| ||
|
Wiatr nauczylem nauki slowa — i sloncu kazalem obniese ja po swiecie.
Это говорит самый воздушный из польских поэтов, Словацкий, лютня которого соткана из лунных лучей, и жужжат по струнам этой лютни, скользят по звонким золотые пчелы Солнца, медоносные. Врываются в их звон орлиные клики и клекоты, возгласы-вскрики сраженных рыцарей, стон бандуры степного кобзаря, веет завет грядущим поколениям, лукавится нежный поцелуй светловолосой девушки, проносится ветер, в котором сияют знамена, проносится ветер иной, шелестящий снегами взметенными и мерзлыми мертвыми травами, над могилой изгнанников, ветер Сибирских пустынь, и снова качаются чаши цветов, согретых светлою весной, и снова взрывается буря, и снова лунная, лунная, светлая, холодная, в холодности ласковая, слышится баллада, рыдание погибшего, проклятие врагам, отреченье от проклятия, благословенье своей жертвы, взнесенье жертвенной свечи во имя Единственной. Ветер научил я веденью слова. «Wiatr ojciec, a woda matka», «Ветер отец, а вода мать», говорит польский крестьянин. «Ветер господин», говорит русский крестьянин. «Ветер — Божье дыханье», говорит житель Галиции. «Ветер — легкая птица», говорит германец, «Der Wind, ist em leichter Vogel». «Ветра изловить нельзя», говорит закавказский татарин. А изящный итальянец подтверждает с танцующей иронией: «Ветер никогда не входит в место, откуда не может уйти», «И vento поп entra mai in luogo di dove поп possa uscire». Ветер любит вольность и любит шелест, веяньем своим велит возвращаться звукам в волнообразно-повторной напевности. Взвихрив свежие свитки воздуха, с высот вдруг прилетает буря, встречные бьются ветры, мгновенные срывные свисты и взвизги, спутанная свита сердитых привидений, своевольное воленье сражения, — было внутри, вынеслось во-вне, — веют и вьются враждующие воинства. И вот снова, свирельно довеется, властный, но вкрадчивый, не свирепый, а влюбчивый, вестник светлой весны, вьюнок-ветерок. Винтообразно, ветерок превращается в ветер. Вороватый вьюнок — свистун — перевертыш. Ветер свертелся в вихрь. Вращаясь и варварство свое высвистывая, вихрь превращается в бурю. Взвоет буря, и летит ураган. И вот он, вот он, вещий гром. Водоворотная волна воздушных сил. Взбрызги сверкающих молний. От бесшумного дыханья — до раскатного грома. От неуловимого веянья — до сорвавшегося обвала звуков и воды, — и молния, как венец всего. Воистину велит ветер возвращаться звукам в волнообразно-повторной напевности. Возьми слово певчее. Увидишь подтвержденье. «Oh wild West-Wind», «О, безумный Западный Ветер», восклицает Шелли в своей «Песни к Западному Ветру», и в этом тройном в-в-в мы явственно чувствуем веянье ветра. И дальше этот воздушный свирельник поет: «Wild Spirit which art moving everywhere»,
Едва слово заговорит о ветре, оно невольно играет легковейным звуком в или цепкими, шуршащими, шероховатыми звуками с, з, ш, щ, живописующе передающими шорохи листвы. «Вей по ветру, а впротив, а всупротив — глаза запорошишь». (Русская поговорка.) «Выше ветра головы не носи». (Русская поговорка.) «Попутный ветер — святой воздух». (Каспийская поговорка.) «Се ветри, Стрибожи внуци, веют с моря стрелами... пороси поля прикрывают». (Слово о полку Игореве.) «О, ветрев, ветрило! чему, господине, насильно вееши?» (Там же.) «Повей, повей, ветер,
Веял ветер и говорил. Слушал певец и выслушал. Выведал тайновесть — и вложил ее в слова. И вот слова, перевиваясь, поют, вещая, и вложенная в их буквы звуковая повесть, повторно вертя своим веретеном, ведет. Неведущие говорят, и вновь и снова скажут, будто радость игранья буквами, таинство звуковой вести-повести создано русским стихом конца 19-го века под влиянием английских и французских символистов. Это неправда. В сильном выпуклом явленьи нет влиянья, а есть радость нахожденья себя в других. Тот, кто сделал русский стих, современный, переливчатым и весело светлеющим от внутренних созвучий, свивающих вещие звенья, нашел эту музыку в себе, взростил эту вербную ветку в своей весне, жужжащей первыми пчелами. Притом, тут неизбежным образом выразилось природное явление, которое для верного своего выявления имеет неустранимо предназначенные формы. Закон, строящий поэтическое выражение на особой музыкальной основе, был много раз и во многих очагах, друг от друга независимых, частично найден. А если в данном случае говорить о влиянии, оно прежде всего исходило от Пушкина, от кого тянется неисчислимость внушений и зачарований. Кто вырос в деревенской тиши и с детства внимал вещим шепотам деревьев и ворчливому ропоту бурь, проносящихся по нашим неоглядным пространствам, тот, и только он, понимает сполна, сколько в Пушкине ветра, сколько в нем волн и древесных шорохов, сколько в нем той звуковой тайны, которая свежо журчит в его стихах, как в весенней роще, после грозы, переливается виолончельное пение иволги. «... По брегам отлогим
«Брегам отлогим»... Какая гордая твердость звука. И эта полногласная смена нот «ви—во—ве». Тут визг ветра и ржавой части устаревшей мельницы. Тут ворот ветхий вращается, тяжелый ворот, навой. Я слушаю, что говорит мне ветер, и с ним уношусь в воз-Душные пространства, и, ветру повинуясь, я волен видеть все. Слышу, как древний индус говорит к Огню-Агни, говорит к Ветру-Вайю. И так как древний индус сполна осуществил священный союз со Стихиями Мира, и так как он, понимающий, до сегодня исполняет завет «Землю целуй», — не простые, а вещие это звуки, когда я говорю: «гори, гори, Огонь! вей, вей, Ветер!» Я смотрю в затоны моей весны, туда, где купавы, заглядываю, и нежный голос поет. Я — вольный ветер, я вечно вею,
С ветром связано все в моей повести. С ветром, которого изловить нельзя. О, неверный! Ветер, ветер,
Вспоминаю пути свои от океана до океана. Вечная взволнованность довременной Воды. Сине зеленый Мир неоглядного Тихого океана. Буря рвет снасти, а я вспоминаю строки сильного и одинокого брата моего, Юргиса Балтрушайтиса. «В море, в поле — та же воля,
С свистом-присвистом ветер врывается в седые паруса. Путающим движением смешавши взбрызги волн, закрутил вуали пены, завертелся вместе с чайкой, измял ее малые крылья, выпрямил смелый полет альбатроса, которому весело в вихре, не смеющем смять его, сурового, и, едва освободив мечту в этой поющей симфонии, как нашептывает что-то о доме, о поле, о брошенном милом обветренном крае, где рожь и мои васильки. Из рук моих выпала книга Яна Каспровича, «Chwile», «Минуты». Я прочел строки: «Snuje sie wiatr po polu», и, прозвучав по-польски, они претворились и стали русскими. Он мечется по полю, ветер,
Опубликовано: Бальмонт К.Д. Где мой дом? Очерки (1920-1923). Прага. 1924.
Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867-1942) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. | ||
|