К.Д. Бальмонт
Слово ли Слово?

На главную

Произведения К.Д. Бальмонта


Разговор среди дюнных сосен

Когда я сидел за книгой на малой террасе своего малого временного домика, окруженного невысокими дюнными соснами, ко мне из-за угла подошел, с видом приветливым и почти просительным, некий Незнакомец. Приветливость я люблю, хотя сам нередко бываю угрюм и неуютен, но просительность меня раздражает, — не потому ли, впрочем, что мой собственный голос, желая быть ласковым, нередко становится просительным, — а как писатель, я повторности да еще как бы с некоторым личным намеком, совсем не люблю. Итак, я поздоровался с Незнакомцем скорее стесненно. Впрочем, он мало был озабочен тем, что я чувствую. Усевшись с удобством и закурив папиросу, он спросил меня голосом почти покровительственным: "Давненько здесь поживаете?" — "Несколько месяцев", — ответил я холодно и удивленно. — "Ах, вы это насчет того, что я вам никак не отрекомендовался. Ван Ваныч Златоколесников. Анкетных дел мастер. В литературе мое имя — Незнакомец. Надеюсь, скромно. И, надеюсь, весьма Вам знакомо?"

Он так четко сказал "Ван Ваныч", что я впервые, как поэт и вообще словесник, постиг, что гласный звук "ии", столь нужный в крике и полезный всячески, иногда бывает совершенно лишним в особенности, когда надо быть смелым и решительным. Я улыбнулся и сказал: "Вы позволите, я вас буду называть Незнакомцем?" Он соизволил одобрить. И вот наше собеседование.

Незнакомец: Соблаговолите сообщить мне, как вы относитесь к печатному слову? Главным образом, к газетному, в коем мы часто — плечом к плечу?

Я: Печатное слово часто — не слово, а непечатное действие.

Незнакомец: Забавно. Это когда же бывает?

Я: А вот, когда вы и пишущие так, как вы, говорите контакт вместо соприкосновение, лимитрофы вместо пограничные государства, лидер вместо вождь, и вообще по неряшливости языка и по лености мысли, переписываете на русский способ иностранное слово вместо того, чтобы сказать русское слово, более красивое и точное. Это есть непечатное действие, в сущности заслуживающее оскорбления действием.

Незнакомец (быстро начертывая в записной своей книжке: "Ксенофобия. Недалеко от антисемитизма"): Тээкс. Это выразительно. Но вообще слова, приведенные в состояние связной фразы, не могут же вам не нравится, несмотря на отдельные подробности их костюма? Видите, я хочу быть вам угодным. По-дроб-но-сти. Я не говорю: детали.

Я (делаясь все более угрюмым): Слова я ненавижу, а люблю слово. Незнакомец: Не стадо, а овцу. Это расчленение количественное или качественное?

Я: В высокой степени качественное. Когда вы говорите одному человеку: "Я — твой друг, и твоя вера — моя вера", это чрезвычайно ценно для данного человека. Когда вы говорите то же самое ста двадцати пяти человекам или триста семидесяти, ваши слова триста семьдесят тысяч раз — нуль.

Незнакомец (записывает: "Фанатизм. Озлобленное нервное состояние. Чувство непризнанности. Мания величия"): Прекрасно. Прекрасно. Итак: слово как слово?

Я: Одна из трех или четырех наилучших книг, написанных когда-либо на Земле, "Евангелие от Иоанна", как вы помните, говорит с первых строк так: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога: Все чрез Него, начало быть... В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков..." Когда мы в слово, нами говоримое, влагаем всю жизнь своего сердца и своего разума, когда мы не смешиваем слово с прахом, крутящимся в пустоте бесплодной воронкой под вихревым ветром, когда за слово свое мы готовы заплатить своей жизнью, тогда слово — и теперь — становится жизнью, которая есть свет человеков и благословение людей.

Незнакомец (растерянно): Это очень торжественно. Но вся жизнь кругом — не такая.

Я: А вот взгляните на эти дюнные сосны. Наши северные сосны — совсем другие. Они растут у нас на пригодной для них почве, в воздухе, который лишь изредка сотрясается от гроз и не дрожит беспрерывно от неистовых ветров. Наши сосны прямы, как колонны, высоки, безукоризненно взнесены. А здесь они посажены, чтоб закрепить беспрерывно движущуюся под ветрами, ползучую почву. Ветер их мучает с самого их рождения. Вся жизнь воздуха и земли вокруг них не такая, как они хотели бы. Что же, умерли эти сосны? Нет. Перестали они быть соснами? Нет. Но это дюнные сосны. У них другой лик, но их живучесть, их жизнеспособность, их победительная мощь и торжество над всеми препятствиями, пожалуй, сильнее, чем в самом могучем нашем боре. Ветер, вечно их терзая и пригнетая до самого праха, лишь дал им причудливый, многообразный лик драконов и змей, которых не истребит никакая противоборствующая сила. Смотрите и помните. Эти сосны перекручиваются по три, по четыре, по семи раз. Они стволом своим входят в землю и снова исходят волшебным изломом из земли, бессильной поглотить их. Иные дюнные сосны — как будто скорбящие уродцы. Глядите, другие тут же, давно уже пройдя это состояние, образуют мощное лесное воинство. Вот эта сосна, одна, целая беседка. Вот эта другая — веселые качели. И сколько образов мы ни придумаем, все их найдем в неукротимом, в живом, в живописном дюнном сосновом лесе, который самым видом своим поет песнь торжествующей жизни.

Незнакомец: А это как-нибудь можно связать с нами, кто за рубежом своего?

Я: Вполне. Мне хочется напомнить вам об одной недавней книге, недостаточно замеченной и оцененной. Я говорю о повести Е.А. Ляцкого "Тундра". Написана она превосходным, чистым русским языком, что сейчас явленье очень редкое, и дает великолепно схваченную картину того душевного состояния многих зарубежных русских, которое не лес дюнных сосен напоминает, а именно тундру, северную мерзлую степь, лысую мшистую плоскость, болотистую неурожайность, лик бессилия природы. Мне нравится, как там некий Флегонт Иваныч, один из бесчисленных недомысливателей, не постигающих, что мы сами — кузнецы своей судьбы и что в наших руках каждое утро — весь наш день, описывает приятелям, что ему приснилось прошлой ночью: "Сижу я будто верхом на стуле, и вот этак руками размахиваю, а сам думаю... знаете, во сне тоже думают иногда... сам думаю: что я без пользы энергию употребляю, психику, по совести говоря, зря трачу. А сам все болтаю, все болтаю, сначала руками, а потом и ногами начал, как полоумный. Потом гляжу — ан подо мной земля бежит... бежит, бежит, словно шар катится. И все на ней как полагается — и реки, и долины — все как в биографе показывают... Проснулся я и говорю Анне Вацлавне... Как вы, мол, полагаете, что сей сон значит? Она говорит: дорога, беспременно дорога. А что, по совести говоря, если и впрямь такая консолидация выйдет: айда в Россию? — Все оживились, — ну, конечно, в Россию..."

Незнакомец: А правда, когда мы вернемся в Россию?

Я: Простите, мне кажется, что задавать такой вопрос так запросто — легкомысленно и преступно. Мы вернемся в Россию, когда Россия позовет нас, и когда мы будем достойны той Новой России, которая еще не возникла. И кто-то сказал — если не ошибаюсь, Дантон: "Родину не унесешь на подошвах своих башмаков". Какая хлесткая и пустая фраза. Конечно, Родину не унесешь на подошвах башмаков, но ее унесешь — и на самый край мира — в своем достойном сердце, бесстрашном, живом и не теряющемся. Оставаясь русским и достойным России, где бы я ни был, я — в России. В самой жестокой, в самой чужой пустыне можно хранить драгоценный ковчег, а в нем свое Святая Святых. И строить Россию, — хоть на Северном полюсе, оставаясь на Северном полюсе русским.

Незнакомец: Знаете, ум засыпает, когда приходится быть чернорабочим.

Я: Чернорабочим можно быть по-разному. Апостол Павел тоже был чернорабочим. И это не высочайший пример, мною сейчас названный. А я лучше посмотрю сейчас на самую повседневную повседневность. У меня есть молодой друг грузин. Я люблю этот горячий народ. Зовут этого грузина Шалва Беридзе, и тянет его к себе наука. Нужда берет у него почти все часы его дня. А вот он взял да, зарабатывая на свою жизнь самым притупляющим трудом, нашел возможность защитить на днях в Сорбонне докторскую диссертацию на тему о старинных французских путешественниках, описывавших Грузию. Он состоит продавцом в одном книжном магазине на бульваре Сен-Мишель. И тоскует о Грузии. Но и на бульваре Сен-Мишель у Грузии есть верный сын, который ей не изменил, и в сердце его — Грузия. Кстати, с помощью этого молодого друга я прочел старинное грузинское "Слово о слове" Теймураза-хана. В стране, где красивый народ спрятал Солнце в свое сердце и где среди высоких гор высоки души и пробиваются через препятствия и испытания, сотни лет тому назад был разрешен вопрос: "Слово ли Слово?" Вот эти строки грузина:

СЛОВО

Слово сладко,
И пустынно.
Слово кратко,
Слово длинно.
Скажешь слово —
Нет тоски.
Скажешь слово,
Ранишь снова,
Утешенья далеки.
Слово — двигатель Вселенной,
Излечитель неизменный
Всех больных.
Но сурово
То же слово
Ранит сердце, что здорово.
Много слов — сочтешь ли их?
У того, кто умирает,
Мир, себя и всё теряет!
Есть душа, в ней слово — стих.
Слово — шепчущие травы,
Слово — тишь и бой кровавый.

1926, октябрь


Впервые опубликовано: Последние новости. 1926. 24 октября.

Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867-1942) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.



На главную

Произведения К.Д. Бальмонта

Монастыри и храмы Северо-запада