| ||
|
ГОРОДОК В ТАБАКЕРКЕ. Детская сказка дедушки Ирпноя, изданная князем Одоевским. Издание второе. СПб. 1847.
Третья книжка «Новой библиотеки для воспитания» г. Редкина состоит из трех статей. Из них особенно интересна первая. Она называется: «Атлантический океан», но собственно есть не что иное, как рассказ об открытии Америки, следовательно, биография Колумба. После этого нечего говорить об интересности содержания статьи; остается заметить только, что и ее изложение прекрасно и что в начале статьи находятся любопытные известия о всех попытках, в древнем и новом мире, обойти морем Африку и о нечаянных и бесплодных открытиях Америки, сделанных финикиянами и норманнами — первыми в древности, а вторыми еще в IX столетии по Р. X. — Продолжение «Странствований Одиссея», составляющее вторую статью «Библиотеки для воспитания», еще более убедило нас в бесплодности подобных переделок великих творений древности,— о чем мы уже говорили в прошлой книжке «Современника». Просто нет возможности читать: глупая сказка, да и только! А переведите «Одиссею» хотя и прозою, с сокращениями и выпусками (но уж, разумеется, без вставок собственного изделия), но с сохранением (сколько это возможно при таких условиях) тона и колорита рассказа подлинника,— вышла бы чудная поэтическая поэма! — Третья статья— «Первый герцог цирингенский», уже самым началом своим привела нас в ужас; это, во-первых, немецкая, да еще народная сказка, а во-вторых, «баснословный рассказ седой старины», говоря собственною вычурною и истасканною фразою автора. Седую старину тут представляет старый угольщик, которому внимает наш юный век в лице, вероятно, очень молодого литератора, богатого охотою писать, но бедного на вымыслы. Таким людям угольщики и старые бабы — истинный клад, неистощимый источник поэтического вдохновения и литературных бредней! И уж подлинно сказку рассказал старый угольщик «долин своего, богатого угольями, Шварцвальда»! Был —видите ли —угольщик, который каждый раз, как сожжет дрова, находил в угольной яме, вместе с углями, большой кусок чистого серебра. На это сокровище он помогает какому-то королю, потерявшему свое королевство, снова завоевать его,— за что тот делает его герцогом и отдает за него одну из дочерей своих. Еще в ожидании успехов оружия короля, наш угольщик выстроил себе огромный и крепкий замок. Сделавшись герцогом, он стал горд, груб и прожорлив. Раз вздумалось ему приказать своим поварам — изжарить ему ребенка,— что и было сделано. Хоть он его и не съел, но, напротив, впал в отчаянное раскаяние,— тем не менее подобная черта, особенно в книжке для чтения детей, возмутительна и отвратительна! Для чего детям знать о таких мерзостях? Чтобы предохранить их от охоты есть жареных детей? Но для этого слишком достаточно нравов нашего времени; а если бы для какого-нибудь изверга этого было недостаточно, так у правительств есть средства к предупреждению подобных исключительных событий гораздо подействительнее вздорных немецких народных сказок. Надо сказать правду, трудно было бы обнаружить больше неловкости, нежели сколько обнаружено ее выбором этой дрянной статьи! Средневековые нелепости и дикости давно уже надоели нам в балладах, да каких еще — художественно прекрасных! — а тут нашим детям суют ту же дичь, да еще в убогой прозе! Умоляем издателя «Библиотеки для воспитания» не пятнать более своего прекрасного издания помещением в него каких бы то ни было сказок, а особенно немецких, да еще народных, а пуще всего «баснословных рассказов седой старины из уст седого угольщика». История лучше сказок даже для детей. И в средних веках можно найти для них много интересного и поучительного: вместе с чертами страшного варварства, свойственного временам глубокого и всеобщего невежества, черты великих характеров, великих дел, стремления к свету знания с опасностию погибнуть на костре за колдовство и ересь. А сказки пусть слушают от старых нянек те бедные дети, которых воспитание невниманием или невежеством родителей поручается сообществу холопов: от них то ли еще услышат они, эти несчастные дети! Видя в «Библиотеке для воспитания» полезное и дельное издание, мы решились постоянно обращать на нее все наше внимание,— и чем лучше будет казаться нам она, тем строже и резче будут наши приговоры. Мы очень рады встрече с дедушкою Иринеем после такой долгой с ним разлуки. Надо сказать правду, этот добрый старичок такой мастер говорить с детьми, каких не много и не у нас одних. Скажем кстати, что по некоторым признакам можно подозревать, что этот дедушка Ириней — что-то вроде Протея, что у него много имен, что он и стар и молод, и один работает и делает по крайней мере за десятерых... Вообще есть поводы думать, что эта многообъемлющая тревожная деятельность, мешая ему сосредоточить все силы свои на одном главном предмете и ограничиться слишком немногими второстепенными, лишает его возможности выказать себя всего в чем-нибудь одном или немногом, но заставляет только вполовину обнаруживать свои богатые средства во всем или во многом... Может быть, поэтому-то он так мало и пишет для детей, тогда как посвяти он свою деятельность одному этому занятию, наши дети имели бы в нем своего Вальтера Скотта с придачею еще нескольких писателей. Но все это только предположения, может быть, и не совсем справедливые, а потому и оставим их в стороне, утверждая за достоверное только удивительную способность дедушки Иринея писать для детей. Две сказки его, одна старая, другая новая, милы до чрезвычайности, хотя и написаны для маленьких, очень маленьких детей. Мы уверены, что они будут в восторге от этих сказочек, которых сюжеты так ловко приноровлены к детской фантазии, рассказ так увлекателен, а язык так правилен и так похож на тот, которым говорят грамотные люди. Дети не выйдут из городка в табакерке с его фантастическими и в то же время очень простыми и естественными чудесами. «Рукодельница и Ленивица» с «Морозом Ивановичем» тоже очень займут их,— и если им в последней сказочке что-нибудь придет не по душе, так это разве ее послесловие, где дедушка Ириней советует им «думать да гадать: что здесь правда, что неправда,— что сказано впрямь, что стороною,— что шутки ради, что в наставленье, а что намеком». Эх, подумаешь, старость-то: никак не удержится от моральных сентенций! Да помилуйте: сказать детям, что прочитанное ими не быль, а шутки, наставления и намеки, значит — разочаровать их. Для них сказка — то же, что для взрослых роман, а потерпят ли последние, чтобы автор, в конце своего романа, сказал им, что все это — выдумка его воображения и что в самом деле ничего этого не было, хотя они и сами очень хорошо знают, что все это — выдумка, сочинение, а не быль?.. Далее дедушка Ириней вразумляет своих маленьких, очень маленьких читателей, что «не за всякий труд и добро награда бывает; а бывает награда ненароком, потому что труд и добро сами по себе хороши и ко всякому делу пригодны». Вот уж подлинно — спустя лето, в лес по малину! Да вы лучше бы развили в самой сказке эту истину, а доказавши сказкою совершенно противное, нечего уже поправлять ошибку рассуждениями, которых дети не читают и не любят... Мы сказали, что язык сказочек дедушки Иринея чистый, правильный и прекрасный; тем более нам жаль, что в каждой из них, Бог знает ради чего, употреблено по разу слово: сии. Дети не поймут его, как будто бы оно было санскритское или эфиопское слово, и будут спрашивать старших, что-де оно значит. И не мудрено: теперь, когда уже подьячие перевелись, а вместо их явились благовоспитанные чиновники, теперь только через знакомство с семинаристами да с русскою литературою можно детям познакомиться с неприличными словами вроде сих, оных, коих, каковых, таковых, соделывать, поелику, днесь, се и т.п. Несмотря на то, сказочки дедушки Иринея хороши, столько хороши, сколько могут быть хороши сказочки для маленьких, очень маленьких детей,— и мы тем более жалеем, что не можем того же сказать о его стихах для детей, стихах, которые... но судите сами: вот «Песня для входа в класс»: Трах, тарарах, тан-тан-тан,
Вот и вся песня! Нам кажется, что, не писавши стихов смолоду, лучше уж и не браться за них под старость; а написавши музыку, попросить кого-нибудь из записных стиходеев, приделать к ней стишки на известную тему. Но это бы еще куда ни шло, а нас пуще всего (даже пуще стихов) испугал гибельный совет, который дедушка Ириней дает детям насчет чистки зубов: Зубы, десны крепче три
Помилуйте, как это можно! Один из наших знакомых рассказал нам про себя, именно по поводу этих стихов, очень поучительную быль. Владея необыкновенно крепкими, здоровыми и чистыми зубами, он недавно стал чувствовать в них сильный лом, когда возьмет в рот холодной воды. Дантист, которого он спрашивал о причине этого явления, осмотрев его зубы, сказал ему: верно вы крепко трете зубы щеткою с зубным порошком? — Очень крепко. — Так оставьте на неделю вовсе тереть, а после трите как можно тише и легче, а то у вас и так остался уж слишком тонкий слой глазури: если протрете ее, все ваши зубы вдруг начнут гнить и крошиться. Советуем дедушке Иринею, при втором издании трех его песен, слово крепче заменить легче,— что тем удобнее сделать, что через это и размер стихов ничего не терпит; а в ожидании этого скажем несколько назидательных слов о чрезмерно дорогой цене его крохотных сказочек. Эти микроскопические книжечки стоят каждая по 50 копеек серебром, а тетрадка, заключающая в себе стихотворения, 1 рубль серебром; стало быть, все три — два рубля серебром: цена баснословно чудовищная! Может быть, тетрадка со стихами и нотами и стоит того, потому что печатание нот везде обходится дороже печатания книг; по две сказочки в 32 или 64-ю долю листа, одна в 56, другая в 58 страниц крупной и нельзя сказать, чтобы красивой печати, на бумаге весьма среднего достоинства, с плохими политипажами, которых очень немного и из которых помещенные во второй книжке деланы не к ней (потому что мужички на них немецкие, а не русские): во сколько могли они обойтись издателю? Если их печатано 1200 экземпляров, то, с издержками на печать, бумагу и переплет, каждый экземпляр едва ли обошелся в две копейки серебром... Стало быть, за вычетом 20-ти процентов за комиссию продажи, чистого барыша с каждой книги 38 копеек серебром... Помилуйте, да ведь это значит — потративши на издание 1200 экземпляров 84 рубля ассигнациями да уступивши в пользу книжных лавок, за комиссию, 420 рублей ассигнациями, итого — 504 рубля, приобрести 1596 рублей ассигнациями! Да это выгоднее всякой деревни и всякого дома в столице! Каждая из этих книжечек едва ли бы заняла два листка (то есть четыре страницы) нашего журнала: разочтем же, почем бы должен был продаваться наш журнал по цене сказочек дедушки Иринея. Каждая книжка нашего журнала состоит более нежели из 25-ти печатных листов; возьмем круглое число 25 листов. Если четыре страницы должны стоить 50 коп. серебром, то лист (16-ть страниц) должен стоить два рубля серебром, книжка 50 рублей серебром, а годовое издание журнала (12 книжек) 600 рублей серебром, вместо 15-ти: выгодно было бы издавать журнал, несмотря на чудовищную разницу в издержках на издание!.. Настоящая цена каждой из двух книжечек дедушки Иринея должна бы быть — десять копеек серебром: за вычетом двух копеек на издание да двух же копеек за комиссию, издатель получал бы шесть копеек барыша на четыре копейки, то есть 60 процентов на рубль: и то лучше всякой деревни и всякого дома на Невском проспекте! Но теперь едва ли он что-нибудь получит, потому что книжки его, по цене, доступны только детям таких отцов, которые — Не то на серебре — на золоте едят,
Да и те едва ли будут много покупать. По крайней мере, что касается до меня, будь я миллионер,— я скорее выкинул бы два рубля серебром за окно, нежели бы заплатил их за эти три книжки, потому что есть что-то оскорбительное и обидное в необходимости платить за вещь вдесятеро больше того, что она стоит. Дедушка Ириней назначил эту гиперболическую цену за свои маленькие книжки совсем не по тем причинам и побуждениям, по которым это делается книгопродавцами (нам больше, нежели кому-нибудь, известно это, потому что мы немного знаем дедушку Иринея), а по какой-то странной и опрометчивой необдуманности, и еще более по свойственной почтя каждому русскому человеку, и богатому и бедному, замашке — считать целковые и полтинники за пятаки и гроши, а пятаки и гроши ни за что не считать... Разумеется, кто хочет строить себе дом, для того и тысяча полтинников — ничтожная сумма; но кому нужно купить калач, булку, хлеб или фунт соли, для того полтинник — деньги и деньги, и всякий миллионер имеет право выйти из себя от негодования, если с него запросят полтинник за калач, булку или фунт соли. Конечно, книги не принадлежат к предметам потребления первой необходимости, и всякой волен назначать своей книге какую ему угодно цену; да мы никогда и не вмешивались в такого роду расчеты. Но на этот раз дело вышло как-то особенно поразительно, и мы не могли не увидеть в нем вреда и без того не пользующейся особенным кредитом литературе нашей. Все твердят об общей пользе, о распространении просвещения и образования, а делают совсем не то, и тем это прискорбнее, если делают так без достаточного основания, даже не по корыстному расчету, а Бог ведает почему. А публика ропщет, бранит литераторов и литературу — и поделом. Вот почему, если бы кому-нибудь слова наши показались не совсем приятными — просим не взыскать: мы говорим правду и дело, а до лиц или литературных партий, другими словами — до наших и ваших, нам нет дела... «Петербургский сборник для детей», изданный г. В. Петровым и таинственными буквами М.М., был бы довольно порядочною детскою книгою, если бы авторы помещенных в нем статей умели получше писать, а переводные статьи были бы не переведены, а переделаны для русских детей. Заглянем в этот «Сборник», Он начинается драматическою пьесою в стихах г. А. Григорьева: «Олег Вещий, сказание русского летописца». Тут разговаривают огнищане, витязи, норманнские и славянские; поют скальды. Олег едет с войском по сухому пути, на ладьях, поставленных на колеса, к Цареграду и прибивает свой щит к его воротам, говоря прозаически, или к его вратам, говоря поэтически, потом умирает от ужаления змеи, выползшей из костей любимого коня его. Не понимаем, что за фантазия — драматизировать жизнь, о которой дошли до нас самые скудные известия, да и те составляют еще предмет сомнений, толкований и споров специяльных ученых? А потом, что за манера — искать поэзию в сказках, а не в истине и в действительности? А наконец, если уж писать стихами, то зачем непременно плохими? .....Обильна
Что за слово «наша»? Или: Не страшись, могучий, ни воды, ни огня, Что за слово «могучий»? Скажи ему, посол,
Не знает отступать — сказано не по-русски; по-русски говорится: не знает, как отступают, или, еще проще и короче: не умеет отступать. Взаимной клятвой утверждаем мы
Что это за руссы? Мы до сих пор знали только руссов, которые в именительном и звательном падежах говорятся руссы. Где ты,
То есть волосами. Может быть, Олег и говорил власами, но г. Григорьев ведь пишет языком не летописей, а нашим современным. Быть по-твоему... Коня,
Здесь явно пропущено слово я между конем и оставляю: корректуре стихов не мешало б быть поисправнее. Но еще все это было бы только мелочами, если бы в стихах г. Григорьева было хоть что-нибудь похожее на поэзию, кроме метра. Самое название пьесы его: «Сказание русского летописца» — дышит претензиею; детям следовало бы сказать, какого летописца, а то они, пожалуй, подумают, что этот летописец — г. Григорьев, пишущий или писавший свои сказочные летописи прозаическими стихами... «Белая Мышка», рассказ какого-то Гежезипа Моро7, кроме того, что вздорная вещь, еще и старая: мы давно уже читали ее в какой-то русской детской книжонке. Тут на сцене волшебница, обращенная в белую мышку, Людовик XI, наследник его, Карл дофин, и немурский герцог, запертый в железную клетку. Не понимаем мы этой смеси истории с волшебными сказками! Русские дети тут ровно ничего не поймут, потому что тут о Людовике XI не сказано и десяти слов, а героем рассказа является мышь! Чепуха страшная! Что бы, вместо волшебных вздоров, рассказать детям, попроще и пояснее, что такое был Людовик XI, как, несмотря на его жестокость, суеверие, вероломство, варварство, он положил во Франции начало великому делу централизации, нанес удар феодализму, расширил монархическую власть, и, словом, делая всю жизнь свою одно зло, сам не зная как, сделал для Франции много добра,— между тем как наследник его, Карл VIII, будучи добрым, благонамеренным и благородным королем, наделал Франции одного зла своим нелепым славолюбием, которое далеко не оправдывалось его военными и политическими дарованиями! Сколько бы тут можно было рассказать детям интересных анекдотов, характеризующих тот век и его ладей! Вместо всего этого рассказана вздорная сказка с историческими планами, чуждыми и непонятными для детей! — «Сирота», повесть, была бы недурна, если б рассказана была лучшим языком. — «Семейство ссыльного», рассказы об Австралии и Индейском архипелаге — статья очень интересная по содержанию и очень дурно изложенная каким-то книжным языком, что особенно видно в разговорах. — «Михайло Васильевич Ломоносов» — вторая плохая компиляция из книги г. К. Полевого. — «Явления природы на острове Тиморе» — очень интересная по содержанию статейка; о языке нечего и говорить. Вот для примера фраза на выдержку: «Исполин волканов Фиаларанг, нависший над Тимором, от которого он родился и от которого когда-нибудь погибнет, начинает дымиться» и пр. (стр. 225—226). Понятно, что Фиаларанг родился от Тимора, но как понять, чтобы он от Тимора же и погибнул: скорее может случиться, что Тимор погибнет от Фиаларанга. — «Пчелы» — очень интересная по содержанию статья; изложение плоховато. — Маленькие статейки: «Фультон, изобретатель пароходов»; «Мысли дикаря о поединке» (то есть дуэли); «Смешное суеверие»; «Удивительные следствия страха в птицах»; «Каким образом картофель сделался пищею европейцев»; «Бури на Амазоцской реке» — все эти статейки очень умно выбраны, и дети, без всякого сомнения, найдут их для себя очень интересными, не говоря уже о том, что они будут им и полезны. Вообще, по выбору статей, «Петербургский сборник для детей» — книжка хоть бы куда; жаль только, что ее составители плохо пишут по-русски. Да, чуть было не забыли мы сказать, что этот «Сборник» украшен весьма безобразными литографиями. «Повести для детей» (с шестью картинками, довольно безобразными) — книжка, вся составленная из переводов с французского. Будь это не переводы, а переделки, приноровленные к понятиям русских детей, книжка могла б быть для них интересною; но в настоящем ее виде она решительно никуда не годится. — «Судейская ошибка»: что это такое? По-каковски это? Но, положим, так, согласимся даже, что этот рассказ и интересен, и трогателен, и поучителен,— но для кого? — для французских детей, а для наших тут все непонятно и странно — и нравы, и обычаи, и положения, и адвокаты, и Палата правосудия (Palais de Justice), которую переводчик перековеркал в судилищную палату. Все это следовало бы объяснить детям, а для этого пересказать им повесть, как говорится в училищах, своими словами, а не слово в слово с подлинника. В этой повести употреблено несколько раз слово стража: в наше время бывают караулы, караульные, часовые, сторожа, хожалые, городовые, будочники, но стражей никаких нет и не бывает. Это слово книжное, мертвое, и употреблять его, значит — обнаруживать явное неумение писать по-русски. — «Тайны бутылки» — рассказ не без интереса, только не для детей; для них тут все непонятно. — «Леди Люси» — очень бы интересный и трогательный рассказ для детей, если б только он был не переведен, а пересказан, и было бы в нем объяснено все историческое. — «Бедность, честность, счастие, или Марсельский сирота»: эту вздорную драму, в которой так плоско доказывается выгода добродетели, ибо-де за нее платится наличного монетою и большими кушами, мы уже читали в плохом детском альманахе г. Фурмана. — Об «Алисе», рассказе из времен Людовика IX, надобно бы сказать то же, что уже было говорено о «Судейской ошибке»: будь это не перевод, а переделка, повесть была бы хороша, но как перевод она никуда не годится. Вот и все лучшее, что появилось к празднику пасхи по части детской литературы... Впервые опубликовано: Современник. 1847. Т. II. № 4. Отд. III «Критика и библиография». С. 114—123.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник. | ||
|