В.Г. Белинский
Лексикон философских предметов, составленный Александром Галичем

На главную

Произведения В.Г. Белинского



Лексикон философских предметов, составленный Александром Галичем. Том первый. Санкт-Петербург. В тип. Академии наук. 1845. В 8-ю д. л. VI и 208 стр.

Слово «философия» — престранное слово! Подобно каучуку, оно одарено свойством растягиваться и сжиматься до невероятности. Чего не включали в состав философии как науки — и чего не выключали из нее! В Англии издаются книжки под заглавием: «Трактат о возращении, сбережении и завивании волос на философских основаниях»,— а у нас известный наш философ господин Галич печатает «Лексикон философских предметов», где между прочими «предметами» вы находите «актера, анекдоты, арабески, барина, вино, блокаду, береговое право и барельеф». Нельзя не заметить, что до сих пор философия не принялась у нас на Руси; это растение доставляется нам пока в более или менее сухом виде соседями нашими, немцами — и только в немногих избранных представителях славянского мира пустило самобытные отпрыски вроде «Лексикона философских предметов» и других сочинений наших Кантов. Мы, признаться откровенно, мы не жалуемся на бедность нашей философской литературы; хотя мы и того мнения, что русскому уму для собственного, самобытного развития необходим сперва толчок извне,— но не признаем пока ни возможности, ни необходимости подобного толчка в области философии, что, впрочем, нисколько не должно мешать людям, чувствующим охоту к занятиям отвлеченным,— следить за новейшим, весьма любопытным и многозначительным развитием этой науки в Европе... Мы только хотели заметить, что философской литературы, наукообразного философского движения у нас до сих пор существовать не может и что пока — мы бы весьма удовольствовались появлением хорошего школьного компендиума (краткой истории философских школ, что ли), в чем у нас большой недостаток.

Обратимся к делу. В русском человеке, особенно под старость, проявляется иногда невинная охота к велеречивому мудрствованию, которое, впрочем, редко доходит до сухого педантизма. Русский человек любит иногда произнести высокопарную речь (даже в мужике эта страсть заметна), заговорить Цицероном, в нос, на б, с примесью книжных и славянских слов. Остаток ли это стародавнего влияния на нас восточно-греческой кудреватой и многоглаголивой учености, свойство ли это самого русского племени — мы не беремся решить; но читатели, вероятно, согласятся с справедливостью нашего замечания. К тому же, при здравом и живом уме русского человека, это свойство более любезно, чем смешно; вообще не худо бы нам прибавить себе несколько, балласта, остепениться и стараться противодействовать нашему врожденному непостоянству и беспечному, насмешливому равнодушию. Вследствие всего вышесказанного мы думаем, что книга г. Галича удовлетворит многих любителей книжной мудрости; она отличается самодовольным, любезным, несколько старческим велеречием; все, что она говорит, известно всем и каждому; но говорит она так плавно, так усладительно, с таким соблюдением собственного достоинства... Манилов Гоголя прослезился бы, читая эту приятную книжицу. Вот, например, как г. Галич рассуждает о выборе супруга (стр. 131):

Рассудок требует, чтобы при выборе лица, с которым вы хотите сочетаться на всю жизнь, вы поступали с величайшей осмотрительностью и чтобы столь важный союз заключали хотя не по одной склонности, (потому что она скоротечна, если не имеет более прочного основания в прекрасных качествах ума и сердца), однако ж и не без всякой уже склонности, потому что тут брак был бы скверное общение полов... Избирать супругу по внешним только расчетам — безумие. Что не должно избирать супруги ниже или выше своего звания и состояния — это правило имеет множество исключений. Ибо, если разность состояния не столь велика, чтоб влекла за собою разность в воспитании и во всем образе жизни, следовательно, в духовных и телесных потребностях, что, без сомнения, сильно расстраивает супружеское счастие, то против женитьбы, например, барина на купеческой дочке никаких возражений быть не может. По главное внимание при выборе супруги или супруга обращайте на здоровое телосложение.

Подобные строки читаешь, как Петрушка Гоголя читал вообще все книги: его занимал собственно процесс чтения, а вас тут занимает процесс мышления; все мысли выходят удобопонятные, одобрительные мысли — а впрочем, какие они там, эти мысли,— нам совершенно до этого нет дела; были бы мысли; чтение есть,— время проходит, и умственное упражнение имеется. В деревне, в семейном кружку, зимой под шумок самовара, должно быть, весьма приятно читать г. Галича: слог ясный, спорить не о чем, спокойное и ровное красноречие — чего более требовать? Чтение книги г. Галича, правда, можно сравнить с щелканьем каленых орехов; в сущности — удовольствия оно не доставляет никакого, а отстать нельзя; в самой непрерывности занятия, не доставляющего нам ни малейшего удовольствия, скрывается какая-то таинственная прелесть. Впрочем, иногда г. Галич доходит именно До того, что простой народ у нас называет Цицероном. Угодно ли вам знать, что такое «взгляд» — и разница взгляда от взора?

«Взгляд в собственном значении есть мгновенный акт бдящего глаза, невольный и умышленный, естественный и искусственный».— «Взор же есть постоянный, стереотипный взгляд» (стр. 183). Иногда г. Галич сходится в образе изложения с Лабрюйером. Вот как он описывает «взбалмучного» (стр. 181):

Фирс Мокеевич (вот оно, влиянье-то Гоголя!) тыкает, покровительствует, презирает. Ф.М. лорнирует, насвистывает, барабанит то пальцами по стеклу или по столу, то ногами по полу, в почтеннейшем обществе, среди самой назидательной и трогательной беседы... Выходит ли он из театра — он перешептывается с своими людьми. Он велит, с таинственной миной, подавать себе цыдулочки; вы подумаете, что он подцепил хорошую жеманочку. Он — матушкин сынок — или, что все равно,— шальной барончик.

Какова кисть! Жаль, очень жаль, что г. Галич живет, после Лабрюйера, а то бы следовало доказать, что Лабрюйер, как негодный западный человек, подражал г. Галичу. Впрочем, со времени знаменитой истории Коперника, или Копырника, или Покорника в «Москвитянине», это уже не так трудно привесть в исполнение; известно: il n'y a que le premier pas qui coute [дорог только первый шаг (фр.)]. Притом кто же, наконец, не знает, что развращенный Запад получает от нас все свои мысли, правда, в грубом виде, наподобие пеньки и льна, и нам же продает их потом втридорога — за собственные произведения? — Примером служат «Парижские письма» г. Греча в «Северной пчеле»: их слово в слово переводят фельетонисты газет «Siecle» и «Presse» [«Век» и «Пресса» (фр.)]. Злоязычники говорят, что не «Siecle» и «Presse» переводят письма г. Греча, но что г. Греч переводит фельетоны этих газет и присылает перевод в «Северную пчелу» под именем своих писем; но кто же не видит, что это чистая клевета, хотя сходство означенных фельетонов с письмами г. Греча —поразительное!.. Но не в том дело. Возвратимся к г. Галичу.

Вот еще энергическое описание бешеного (стр. 156):

Беснующийся нападает на всякого встречного, с тем чтобы умертвить его, если только его не боится. Он губит все, что только достать может; причем кричит и хохочет. Часто он обращает свое остервенение против самого себя, рвет на себе волосы, терзает грудь свою, свирепствует против детородных своих частей... Сердобольнейший отец и нежнейшая мать, в припадках своего беснованья, хладнокровно умерщвляют своих детей.

Попадаются также глубокие, спекулятивные обозрения. Знаете ли, например, почему «побои принимаются нами за обиду личную»? — Потому, весьма справедливо замечает г. Галич (стр. 178), что между душой и телом существует взаимность. А не будь этой взаимности — пусть бьют вас сколько угодно — что вам? душа ваша в стороне! Хорошо тоже в своем роде замечание г. Галича насчет актера. — «Лицедей (говорит он на стр. 11) должен для своего прекрасного, но вместе с тем и щекотливого звания быть рожден». Именно! — «Безвкусие есть, собственно говоря, то, что потеряло свой смак, например, выдохшееся пиво» (стр. 49). Как не согласиться с таким ясным определением? Несколько темнее следующее: «Благотворительность принадлежит к так называемым несовершенным должностям». — Тоже не совсем понятно говорит почтенный автор о бедных: «Люди, которые бегают за нами на улицах и дорогах, упали». — Но весьма утешительным покажется многим заключение г. Галича в статье о «вине», что «мораль не может отнюдь запрещать водки...».

Из всего нами приведенного читатель может легко усмотреть достоинства сочинения г. Галича. Но самая яркая сторона его состоит в том плавном и высокопарном красноречии, о котором мы говорили выше. Есть, конечно, и юмор у г. Галича, потому что в наше время писатель без юмора уж лучше и не суйся в литературу; но вообще г. Галич более трогает и увлекает, чем радует и утешает; более наставляет, чем забавляет; более на раздумье наводит, чем смех возбуждает; более мышленье изощрять заставляет, чем пустой игрой воображенья пленяет. И потому мы не можем не повторить вслед за ним его восклицания в предисловии: «Науке общих прав и истории человечества не суждено было увидеть свет Божий! Жаль!»— Именно — жаль! Но мы надеемся, что г. Галич не заставит нас воскликнуть то же самое насчет продолжения «Лексикона философских предметов».


Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1846. Т. XLV. № 4. Отд. VI «Библиографическая хроника». С. 74—77.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.


На главную

Произведения В.Г. Белинского

Монастыри и храмы Северо-запада