| ||
|
Все прочие как хотят: могут самоопределяться, могут не самоопределяться — их дело. А я лично решил самоопределиться. Довольно этой неопределенности! Очень тяжело, когда сам не знаешь, кто ты такой. Не такое нынче время, ха ха. Самоопределение мое пойдет по определенному руслу и в одной только плоскости: буржуй я или не буржуй? С чего начались мои сомнения? Вот: Недавно на митинге, когда я произнес блестящую и глубокопрочувствованную речь в защиту Временного правительства, один гражданин, в зеленом, довольно легкомысленном для его возраста пиджаке, клетчатой кепке и узких штанах, уверенно сказал, поведя широким ноздристым носом: —Буржуй разговаривает. Странное чувство овладело мною, когда я услышал такое определение. Вероятно, такое же чувство овладевает страусом, беззаботно бегавшим по безлюдным африканским пустыням, когда он впервые с разбега налетел на человека и тот уверенно заметил вслух: —Ба! Да это страус. Всю жизнь прожил беззаботный вольный страус и не знал, что его имя страус. А пришел охотник, и сразу открыл ему глаза, и сразу наклеил ярлык: —Ты — страус. И вот, услышав свое настоящее имя, бредет страус, уже потупив голову, опустив хвост, и элегически думает: «Ну вот, и оказывается, что я — страус. Хорошо это или дурно? Позорно быть страусом, или я тоже имею право на свое местечко под солнцем?..» Бродит он по африканской живописной пустыне, но беззаботность уже покинула его, уже он стал задумчив, уже самокритика стала заедать его: —Страус я, оказывается... Ко ми с сия! Почти такое же ощущение овладело и мною, когда я впервые услыхал от зелено-пиджачного гражданина уверенное: —Буржуй! Страуса узнают по росту, по длинной змеиной шее, по маленькой голове, по перьям на хвосте, по огромным крепким лапам. Тысяча характерных признаков. По каким же признакам определили меня? Я кое-как скомкал свою речь, спрыгнул со скамейки, служившей трибуной, и, отведя в сторону зеленого господина, тихо спросил его: —Это вы кого же — меня назвали буржуем? —Обязательно. —За что? —Крахмал. Мы оба недоуменно поглядели друг на друга. —Крахмал, вы говорите? —Обязательно. —Какой крахмал? Рубашка, тово. Крахмала, как говорится. Хи хи. —Только и всего? —Очки тоже. —Это пенсне. Да и что в нем дурного? Наоборот: без него я ничего не вижу и могу вам же наступить на ногу или толкнуть. —Попробуй. —Я говорю лишь предположительно. Стоя друг против друга, мы погрузились в печальную задумчивость. —Так буржуй я? —Буржуй. —Что же мне теперь делать? Он был несколько озадачен. —Что делать? Ничего. Довольно уже наделали. Довольно попили нашей крови! Сколько я ни напрягал своей памяти, никак не мог вспомнить такого эпизода в своей жизни, чтобы пришлось утолить жажду кровью зеленого гражданина или кого другого в этом роде. В этом отношении я был невинен, как годовалое дитя. Попытался робко оправдаться: —Это не я. Я не пил вашей крови. Это кто-нибудь другой. —Все вы хороши. Деньги есть? —Есть. В банке. Двадцать тысяч. —Надо отдать народу. —У меня и квартира еще есть в четыре комнаты; мебель тоже; контракт на три года. —Надо отдать трудящимся. —А сам я где буду жить? —Где?.. Гм. Ну квартиры не надо. Отдай только деньги. —Позвольте! Это я сам заработал. Как же отдам все? С какой стати? —Долой капитализм! —Да позвольте, мой зелено-пиджачный друг! Велик ли мой капитал — двадцать тысяч! Да ведь теперь рабочий зарабатывает пятьсот-восемьсот рублей в месяц! Ведь он тоже капиталист! Он критически усмехнулся. —Скажете тоже! То какие-то восемьсот рублей, а то — двадцать тысяч. Насосались вы, я вижу, нашей кровушки. —А, чтоб вас черт побрал! — вышел вдруг я из берегов. — Маковой росинки у меня вашей крови во рту не было!! Я писатель!! Слышали? Журналист! Поняли? Написал строчку — получил полтинник, написал две — получил рубль. Чью же я кровь сосал, тупая вы зеленая ящерица! Пятьсот строк в неделю, девять лет работы — экономия двадцать тысяч! Поняли вы это, зеленый смородиновый куст?!! —Я попросил бы вас на меня не кричать. Буржуй несчастный! —Тьфу!! Мы разлетелись в разные стороны, будто бы между нами разорвалась ручная граната. У меня есть некоторые основания предполагать, что он остался мною недоволен. Я им — тоже. Шел я домой опечаленный, угрюмо думающий: «Откуда выползли эти травяного цвета граждане, для которых обидеть человека тяжким прозвищем «буржуй» так же легко, как выкурить папиросу? Какое они имеют право?» Вот я пришел домой, стал перед зеркалом и впился глазами в свою фигуру, в свое лицо: —Ну, вот он я. Вот я, беззаботная вольная птица, впервые узнавшая, что я не просто птица, а — страус. И перо мое — мое страусовое перо по полтиннику за строчку — хотя и ценится, но оно идет на потребу и нужды буржуев, и сам я поэтому буржуй. Черт меня возьми, когда же я им сделался? Ведь эти анафемские двадцать тысяч не сразу же у меня появились, а постепенно. И был ли я буржуем, когда, бросив шестидесятирублевое место на Брянском руднике, приехал в Петроград с одиннадцатью рублями в кармане? Неужели эти проклятые «одиннадцать» погубили меня, запали мне в карман тем крохотным буржуазным семенем, из которого выполз росток и разрослось огромное двадцатитысячное буржуазное дерево? Когда зелено-пиджачный господин держал до меня на митинге речь, он говорил: —Товарищи! Капиталистов не должно быть! Все должны быть равны! Не должно быть ни богатых, ни бедных. А для этого отнимайте деньги у богатых и передавайте их тем, у кого ничего нет!.. О, мой зелено-пиджачный друг! Где ты — ау! Вот я — капиталист! Приходи ко мне и забери у меня все мои деньги, выгони из квартиры, сними с меня «крахмалэ», как ты назвал мою сорочку от Друса, и пусти меня на улицу в одном пиджачишке, хотя бы того же травяного цвета. Ты думаешь — я потеряюсь? О нет, моя милая проворная ящерица! Я сейчас же побреду в редакцию любого приличного журнала, и попрошу десяток листов бумаги и уголок стола в редакционной комнате, и через три часа вручу редактору журнала рассказ, и получу за него двести рублей, и снова найду себе комнату, куплю у Друса новую крахмальную рубашку, а через три дня у меня уже снова будет хорошее драповое пальто, и котелок, и пенсне, и палка с серебряным набалдашником, а через месяц я тебя, зеленый друг мой, снова могу принять в своей новой, уютно обставленной квартире, а через год — я тебе снова покажу довольно симпатичную на твой глаз чековую книжку... И что же? Снова, значит, я сделался буржуем? Снова ты, о зеленый мой, разденешь меня, отберешь деньги и пустишь в чем мать родила? Да? И снова я побреду в ближайшую редакцию? Дорогой товарищ! Но ведь это уже система старая, и не тобой она открыта... Эта система применяется в больших экономиях, где рачительные хозяева стригут овец периодически в известные сроки, отпуская их потом на травку, нагуливать себе новую шерсть для будущей стрижки. Товарищ в зеленом пиджаке! Ты через три слова говорил о равенстве!.. Но разве есть равенство между овцой и ее хозяином? Подумай ты об этом, зеленый. И если после всех моих доводов ты назовешь меня с глупым упрямством — «буржуй», так я с тобой больше и разговаривать не хочу! И знаешь почему, мой зеленый друг? Потому что я умнее тебя. Как ты в этом со мной сравняешься? Есть один способ: каждый день перед завтраком, что ли, ты должен приходить ко мне и ударом крепкой палки о мою голову затуманивать и понижать дееспособность моего мозга до такого уровня, чтобы он, мозг, сравнялся с твоим. Но хорошо ли это?.. Ну, вот я, слава Богу, и самоопределился. Оказывается, что я — не буржуй. Ф-фу! От сердца отлегло. А до остальных — до моих товарищей, единомышленников и друзей — мне нет никакого дела, пусть каждый самоопределяется и оправдывается перед гражданами в травяных пиджаках — как хочет. Впервые опубликовано: Новый сатирикон. 1917. Май. № 17.
Аркадий Тимофеевич Аверченко (1880 — 1925) — русский писатель, сатирик, театральный критик. | ||
|