской революции оно было высказано в знаменитой фразе: «Que les mechants tremblent, que les bons citoyens se rassurent» [Пусть злобные трепещут, пусть добрые граждане ободряются (фр.)]. К сожалению, различие между bons и mechants устанавливается на практике не так легко, как в теории. Стоит только объявить известную категорию лиц людьми подозрительными (suspects) — и через несколько времени никто не будет знать, где начинается и где оканчивается эта категория. Несдержанное ни точным определением закона, ни правильными обрядами судопроизводства, усердие, даже самое благонамеренное, скоро теряет чувство меры и осторожности. Понятие о политическом преступлении — или, лучше сказать, о политической неблагонадежности — делается все более и более эластичным; к признакам такой неблагонадежности присоединяются черты, не имеющие с нею ничего общего. Гражданин, безусловно повинующийся законам своего государства, сообразующий с ними всю свою деятельность, может быть совершенно уверен в том, что он не будет привлечен к суду за государственное преступление,— разве по недоразумению, которое не замедлит разъясниться; но он никогда не может быть уверен в том, что не навлечет на себя подозрений администрации, вооруженной чрезвычайной властью. Множество действий, в существе своем совершенно безвредных и невинных, могут показаться в данную минуту опасными для государства и повлечь за собою репрессивные меры. Участие в том или другом, хотя и не запрещенном, журнале, составление корреспонденций для иностранной газеты, переписка, хотя бы по самому пустому предмету, с подозрительным лицом — все может обратиться в источник беды, непредвиденной и потому непредотвратимой. Прибавим к этому, что чрезвычайная власть, в руках того или другого из ее органов, легко может быть направлена к достижению чисто личных целей.

Там, где административная расправа представляется не временным явлением, вызванным чрезвычайными обстоятельствами, а как бы нормальным государственным учреждением, к опасным сторонам ее, уже указанным нами, присоединяется еще одна: распространение ее круга действий далеко за пределы чисто политической жизни. Кроме государственных преступлений есть и другие, требующие, по-видимому, особенно быстрой и энергической репрессии,— и, следовательно, с точки зрения, нам уже знакомой, вызывающие вмешательство администрации в область уголовного суда. Сюда относятся, например, неповинение крестьян распоряжениям начальства, хотя бы и чуждое всякого политического оттенка, стачки рабочих, пропаганда нового религиозного учения и т.п. Отсюда один только шаг до допущения карательных административных мер и за такие действия или упущения, которые не заключают в себе ничего преступного, но которые почему-нибудь считаются вредными для государства,— например, за неуплату недоимок, за попытки переселения большими массами из одной части государства в другую. Рядом с законным порядком преследования и наказания устанавливается, таким образом, другой, имеющий очень мало общего с первым. Нетрудно понять, в какой степени это способствует укоренению доверия к закону...

В России эта аномалия сделалась особенно заметной со времени введения в действие новых Судебных уставов. Пока суд мало чем отличался от администрации, пока отправление его совершалось втайне, без всякого участия общества, до тех пор установление точных границ между властями судебной или административной могло быть вопросом довольно безразличным, потому что серьезных гарантий для частных лиц ни та, ни другая не представляла. Но теперь, когда суд устроен на новых, рациональных началах, обеспечивающих, по возможности, беспристрастное решение каждого дела, вмешательство администрации в круг действий судебной власти не может не производить болезненного впечатления на общество. Нельзя привыкнуть к мысли о том, что вор или мошенник, пойманный на месте преступления, свободно пользуется всеми законными средствами защиты и часто приговаривается судом лишь к кратковременному заключению под стражей, а человек, подозреваемый в политической неблагонадежности, высылается без суда, без истребования объяснений, иногда даже без предварения об ожидающей его участи, в одну из тех губерний, которые служат местом ссылки для осужденных за подлог, крупное воровство или мошенничество. Такая высылка — не простое ограничение свободы; она часто может быть равносильной отнятию у высылаемого лица и у его семейства всех средств к существованию в настоящем, всех надежд на будущее. Пустынные, бедные, малонаселенные губернии севера и северо-востока Европейской России не представляют ни одного из условий, необходимых для сколько-нибудь плодотворного умственного труда; даже приискание занятий, которыми можно было бы просто кормиться, сопряжено в этом крае с величайшими затруднениями. Сколько сил пропадает даром в безнадежной борьбе с нуждой, с суровым климатом, с неблагоприятной обстановкой! Лицо, сосланное на житье по судебному приговору, знает, сколько лет должно продлиться его вынужденное пребывание на одном месте; ссыльные другого рода не имеет даже этого утешения. Совместим ли такой порядок вещей с духом всех совершившихся и совершающихся еще у нас преобразований?

О полном устранении административной расправы, мы знаем, в настоящее время нельзя и мечтать; но есть возможность смягчить применение принципа, не отказываясь от него совершенно. Если бы право принимать чрезвычайные административные меры было оставлено только за центральными органами правительства, и притом только в отношении к политическим проступкам; если бы принятие подобных мер зависело в каждом данном случае не от одного лица, а от коллегиального учреждения, пользующегося независимостью, обязанного руководствоваться заранее определенными правилами и выслушивать все объяснения и оправдания лица, привлекаемого к ответственности; если бы высылаемые лица были водворяемы в таких городах, где они могли бы продолжать свои прежние занятия; если бы, наконец, был определен срок высылки или порядок, в котором может совершиться возвращение высланного лица,— то сумма личной безопасности и свободы, оставаясь весьма ограниченной, все-таки увеличилась бы довольно заметно и на этой переходной точке все же немного легче было бы ожидать желанного, окончательного шага к безусловному господству закона. Пока этот шаг не совершен, многие статьи Устава уголовного судопроизводства существуют как будто бы для того, чтобы никогда не быть исполняемыми* ; а что может быть вреднее для общественной совести, чем такой постоянный разлад между практикой и буквой закона?

______________________

* Сюда относятся: ст. 8, по которой никто не может быть задержан под стражей иначе как в случаях, законами определенных, ни содержим в помещениях, не установленных на это законом; ст. 10 и 11, по которым каждый судья обязан освободить неправильно лишенного свободы или принять меры к содержанию заключенного в установленном порядке.

______________________

Административные меры, о которых мы до сих пор говорили, направлены преимущественно против личной свободы, хотя косвенно они, без сомнения, затрагивают и имущественные права частных лиц; но одной из сторон своих чрезвычайная административная власть прямо касается этих прав и подвергает их самым существенным ограничениям. Мы разумеем власть администрации над периодической (a de facto, если не de jure — и над непериодической) печатью. Посредством запрещения розничной продажи повременного издания администрация может значительно уменьшить сбыт издания, а следовательно, и доходы издателя; посредством предостережений и следующего затем приостановления издания она может совершенно его уничтожить, а вместе с ним и капитал, на него потраченный, и заработки нескольких десятков лиц. Имущественные права содержателей типографий и книжных магазинов столь же непрочны, как и имущественные права издателя газеты или журнала.

Опубликовано: Вестник Европы. 1871. Май.

Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) - публицист, литературовед и общественный деятель, почетный академик Петербургской академии наук (1900).