К.Д. Бальмонт
Избранник земли

(Памяти Гёте)

На главную

Произведения К.Д. Бальмонта


В садах пробужденной Земли
Цветы расцвели, отцвели.
Но был ей один всех милее:
Избранник зеленой Земли,
Он вечно живет, зеленея.

Приближаясь к Океану, можешь думать только о нем, и если даже, в тайне души любишь сильнее не Море, а горы, — не помнишь о горах, когда вокруг тебя шумит бесконечная равнина вод, обтекающих Землю.

Проходя где-нибудь по густому лесу, среди вековых деревьев, вершины которых гудят под ветром, протяжным шумом, подобным гулу морского прибоя, — забываешь о том, что есть пение музыки, сочетания струнных инструментов.

Приближаясь к Гёте, видишь царственную фигуру, заслоняющую всех других любимых тобой, — чувствуешь цельность, которая поглощает все твое внимание и радует своим духовным спокойствием.

Сконцентрированная буря, сознающая себя и со всех сторон окруженная громадной сферой безветрия — вот точное определение Гётевского пафоса, чуждого тому, другому, стенящему, острому и больному, которым полны современные души.

Мы видим здесь предельный тип законченной художественной натуры, нашедший идеальное свое воплощение, быть может, только дважды среди обширного сонма художников и поэтов. Я разумею под вторым — уравновешенного гения Возрожденной Италии, Леонардо да Винчи, бывшего одновременно и художником, и анатомом, и физиком, и архитектором, и даже музыкантом. Многое связывает воедино двух этих созидателей разных эпох, делает их двумя различными воплощениями одного и того же типа: всесторонность личности, жаждущей всезнания, мощь самобытных творческих захватов, планомерность развития, гениальная отрешенность от рамок добра и зла, и это гармоничное слияние красоты внешней и внутренней, и эта исключительная любовь к Земле при полной их победе над земным. И Винчи и Гёте были полубогами. И Винчи и Гёте смотрели на Землю, как на собственное свое царство, лик которого они изменяли, не колеблясь и не уставая. За то Земля и любила их как своих первородных сынов, получающих раньше других возможность дышать и способность видеть. Земля кинула их жизни в светлую полосу, и если есть души, которых всегда, как героиню Эдды, Брингильду, уносят волны несчастия, есть другие, которых светлым потоком всегда прибивает к цветущим островам. К таким душам, когда путь их завершен, применимы ритмические строки:

Я слышал о светлом герое,
Свободном от всяких желаний,
О нем, перешедшем поток.
В лучистом застыл он покое,
Покинув наш мир восклицаний
Для славы несозданных строк.
В разрывах глубокой лазури,
В краю отодвинутой дали,
С ним тайно колдует Судьба.
К нему не притронутся бури,
Его не коснутся печали,
Ему незнакома борьба.
С бессмертной загадкой во взоре,
Он высится где-то над нами,
В душе отразив небосвод.
В высоко-мятущемся Море
Он — остров, забытый ветрами,
Среди успокоенных вод.

Вся долгая жизнь Гёте, ее внешние обстоятельства и ее внутренние течения отмечены благосклонностью Судьбы. Родившись в богатой семье, он был в ней маленьким принцем. Его детство все озарено золотыми лучами Солнца, которые казались вдвойне роскошными, потому что они падали на шелк и бархат. Его юность — юность сказочного царевича: он красив, умен, и одарен; для него растут и блистают все новые деревья и цветы; для него расцветают улыбки и румянец смущения на женских лицах. Его гений просыпается рано и умирает вместе с ним, развиваясь пышно и легко, без болезненных измен и без горьких падений. Родная литература открывает для него широкое пустынное поле, и ему, не связанному предками, выпадает лучшая радость быть создателем литературы своей страны. Ясность и простота его кристальных созданий быстро обеспечивают его славу, и ему не приходится утешать себя, что его поймут потомки. Могучая стойкость здоровья и кипение всего жизнерадостного существа его были так велики, что в семьдесят лет он мог увлекаться изучением Арабского языка — и девятнадцатилетней Ульрикой фон Левенцов. Это — в семьдесят лет, — что же было, когда в глазах поэта таилось еще больше огня, когда в его сновидениях было прозрачное лето? Его трудовая жизнь была непрекращающимся праздником, и когда 82 лет он умер, — не умер, а безболезненно уснул, — Эккерман, стоя у смертного одра его, любовался его почти столетним телом, прекрасным и правильным, как статуя, без малейшего утолщения, без малейшего исхудания. Так умирали в древности, так будут умирать в грядущем, оглядываясь на завершенность пути, и не терзаясь ни страхом ни раскаянием.

То, что сделал Гёте для Германии, и не только для Германии, а для всего мира, по значительности и широкому объему как будто превышает единичные силы. Немецкая литература, чахлая до него, была вознесена им на степень первоклассной. И в различных ее областях он одинаково — пересоздатель и созидатель. В любовной лирике и в балладах, он, в замену ложных образцов, идеально воссоздает дух Германского народа. В пантеистических стихотворениях он указывает людям на стройное единство Мироздания. В "Гёце", возбудившем сразу всеобщий восторг, он воссоздал родную старину и начал в Немецкой литературе новое течение, полное освободительных стремлений. В "Вертере" он создал романтическую поэму, которую мы всегда будем читать в юности. В таких поэмах, как "Сатир" и "Прометей" (3-й отрывок), в железных строках, им закреплены титанические порывы человеческой души. В романе "Избирательное Сродство", недостаточно известном большой публике, он создал настоящий современный роман, основанный на душевно-телесном рассмотрении любви, прежде чем это сделал Флобер "Madame Bovary" и Лев Толстой в "Анне Карениной". Наконец, в "Фаусте" он написал поэму всего 19-го века.

Этого было бы достаточно для нескольких писателей, чтобы приобрести справедливую славу. Но этого недостаточно, чтобы стать избранником Земли, который высится над веками, как светлый пример совершенства. Если бы Гёте написал только свои поэтические произведения, — он был бы гениальным писателем, какие есть в каждой стране. А между тем он является единственным поэтом, достигшим идеальной красоты цельности, и в смысле совершенства типического, как художественная натура, он превосходит всех поэтов, хотя по силе таланта он значительно уступает и Шекспиру и Кальдерону.

У Гёте была разносторонняя и жадная душа. Он не мог удовлетвориться одной поэзией. Увлекаясь зрелищами, он руководил театром, вводя в него новые элементы; он писал превосходные критические статьи, оказавшие большое влияние; он не боялся унизить свой гений, переводя Бенвенуто Челлини. Он был неутомимым естествоиспытателем, и его заслуги в этой области настолько велики, что некий ревнитель строгого знания однажды сказал: "Этот закон установлен Вольфгангом Гёте, который писал и стихи". В истории первоначальной разработки эволюционной теории имя Гёте стоит рядом с именами Ламарка и Дарвина. Морфология и остеология, минералогия и геология одинаково привлекают его внимание. Он занимается нумизматикой и метеорологией, он изучает философию и Итальянскую живопись, он с любопытством заглядывает в Китайскую литературу, он пишет о красках работу, которая поражает Шопенгауэра. В то время как Гётевский Мефистофель является духом, который вечно отрицает и, как замечает чуткая Гретхен, ни в чем не принимает сердечного участия, сам Гёте является живой противоположностью своего бессильного дьявола. Все узнать, все понять, все обнять — вот истинный лозунг, достойный Uebermensch'a, — слово, которое Гёте употреблял раньше, Ницше и с большим правом.

Смотря, как Солнце, на целый мир, и любя, как Солнце, все, Гёте достиг в своей личности гармонической соразмерности частей, осуществил в себе такую красоту, которая не боится дневного света, а избирает его, как свою блестящую раму. Но неистощимый, как Земля, вечно склонная к разнообразию, он любит и тьму, только его ночь — не наши осенние ночи: его ночь полна легкого сумрака, напоминающего то теплые ночи Италии, то белые ночи Севера.

Так уверенно и гордо достигнув своей цельности, Гёте именно этой чертой отличается от других поэтов. Их много, — прекрасных, — и их всех можно определить, следуя основной их особенности. О Шекспире кто-то сказал, что это целый континент. О Марло можно сказать, что он — воплощенное властолюбие. Кальдерон — многоцветен, как Индийская лилия, дающая на одном стебле двенадцать цветков. Сервантес смеется горьким смехом, и этот смех слышит весь мир. Байрон прекрасен, как Люцифер. Шелли рыдает, как гениальная скрипка, и переливается лунными дрожаниями воздушной лютни. Но каждый из этих поэтов воплощает, в общем, только одну черту. Их можно любить больше, но о них нельзя сказать того, что мы можем сказать о Гёте: они — части, он — целое. Они видят мир под одним углом, и никогда не властны отрешиться от своего темперамента. Гёте видит вселенную под разными углами и может меняться, как Протей, ускользая от тех, кто не умеет спрашивать, и говоря с мудрыми, как предсказатель и мудрец. И потому в будущем, когда люди вполне овладеют Землей, этой зеленой планетой, данной нам для блаженства, они будут подобны не Шекспиру и не Шелли, а гармонически-властному Гёте.

Но есть еще другое отличие этого великого гения от целой группы поэтов, заставляющее нас, изнервничавшихся, утонченных, и утомленных своей утонченностью, периодически возвращаться к уравновешенному Гёте, покидая наши душистые и душные теплицы, и, подобно верным богомольцам, приносить ему обетный дар наших лучших влечений. Это отличие заключается в том, что он — резкая противоположность коренящемуся в нас трагизму. В нем — враждебное человеческой природы, вступая в междоусобную борьбу и создавая лирические грозы, всегда приводит к радуге. Трагические души, как Свифт, Эдгар По, Бодлэр, или Ницше, как камни, сорвавшиеся с высоты утеса, с логической неизбежностью и все возрастающей быстротой, летят в пропасть, попутно увлекая за собою другие камни меньшего сопротивления, — и чем тяжелее такой обломок, тем больше красоты в его падении, тем тяжелее поднятый им гул. Души гармонические, как Гёте, подобны громадному развесистому дереву, которое растет столетия, поднимается упорно в определенном направлении, и бури свои переносит — качаясь, метаясь, шумя, но цепко и твердо стоя на своем, Судьбой ему данном, месте.

Да, и камни, сорвавшиеся с высоты, убивают тех, кто встал на их пути. А священное дерево Бодхи, под тенью которого Сакьямуни достиг обладания Истиной, жило, зеленея, долгие столетия, и, перенесенное, в виде свежего побега, на жемчужный остров Цейлон, живет там до сих пор, внушая всем, кто к нему приближается, мысли, отмеченные спокойной мудростью.


Из сборника: Бальмонт К.Д. Белые зарницы. Мысли и впечатления. М. 1908.

Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867-1942) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.



На главную

Произведения К.Д. Бальмонта

Монастыри и храмы Северо-запада