| ||
|
Из всех многочисленных нападений на суд присяжных не было, кажется, ни одного более резкого и более несправедливого, чем то, поводом к которому послужил оправдательный приговор Владимирского окружного суда по делу о беспорядках на Морозовский мануфактуре. Эффектная фраза о "ста одном салютационном выстреле в честь показавшегося на Руси рабочего вопроса", ироническое восклицание: "Да здравствует "droit au travail", сопоставление этого права, как последствия, с "jury" и с "арлекинадой судебных прений", как причиной — вот образчики той фальшивой монеты, которую поспешила отчеканить и пустить в оборот, при первой вести об оправдании рабочих, московская реакционная пресса. Признание подсудимых невиновными возводится ею на степень признания "бунта — законным бунтом, грабежа — законным грабежом". Все это говорится сплеча, прежде получения стенографического отчета, прежде и помимо основательного знакомства со всеми обстоятельствами дела. Наши газетные реакционеры потеряли всякое чувство меры, скажем более — всякое чувство стыда. Прежде чем бросать камень в двенадцать человек, присягнувших разрешить дело по совести и крайнему разумению, нужно же, по крайней мере, постараться дать себе отчет в побуждениях, ими руководивших, поискать оснований для того, что с первого взгляда может показаться непонятным или произвольным. Это работа не легкая, исполнимая разве для того, кто лично присутствовал при разборе дела и следил за ним непрерывно, с таким же напряженным вниманием, как и сами присяжные; без нее возможны только выкликания против вердикта, а не разумная его оценка. В настоящем случае обвинения, с легким сердцем возводимые на присяжных, представляются тем более непростительными, что даже при беглом чтении стенографического отчета нельзя не заметить множества фактов, объясняющих оправдание подсудимых. Обвинительный акт, составленный против тридцати трех обвиняемых в беспорядках на Морозовской фабрике, отличался большой строгостью. Двое из подсудимых (Мосеенок и Яковлев) обвинялись в подстрекательстве толпы к нападению на военный караул; один (Лифанов) — в нападении на караул, вместе с другими лицами; против остальных было возведено обвинение в грабеже и в разрушении зданий. Судебное следствие обнаружило невозможность поддерживать обвинение в первоначальном его виде. От обвинения Яковлева в подстрекательстве к нападению на караул прокурор вовсе отказался; обвинение Лифанова в нападении на караул было заменено обвинением в оскорблении одного из караульных; обвинение в разрушении зданий уступило место обвинению в буйстве (т.е. в проступке, подсудном мировой юстиции), обвинение в грабеже — обвинению в краже во время общественного бедствия. Понятно, что все эти перемены не могли остаться без влияния на присяжных. Они доказали им, во-первых, как шатки и неопределенны данные, на основании которых были привлечены к суду именно те, а не другие лица (несколько десятков из нескольких тысяч); они навели их, во-вторых, на мысль, что обвинением в буйстве и даже в краже не оправдывается предварительное заключение под стражей, для большинства подсудимых продолжавшееся более года (с января 1885 г.). Не менее сильно, по всей вероятности, подействовало на присяжных все то, что было раскрыто судебным следствием по отношению к источникам раздражения, господствовавшего среди рабочих и вызвавшего печальные январские события. "Я не являюсь защитником фабрики Морозова, — сказал сам прокурор в своей обвинительной речи; — я не буду утверждать, что жизнь обвиняемых и всех других рабочих была настолько удовлетворительна, что рабочие беспричинно учинили стачку и начали беспорядки. Напротив, на фабрике была почва, которая дала возможность и толчок возникновению беспорядков". Эта почва — понижение задельной платы, сильные штрафы, "которыми распоряжался сам хозяин фабрики", и грубость мастера Шорина. Дополним слова прокурора несколькими выписками из свидетельских показаний. "Штрафы все учащались и возвышались, — говорит свидетель Шорин (всего больше пострадавший во время беспорядков); — при этом рабочих часто переводили с одного станка на другой, меняли материи и смены, переводя данных рабочих в ночные, и наоборот; все это ухудшало положение рабочих. Штрафы были непомерно высоки, но уменьшать их было трудно; браковщики действовали по прямому указанию хозяина фабрики, и за слабое штрафование им грозила потеря места. От владельца браковщикам часто приходилось слышать: мало, прогоню. Доброта пряжи была перед беспорядками хуже прежней, а чистота требовалась та же". "У Морозова, — показывает свидетель Иванов, — был такой произвол: штрафует, например, браковщик ткача двадцатью копейками, штрафует заочно; тот просит показать сданный кусок, чтобы видеть, за что оштрафовали. Покажем, отвечают ему, но тогда запишем не двадцать, а тридцать копеек". Осмотр расчетных книжек, произведенный судебным следователем, обнаружил, что в 1884 г. штрафы, вместе с вычетами (за освещение, баню, уголь, истопника), составляли от 20 до 23% заработка рабочих. Само собой разумеется, что оправданием насилия против лиц и имущества система штрафов, как бы она ни была тяжела и несправедлива, служить не может; но столь же очевидно и то, что за насилие, за повреждение или похищение чужой собственности могут отвечать только действительные его виновники, достаточно изобличенные в преступлении. Для суда не существует козлов отпущения; его задача состоит не в том, чтобы застращать, отбить охоту к протесту, а в том, чтобы воздать каждому должное. Так называемое "наказание десятого" отжило свое время; правильно устроенной власти, а тем более власти судебной, не подобает выхватывать из толпы нескольких, наудачу взятых, человек и чинить над ними расправу "в пример прочим". В деле Морозовской мануфактуры судебное следствие, как мы уже говорили, не провело достаточно яркой черты между бушевавшей толпой и отдельными лицами, выделившимися из ее среды, в смысле большей или более доказанной виновности их сравнительно с остальными. Оказалось, сверх того, что насилие не было умышленным, что поднявшаяся однажды волна была унесена гораздо дальше предположенной цели. На сходках 5 и 6 января (беспорядки произошли 7-го) руководители рабочих внушали им "безобразий не делать, не грабить, а оставить работы, чтобы явилось начальство". Утром 7 января Волков (вместе с Мосеенком пользовавшийся наибольшим влиянием на рабочих) кричал толпе: "Товар не брать, стекол не бить, а только гнать народ с работы". В действиях толпы, по показанию директора красильного отделения Назарова, видно было сначала только озорство, так как из имущества Назарова ничего не тронули. Расхищение чужой собственности, очевидно, не входило в намерения огромного большинства рабочих. В квартире директора прядильной Лотарева, по словам самого Лотарева, ничего не похищено, кроме нескольких рюмок; даже в самый разгар беспорядков больше проявлялось стремление портить вещи (их выбрасывали из окон, резали на куски), чем стремление их себе присвоить. Отсюда полная возможность допустить, что вещи, найденные у некоторых подсудимых, действительно попали к ним случайно, а не были унесены ими с целью похищения. Позже, когда на фабрику явились власти и пришли войска, в действиях рабочих — не исключая их руководителей — также незаметно сознательного стремления к насилию. По показанию нескольких свидетелей, Мосеенок и Волков советовали слушаться начальства; один из ораторов выражался так: "Начальству грубить и над ним смеяться нельзя, слушаться начальства нужно и делать все, что скажут". Мосеенок говорил, что надо ехать скорее к Государю Императору и просить его защиты. Прибавим ко всему этому, что далеко не разъясненной осталась роль, которую играли в беспорядках так называемые коты — т.е. фабричные, переставшие работать и ведущие бродяжническую жизнь, — и мы поймем, что присяжные могли оправдать подсудимых, не признавая "бунта — законным бунтом и грабежа — справедливым грабежом". Нам остается только сказать несколько слов о том подсудимом, которого "Московские ведомости" сравнивают с самим Иоганном Мостом. Мосеенок сознался на предварительном следствии в подстрекательстве к нападению на военный караул (с целью освобождения арестованных) — и все-таки вышел из суда оправданным. Чтобы объяснить себе вполне эту часть приговора, нам нужно было бы иметь в виду самый текст сознания Мосеенка; теперь мы можем лишь выразить предположение, что оправданию его способствовало — помимо приведенных нами выше свидетельских показаний о характере деятельности Мосеенка — излишнее усердие обвинения, всячески старавшегося очернить подсудимого. Мосеенок выставлялся в обвинительной речи каким-то львом, ищущим кого поглотить, каким-то страстным любителем беспорядков, избирающим для поступления на работу именно фабрику с наиболее "дурной славой", как самую удобную почву для агитации. С большой тщательностью выставляется на вид увертливость, уклончивость Мосеенка, разжигающего других исподтишка, скрывающегося во время беспорядков и подставляющего на первое место другое лицо (Волкова) с безупречным прошлым. "Мосеенок, — так заканчивается речь прокурора, — опасен для каждого общества; он опасен повсюду, так как в натуре его лежит возмущение порядка, соединенное с хвастливостью. Уроки, какие дала ему жизнь, его не исправили. Избавив общество от этого вредного человека, вы, г-да присяжные, заступитесь за всех тех несчастных рабочих, которым Мосеенок может принести много бедствий и вреда". Такое обращение к присяжным — палка о двух концах; оно может весьма легко привести к противоположной цели, особенно когда в деле нет для него достаточно твердых фактических оснований. ______________________ * Мосеенок несколько раз подвергался административным карам за участие в стачке с политической целью. ______________________ Судебными процессами вопросы государственной важности не создаются, а разве освещаются, подчеркиваются, рекомендуются вниманию правительства и общества. Между "арлекинадой судебных прений", с одной стороны, и рабочим вопросом — с другой, нет и не может быть никакой причинной связи. Суд присяжных существовал в Англии целые столетия, прежде чем появился в ней — совершенно независимо от судебных процессов — рабочий вопрос. В Германии, во Франции он также родился на свет не в камере суда. У нас он уже давно вышел из колыбели, и соединять его рождение с владимирским процессом может только крайняя близорукость или добровольное ослепление. Наличность рабочего вопроса определяется двумя условиями, необходимой предпосылкой которых служит достаточно широкое развитие фабричной промышленности. Эти условия — сознательное отношение самих рабочих к ненормальным сторонам своего положения и созревшая или созревающая мысль о необходимости правительственного вмешательства, направленного к улучшению этого положения. И с тем и с другим условием мы встречаемся у нас гораздо раньше беспорядков на Морозовской мануфактуре. Неудовольствие рабочих выражается, между прочим, стачками — а первое дело о стачке производилось в Петербургском окружном суде, если мы не ошибаемся, еще в 1871 г. Если с тех пор мало было слышно о стачках, то это объясняется распоряжением, устранившим их из ведения суда и предоставившим их исключительно административной расправе. Что касается правительственного вмешательства в фабричное дело, то ему положено твердое начало Законом 1 июня 1882 г. (о фабричной работе малолетних) и учреждением фабричной инспекции; дальнейшего усиления и развития его следует ожидать со дня на день. Владимирский процесс, каков бы ни был его исход, служит новым напоминанием о неотложности мер, справедливость и целесообразность которых почти перестала быть предметом спора. Старшиной присяжных по делу о беспорядках на Морозовской мануфактуре был чиновник Министерства финансов и вдобавок податной инспектор. Эту черту не преминула выставить на вид московская реакционная газета, известная своим "доброжелательством" к финансовому управлению. Когда подобный прием вызвал неодобрение даже в среде хвалителей г-на Каткова, другая реакционная газета поспешила взять его под свою защиту. Под пером петербургского обскуранта беглый намек разрастается в целую картину. Нас приглашают представить себе податных инспекторов, проповедующих народу, что платить и слушаться совсем не нужно фабричных инспекторов, разыгрывающих роль Луизы Мишель; усилиями их устраивается бунт, из бунта возникает судебное дело, а к разрешению дела призываются чиновники того же ведомства, — благо они попадают, "когда это нужно (курсив в подлиннике), в состав присутствия присяжных". Не объяснено только одно: кто же и каким образом подтасовывает списки присяжных заседателей?.. Мораль басни совершенно ясна: бедная русская провинция вся подточена вулканическими силами, принявшими образ судей и финансовых агентов. Нужно уничтожить эти силы, прежде чем они успеют уничтожить все остальное. Другими словами — нужна перемена в высшем финансовом управлении, да, пожалуй, и в судебном, если оно не поспешит оправдать возлагаемых на него ожиданий. Опубликовано: Вестник Европы. 1886. июль.
Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) — публицист, литературовед и общественный деятель, почетный академик Петербургской академии наук (1900). | ||
|