В.И. Барятинский
Из воспоминаний

В 1852 г., командуя в Севастополе шестнадцатипушечным бригом «Эней», я по болезни испросил себе непродолжительный отпуск летом на Кавказские минеральные воды. Поехал я в своем дормезе сухим путем на Керчь (пароходного сообщения срочного по Черному морю тогда не было). Из Керчи я переправился на пароходе в Тамань, потом, землею донских казаков, на Ставрополь в Пятигорск. Там, с поступления Кавказа под управление князя Воронцова, было устроено более или менее удобное заведение минеральных вод, были выведены большие крытые галереи для пользующихся водами и было немало порядочных докторов. Оттуда меня вскоре отправили в Кисловодск, где находился знаменитый источник Нарзан. Местоположение Кисловодска весьма красивое, воздух чистый и живительный, и долина изобилует горными ручьями и прекрасною растительностью.

В Кисловодске я занял маленький домик и жил недели две.

В то время командовал левым флангом брат мой Александр, бывший тогда в чине генерал-лейтенанта (ему было 37 лет), и я не хотел оставить Кавказ, не посетив его.

Главное его пребывание было в крепости Грозной, в Малой Чечне, и я отправился в землю линейных казаков по левому берегу Терека. Доехав до Николаевской станицы, я узнал, что брат находился в то время в Старом Юрте, укрепленном лагере, выстроенном на месте, известном горячими целебными ключами, и что он там лечился.

До этого места было очень недалеко, 20 или 30 верст; но мне объявили, что туда ехать нельзя было иначе как с оказиею, которой придется мне ждать в Николаевской станице. В этой местности, по ту сторону Терека, были племена немирные, и очень часто случалось, что лица, решающиеся проезжать без конвоя, попадали в плен и за них требовался более или менее значительный выкуп.

Я ни за что не хотел долго ждать в станице, так как дни моего отпуска были рассчитаны, и настаивал на том, чтобы станционный смотритель дал мне лошадей. Наконец он согласился, но не иначе как с тем, чтобы я принял это дело под свою ответственность. Лошадей начали запрягать, и вдруг я вижу казачьего полковника, проезжающего верхом близ станции с конвоем из пяти или шести казаков. Он с любопытством посмотрел на мой дормез, и я решился его спросить, куда он едет. «В Старый Юрт»,— был его ответ. Тогда я ему объявил, что я еду туда же, к брату, начальнику фланга; он себя назвал полковник Камков (впоследствии я узнал, что он был известен на Кавказе своей храбростью и подвигами), и предложил конвоировать меня, на что я с благодарностью согласился. Мы доехали благополучно до укрепленного лагеря. Домов настоящих там не было, а только землянки и палатки. Я велел везти себя к брату; он жил в землянке, состоявшей из нескольких небольших комнат. Мне сказали, что он брал ванну. Я туда пошел, он сидел в горячей ванне. Персиянин в своем национальном костюме, с черной бородой и в остроконечной меховой шапке, почтительно его массировал. Брат с неописанным изумлением посмотрел на меня (о моем приезде на Кавказ он ничего не знал) и спросил, откуда и как я попал туда. Я отвечал, что приехал в дормезе. «Да ведь сегодня никакой оказии не было!» — вскрикнул он. «Меня конвоировал полковник Камков». Тогда он очень рассердился, что я отважился на подобную вещь, и был сердит на Камкова за его предложение, говоря, что я подвергался большой опасности и мог быть взят в плен. Он особенно строго запрещал подобные рискованные поездки.

В Старом Юрте я провел несколько дней и был очень доволен, что мог видеть в совершенно военной обстановке этот знаменитый край и так близко от притонов самого Шамиля.

Офицерам и нижним чинам нельзя было без особых предосторожностей выходить из укрепления на самое близкое расстояние, и за два дня перед моим приездом два офицера, из коих один был Кологривов, не дождавшись конвоя, выехали из лагеря верхом и за полверсты от него были атакованы горцами; они, однако же, оба вернулись, но один из них был тяжело ранен. <...>

Обедали и ужинали в палатке, и меня сильно интересовали и увлекали рассказы моего брата, отличавшиеся живостью и картинностью. Мы по целым часам сидели и слушали его. 1852 г. был одним из самых обильных славными и геройскими делами против Шамиля, выказавшими у моего брата способности ловкого, предприимчивого и вместе с тем осторожного военачальника.

Горячие ключи в Старом Юрте достигали превысокой температуры, сколько помню, до 75º Реомюра. Там существует предание, что какой-то архиепископ упал в эту воду и моментально был сварен.

Из Старого Юрта я совершил преинтересную поездку с некоторыми из приближенных брата, между прочим, с Зиновьевым, в Червленную станицу. Там мы остановились и провели сутки у барона Розена, начальника станицы. Жители ее, как и большая часть гребенских казаков, выходцы из России, раскольники, были поселены там в царствование Петра Великого. Это было племя весьма воинственное, и дух у них поддерживался беспрестанными набегами и схватками с горцами, обитавшими по ту сторону Терека. Мужчины были стройные и имели вид воинственный, женщины же славились красотой и победами над сердцами приезжавших туда военных.

Меня пригласили вечером на хоровод казачьих девушек в роще у берега Терека: несколько прекрасивых девиц, одетых в богатые шелковые костюмы, исполняли с весьма грациозными движениями и очень чинно свои национальные пляски и пели свои казачьи песни, полные мелодии. Зрелище было самое обворожительное и поэтическое.

Когда кончился срок пребывания на водах начальника фланга, то составилась, по случаю переезда его в крепость Грозную, огромная оказия.

Наконец, в назначенный для отъезда день длинная вереница экипажей разного рода: коляски, тарантасы с офицерами, дамами, больными, и между прочим мой дормез, вытянулись возле лагеря, и сформирован был конвой из одного батальона пехоты, нескольких орудий и нескольких сотен гребенских конных казаков. Брат Александр сел в открытую коляску и взял меня с собою. Свита его ехала за ним в других экипажах. Камердинер его Исай (известный на всем Кавказе и герой многих анекдотов) сидел на козлах. За нашею коляскою бежал на свободе без повода старый породистый орловский рысак, служивший брату еще в Хасаф-Юрте, когда он командовал полком. Он подбегал по временам очень близко к нам, и брат давал ему из рук ломти хлеба. Погода была чудная, летняя, вся сцена самая живописная и своеобразно военная. Впереди нас на огромном расстоянии был виден весь хребет Кавказских снеговых гор; полковые песенники оглашали воздух веселыми песнями, сопровождаемыми свистом и звуком бубен, Я был в полном восторге. Места, которыми мы ехали, почти плоские; изредка встречались невысокие холмы. Около половины пути мы подъехали к оврагу; пехота выступила вперед, артиллерия за нею, и они заняли высоты но обе стороны оврага; брат мне сказал: «Мы подъезжаем к одному из самых опасных мест Северной Чечни, и тут было немало кровопролитных схваток с горцами». К этому оврагу ведет ущелье очень длинное, и горцы, незаметно двигаясь, внезапно бросались на проходившие оврагом войска.

По мере нашего следования подъезжали к нам с разных сторон туземные князья со свитой, полумирные, и считали своим долгом приветствовать начальника фланга; они присоединялись к свите, и я любовался их костюмами и ловкою воинственною осанкою. Все время разные всадники с обеих сторон джигитовали, преследуя друг друга и стреляя из винтовок и пистолетов.

Около того же места мы увидели двигающуюся навстречу к нам конницу; то были казаки. Брат велел остановить экипаж, вышел из него и позвал начальника этого отряда. Они пошли вместе на ближайший пригорок и там ходили взад и вперед, как видно, погруженные в какое-то важное совещание. Оказия остановилась, экипажи, солдаты, конница. Совещание длилось долго. Начальник казаков, которых мы встретили, был известный полковник Бакланов, ознаменовавший себя столькими стремительными набегами и атаками, решавшими не раз победу наших войск.

Наконец к вечеру мы приехали в крепость Грозную, столицу начальника левого фланга. У него был дом казенный, просторный, хорошо устроенный, похожий на помещичий дом внутри России. Там я познакомился с гарнизонною жизнью того времени в кавказских крепостях.

В мою бытность в Грозной приехал туда на службу генерал Багговут с женою; вследствие раны в голову ему была сделана операция, и часть черепа у него была серебряная.

Была заметна в крепости большая деятельность, но мало было слышно о происходящих или имеющихся в виду военных действиях. Брат мой был известен тем, что держал в большой тайне все предпринимаемые им действия.

В Грозной я познакомился с одним из известных, перешедших к нам с сыном, наибов Шамиля, по имени Бата. Брат был о нем высокого мнения и считал принятие нм русского подданства важным и полезнейшим для той части Кавказа событием. Бата беспрестанно бывал у брата, который был особенно с ним ласков и сумел его к себе привязать. У него в манерах было замечательно много достоинства, даже развязность светского человека, но вместе с тем большая простота в обхождении. Его сын, молодой человек лет 22-х или 23-х, удивлял меня такими же, как бы врожденными, хорошими манерами.

Брат мой, вскоре после поступления края под его начальство, ввел в Чечню между туземными жителями нечто вроде самоуправления, согласно их обычаям и законам, и во главе этого ведомства поставил полковника Бартоломея, честного и трудолюбивого человека, известного еще, кроме того, своими трудами по части естественных наук. Эту систему самоуправления для туземцев мой брат развил впоследствии, когда он сделался наместником, в более обширных размерах. Жители были этими мерами весьма довольны, и они принесли счастливые результаты.

В бытность мою в Грозной состоялась свадьба офицера одного из здешних полков с молодою девицей из того же гарнизона, и начальника просили, как водится, быть посаженым отцом. По этому случаю был дан бал, на котором очень веселились и где я слышал престранные разговоры с гарнизонными дамами.

Но отпуск мой кончался, и я должен был проститься с братом. Он дал мне конвой из одной или двух сотен казаков с орудием, и я с грустью выехал из Грозной, весьма довольный временем, проведенным на Кавказе, и преимущественно в крае, подвластном брату Александру. Я вынес из моего пребывания на Кавказе чувство, которое испытывала большая часть приезжавших туда хоть и на короткое время, чувство неизгладимо приятного впечатления от тамошней жизни, исполненной разнообразия и вместе с тем при вольной среди тревог и забот военной обстановки. Встречаемое везде беспредельное гостеприимство и приветливость жителей много прибавляют к прелести путешествия по этому краю. Я проехал по всей Сунженской линии, известной в летописях Кавказа прекрасными военными делами и подвигами генерала Слепцова.

Остановившись раза два или три в разных станицах, я приехал в Владикавказ, где был принят командовавшим тамошними войсками бароном Вревским (который был спустя несколько лет убит при штурме аула).

Оттуда я снова попал на почтовую дорогу и через Ставрополь, Тамань, Керчь вернулся в Севастополь, где вступил опять в командование бригом «Эней», стоявшим в мое отсутствие на Севастопольском рейде под командою моего старшего офицера, лейтенанта Мусина-Пушкина.

Я плавал в это лето по Черному морю в эскадре адмирала Корнилова, и мы занимались разными учениями и эволюциями, ходили к Кавказским берегам и в Азовское море.

Осенью этого же года прибыл в Севастополь император Николай, и были сделаны флоту, на рейде и в открытом море, смотры, в которых я участвовал как командир брига.

Несколько времени по моем возвращении с Кавказа, к великому моему горю, я узнал, что на другой день после моего отъезда из Грозной было сделано лично моим братом против Шамиля движение, в котором было большое дело, одно из самых блистательных в эту эпоху. Я ужасно был огорчен, что он мне ничего об этом не говорил, оставшись верным своей всегдашней системе не сообщать вперед ни одной душе о задуманном плане. Таким образом я был лишен возможности быть свидетелем тогдашних экспедиций против горцев и ознакомиться с особенностями и типичным характером войны в те времена против Шамиля.

1853

28 октября 1853. Отплытие эскадры, составленной из кораблей: «Двенадцать апостолов», «Три святителя» (флаг к<онтр>-адмирала Новосильского), «Великий князь Константин» (флаг в<ице>-адмирала Корнилова), «Париж», «Ростислав», «Святослав», пароходо-фрегата «Владимир» и брига «Эней» под командою вице-адмирала Корнилова, Эскадра идет разыскивать турецкую эскадру, о которой наши крейсеры донесли, что она находится близ Варны. С 29 октября по 3 ноября постоянные штормы. Турецкий берег и Варна открылись 3 ноября, но турецкой эскадры не видно. К вечеру адмирал посылает «Владимир» осмотреть побережье близ Варны. 4-го Ноября «Владимир» возвращается около полдня, ничего не увидав. Корнилов решается оставить эскадру и идти на «Владимире» на соединение с эскадрой вице-адмирала Нахимова, крейсирующего у Анатолийркого берега между мысом Керемле и бухтой Амастро. Контр-адмиралу Новосильскому, оставшемуся начальником эскадры, велено тоже туда следовать. 5-го ноября на рассвете открылся Анатолийский берег, и вскоре мы видим на горизонте эскадру из 4-х больших и 2-х малых парусных судов, к которым мы направляемся, полагая, что это эскадра Нахимова.

Почти одновременно, по другому направлению, мы видим дым парохода. Чтобы удостовериться, какой он нации, мы берем курс на него и даем самый полный ход. Мы его нагоняем, и скоро становится ясным, что он не принадлежит к нашей эскадре. Пароход идет как-то неуверенно, часто и внезапно меняет курсы, что заставляет подозревать, что пароход неприятельский; пароход двухмачтовый и без флага. Подойдя на расстояние пушечного выстрела, мы поднимаем русский флаг, на что он тотчас отвечает подъемом турецко-египетского. Тогда мы даем один выстрел ядром впереди его носа, чтобы принудить его к сдаче. Ответа нет, и мы посылаем залп за его корпус, и он отвечает градом ядер, которые все перелетают через «Владимир», не задев его. Неприятельский пароход, видимо, старается от нас уйти и направляется к берету. Мы гонимся за ним в близком расстоянии, и завязывается жаркий бой, длящийся от 10 часов утра пополудни.

Во время боя командир египетского парохода стоит на мостике между кожухами и оттуда отдает приказания и ободряет свою команду. Я нахожусь на баке, направляя стрельбу некоторых орудий, наносящую большие повреждения корпусу и рангоуту неприятельского парохода. Около половины первого я вижу, что турецкий командир сражен ядром, так же и мостик, на котором он стоял. Корнилов желает поскорее покончить дело и велит приблизиться к неприятелю на ружейный выстрел и стрелять в него картечью. То же делает и турок.

Во время боя я оборачиваюсь в сторону, где стоял Корнилов, и вижу его адъютанта Железнова, навзничь лежащего на десантном боту головой вниз и могущего упасть в море. Устремляюсь к нему, перескакивая через тело матроса, только что пораженного картечью в голову, я вовремя схватываю Железнова, падение которого не было замечено другими. Я его держу за руку и за волосы. Корнилов подбегает и помогает мне его удержать; но мы, к великому горю, видим, что он смертельно ранен картечью в шею. Его сносят в каюту, где он скоро умирает, не сказав ни единого слова. Бой все продолжается; наши ядра и картечь пробивают борт и палубу неприятеля, и мы видим летающие осколки дерева. Наконец около 1 часа дня неприятель спускает флаг, и один из турецких офицеров размахивает этим флагом и бросает его на палубу, чтобы яснее нам дать понять, что он сдается.

Мы тогда были совсем близко от неприятеля, и я, к великому своему удивлению, вижу турок, сидящих на палубе и курящих трубки среди трупов убитых, как ни в чем не бывало, точно они сидят в кофейне на базаре. Мы посылаем сперва туда легкую шлюпку с лейтенантом Ильинским, чтобы овладеть пароходом, а потом два баркаса для своза к нам пленных. Первый турок, поднявшийся к нам на «Владимир», кажется, полагает, что ему тотчас отрубят голову. Лицо его выражает смертельный испуг, но и покорность к судьбе. Наш командир Бутаков, хорошо знающий турок, их успокаивает, отводит отдельную каюту офицерам, которых было около двенадцати, а остальную турецкую команду посылает на бак. Лишь только Ильинский оказался на пароходе, мы видим поднятыми свой Андреевский флаг, а под ним турецкий. Корнилов поручает мне наблюдение за ранеными, как нашими, так и турецкими. Судовой врач в окровавленном фартуке и с засученными рукавами делает свое дело, одинаково относясь к христианам и мусульманам. Затем наступает время обеда, и Корнилов приглашает пленных офицеров, среди которых был мулла, отобедать с нами. Офицеры эти, покрытые кровью и только что вышедшие из столь смертельного боя, казались совершенно спокойными и непринужденными, разговаривают и даже шутят с нами. Они сообщают, что их командир, родом из черкесов, решился умереть, но не сдаваться; он был приятелем Саида-паши и известен своей храбростью. В продолжение двух часов мы стояли на месте и чинили повреждения взятого парохода, дабы он мог дойти до Севастополя, и мы затем идем туда, взяв «Перваз-Бахри» на буксир. Вскоре мы открываем на севере эскадру из шести больших судов и в то же время различаем по другому направлению верхние паруса тех судов, которые мы видели утром.

Будучи уверены, что последние принадлежат к эскадре Нахимова, предполагаем, что эскадра, видимая на севере, неприятельская. Чтобы в том удостовериться, Корнилов приказывает пароходу «Перваз-Бахри», на котором уже была русская команда под начальством лейтенанта Попандопуло, идти прямо в Севастополь, а мы сами направляемся к подозрительной эскадре. Спустя некоторое время мы узнаем в ней эскадру Новосильского, сигналов приказываем «Первазу-Бахри» (который был еще в виду) подойти к нам, и мы проходим вдоль всей линии наших кораблей с своим призом на буксире, что вызывает восторженное «ура» судовых команд, посланных по вантам. Мы подходим под корму «Трех святителей», и Корнилов велит Новосильскому идти на соединение с Нахимовым.

Пока все это происходит, наши пленные турки удивляют нас тем невозмутимым спокойствием, с которым сидят у нас на палубе. Прощаемся с Новосильским и берем курс на Севастополь. На этом переходе новый командир «Перваза-Бахри» бросает трупы убитых за борт и приводит в порядок пароход, облитый кровью и покрытый обломками.

6 ноября. Открываются южнобережские горы, и около полуночи мы находимся на высоте Херсонесского маяка. Недалеко от входа в бухту мы видим пароход, делаем ему ночные сигналы; но он на них не отвечает, что нам представляется подозрительным, и мы к нему подходим, зарядив свои орудия, в полной готовности дать ему залп в случае нужды. Вдруг мы слышим с него голос, извещающий нас, что пароход этот только что взят эскадрой Нахимова у Анатолийского берега и идет в Севастополь с русской командой под начальством лейтенанта барона Крюднера. Ночь проводим на месте у входа в бухту.

7 ноября. В 7 часов утра мы входим в Севастопольский рейд, впереди идет «Владимир» с «Перваз-Бахри» на буксире, а за ним новый приз — «Мидари-Фиджарет». Большой восторг севастопольских жителей, масса шлюпок спешат отовсюду, чтобы посмотреть на оба приза, приведенные в порт в самом начале войны.

«Владимир» благополучно совершил переход и имел только незначительные повреждения. Убитых мы имели только Железнова и одного матроса, положенных на юте и прикрытых военным флагом; раненых было четверо, все тяжело, с оторванными руками или ногами.

8 ноября. Лишь только окончился карантин, мы отдаем последний долг покойникам. Мы переносим Железнова и матроса на Херсонесское кладбище.

Большая часть флотских офицеров и те из севастопольских жителей, которые знали Железнова, присоединились к похоронному шествию, невзирая на отвратительную погоду. В продолжение целого дня масса любопытных перебывала на «Первазе-Бахри» и на «Фиджарете». «Перваз-Бахри», пробитый во многих местах ядрами и бомбами, и с пробоинами близ ватерлинии, сильно нуждался в починке. Посылают на него матросов для откачивания воды, проникавшей в трюм, и берут его на буксир для отвода на другое место.

Подойдя почти к адмиралтейству, он вдруг идет ко дну, и люди на нем еле имеют время спастись. На следующий день приступают к его подъему, но все усилия остаются безуспешными, и это удается только по прошествии двух месяцев.

Корнилов отправляется в Николаев, я остаюсь в Севастополе. «Мидари-Фиджарет» тоже посылают в Николаев под командою Крюднера, но он возвращается на следующий день, испытав в море шторм, от которого чуть не погиб. Князь Меншиков в тот же день его снова посылает, но к Нахимову.

Я отправляюсь в карантин навестить пленных с обоих призов. Команда «Мидари-Фиджарета» была сбродом людей разных наций: два машиниста англичанина, несколько мальтийцев, греков, черногорцев и словенцев, итальянцы, турки и арабы. Славяне выказывали сочувствие к России и очень дурно выражались о турецком правительстве. Офицеры «Перваз-Бахри», знавшие меня со дня боя, всегда встречали меня с удовольствием, как старого знакомого, и один из них, египтянин, недурно говоривший по-английски, служил переводчиком. Все офицеры помещались в одной комнате и строго исполняли обряды, предписанные Кораном. Я их иногда находил всех стоящими на коленях лицом на восток, пока мулла читал молитвы, и они тогда ни на кого не обращали внимания. С ними обращаются отлично, и они кажутся довольными, но англичане жалуются на содержание совместно с турками, в отношении к которым выказывают полное отвращение и презрение.

Адмирал Новосильский возвращается с своими кораблями в Севастополь; почти вслед за ним приходит бриг «Эней» и сообщает, что видел турецкую эскадру между Крымом и Анатолийским берегом. Князь Меншиков тотчас отсылает в погоню за ней адмирала Новосильского и велит еще двум кораблям, стоявшим в Севастополе, крейсировать одному около Херсонского маяка, а другому вдоль южного берега Крыма.

Некоторые из судов Нахимова и Новосильского, получившие аварии, возвращаются в Севастополь, но перед самым входом в бухту испытывают страшный шторм; пароходы высылаются для взятия их на буксир. Корабль «Уриил» чуть не погибает у входа в бухту. Пароход «Бессарабия» прислан в Севастополь Новосильским для сообщения князю Меншикову, что все турецкие суда, которых видели в разных местах, теперь собраны в числе 13 фрегатов и пароходов в Синопском порте и что они стояли в ордере баталии вдоль берега, на котором было возведено несколько фортов. Нахимов извещает князя Меншикова, что считает возможным с имеющейся под его начальством эскадрой вполне уничтожить неприятельские суда, и князь дает ему приказание атаковать. Тем временем Корнилов прибывает в Севастополь. На следующий день, 17-го ноября, он отправляется на пароходо-фрегате «Одесса» с пароходо-фрегатами «Херсонес» и «Крым». На последнем находился контр-адмирал Памфилов, Я отправляюсь с Корниловым, также и Сколков, командированный князем Меншиковым. У нас хороший переход, но на следующее утро, 18-го числа, находит столь густой туман, что в двадцати саженях ничего не видно, и мы вынуждены подвигаться самым малым ходом, чтобы не наскочить на камни, так как знаем, что берег близок. Около 11 утра туман рассеивается, и мы влево от себя видим высокий Синопский мыс.

Мы двигаемся к рейду, и можно уже различить город за перешейком, как вдруг мы видим полосу белого дыма вдоль всей длины Синопской бухты. Сильное возбуждение: мы догадываемся, что Нахимов уже вступил в бой с неприятелем, сожалеем, что нас еще там нет, и напрягаем ход машины. Вскоре уже видны разрывающиеся в воздухе снаряды над городом, другие снаряды падают в море в нашу сторону. Вслед за тем слышен сильный взрыв за горой. Страшное недоумение: мы понимаем, что это корабль взлетел на воздух, но какой? Наш ли, или неприятельский, за горой не видно. Наконец мыс обогнут, и мы видим рейд и все наши суда в линии, извергающие адский огонь на турецкие суда и батареи, которые отвечают так же яростно. Мы уже подходим к рейду, когда вдруг видим огромный турецкий трехмачтовый пароходо-фрегат, выходящий из <...> среди дыма и наших судов. Он проходит мимо них и держит курс прямо на нас. Наши фрегаты, «Коварна», «Кулевчи» и держащиеся под парусами в одной приблизительно миле среди нашей эскадры, всячески маневрируют с целью преградить ему выход; но он весьма искусно пользуется преимуществом парового двигателя и продолжает идти на нас, видя в нас слабого противника. Завидя вскоре «Крым», а затем и «Херсонес», идущий за нами, он круто меняет курс и направляется к берегу снова под выстрелы фрегатов.

Он теперь идет на восток вдоль берега, и мы стремимся полным ходом по диагонали на пересечку его курса. Вскоре мы от него близко и открываем огонь из наших носовых и кормовых орудий. Он отвечает обеими своими батареями и стреляет много лучше «Перваз-Бахри», все его ядра пролетают близко от нас и падают в воду около нас. Одно из первых ядер насквозь пробивает висящую на правой стороне шлюпку, пополам перерезывает унтер-офицера, стоявшего на часах у флага, и разбивает штурвал, контузив рулевого. В продолжение нескольких минут мы лишены возможности управляться и подвергаемся огню неприятеля. Приделав другой румпель, мы продолжаем погоню, но, к великой досаде, замечаем, что его ход лучше нашего; он видимо опережает нас, и Корнилов решается прекратить погоню за «Таифом», которого узнал Бутаков, находившийся на «Одессе» и видевший «Таиф» ранее в Константинополе.

Он скоро исчезает во внезапно наступившем тумане и, вероятно, спешит в Константинополь сообщить о Синопском бое, а мы возвращаемся к своей эскадре. Подходя к ней, открывается величественное зрелище. Наши корабли, многие без рей и стенег, унесенных ядрами, продолжали еще перестрелку с береговыми батареями и теми немногими из турецких фрегатов, которые не затонули или не сделались жертвой пламени. Мы проходим совсем близко вдоль всей линии наших кораблей, и Корнилов поздравляет командиров и команды, которые отвечают восторженными криками «ура», офицеры же машут фуражками. Подойдя к кораблю «Императрица Мария» (флагманскому Нахимова), мы садимся на катер и отправляемся на корабль, чтобы его поздравить. Корабль весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты, и при довольно сильной зыби мачты так раскачивались, что угрожали падением.

Мы поднимаемся на корабль, и оба адмирала кидаются в объятия друг другу, мы все тоже поздравляем Нахимова. Он был великолепен, фуражка на затылке, лицо обагрено кровью, новые эполеты, нос — все красно от крови; матросы и офицеры, большинство которых мои знакомые, все черны от порохового дыма, вообще весь корабль имел крайне боевой вид. Нахимов, увидя меня, говорит, что штурманский офицер Плонский, служивший прежде у меня на яхте, очень отличился во время крейсерства и боя и что ему оторвало ногу в самом начале сражения. Я спускаюсь вниз его навестить и, проходя через палубы, вижу еще совсем свежие следы этого жаркого боя. Прислуга у орудий, уже прекративших стрельбу, приводила их в порядок. На «Марии» было убитых и раненых больше, чем на других кораблях, так как Нахимов шел головным в эскадре. Дойдя до кубрика, прохожу среди раненых и убитых и нахожу Плонского, которому только что сделали ампутацию правой ноги выше колена. У него был сильный жар, исказивший черты его лица. Он все-таки меня узнает и протягивает мне руку. Я его поздравляю с участием в столь славном бою, в котором он так отличился, и сообщаю, что только что слышал от Нахимова хвалебный отзыв о его действиях. Он рассказывает, что часа два пролежал в жилой палубе до ампутации и истек кровью за это время, вследствие этого донельзя ослабел и полагает, что не выживет. Он главным образом боялся, что семья его останется тогда без помощи, и просит меня о ней позаботиться. Затем начинает шутить и вспоминает о нескольких новых парах сапог, по дорогой цене им заказанных в Севастополе перед самым уходом, и что теперь сапоги с правой ноги ему уже не нужны. Нахимов приглашает меня чай пить к себе в каюту <...> Нахимов в отличном расположении духа и много говорит о самом сражении и предшествующих ему событиях. Пальто его, висевшее в каюте, было изорвано ядрами. Заметив, что один из турецких фрегатов был прижат к берегу и не горел, адмирал посылает «Одессу», чтобы взять фрегат на буксир и, если возможно, спасти его.

Это поручается Бутакову. На фрегате находилось еще около 150-ти человек, которые сдаются в плен Бутакову. В одной из кают находят офицера, раненного деревянным осколком и еще живого. Находят также массу трупов и умирающих людей, об участи которых остальные турки вовсе не заботились.

Фрегат один из лучших в турецком флоте. Орудия на нем все медные, каюты роскошно устроены, и на фрегате находят много ценного оружия, часы, много золотых монет, принадлежащих офицерам. Корнилов возвращается к 11 часам вечера на «Одессу», которая с большим трудом стаскивает фрегат с мели и берет его на буксир, чтобы вывести на рейд.

Проходя мимо корабля «Три святителя», ветер вдруг крепчает и наваливает буксируемый фрегат на бушприт корабля, причем фрегатская бизань-мачта цепляется за рангоут «Трех святителей». Они довольно долго остаются сцепленными таким образом, и не удается их высвободить. Матросы с бушприта корабля, подобно кошкам, спускаются по снастям на фрегат и на нем хозяйничают. Мы возимся с фрегатом до рассвета, и тогда, к великой досаде, убеждаемся, что он получил столько пробоин, что нет возможности ему идти в море и так как у нас было достаточно работы над починкою собственных судов, то адмирал приказывает уничтожить фрегат.

С этой целью на нем ставят паруса и направляют его так, чтобы попутным ветром его пригнало на берег. Снимают с него всех людей, пленных и наших, и оставляют в нижней палубе горючие вещества с зажженным фитилем. Через несколько времени мы видим, что фрегат загорелся и его выбрасывает на берег, где он догорает и, наконец, около двух часов пополудни взлетает на воздух.

19 ноября. Посланы шлюпки к двум турецким фрегатам, выброшенным на берег и лежащим на боку, подобрать людей, если окажутся, и на одном из них находят начальника эскадры адмирала Османа-пашу, несколько командиров и офицеров и около 120 человек команды. В числе их находился и командир фрегата «Фазли-Аллах» (Богом данный?), бывшего нашего фрегата «Рафаил», попавшегося в плен в предыдущую турецкую войну и ныне уничтоженного в Синопском бою. Очень приятно думать, что туркам, которые его старательно берегли, не придется больше показывать его в Константинополе в виде русского трофея. У бедного Османа-паши была сломана нога, и он приказал перенести себя с флагманского фрегата на несгоревший фрегат, желая умереть на своем посту, а не на берегу. За сутки, протекшие со времени сражения, не только о нем не позаботились, но даже собственные матросы ему грубили и его ограбили. Его сажают на катер вместе с несколькими турецкими командирами и офицерами для доставления на «Одессу», где мы находимся, остальных пленных отвозят на другие наши суда, оба же фрегата зажигают. Во время переезда на катер мы видим ядра, летящие с догоравших фрегатов; они рикошетом пролетают вокруг катера и долетают почти до самого нашего парохода. Осман-паша пристает к нашему правому трапу, и Корнилов, окруженный своим штабом, готовится его встретить со всеми почестями, оказываемыми побежденным. С большим трудом удается вынести бедного пашу наверх. Это был старик лет шестидесяти, и, по-видимому, он испытывал ужасные страдания. Наконец, он на палубе, и его бережно спускают вниз, в большую каюту, и кладут на удобную кровать. Судовой врач осматривает его рану, весьма тяжкую, и накладывает перевязку. Все окружающие выказывают ему живое участие, он, видимо, этим тронут до слез и делает приветствие по-турецки, прикасаясь рукой к своему лбу. Он довольно бегло объясняется по-итальянски и с негодованием рассказывает, как его свои же ограбили. Один только юный гардемарин и невольник-египтянин ему не изменили.

Нахимов после полудня посылает парламентера в город с письмом, написанным по-французски и адресованным к австрийскому консулу, флаг которого на занимаемом им доме был виден с рейда. Нашего парламентера встречают в городе одни только греки, так как все жители турки бежали за город.

В продолжение дня мы совершаем на «Одессе» прогулку вдоль всего городского побережья для осмотра батарей и последствий нашей бомбардировки. Мы видим у берега остатки и раскиданные обломки взорванных на воздух судов и среди них массу трупов. По мере нашего приближения живые турки, занятые разграблением убитых товарищей, покидают свою добычу и уползают с награбленным имуществом.

Перед закатом солнца с моря виден пароход, идущий в Синоп. Через несколько времени узнаем в нем «Громоносца», посланного князем Меншиковым с целью узнать о результате сражения. Лишь только он останавливается, мы пересаживаемся на него с Корниловым, оставив Османа-пашу на «Одессе».

20 ноября. За исключением «Императрицы Марии», починки которой не окончены, все корабли эскадры готовы к 2 часам пополудни вступить под паруса. Оставляют в Синопе «Марию», с которой Нахимов переходит на «Константина», два фрегата и один пароход под начальством контр-адмирала Памфилова до окончания исправления «Марии», а все остальные корабли ставят паруса и отправляются в путь, причем наиболее пострадавшие буксируются пароходами.

Мы на «Громоносце» буксируем «Ростислав» и, только что обогнули мыс, встречаем сильную зыбь с норд-оста, прибивающую нас при маловетрии к прибрежным скалам. Пароход так качает, что кожухи поочередно погружаются в воду и на палубе стоять невозможно.

Сигналом спрашиваем у «Ростислава», сколько у него ходу. Он показывает два узла, затем один узел и, наконец, отсутствие хода. К счастью, обычное прибрежное течение моря, направляющееся здесь с запада на восток, приходит на помощь эскадре, отдаляя ее от берега, и вскоре мы имеем удовольствие видеть ее плывущею под всеми парусами в полной безопасности. Мы отдаем буксир «Ростислава» и держим курс на Севастополь, оставив все остальные пароходы в распоряжение Нахимова.

После довольно бурного перехода, заставившего нас очень беспокоиться об участи эскадры, мы приходим 22-го числа в 11 часов в Севастополь и отдаем якорь очень близко от Графской пристани. Весь город был погружен в сон, и слышно было только перекликание часовых. Будучи в карантине, мы не можем отправить шлюпку на берег.

Наконец, мы слышим приближающуюся к нам шлюпку, и Корнилов словесно приказывает находившемуся на ней офицеру явиться к князю Меншикову и донести, что турецкая эскадра уничтожена, а что наша не потеряла ни одного корабля и находится на пути в Севастополь. Обрадованный известием офицер просит у Корнилова разрешения прокричать «ура» со своими гребцами и возвращается на берег. Через несколько минут мы слышим десяток голосов офицеров, возвращавшихся из клуба, кричащих «ура» что есть мочи в ночной тишине.

Известие быстро распространяется, так как команда ошвартовленного у берега парохода покидает койки и восторженно кричит «ура». Мы ждем ответа князя Меншикова, и через полчаса является Краббе и от имени князя Меншикова приносит поздравление — вот и все.

23 ноября в 9 утра князь Меншиков на основании своих полномочий выпускает Корнилова со штабом из карантина, пароход же остается еще несколько дней под желтым карантинным флагом. Утром нас уведомляют, что наша эскадра видна, держащая на Севастополь. Все население при этом известии устремляется к пристани, садится на шлюпки или располагается у берега. Как нарочно, была дивная погода. Все пароходы высылаются для буксировки, и вскоре эскадра входит в рейд с Нахимовым во главе. Корабли носят еще свежие следы выдержанного боя, у некоторых недостает стенег, у других — рей, и на всех виднелись ядерные пробоины, которые не успели заделать. В это время народ на берегу кричит «ура» и кидает вверх шапки, команды со всех стоявших на рейде судов взбегают на ванты и реи и оглашают воздух криками, на которые отвечают восторженно команды с победоносной эскадры. Как только эскадра стала на якорь, она тотчас окружена массой шлюпок с офицерами и женщинами, торопящимися приветствовать и поздравить отцов, мужей, братьев и сыновей.

Князь Меншиков отправляется на катере и держится под кормой корабля «Великий князь Константин». Корнилов за ним следует, и я его сопровождаю. Нахимов в виц-мундире с кивером на затылке стоял на кормовом балконе корабля «Великий князь Константин». Князь Меншиков с катера поздравляет его с победой. Нахимов отвечает, что не могло быть иначе и что для него особенно приятно видеть, как отлично действовали офицеры и матросы при починке в столь короткое время повреждений на кораблях, чем они себя выказали отличными моряками.

Князь Меншиков возвращается на пристань, а Корнилов остается, долго разговаривает с Нахимовым и, между прочим, просит его отправить князю подробное донесение о сражении. Нахимов отвечает, что подобная работа ему не столь привычна, и упрашивает Корнилова принять этот труд на себя. Затем мы объезжаем вдоль всей эскадры, и Корнилов у каждого командира осведомляется о нуждах их кораблей. Несчастный Нахимов вынужден выдержать со всей своей эскадрой шестидневный карантин. В тот же день князь Меншиков предлагает мне отправиться в Тифлис с депешами, извещающими князя Воронцова о Синопском бое, имевшем для него большое значение, так как у нас были довольно веские причины полагать, что разбитая нами турецкая эскадра предназначалась для высадки войск в Сухуме или Ретуткале.

Я очень обрадован этим поручением, так как оно дает мне случай повидаться с братом Александром.

Перед отъездом я являюсь к князю Меншикову. Он в отличном расположении духа, долго со мной говорит и поручает передать поклон князю Воронцову и Александру, а также передает свою депешу на имя князя Воронцова. Выезжаю в легкой коляске. На пути заезжаю на короткое время в Феодосию к Айвазовскому, описываю ему Синопский бой и передаю сделанный мною рисунок. Он в восторге и от счастливой вести, и от мысли написать картины, которые передадут потомству изображение славного подвига нашего флота. Многие из жителей Феодосии, расслышав о привезенном мною известии, прибегают к Айвазовскому с громкими выражениями своей радости, так как они с самого начала войны боялись нападения неприятельских судов на свой почти беззащитный город. Уже солнце зашло, когда я отправляюсь далее, не слушаясь увещаний феодосийских жителей, и провожу в пути прескверную ночь, в полной темноте; ямщик несколько раз сбивается с дороги, и мы опрокидываемся в лужи. К вечеру на следующий день попадаю в Керчь и заезжаю к градоначальнику князю Гагарину с целью получить «открытый лист» и конвой до Ставрополя. Он мне дает для переезда в Тамань винтовую шхуну «Аргонавт». Быстро мчусь по Кубанской линии до Ставрополя и, проехав несколько далее, узнаю в скачущем навстречу курьере морского офицера Савинича. Мы оба останавливаемся, и оказывается, что он везет князю Меншикову известие о разбитии турецкой армии под Башкадыкляром. В ответ сообщаю ему о Синопской победе, и мы, прокричав «ура», мчимся в разные стороны по мерзлой грязи в почтовых телегах. Перевалив после многих приключений через Кавказский хребет, достигаю, наконец, Тифлиса, в ночь на 2-е декабря, и стучусь к брату Александру. Насилу разбудив вестовых и камердинера Исая, вхожу к нему в спальню. Он вскакивает с постели, обнимает меня, накидывает халат, и мы переходим в кабинет, где затоплен камин и подан чай. Я ему показываю свой запечатанный пакет, и, к великому моему изумлению, он его берет, вскрывает и начинает читать, объяснив, что тотчас заметил, что пакет официальный и поэтому, как начальник штаба, может его вскрыть. Завтра же утром он хочет меня представить Воронцову. Брат заставляет меня рассказать о всем, что у нас делается, и Синопском сражении, последствия которого ему кажутся крайне важными. Он был того мнения, что оно вызовет объявление войны со стороны Англии и Франции и что их силы вместе с турецкими будут сперва направлены на наш Закавказский край, которым завладеть для них не будет очень трудно.

Беседа наша длится до трех часов утра, когда мы ложимся спать, а утром в 8 часов мы вместе отправляемся во дворец наместника. Александр входит к нему в кабинет, куда вскоре вводят и меня. Воронцов принимает меня очень ласково и обнимает. Он, кажется, искренно радуется привезенному мною известию. Вскоре являются княгиня, графиня Шуазель и молодой Семен Михайлович и меня радушно приветствуют. Князь немедленно велит издать приказ о Синопской победе, также заказывает торжественный молебен со звоном колоколов со всех церквей.

* * *

Возвращаясь в декабре 1853 г. в Севастополь из Тифлиса, куда я возил князю Воронцову известие о Синопском сражении, и испытав дорогою по Дарьяльскому ущелью и в степях за Ставрополем препятствия разного рода и разные приключения, я переехал из Тамани в Керчь. Там я взял какой-то легкий открытый экипаж и на четверке почтовых направился к Феодосии.

Погода была ужасная, продолжительные дожди после глубокого снега привели дороги в такое состояние, что езда по невылазной грязи делалась чрезвычайно затруднительною.

В день моего выезда из Керчи, после томительной езды, около девяти часов вечера, лошади, с трудом меня до тех пор тащившие, вдруг остановились и отказались везти далее. Кругом было море глубокой грязи, ни одного жилища, ветер ревел вокруг и шел проливной дождь. Положение было вполне безотрадное. Станции по обе стороны были на расстоянии около двенадцати верст. После часто повторяемых, но тщетных попыток сдвинуться с места посредством неистовых криков нас всех и ударов кнута я велел кучеру отпрячь лошадей, вести их на станцию и возвратиться со свежими лошадьми. Мы сидели всю ночь, я и мой повар, в экипаже, на дожде и холоде, и только с рассветом увидали мы ямщика, подъезжавшего с шестериком почтовых лошадей, с трудом выволакивающих ноги из грязи. Ямщик сомневался в возможности довезти меня до станции и предложил мне ехать в близлежащую, всего в пяти или шести верстах, усадьбу, принадлежавшую какому-то генералу.

Я согласился на его предложение, и мы свернули с дороги в сторону; наконец, не без труда, доехали до усадьбы. Там был довольно большой сад, много тополей и двухэтажный дом, весьма похожий на помещичий дом внутренних губерний России, с флигелем, службами и хозяйственными постройками. Я велел доложить о себе хозяину дома. Он весьма радушно принял меня, прося оставаться у него, сколько мне будет угодно. Он отвел мне комнату, где я мог умыться, переодеться, и угостил меня прекрасным обедом с необыкновенно вкусным малороссийским борщом.

Он был старый холостяк, фамилия его была Ладинский. Сподвижник и товарищ знаменитого кавказского генерала и легендарного героя Котляревского, он мне много рассказывал про войны тех времен и про подвиги своего друга. Дом его, довольно просторный, был меблирован очень просто: в гостиной диван, стулья и столы были чинно и симметрично расставлены; в углу большой, в богатой оправе образ, на стенах портреты (государя, Ермолова, Котляревского), несколько картин, изображающих сражения, по углам тропические растения в больших кадках. Вечером, после ужина, мы сидели вдвоем в гостиной, как вдруг дверь соседней комнаты отворилась и там показались музыканты, человека четыре. Они заиграли на разных струнных инструментах что-то вроде квартета, потом те же люди пропели песни, большею частью малороссийские. Сюрприз был для меня полный, и старый добродушный генерал был в восторге, что концерт мне понравился. Музыканты были его крепостные и, сколько помню, из полтавского его имения.

Общество его доставило мне необыкновенное удовольствие, и он мне показался типом военного человека прежних времен, в высшей степени занимательным и симпатичным.

На следующий день погода была еще так дурна и грязь так глубока, что он без особенного труда удержал меня и на второй день. Наконец, на третий день утром я выехал из усадьбы Ладинского, который велел впрячь в мою коляску две пары волов и в то же время послал со мною четверку своих упряжных лошадей на всякий случай.

Мы поехали по какой-то проселочной дороге, ближе к берегу морскому. Волы вывозили экипаж из грязи, но шли очень медленно. Мужик, природный хохол, поощрял их разными криками и словами, от которых помирал со смеху едущий со мною мой повар Федор. Погоняя волов, он звал одного полицмейстером, другого— почтмейстером и т.п., с чисто малороссийским акцентом и, как будто с особым наслаждением и не без намерения, стегая их при этом кнутом; может быть, были у него с лицами, занимавшими когда-то подобные должности, старые счеты.

Поздно вечером мы доехали до Феодосии, где я не хотел остановиться, желая приехать на следующий день в Севастополь. Сделав визит Айвазовскому и оставив там свою коляску, я пустился в тот же вечер на перекладных в дальнейший путь, несмотря на советы всех не рисковать ехать ночью в такую дурную погоду.

Метель и вьюга поднялись уже в то время, и на расстоянии немногих верст от города поля были занесены снегом, скрывавшим всякий след пути. Сила ветра все возрастала, и вскоре ревел уже настоящий ураган. Опасность была немалая, ночь темная, и мороз в страшной степени усиливался. Лошади с трудом подвигались против ветра, но, наконец, можно сказать каким-то чудом, мы подъехали к почтовой станции, состоящей из маленького домика и помещения для почтовых лошадей и телег.

Я вошел в станционную комнату, которая оказалась холодною. Я был весь в снегу, мех от моего воротника примерз к моим усам и бакенбардам, и я с криком звал смотрителя, которого не без труда вытащил; он где-то скрывался и казался испуганным. Я велел ему затопить печку и поставить самовар. Наконец я мог согреться и вполне насладился чувством, что был в теплой комнате и укрылся от адской погоды, бушующей в степи.

Вдруг вбегает станционный смотритель и говорит, что сейчас приехал чуть живой и не без усилий высвободившийся из снега почтальон с пакетом почтовой корреспонденции, что снег попал внутрь сумки, отчего все письма и пакеты подвергались порче и что он боялся ответственности; вместе с тем не решался вскрыть запечатанную сумку. Он просил моей помощи и совета; я, взяв все на себя, сломал печать, и мы вытащили оттуда всю корреспонденцию вымокшую и стали ее сушить. Был составлен акт, который я подписал. Потом я лег на грязный станционный диван и при шуме страшных порывов ветра, от которого дрожал весь почтовый домик, пробовал заснуть.

Я лежал несколько времени, как дверь с треском отворяется и влетает опять станционный смотритель. «Что такое? Что вам нужно?» — спрашиваю я. Он в большом волнении начал рассказывать, что несколько человек солдат пришли пешком в неописанном страхе.

Они были посланы из Симферополя в Феодосию пешком к своей команде и по пути от последней станции были застигнуты вьюгою, сбились с дороги и долго бродили. Трое из них, из молодых рекрут, не могли вынести этих трудов и не могли ходить. Тогда другие их несли сколько могли, но, наконец, выбившись из сил, реились оставить товарищей на дороге с тем, чтобы поискать помощи. Они умоляли смотрителя принять меры для их спасения; но он ничего не мог сделать, так как подчиненные ему ямщики, взобравшись на лежанки, и слышать не хотели ни о чем, тем более что это дело не касалось их прямых обязанностей. Тогда я пошел к ним, поднял всех ямщиков и предложил им сейчас же отправиться отыскивать погибающих, обещая заплатить каждому по рублю и более, подстрекая при сем их самолюбие. Они сели верхом, человека три или четыре, и я велел привязать к каждой лошади по колокольчику, чтобы доставить им возможность держаться соединенно и не быть разрозненными. Они пустились в путь с обычными русскому человеку бесстрашием и отвагою и исчезли во мраке, нас окружавшем. Вскоре звон колокольчиков перестал быть слышным.

Я должен сказать, что чувствовал себя не совсем спокойным, так как опасность была большая; они легко могли быть занесены снегом вместе с лошадьми и окоченеть от холода, что неоднократно случалось в наших степях. Взятая на себя ответственность легла всей тяжестью на меня, и я не мог сомкнуть глаз, прислушиваясь долго ко всякого рода шуму и звукам, несущимся извне. Время мне казалось нескончаемым, ураган ревел без умолку, и домик подвергался страшным сотрясениям. Вдруг после нескольких часов лихорадочного ожидания услышал я звон одного колокольчика, вслед за тем — другого; я выбежал на крыльцо, стал звать ямщиков: все оказались налицо. «Ну, а солдаты?» — закричал я им. «Искали, искали долго по разным направлениям, ни одного не нашли!» — был их ответ. Итак, они все погибли!

На следующее утро после этой злополучной и тревожной ночи, когда рассвело, ветер начал стихать, и я велел запрячь себе лошадей, взяв с собою несколько человек ямщиков. Дороги почтовой никаких следов не было видно; но ямщики, знакомые с местностью, могли по разным приметам узнавать направление, по которому следовало ехать. Я часто останавливался в тех местах, где было более заносов; мы сгребали снег, но все наши розыски оказались тщетными, и я продолжал путь через Симферополь и Бахчисарай в Севастополь.

Вскоре после моего возвращения туда явился у входа на Севастопольский рейд английский пароходо-фрегат «Retribution» [Возмездие (англ.)].

Это было первое после Синопского сражения внушение нам со стороны союзников, и пароход, носящий это, полное угроз, название, пришел как бы требовать возмездия за погром, причиненный нами стоявшему под их опекою турецкому флоту.

ШТОРМ ВО ВРЕМЯ ОСАДЫ СЕВАСТОПОЛЯ

Ноября 4-го числа 1854 г., около 12-ти часов дня, я переехал на шлюпке с южной стороны Севастополя, где были мои занятия по службе, на северную, к знакомым офицерам, состоявшим в свите князя Меншикова. Моя яхта стояла на якоре на рейде, на ней было всего три или четыре человека матросов, и я поместил на ней недавно приехавших и не нашедших еще квартиры флигель-адъютанта князя Паскевича и гусарского майора князя Урусова. Заехаз на яхту, я, как бы предчувствуя что-то недоброе (хотя погода в то время не грозила ничем особенным), приказал бросить второй якорь и вытравить канату по 80-ти сажен.

Я пробыл на северной стороне несколько часов и вечером, после захождения солнца, направился к пристани, около которой стояло несколько военных пароходов, между прочим, «Эльбрус» под командою знакомого мне капитан-лейтенанта Асланбекова. Я попросил его дать мне шлюпку, чтобы переправиться на южную сторону.

В это время уже дул свежий ветер, и так как люди его в этот день были утомлены от работ, он меня попросил, если можно, остаться переночевать у него на пароходе и обещался дать мне шлюпку на следующее утро. Я должен был согласиться. Асланбеков велел мне приготовить постель на рундуке в своей кормовой каюте, и я просидел с ним вечер; во время ужина ветер все свежел, и я лег спать уже довольно поздно. Командир оставался наверху. Посреди каюты топилась железная печь, труба которой выходила в люк на палубу.

Проспав всю ночь крепким сном, я услыхал утром рано страшный рев ветра, который около 8-ми часов дул уже настоящим ураганом. Слышны были командные слова командира и офицеров, беготня на палубе. Вдруг сильный толчок; книги и вещи, стоявшие на полке над рундуком, повалились на меня; вслед за тем другой толчок, но гораздо сильнее прежнего. Меня мгновенно сбросило с постели на середину каюты, как раз на пылающую печку; я машинально схватился правою рукою за трубу и сейчас же почувствовал, что у меня слезла с руки вся кожа.

Тут я понял, что пароход подрейфовало с якорей, что он ударяется о скалы и может разбиться; волнение развело большое. Я оделся как можно поспешнее и вышел на палубу. Мы были под самыми скалами; волны поднимали пароход, который, ударяясь о скалы, снова опускался и был стремительно опять бросаем вверх.

Рейд представлял картину ужасную. Все небо заволокло мрачными, быстро мчавшимися тучами, огромные волны с пенящимися верхушками неслись по направлению от S.W. во всю длину Севастопольской бухты. Несколько судов, стоящих на якоре и, между прочими, несколько линейных кораблей, дрейфовало. Мимо нас уже проносились обломки с судов, разбитых бурею в море, большею частью купеческих, служивших неприятельским флоту и армии; видны были раздутые трупы быков, лошадей и даже несколько людей утопленников проплыло мимо нас.

Между тем на «Эльбрусе» разводили уже давно пары и надеялись успеть отойти от берега.

Будучи на «Эльбрусе» гостем и не имея никаких обязанностей, мне пришла мысль попробовать выскочить на скалы, и, так как дом, где жили мои знакомые, был очень близко, я думал туда попасть.

Я начал прицеливаться, став на борт и держась за снасти.

Раза два-три, пользуясь поднятием парохода, я готов был броситься, но вдруг весь пароход стал быстро опускаться; скала, о которую разбивались волны, представляла поверхность наклонную, совсем скользкую, и была опасность попасть между пароходом и камнями и быть раздавленным. Наконец, когда пароход был снова брошен кверху, я уловил самый благоприятный момент и выскочил прямо на скалу; но тут надо было торопиться, не дожидаясь следующего вала. Я пополз на четвереньках по скале и живо очутился на вершине, успев уйти от волны, катившейся за мною; одни только всплески настигли меня. Сила ветра была так велика, что трудно было держаться на ногах. Я кое-как дотащился до домика, где был штаб князя Меншикова, и, отворивши дверь, вошел прямо в комнату, где знакомые мои сидели, прислушиваясь к ужасному шуму урагана, от которого весь домик дрожал. Они, конечно, очень удивились моему появлению в подобную минуту. Я тут же почувствовал сильную боль от сдернутой с руки моей кожи, боль, о которой в только что пройденные мною тревожные минуты я и не думал.

Я был вынужден остаться целый день на северной стороне и только на следующее утро поехал на южную сторону. Первое лицо, встретившееся мне на Графской пристани, был адмирал Нахимов, прохаживавшийся, как в обыкновенное мирное время, с трубою в руках. Он подозвал меня и сказал: «Я любовался, как яхта ваша отстаивалась на якоре, между тем как так много военных судов, пароходов и даже несколько кораблей подрейфовало». Он одобрил мои распоряжения, что было мне весьма приятно.

Я узнал потом от князя Паскевича и князя Урусова об их впечатлениях во время шторма. Они говорили, что, сидя в большой каюте, они увидели вдруг над собою в люке бушприт парохода, навалившего на яхту (это был «Громоносец»). Они были в большой опасности, пароход легко мог потопить яхту; но, К счастию, они распутались и пароход отошел. Оба князя дали себе обет, что больше не будут жить ни на яхте, ни на пароходе, а преспокойно на суше.

Этот шторм 5-го ноября был самый жестокий изо всех случившихся во время осады Севастополя и причинил много беды союзным войскам и флоту. Французский линейный корабль «Henry IV» был выброшен на берег у Евпатории, экипаж же был спасен. У входа в Балаклавскую бухту стоял только что прибывший из Англии огромный пароход «Prince», нагруженный запасом теплого платья для всей английской армии. Не успев войти в узкую Балаклавскую бухту, он отстаивался в открытом море, был выброшен на скалы и погиб, как я слышал, со всею командою и грузом. Несметное множество судов купеческих погибло в этот день в открытом море и у берегов, и весь берег от Севастополя до Евпатории был усеян выброшенными обломками и трупами. Нашим казакам досталась выгодная и легкая добыча, и они долго еще продавали лошадей, скот и разный товар, бочонки с ромом, провизию, предназначавшиеся для англо-французских войск. В неприятельских лагерях палатки были снесены ветром. Союзные войска понесли большие материальные убытки; но главное, это был повод им опасаться возможности продолжать осаду, так как они не владели довольно просторною и безопасною гаванью. До этой бури много военных судов стояло на якоре в открытых местах, как в Каче и Евпатории; но вскоре после нее все военные суда неприятельские втянулись: французы — в Камышовую, а англичане — в Балаклавскую бухты. Надобно признать, что союзники показали большую решимость, так как их положение было далеко не безопасно. Не быв в состоянии обложить Севастополь с северной стороны, они дали нам этим возможность оставаться в сообщении с внутренними губерниями России, и подкрепления могли постоянно подходить к нам. Весь исход войны зависел от того, которая из воюющих сторон успеет их доставлять более и скорее.

* * *

Одна из замечательных личностей, с которыми я познакомился во время осады Севастополя, был князь Урусов, служивший в гусарском фельдмаршала Радецкого полку, тот самый, который жил на моей яхте на Севастопольском рейде и подвергался вместе с князем Паскевичем большой опасности во время урагана 5 ноября 1854 г.

Он приехал в Севастополь после первого бомбардирования и вскоре после Инкерманского сражения с намерением участвовать в защите с гарнизоном, находящимся в городе. Он был прикомандирован, сколько помню, к Камчатскому пехотному полку, понесшему страшные потери в Инкерманском сражении, и поступил прямо на 4-й бастион, состоявший под командой адмирала Новосильского.

Этот бастион, как всем известно, в первые месяцы осады служил главною целью атаки союзников, считавших его ключом Севастополя. Можно было беспрестанно ожидать его штурма, и бастион подвергался неумолкаемому убийственному огню. Того и искал Урусов.

Он был в чине майора, и ему дали батальон, что было легко, так как в Инкерманском сражении были убиты или выбыли из строя, кажется, все батальонные командиры полка.

Сколько я мог судить по наружности, Урусову тогда было 26 или 27 лет от роду. Он был очень высокого роста, стройный, с красивыми чертами лица, с выражением большого добродушия, даже кротости и невозмутимости. В свободное от службы время он навещал своих знакомых и часто приходил ко мне. Я занимал в то время с товарищами по службе Петром Алексеевичем Шестаковым, Львовым (племянником адмирала Лазарева), Лихачевым и бароном Крюднером дом контр-адмирала Истомина, рядом с домом Нахимова, при котором я состоял после смерти адмирала Корнилова.

Урусов ходил постоянно в первое время в гусарской форме, синей с золотым шитьем, и представлял собою весьма видную мишень для неприятельских стрелков. Побыв около месяца на 4-м бастионе, он находил эту службу слишком монотонною: ни одного штурма со стороны союзников, ни одной большой вылазки с нашей, частые тревоги без важных результатов! Роль, которую играл гарнизон бастиона, была только оборонительная. «Хоть бы я был раз ранен,— говаривал он,— а то большую часть дня и ночи проводим в блиндажах, в длинные вечера скука смертельная, не знаю, что делать. Я бы попросил вас дать мне прочитать какие-нибудь книги».

—Какие хотите? Исторические или романы?

—О нет! дайте мне сочинения по высшей математике, например, если можете достать, книгу о теории вероятностей.

Я очень удивился, но обещал поискать; действительно, через несколько дней успел я добыть желаемую книгу у одного флотского офицера.

В следующее свое посещение он пришел с лицом, сияющим от удовольствия. «Что такое?» — спрашиваю я. Он показывает дыру в шинели, которую расстегивает, потом открывает свою грудь, и я вижу на ней царапину. «Это первая моя рана! Я очень счастлив и могу все-таки продолжать службу. А что же обещанная вами книга? Достали ли ее?» Я взял со стола и подал ему. Он был в восторге. «Это именно, что я хотел, теперь вечера покажутся мне сноснее»,— взял ее под мышки и ушел на бастион. Через несколько дней зашел он опять ко мне с выражением самым довольным и сказал: «Как я вам благодарен за эту книгу! Я провел прелестнейшие ночи в ее чтении; такого наслаждения я давно не испытал. Это лучше всякого романа, всякой другой книги».

У него был замечательный голос, баритон; он играл на фортепьяно и особенно хорошо на виолончели, которую он возил с собою и оставил потом на моей квартире. У меня составились хоры, между прочими бывал Грейг, у которого был тоже хороший голос, и еще другие, и мы пели хоры из «Гугенотов», «Пророка», «Нормы» и пр.

Урусов был известным игроком в шахматы, одним из первых в России, и играл по переписке со знаменитыми лондонскими, парижскими и нью-йоркскими игроками. Он взялся играть разом три партии, с тем чтобы не смотреть на шахматные доски, и предлагал сделать это у меня. Я стал осведомляться об игроках в кругу знакомых офицеров и отыскал трех человек, согласившихся сразиться с Урусовым.

Был назначен вечер. Я пригласил знакомых с южной и северной сторон, чтобы присутствовать при состязании, и, между прочим, пленного французского полковника ш-r Pierre, командира батальона зуавов, взятого в плен при отбитой атаке французов на один из наших редутов. Он сам был хорошим игроком. Поставили три стола, за которыми уселись три противника Урусова, а против них к каждому столу по одному лицу; их обязанностью было исполнять указания Урусова, которому они громко должны были передавать каждое движение противников. Я был в числе лиц, заменявших его у одного из столов. Он сам сел у другого конца комнаты, спиною к шахматным столам. Игра началась в седьмом часу вечера. Каждый стол имел свой номер. Урусов начал с первого. Он говорил громко, например: «У стола № 1 четвертая пешка с левой стороны два шага вперед»; тогда ему передавали, какой шаг сделал противник. Вслед за тем он переходил к столу № 2, и когда ему сообщат ли о ходе противника, то он переходил к столу № 3 и потом возвращался опять к № 1, и так далее.

Все следили с напряженным вниманием за игрою; была мертвая тишина, слышны были только голоса тех, которые объявляли о ходах той или другой стороны. Надобно заметить, что во все это время присутствовавшие подвергались довольно большой опасности, потому что конгревовы ракеты, пускаемые с английских батарей на Инкерманских высотах, направлялись каждый вечер на пункт, где мы находились, и на близлежащую местность, и беспрестанно мы слышали кругом, в самом близком расстоянии, взрывы этих снарядов. Попади одна ракета в крышу, она пробила бы ее и могла бы пронизать оба этажа дома, а взрывом разрушить совершенно жилые комнаты. Несмотря на сильные сотрясения, с треском и шумом от этих ракет, Урусов продолжал невозмутимо свою тройную игру, прихлебывая при сем по глотку из стакана чая. Вдруг, по истечении двух или трех часов от начала партии, он говорит мне: «Подвиньте коня на такую-то клетку». Я ему отвечаю: «Этого сделать нельзя, потому что тут стоит королева». «Не может быть»,— возражает он. Игра остановилась. Я призываю присутствующих и назначенных нами самими судей; все подтверждают мои слова. Тогда Урусов начал вспоминать каждый шаг свой и противника у этого стола за 20 ходов назад, из чего заключил, что королевы на сказанной клетке быть не может. Вышло, что это я ошибся. Надобно было исправить происшедшую ошибку, что он сделал скоро и легко. Состязание кончилось далеко за полночь, Урусов выиграл две партии, один из его противников — одну.

Я не могу не вспомнить здесь об одном факте, особенно характеризующем тот род жизни, которую вели тогда в Севастополе, где беспрестанно выбывали из рядов знакомые, всех оружий военные, и где весть об убитых, как вещь самая обыкновенная, никого не удивляла и не поражала. Когда был убит на Малаховом кургане храбрый его защитник Владимир Иванович Истомин, тело его принесли в занимаемый мною его дом. Мы одели его в полную адмиральскую форму с шитым воротником, с Георгием 3-й степени на шее, и положили его на стол посреди комнаты. Так как голова была оторвана ядром, то над воротником была пустота; собранные кем-то остатки черепа и мозга были завернуты в носовой платок и положены около места головы. Отпевание происходило сейчас же, и мы его понесли на гору, на то место, где были уже похоронены адмиралы Лазарев и Корнилов и где предполагалось строить новый храм. В тот же самый вечер ко мне пришли разные знакомые, между прочими Урусов и Грейг, и пели хоры, и играли на фортепьяно и виолончели.

Весною потери на бастионах делались более и более значительными, и так как было запрещено хоронить на южной стороне, то покойников приносили на Графскую пристань, откуда на гребных судах, для того предназначенных, возили их хоронить в северную сторону. По пути от бастионов к пристани были устроены в известном расстоянии одна от другой станции, на которых укладывали убитых офицеров*. Моя квартира была выбрана начальством как один из этих пунктов; каждый день приносили ко мне покойников. Ближе к бастионам стояла постоянно военная музыка, она раза два или три в день приводилась в движение и забирала по пути на всех станциях убитых офицеров и сопровождала их под звуки погребального марша до Графской пристани**, так что по нескольку раз в день приносили тела на мою квартиру и выносили их из нее; остальное время мне слышны были постоянно день и ночь монотонное чтение Псалтыря и пение дьячка в бывшей нашей столовой, которую мы должны были обратить в усыпальный покой.

______________________

* Нижних чинов убитых было так много, что их возили гуртом и хоронили также на северной стороне.
** Кроме тел убитых, в конце дня с перевязочных пунктов приносили к той же пристани в мешках отнятые ампутацией члены: руки, ноги, и также перевозили на северную сторону на шлюпках, имевших это назначение. Одним из главных перевязочных пунктов служил офицерский клуб; день и ночь в залах, и особенно в большой бильярдной, можно было видеть медиков без сюртуков, с засученными рукавами и в белых окровавленных фартуках, режущих руки и ноги. В большой танцевальной зале, где я часто участвовал в прежние времена в веселых и оживленных вечерах, стояло множество кроватей с ранеными, за которыми усердно ухаживали сестры Крестовоздвиженской общины и некоторые из севастопольских дам. Из последних особенно отличалась жена лейтенанта Мусина-Пушкина (служившего у меня на бриге «Эней» старшим офицером). Она принялась одною из первых, в самом начале осады, когда еще не было Крестовоздвиженской общины, ухаживать за ранеными Она ходила каждый день на бастион № 4, где служил ее муж, сопровождаемая матросом-вестовым. Один из них был убит при ней. Я ее упрекал в том, что она подвергалась такой опасности; она отвечала: «Поверьте, князь, что я не знаю, что такое чувство страха, никогда его не испытывала». В другой раз, во время болезни ее мужа, которого перенесли в город на квартиру, я их посетил, и в тот же день упавшую бомбу разорвало в соседней комнате: она осталась на квартире и ничего не боялась.

______________________

Жизнь на бастионе все-таки не удовлетворяла Урусова; она казалась ему слишком однообразною, несмотря на частые, но не очень значительные с нашей стороны вылазки, на страшный огонь, направленный на наши укрепления, над которыми весь вечер и всю ночь летающие и разрывающиеся в воздухе бомбы представляли вид чудовищного фейерверка. Он вздумал просить начальство о назначении его в траншей-майоры. Эта должность, самая опасная из всех во время осады крепостей, состоит в заведовании теми частями войск, которые впереди линии укреплений, то есть на пространстве между бастионами и неприятельскими батареями, там, где находятся самые передовые ложементы, в которых сидят стрелки; особенно опасен момент смены солдат.

Урусов говорил, что по правилам статута военного ордена св. Георгия траншей-майор, прослуживший бессменно один месяц на этом посту, получает обязательно Георгиевский крест. Начальство приняло его просьбу, и он поступил траншей-майором на тот же бастион № 4, где все, предшествовавшие ему в этой должности офицеры были убиваемы одни за другими. Он остался 28 дней цел и невредим и требовал Георгиевский крест; ему отказали, не помню, по какой причине; он был очень обижен, но продолжал еще целый месяц эту службу и все-таки Георгия не получил.

Впоследствии, признавая его необыкновенную храбрость и военные достоинства, его назначили командиром Полтавского пехотного полка. С этим-то полком он стоял на бастионе № 2 и блистательно отбил штурм французов в июне 1855 г. Тогда только он получил Георгиевский крест.

С тех пор, то есть со времени осады Севастополя, я с ним не встречался, но слышал, что он жив и находится в Москве, где продолжает быть одним из лучших шахматистов.

Опубликовано: Русский архив. 1904. № 11. 1905. № 1.

Князь Виктор Иванович Барятинский (1823—1904) — капитан 1-го ранга, участник обороны Севастополя, командир брига «Эней», флаг-офицер В.А. Корнилова и П.С. Нахимова, автор воспоминаний о Синопском бое и Крымской кампании.