К.Д. Бальмонт
Забытые сокровища

(Египетская Любовная Поэзия)

Добро есть клад, что бережется
До дня, когда придет нужда.
Кальдерон

Разбираясь среди фамильных сокровищ и обветшавших знаков прошлого, мы перелистываем, иногда, старые книги, и находим, среди пожелтевших страниц, засушенные цветы, что были свеже-сорванными, в те дни, когда наша мать, или мать нашей матери, или еще более далекая, троекратно родимая, проходила живою среди цветущих деревьев, любящая и любимая. Краски поблекли, но осталось немного цветочного духа, и узорность лепестков все говорит об узорности любви.

Мы раскрываем также старые шкафы, и находим заветные флаконы, нарядные пузыречки, дышавшие приязно и любовно. Мы открываем их — они пусты? Нет, не пусты, в них все хранится слабый, но сладкий запах красивый. Душистой влаги больше нет, но нежный запах еще дышет.

Современные гробокопатели, что, в кощунственной своей научности, считают позволительным взламывать чужие гробницы, поелику им 4 000 лет, а может, и все 8 000 — (Как будто для меня, живущего раз на Земле, не все равно, в беге мгновений на лоне Вечности, прошло ли три минуты с моих похорон, или 8 000 лет, и как будто право на кощунство освящается принципом давности!) — современные гробоворы, именующиеся египтологами, могут вызывать в религиозном сознании не только чувство негодования. Они, ведь, в богохульной своей работе, не только обворовывают Смерть и являются гарпиями на вековых пиршествах теней отшедшего, но и воскрешают это отшедшее, дают нам возможность заглянуть в горницы душ, говоривших и певших и любивших и целовавшихся здесь на Земле, за громадами тысячелетий, что вот выросли как исполинские горы. Они дают нам возможность полюбить опять этих любивших, почувствовать нашей душой — этих трижды родимых, чьи призраки все еще в пляске и в пиршествах на стенах Фивских гробниц, все еще в лепетах, в песнях, в вещаниях, в повествованиях, среди тех причудливых, узорно переплетенных, гномиков, которые зовутся иероглифами.

Среди папирусов, сплошь говорящих о богах и священных обрядах, радостно найти иные, любовные, папирусы, ветхие и все же хранящие в себе звук поцелуя, как будто бы только что слившего двух счастливцев. Самый богатый из них, как собрание любовных песен, есть папирус Лондонский, помеченный числом 10 060 (Гаррис — 500). К нему примыкают — папирусы Лейденский, Туринский, исписанный обломок кувшина, принадлежащий музею Гизэ, и очаровательный Парижский отрывок о Нежнейшей в любви.

В. Макс Мюллер, — коего отнюдь не нужно смешивать с знаменитым индианистом Ф. Максом Мюллером, — факсимильно воспроизвел Египетские любовные песни, и снабдил текст дословными своими переводами и изъяснениями, при чем, конечно, он использовал соответственные работы Масперо и других египтологов. Переводя эти Египетские песни на Русский язык, я даю не переводы в научном смысле, а скорее перепевы их. Однако же, я старался не утратить ни одного образа, имеющегося в тексте, и те черты и образы, которые проходят в Русских стихах, имеются в подлиннике, а не являются моими измышлениями.

Многие из песен покажутся совсем современными по тону своему. Но разве любовь не современна? Она принадлежит и тем чудесным цветкам Мира, которые каждую минуту расцветают в первый раз, и никогда не теряют своей свежести. Поцелуй Ромео и Юлии, поцелуй Антония и Клеопатры, поцелуй Адониса и Венеры, поцелуй Озириса и Изиды, — разве этот поцелуй не один и тот же, и не были ли у всех этих целующихся одинаково расширены зрачки, так что превратились в черные водоемы небесного огня, и не одинаково ли дрожали у них руки и прерывался голос, и не слышим ли мы этот прерывающийся голос, побеждающий время и пространство, в Английских парках, под вязами, в Севильских ночах, в аромате лимонных дерев и апельсиновых, в Белых ночах Гамсуновских грез, и в Белых ночах Русского Севера.

Любовь — будучи Божественно-едина по существу своему — говорит единым языком, и всегда повторяясь — всегда безповторна в алмазных своих пересветах.

Мы, любящие перепевы размеров и слов, переплески букв и слогов, и построившие наши изнеженные и сладостно-певучие напевы на аллитерации, — знаем ли мы, что древние Египтяне любили аллитерацию еще более, чем мы?

Когда все пруды полны свежей воды,
И любовью Земля залита...

П, п, ее, во, лю, ля, ли, — эти две строчки переливаются, ибо они полны аллитераций, и конечно, это из современного Русского поэта что-нибудь? Нет, совсем не конечно. Это дословный перевод следующих двух Египетских строк, приводимых Адольфом Эрманом, в его сочинении «Египет и Египетская жизнь в Древности», Тюбинген, 1885, стр. 528-я:

eu meru meh me той maut
ta b'ah em merutf.

Как видите, вся разница, через тысячелетия, заключается здесь лишь в том, что Египтянин играл буквой м, а Русский играет буквами и, в, и л, но как Египетская флейта, так и флейта Славянская, обе поют о любви.

Однако, несмотря на сходства и повторности, много нового мы узнаём, читая эти песни. Ведь они внушены женщиной, и по-видимости женщиной многие пропеты, а как гласит остерегающее Египетское изречение: «Женщина — как глубокий водный поток, круги которого не знают».

Египетская горлица напоминает нам, с детства знакомую, горлицу «Песни Песней», что смугла, ибо Солнце сожгло ее, но красива, как свежесть стад, и красива как пряность мирры, — и в Египетских песнях мы увидим ту же наклонность к параллелизму образов и черт, которая составляет едва ли не главнейшую особенность стиля Библии. Не забудем, что Евреи много взяли у Египтян, и научились ли они искусству письменности у жителей Нильской долины, об этом можно говорить и спорить, но бесспорно то, что в Египет они пришли без грамоты, а ушли из Египта грамотными.

Египетская горлица напоминает, по нежности и тонкости чувствования, еще более, Индусскую влюбленную, чье имя Радга, и чьими любовными грезами и жалобами наполнена очаровательная поэма Джайадэвы «Гита Говинда», «Пастушеская Песнь».

Тоскуя о божественном Кришне, в которого она влюблена, Радга говорит: «Хотя далеко от меня предается причудам различным он, и хотя улыбается он всем красивым, душа моя им полна; им, чья свирель-чаровательница рождает созвучия, еще более нежные от нежного меда его трепещущих губ, меж тем как в подвесках ушей его драгоценные камни горят, блеска красивейшего, и взгляд его мечет огонь любовный; им, в чьих густых волосах, среди прядей, перья павлина горят лучезарно многоцветными лунами: им, чей плащ — словно темно-синее облако, озаренное радугой неба; им, чья улыбка дает оживленную алость губам его, нежным, как лист увлажненный росой, губам его, розовым, как цвет нежных таинств; им, богом в желтой одежде, кого окружают владыки богов, героев, и духов; им, что размерностью пляски своей колыбелью пьянит, между тем как из глаз его светит душа». В то время как Радга тоскует о Кришне, бог влюбленный тоскует о деве земной. Ему грезится лицо ее разгневанным. Ее лицо ему кажется похожим на свежий лотос, на котором шевелятся две черные пчелы. Его сердце уже пронзено этими черными глазами, что по разрезу подобны глазам антилопы, глазами, что точно колчаны, полные стрел, глазами, где молнии, и ртом он ее опьянен, похожим на лотос душистый, и медом пленительной речи ее, и губами ее, что красны, как красные ягоды. Вестница Радги приходит к влюбленному богу, так говорит, о тоскующей влюбленной: — "Ее душа прикована к тебе. Желание пронзает ее беспрестанно. Лицо ее — словно водная лилия, затененная дымкой росы, и глаза ее — словно луны, что свой мед источают, когда, затмеваясь, борются с бешеным зубом дракона. Мускусом рисует она тебя как бога с пятью стрелами, или также акулою с острым рогом. Нарисовав твой образ, она его обожает. "В твое отсутствие", восклицает она, "даже Луна воспламеняет мои члены". Силой воображения она видит тебя перед собой, тебя, кем так трудно обладать. Она вздыхает, улыбается, отчаивается, плачет, ходит по очереди во все стороны, от радости к слезам, от слез к радости. Ее убежище — лес. Ее вздохи — пламя кустарника, который подожжен. Она робкая лань, а любовь есть тигр, что прыгает как Яма, бог смерти. Тело ее красивое так ослабело, что даже легкая гирлянда на груди ее есть уже тяжесть для нее. Она бросает вокруг себя взоры своих глаз, что как синие водные лилии, со стеблями надломленными, посылающие от себя лучи света. Постель для нее — костер. Ладонью своей она поддерживает висок свой горячий и без биения, словно полумесяц, что встает над убылью дня. "Гари, Гари", — восклицает она, — "Золотой, Златолитый". Она распускает свои волосы, произносит бессвязные жалобы, млеет, дрожит, мечтает, не может сидеть на месте, закрывает глаза, падает, встает, лишается чувств, умирает, оживает, оживет, если ты жестоким к ней не будешь. Не будь же тверже, чем молнийный камень". Но бог сам изнемог от любви. Он глядит на золотую пыль, которую легкий ветерок, поцеловавший ее щеки, срывает с расцветших чашечек цветов. Дух его влачится как сломанное крыло, дух его слаб как дрожащий лист. Нужно торопиться ухватить любовный миг, ибо это самоцветный камень, камень голубой, что сияет трем мирам. Но она упрекает — и вот: Он ушел, легкий ветер унес его. Но он снова пришел. Отдохни, о, Радга, в лесной колыбели, куда тебя кличет певучий голос кукушки. Найди здесь услады свои, ты, чьи красные губы — как плод граната, чей красный цвет еще красней от белизны зубов, что белы как кость слоновая. Сердце бога подъято видом любимой, как потоки морские подъяты Луной. Страсть бога зажглась от молнезарнистых зрачков любимой, что играют как лебеди, лебеди, двое, с лазурными перьями, любят и любятся, возле раскрытого лотоса, на пруду, что наполнен через край водою месяца дождей. Золотые подвески как два солнца сияют на боге. Пряди волос его перевиты цветами, словно облако, ночью, приявшее краски радуги лунной. На челе влюбленного бога — отсвет луны Гималаев, что вот только что встала над чертой горизонта. А стыдливость, что выбрала домом своим широкие зрачки возлюбленной, устыдилась самой себя. Серноокая — здесь, на ложе, и рядом с ней Кришна, а подруги ее удалились, ступая легко — и, махая на лики свои цветущими ветками, скрывают улыбки».

Природа Индии безмерно богаче природы Египта. В Индии больше и птиц и зверей и цветов и деревьев. Индусы ведают чару леса и тайны лесных колдований. Египтяне, чтобы знать, что такое лес, должны отправиться в Сирию. Индусская поэзия безмерно богаче и пышнее Египетской — радужной игрою красок. Однако же, тонкость ощущений одинакова здесь и там. Из малого количества драгоценных камней Египтянин создает те же явственно-яркие краски, те же узоры любовные, заводящие мысль, влюбленному Египтянину ни у кого не нужно учиться, чтоб уметь надеть кольцо с аметистом или изумрудом на лилейный перст сестры своей, многократно целованный.

Интересные слова говорит Мюллер о Египетском идеале красоты. «Восточные народы считали и считают, красоту и полноту всегда тождественной. Grosso fa bellezza. В особенности Арабские поэты, восхваляющие в мужчине "копьеподобную" худобу, выходят из себя от восторга пред любезными феями, коих платья лопаются или кои лишь с трудом могут передвигать свои жирные массы. Примечательно, что лишь Египтяне являют исключение из такого вкуса. (Не одни Египтяне, не редко Индусы также.). Мужчинам их художники охотно дают стройную полноту в меру, но не существует ни одного Египетского портрета толстой женщины, кроме известных, исполненных юмора, карикатур на варварских повелительниц Пунта. Что это не есть случайность, доказывает следующее обстоятельство: Эфиопы Мероэ, вообще рабские подражатели Египетского стиля, на своих памятниках изображают своих цариц настоящими колоссами. Примесь Негритянской крови, быть может также отчасти и влияние Арабского вкуса, объясняет таковую гордость. Египтянка же старого времени дожна была быть так же чрезмерно тонкой, как девушка и женщина в деревушке современного феллаха. Смотри также Плутарха, Об Изиде, 5, о пренебрежении к жирному. Гаремные женщины Рамзэса Третьего являют, в действительности, весьма стройные формы. Престарелый царь выбирает из своего гарема двадцать женщин, "красивых членами, с локонами, и с грудями, что нетронуты родами", чтобы их гимнастическими телодвижениями "сердце свое оживить". Этими женщинами могли быть лишь юные красавицы, и танцовщицы, движениями которых тогда, как и теперь, услаждались на пирах — полуобнаженные служительницы на таких пирах производят впечатление едва развившихся девочек. Можно ли из шаблонных портретов вывести правила красоты для черт лица, это требует рассмотрения. Цвет кожи должен быть по возможности светлым, светло-желтым, редко розовым. Из искусственных прикрас ценили, наряду с известным подрисовываньем концов глаз (сохранившимся в полной силе и доныне среди современных Египтян и Арабов), прозрачно-тонкие, плотно прилегающие, полотняные одежды (в Древнем Египте их звали — тканый воздух, так одевается знаменитая Тбубуй, что есть "дочь жреца, не какая-нибудь"), золотые украшения в изобилии, прежде всего серьги, цветы на голове и цветы на шее. Щеки никогда не разрисованы. Странно поражает нас, что все природные чары отступают в тень пред искусственными чарами благовоний. Царь влюбляется, как в истории с Золушкой, в маленький башмачок, в пахучий локон неведомой красавицы — и любящая лежит на своей постели, не смыкая глаз, "бодрствуя по причине благовония" возлюбленного. Но и у Евреев — не иначе. ("Песнь Песней"). Опуская данный пункт, мы можем сказать, что и в понимании женской красоты наш современный вкус более близок к Египетскому, нежели к вкусу какого либо другого из древних Восточных народов».

Частное замечание. В стихотворении «Час Любви» нам может показаться слишком резким этот образ. Любящая, подозревая, что любимому хочется есть и пить, говорит:

Как помочь тут, знаю я:
Хочешь пить, вот грудь моя,
Хочешь есть, бери же грудь,
Поспеши ко мне прильнуть.

Эти шаловливые ласковые слова надо понимать, конечно, лишь как улыбку усмешливо-любящей на игрище любовном. Но и тут мы можем видеть, как часто любящие повторяют друг друга в силу того, что поцелуй похож на поцелуй. Вот одна из Испанских народных песенок:

На дворе своем
Ела девушка;
Я ей знаками —
Дай немножечко.
Мне ответила —
Приходи, поешь
Сердца этого.

И совсем из других областей, нежели Египет или Испания. Вот подлинная Океанийская песенка, взята мною из известного сочинения Риэнци, посвященного описанию Океании; в Русском моем переводе, при напечатании моих «Зовов Древности» (Спб., издание «Пантеона»), она возбудила так много негодования среди несведущих, полагавших, что я сам ее выдумал:

ЧАС ЛЮБВИ

Выходи, дочь моя, чтоб тебя,
Кто-нибудь,
Пав на грудь,
Ел, любя.
Коль теперь дать себя,
Ты вкусна,
Будет есть, ты на вкус так нежна,
Свежий мед
Будет есть, будет пить,
Обоймет,
Будет пить, и любить.
А себя
Не отдашь ты теперь,
Жить, скорбя,
Будешь тускло, — о, верь.
Выходи, дочь моя, чтоб тебя
Кто-нибудь,
Пав на грудь,
Сжал, любя.

Подходит ли такой резкий образ к художеству? Я думаю, что, так как художество есть сила верховная, все подходит к художеству. Впрочем, напоминаю сомневающимся, что на одной из картин, хранящихся в Мадриде, чьи охранительные гении суть Рибейра, Веласкес, Мурильо, и Гойя, некая святая дает изголодавшемуся узнику (вполне взрослому) свою грудь, чтоб он испил ее молока. Такие картины нередкость и в галереях Итальянских музеев. Да защитою будут здесь сладостные имена всех творцов этой золотисто-лазурной живописи.

Сочетание крайней чувственности с идеальной воздушностью составляет одно из неотъемлемых очарований Египетской поэзии, как вообще — всякой достойной любовной лирики. Упившись телесным, Египетская душа вдруг переносится в гармонически-печальные области размышлений о часе последнем. Словно, после нежных звуков флейт и скрипок, слышишь глубокие осенние тона виолончели. «Где гордые стены?» и «Предел» являются непревзойденными достижениями в этой области.

Но говорят, что на кладбищах — всего зеленее трава. И на темно-бархатном фоне Мировой ночи как явно и ярко выступают узоры созвездий, сплетенных в их радостной пляске. В мировом саду, где блуждают эти двое, красный Адам и белая Ева, необманная, слова печали раздаются лишь затем, чтоб оттенить звенящую острую музыкальность лучистого мига. Любимым и любящим цветут без конца — двенадцать месяцев в году — все ласковые деревья, понимающие тайну и поцелуй, ибо ведь сами они всегда целуемы воздухом, Солнцем и влагой, и от корней до вершины проникнуты таинством жизни и непрекращающегося наслаждения ею. Гранатовое дерево, хоть грозится неосторожным, им не изменит, ибо гранаты так похожи на красные губы. И не изменит им скромная смоковница, которая может нам напомнить трогательную ветку Палестины, ни лукавая утайщица, широковетвистая сикомора, самое имя которой как будто есть лукавая усмешка.

Перечитывая Египетские песни любовные, невольно припоминаешь, с тайной радостью, что сложились они в эпоху самого загадочного и самого интересного из всех Фараонов, просиявших над миром, я разумею солнцепоклонника Амен-Готепа Четвертого, который, за полторы тысячи лет до нас, как верный влюбленник Солнца, замыслил всех богов Египетских низвести с их престолов, и заменить, всех, единым богом, чье имя есть Атэн, и чей лик есть Солнечный Диск с протянувшимися к Земле лучами-руками. Рука есть касание. Рука есть объятие. И можно ли без светлых касаний создать чертоги любви.

В этих песнях и чувствуется безграничное упоение жизнью и Солнцем. В них пьяность Солнца — и Мига, как Солнце — взносимого.

Опубликовано в сборнике: Бальмонт К.Д. Край Озириса. Египетские очерки. М. Типо-литография Товарищества И.Н. Кушнерев и Кº. 1914.

Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867—1942) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.