| ||
|
Неожиданная смерть В.Ф. Корша тяжело поразила не только многочисленных друзей, не только бывших сотрудников его, но и всех тех, кто близко принимает к сердцу судьбы русской литературы. В истории русской печати имя покойного не будет забыто; он принадлежал ей вполне, посвятил ей всю свою жизнь. Тяжела профессия литератора вообще, русского литератора — в особенности; но всего тяжелее положение редактора русской ежедневной газеты, когда он видит в ее издании не ремесло, не источник дохода, когда он плывет не по ветру, а к заранее намеченной, свободно выбранной цели. Ко всем затруднениям хлопотливого, сложного, лихорадочно-спешного, ответственного дела присоединяется бесконечный ряд мелких и крупных опасностей и столкновений, с которыми вовсе или почти вовсе незнакомы западноевропейские журналисты; да и у нас они понятны вполне только прошедшему через их горнило. Немного найдется родов деятельности, в которой так часто и так болезненно раздражались бы нервы, так скоро тратилось бы здоровье и спокойствие духа. Под дамокловым мечом можно было по крайней мере сидеть смирно; здесь нужно постоянно двигаться, хотя бы это движение и напоминало иногда вращение белки в колесе. Нужно быть в одно и то же время осторожным и торопливым, сдержанным и решительным; нельзя быть робким, но нельзя быть и смелым. Нужно обладать громадной памятью — или терять много времени на справки со списком запретных вопросов; нужно быть не только внимательным к настоящему, но и предусмотрительным по отношению к будущему, не подчиненному никаким законам и потому неуловимому. Нужно держаться среднего пути между двумя крайностями — угодливостью перед публикой и совершенным игнорированием ее потребностей и привычек; нужно поднимать массу читателей все выше и выше, не ожидая от нее непосильных скачков и не спускаясь на ее уровень. Лет двадцать тому назад ко всему этому прибавлялась еще одна трудность, теперь устраненная только отчасти: мало было лиц, способных и готовых отдать себя всецело одной газетной работе. Разделение труда на правильных началах было немыслимо; редактор — конечно, редактор действительный, а не номинальный — должен был брать на себя слишком многое, почти разрываться на части. Обещанные статьи запаздывали или не появлялись вовсе; пробелы, созданные красными цензорскими чернилами, не всегда легко было пополнить. А между тем требования от газеты росли, возвышаемые именно ее усилиями раздвинуть старинную, тесную рамку; редактор и ближайшие его сотрудники должны были в одно и то же время работать и учиться, вызывать новые потребности и находить способы к их удовлетворению. Все сказанное нами применимо вполне к "С.-Петербургским ведомостям", в первое время редактирования их В.Ф. Коршем (с 1863 г.). До тех пор, по справедливому замечанию одного из бывших сотрудников покойного, газет в современном, европейском смысле этого слова у нас не существовало. Из числа немногих изданий, выходивших ежедневно или по нескольку раз в неделю, одни находились как бы в казенном управлении, редактировались должностными лицами; другие, обеспеченные монополией объявлений, влачились по пробитой колее, вяло и рутинно, не заботясь об улучшениях. Журналы давно уже сделались живой силой; газеты отставали от них чуть не на целое поколение. А между тем ряды читающей публики раздвигались все шире и шире, интерес к текущим событиям увеличивался быстро и постоянно. Телеграфы и железные дороги приблизили нас к Европе; еще важнее было то, что сама Россия стала немного больше походить на Европу, жизнь сменила в ней застой и стала до известной степени доступной для обсуждения. Одни ежемесячные журналы не могли удовлетворить вновь нарождавшихся потребностей; появлялся запрос не только на новости дня, но и на анализ, идущий рука об руку с фактическими сообщениями. Попытки реформы в ежедневной журналистике начались вслед за изменением общих и специально-цензурных условий (назовем, для примера, "Русский дневник" Мельникова, преобразованную "Северную пчелу", "Современное слово" г-на Писаревского), — но, по тем или другим причинам, они не имели прочного успеха, и резкий поворот на новый путь совершился не раньше 1863 г., когда "Московские ведомости" сданы были в аренду г-ну Каткову, "С.-Петербургские ведомости" — В.Ф. Коршу, и в то же время основан "Голос" г-на Краевского. Начиная с формата, все изменилось в газетах; это было для них таким же критическим моментом, каким было для толстых журналов, за четверть века перед тем, появление обновленных "Отечественных записок". Небывалое прежде обилие иностранных и в особенности внутренних корреспонденций, внимательное отношение к провинциальной жизни, выдающаяся роль передовых статей — все эти наружные отличительные черты современной газеты вырабатывались в "С.-Петербургских ведомостях", при обстановке сравнительно неблагоприятной, ничуть не меньше, чем в органах г-д Краевского и Каткова. Новой редакции "С.-Петербургских ведомостей" предстояло изгладить впечатление, произведенное на читателей намеренной бессодержательностью и бесцветностью газеты за последние полгода до перехода ее в руки В.Ф. Корша. Ее материальное положение было стеснено и высоким, относительно, размером арендной платы, и обязательным печатанием в казенной типографии*. Хорошим администратором и хозяином В. Ф. никогда не был; ошибки, сделанные им вследствие этого, в самом начале издания давали себя чувствовать очень долго. Мы упоминаем об этом только для того, чтобы напомнить об одной из забот, непрерывно тяготевших над В.Ф. Коршем. Борьба за существование газеты часто была для него борьбой за личное существование — но на способе ведения первой горечь второй никогда не отражалась. В выборе путей В.Ф. никогда не руководствовался их выгодностью — ни той, которая обусловливается безопасностью издания, ни той, которая зависит от степени распространения его в публике. ______________________ * Монополия частных объявлений прекратилась весьма скоро после того, как В.Ф. сделался редактором "С.-Петербургских ведомостей". ______________________ Увеличение объема и расширение содержания газет, большая полнота и большее разнообразие газетных известий, ускоренное их сообщение — все это составляло только часть задачи, поставленной на очередь двадцать лет тому назад. Гораздо важнее и гораздо труднее было дать газете строго выдержанное направление, определенную политическую физиономию. Предварительная цензура не только существовала еще в полной силе, но вступала именно в то время в новый фазис, неблагоприятный для литературы. 1862 год был ознаменован первыми крупными мерами строгости против журналов: "Современник" и "Русское слово" подверглись временному запрещению. Снисходительные, просвещенные цензоры конца пятидесятых годов сошли или сходили со сцены. Месяц спустя после перехода "С.-Петербургских ведомостей" под редакцию В.Ф. Корша цензурное ведомство было подчинено Министерству внутренних дел, т.е. П.А. Валуеву (вместо А.В. Головнина). Если прибавить к этому, что необходимость особо бдительного наблюдения за газетами успела уже тогда сделаться руководящим принципом цензурного управления, то мы получим ясное понятие о подводных камнях, посреди которых сразу очутилась новая редакция. Уже в конце первого месяца, если не изменяет нам память, В.Ф. получил от тогдашнего президента Академии наук негласное предостережение о неудовольствии, вызываемом газетой. Положение дел усложнилось еще больше, когда в том же месяце вспыхнул мятеж в Царстве Польском. Мало того, что для всех сообщений и статей, относившихся к этому предмету, была установлена особая цензура: газете стали вменять в вину самое ее молчание, от нее стали ожидать, почти требовать, чтобы она говорила в известном смысле и известном тоне. Пассивное противодействие этим требованиям — об активном вскоре нельзя было и думать — заставляло опасаться каждую минуту за существование редакции. Чем сдержаннее она, по необходимости, относилась к жгучему вопросу минуты, тем больше овладевал вниманием читателей громкий, торжествующий голос "Московских ведомостей". Одна часть публики, увлекаясь течением, начинала упрекать петербургскую газету в недостатке патриотизма; другая досадовала на ее недомолвки, на ее кажущуюся бесцветность, не вникая в причины, вследствие которых приходилось действовать ей именно так, а не иначе. Будущему историку этой эпохи предстоит сделать сравнительную оценку тех противоположных направлений, выражением которых явились, в половине шестидесятых годов, органы В.Ф. Корша и г-на Каткова. Он примет, конечно, в соображение крайнее неравенство условий, в которые они были поставлены; он не забудет, что на категорические утверждения и бесцеремонный крик одного другой мог отвечать только шепотом, намеками, полусловами. Такие факты, как запрещение "Времени" за статью г-на Страхова(!), помогут ему понять, до чего была доведена тогда свобода мнений по "роковому вопросу". Взвесив все это, он найдет, быть может, что умерять разгоревшуюся страсть было делом более полезным и почтенным, чем разжигать ее; в подливании масла на огонь не предстояло никакой надобности, положение вещей не требовало бранных песен Тиртея. Он скажет, быть может, что образ действий В.Ф. Корша в 1863 г. — или, лучше сказать, проглядывающая сквозь искусственный туман основная мысль редактора — напоминает, mutatis mutandis [Изменив то, что следует изменить (лат.)] и в сильно уменьшенных размерах, отношение Кобдена и Брайта к восточной войне в 1854 — 55 гг. И их называли изменниками, людьми без чести и сердца — до тех пор, пока не прошла воинственная горячка, пока не была отдана справедливость чистоте их побуждений и даже их политическому такту. Роль "Московских ведомостей" представляет, наоборот — с тою же оговоркой, какая сделана нами выше, — большое сходство с ролью "Times", как глашатая войны против России. Газета, подхватившая господствующую ноту и повторяющая ее с настойчивостью и искусством, часто воображает себя — и довольно легко признается другими — истинной внушительницей тех чувств, которых, в сущности, она служит только отголоском. Происходит нечто вроде оптического обмана, более или менее продолжительного, смотря по степени ясности атмосферы; слагаются легенды, тем более прочные, чем менее удобно критическое отношение к их источникам. Ореол подобной легенды до сих пор освещает еще, хотя и слабо, редактора "Московских ведомостей"; наивные или близорукие люди до сих пор готовы считать г-на Каткова чуть не спасителем России. Способствует живучести этого взгляда и то обстоятельство, что он как будто бы говорит за могущество печати, даже русской; русское общественное мнение — такова общепринятая на этот счет фраза — в первый раз высказалось решительно и громко в 1863 г., и оратором его выступил г-н Катков, создавший, таким образом, в новейшей русской истории роль народного трибуна. Отчего же, спрашивается, никто не заступил его в этой роли, отчего русская печать только один раз выступила решительницей наших исторических судеб?.. Не ясно ли, что мы имеем здесь дело с одной из тех фантасмагорий, которые так легко возникают и так упорно держатся в полумраке? Не ясно ли, что в подавлении восстания, в отклонении иностранного вмешательства русская печать, да и русское общественное мнение играли роль немногим большую, чем муха на рогах пашущего вола? Апрельские депеши кн. Горчакова были продолжением вековой политики нашего правительства; заявления печати и адресов не могли придать им много веса уже потому, что Европа не привыкла верить ни в самостоятельность подцензурных газет и журналов, ни во внутреннюю силу демонстраций, требующих предварительного разрешения. Если нам укажут на длинный ряд мер, принятых правительством в интересах крестьянского населения западных губерний и Царства Польского, то мы ответим, что за них одинаково стояли, в мире печати, и приверженцы, и противники крайних репрессий; вся разница заключалась в том, что со стороны "С.-Петербургских ведомостей" защита Н.А. Милютина и его системы была последовательна, со стороны "Московских ведомостей" — явно непоследовательна. Первые стояли за льготы польским крестьянам по убеждению в их справедливости, последние — по убеждению в их практической пригодности. Ненадежна та политика, которая держится одних начал на востоке, других — на западе, одних — в центре, других — в пограничных областях государства. Если многое, предпринятое в западных губерниях на пользу массы, не удалось или не было доведено до конца, то главную причину этого прискорбного факта следует искать именно в победе воззрений, пользовавшихся поддержкой "Московских ведомостей", над взглядами, которым никогда не изменял их менее счастливый соперник. Противоречие между общим политическим настроением и характером управления в одной из окраин было возможно только до тех пор, пока продолжалось восстание или была свежа память о нем. В последнем счете сделанное одной рукой оказалось подточенным другою. Если бы актив "Московских ведомостей", за время с 1863 по 1865 г., и был настолько велик, как это думают, по старой памяти, слепые поклонники их и рутинеры однажды установившейся традиции, то он во всяком случае далеко перевешивался бы их пассивом, уже тогда достигшим громадных размеров. Мы упомянули о взглядах, которых неуклонно держался В.Ф. Корш. Краткая их формула следующая: служение принципам, лежащим в основании "великих реформ", логическое и всестороннее проведение их в жизнь, безостановочное и широкое их развитие. Чтобы понять, каким образом подобная программа могла сделаться для газеты источником неисчислимых затруднений, достаточно припомнить, что реакция против реформ следовала за ними почти непосредственно и продолжалась, с большей или меньшей силой, в течение всей двенадцатилетней деятельности В.Ф. Корша как редактора "С.-Петербургских ведомостей" (1863 — 1874). При составлении нового закона о печати предполагалось ограничить применение административных кар случаями "явно вредного направления" газет или журналов; не прошло, однако, и месяца со времени введения в действие закона, как "С.-Петербургские ведомости" (в сентябре 1865 г.) получили уже первое предостережение — первое не только для них, но и для всей русской печати — за статью, обсуждавшую отдельный, частный вопрос (о продаже государственных имуществ) и никакого общего направления не обнаруживавшую. Сочувствие земству сделалось небезопасным уже на второй год деятельности земских учреждений, в особенности после закрытия их в Петербургской губернии; сочувствие новому суду могло быть понято как признак неблагонамеренности уже после первых приговоров Петербургского окружного суда по делам печати. Сочувствие основным началам крестьянской реформы вело к протесту против искажения их в действительности, к указанию пробелов, требовавших пополнения; между тем официальным лозунгом эпохи было несуществование крестьянского вопроса, по крайней мере как вопроса об улучшении быта крестьян. В этом смысле он считался навсегда порешенным и практикой, и законом. Допускалось зато, и очень охотно, существование вопросов сельскохозяйственного и сельскоадминистративного — другими словами, допускалась возможность и, может быть, даже необходимость наложить руку на крестьянское самоуправление, на крестьянскую поземельную общину. Защита реформ становилась, таким образом, чем-то вроде оппозиции, даже тогда, когда она стояла на почве совершившихся уже фактов. Постоянно оставаться на этой почве она не могла уже потому, что нужно же было дать себе отчет в причинах реакции, нужно же было обобщить и объяснить длинный ряд событий, приведших к полной перемене фронта. Каждый шаг на этом пути был обставлен почти непреодолимыми преградами; газете не удавалась даже ясная и определенная постановка вопроса — но уже самые попытки его поставить давали повод к обвинениям, под тяжестью которых рано или поздно должна была пасть редакция. Incidit in Scyllam, cupiens vitare Charybdim [Ты встречаешь Сциллу, желая избежать Харибды (лат.)]. Харибду, которой старался избежать и в конце концов все-таки не избежал В.Ф. Корш, мы уже указали; Сциллой для него было осуждение тех, кто не понимает лавирования. Мы видели уже, что в самый разгар польского вопроса нападения против "С.-Петербургских ведомостей" исходили из двух источников, совершенно разнородных; то же самое следует сказать и о позднейшем периоде их истории — том периоде, когда сложилась в нашей сатире знаменитая формула: "Должно сознаться, но с другой стороны нельзя не признаться". Мы не станем утверждать, что для появления этой формулы не было решительно никаких оснований. Мягкий, гуманный от природы, умеренный по убеждениям, В.Ф. Корш не был и не мог быть одним из тех бойцов, в которых типично выражается дух эпохи; как всем приверженцам середины, ему суждено было возбуждать неудовольствие и направо, и налево. Справедливо ли было резкое выражение этого неудовольствия, доходившее до упрека в "пенкоснимательстве", — это другой вопрос, в рассмотрение которого мы здесь не входим. Напомнить о споре, давно затихшем, мы нашли нужным только для того, чтобы обрисовать всю неприглядность положения, много лет сряду тяготевшего над В.Ф. Коршем. Быть обвиняемым, в одно и то же время, в дерзости и в трусости, в "потрясении основ" и в бережном обращении с рутиной — это судьба почти трагическая, испытание, почти превышающее человеческие силы. Удивляться нужно не тому, что "С.-Петербургские ведомости", под редакцией В.Ф. Корша, не всегда держались на одной и той же высоте, а тому, что они до самого конца оставались лучшей русской газетой. Рассказывать подробности катастрофы, постигшей В.Ф. Корша в конце 1874 г., теперь еще не время. Известно, что главной ее причиной было отношение "С.-Петербургских ведомостей" к вопросу об учебной реформе; известна также дальнейшая судьба газеты, сразу утратившей все то, что было дано ей трудами В.Ф. Корша. Характерна для личности покойного та любовь, которую он сохранил, несмотря на все разочарования, к газетному делу. Все мечты, все усилия его были направлены к тому, чтобы возвратиться к истощающей, неблагодарной, но дорогой его сердцу работе. Благоприятный, по-видимому, случай представился довольно скоро, в начале 1877 г.: кружок литераторов и лиц, интересующихся литературой, дал средства на преобразование специального юридического "Судебного вестника" в политическую ежедневную газету "Северный вестник" (1877). Во главе предприятия стал, неофициально, В.Ф. Корш. Мы едва ли ошибемся, если скажем, что главным побуждением всех или по крайней мере многих вкладчиков было желание открыть ему вновь доступ к прежней деятельности и пополнить пробел, образовавшийся в нашей журналистике вследствие разрушения прежней редакции "С.-Петербургских ведомостей". Обстоятельства, при которых началось издание "Северного вестника", оказались, однако, решительно неблагоприятными для новой газеты — а для того, чтобы поправиться и стать на ноги, ей не хватило существенно важного условия: времени. Восточная война выдвинула на первый план телеграммы и корреспонденции с театра военных действий; в развитии этого отдела газета, только что основанная и бедная средствами, не могла соперничать с другими, крепко ставшими на ноги и богатыми органами ежедневной печати. В.Ф. Корш, по всему своему умственному складу, был по преимуществу журналистом мирного, нормального времени. Это время не наступило и по окончании войны; начало внутренней смуты послужило смертным приговором для "Северного вестника", запрещенного через несколько дней после оправдания Веры Засулич. Место, которое занимали в печати "С.-Петербургские ведомости" 1863 — 1874 гг., к занятию которого был близок "Северный вестник", остается пустым до сих пор; в попытках заместить его не было недостатка, но они постоянно разбивались о внешние преграды. Руководящего участия в этих попытках В.Ф. не принимал, хотя и стоял к ним более или менее близко. Последним журнальным предприятием его было редактирование "Заграничного вестника". Журнал, в котором науке отводилось столько же места, сколько и беллетристике, а выбор беллетристических произведений призводился со строгим разбором, оказался бессильным конкурировать с заурядными поставщиками переводных повестей и романов. В.Ф. Корш был не только воинствующим публицистом, но и широкообразованным знатоком политических наук и литератуы. Читателям "Вестника Европы", без сомнения, памятны его периодические обзоры иностранных книг (1876), его критические статьи о Вольтере, о Мирабо-отце, об эпохе Фридриха-Вильгельма II и многие другие, появлявшиеся в нашем журнале до 1881 г., — всегда основательные, изящно изложенные, полные мысли и интереса. Теми же качествами отличается и все написанное им для предпринятой, под его редакцией, "Всеобщей истории литературы". Если бы газетная, редакционная работа не захватила его с самого начала в свои тиски*, из него бы мог выработаться замечательный критик или историк. Его жизнь протекла бы тогда, по всей вероятности, более спокойно и счастливо, окончилась бы, быть может, не так рано; написанному им была бы суждена, быть может, большая долговечность — но едва ли увеличилась бы сумма принесенной им пользы. Газетные статьи редко переживают минуту — но это еще не значит, что они проходят бесследно. Впечатление их неуловимо, но как нельзя более реально. Ежедневная беседа с массой читателей, руководимая честной, свободной мыслью, — это своего рода проповедь, освещающая путь, бросающая семена, укрепляющая отростки. Для русской печати, как и для русского общества, далеко не безразлично, что в ее среде много лет сряду действовал В.Ф. Корш. Он оставил предания, могущие служить точкой опоры — и вместе с тем масштабом для измерения уклонений от настоящей дороги. Образ добросовестного, глубоко убежденного человека, справедливого даже к своим противникам, разборчивого в выборе оружия, враждебного всему грубому, пошлому, циничному, чуждого погони за легкой наживой, долго сохранит свое обаяние для всех тех, кто видит в печати нечто большее, чем средство к достижению мелких, личных целей. ______________________ * В помощники редактора "Московских ведомостей" В.Ф. поступил чуть ли не прямо с университетской скамьи; затем он сделался редактором их и сохранял эту должность до взятия в аренду "С.-Петербургских ведомостей". Опубликовано: Вестник Европы, 1883, август.
Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) — публицист, литературовед и общественный деятель, почетный академик Петербургской академии наук (1900). | ||
|