| ||
|
СПб. В тип. С.С. Глинки и Ко. 1841. В 8-ю д. л. XLIX и 197 стр. Вот одно из тех произведений, которые называются капитальными произведениями литературы, которые пишутся не для одних современников, но и для потомства, переживают века и народы. Много нужно таланта, чтобы описать верно только внешнюю сторону книги почтенного ветерана нашей литературы: найти же единство воззрения и мысли в торжественно праздничном вдохновении, которым проникнута, и в лирическом беспорядке и отрывочности, которыми запечатлена ее внутренность, — это просто дело гения. Будучи слишком далеки от самолюбивой мысли предполагать в себе гений и почитать себя способными разоблачить перед читателями все богатство, всю оригинальность содержания книги почтеннейшего С.Н. Глинки — даже только познакомить их с ее оригинальною внешностию и восторженно-лирическим способом ее изложения, напоминающего торжественные оды прошлого века: — мы тем не менее, хотя и со страхом и трепетом, хотя и с полным сознанием своего бессилия и недостоинства, но все-таки попытаемся на этот великий подвиг. Во-первых, книга почтеннейшего С.Н. Глинки приводит читателя в изумление уже самым заглавием своим: всякий (особенно кто, подобно нам, не одарен тонкою проницательностию и догадливостию), всякий легко может подумать, что "очерки жизни" в этой книге так же принадлежат Александру Петровичу Сумарокову, как "и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова". Естественно, тут рождается вопрос: но чьей же жизни очерки писал Александр Петрович Сумароков? Вот тут-то и первый камень преткновения, и первая важная ошибка со стороны ограниченных людей, не способных понимать гениев: "Очерки жизни" написаны почтеннейшим С.Н. Глинкою, а "Избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова" написаны Александром Петровичем Сумароковым. Во-вторых, книга почтеннейшего С.Н. Глинки весьма предусмотрительно снабжена целыми тремя заглавными листками, которые все разнятся один от другого: первый в узорной рамке и с означением "часть первая", но без означения типографии; второй без узорной рамки, но с означением типографии, в которой книга напечатана; третий без узорной рамки, с означением части и без означения города, типографии и года, но зато с двумя эпиграфами из Сумарокова и Шатобриана. За этими тремя листками следует четвертый, на котором крупными литерами значится: "Приношение памяти ЕкатеринЪ (ы) Второй, любительницЪ (ы) русского слова и августейшей русской писательницЪ (ы)". Затем уже следует посвящение, которого по недостатку времени и места не разбираем: ибо для одного этого потребовалось бы целой и притом большой статьи. За посвящением следует "Первый взгляд на Сумарокова писателя", в котором (первом взгляде на Сумарокова (как?) писателя) С.Н. Глинка говорит, что, приступая к возобновлению "Русского вестника", он решился перечитать прежних наших писателей и начал с А.П. Сумарокова, в сочинения которого он не заглядывал лет двадцать. Начав читать А.П. Сумарокова, С.Н. Глинка удивился его (А.П. Сумарокова) прозаическим статьям и тому, что он (А.П. Сумароков) предъявлял о собрании, соображении и приведении законов в единство, и об обществе для сохранения чистоты русского слова, и предъявил об учреждении хлебных магазинов. За "Первым взглядом на Сумарокова писателя" следует "Второй взгляд на Сумарокова писателя", в котором содержится, что Ломоносов напрасно упрекал Сумарокова в подражании Расину, что Тредьяковский "в грозной критике" напрасно подозревал Сумарокова, что тот осмеял его в "Трисотиниусе", что "Илиада" есть подражание египетским надписям на развалинах стовратых Фив; что весь мир подражал; что Сумароков "знал и оценил красоту Шекспира" и знал голландского трагика Фонделя. В "Третьем взгляде на Сумарокова писателя" говорится, что сочинения Сумарокова и при жизни его были искажены и издателями и им самим: ибо он "в рассеянном состоянии мысли, и сам портил свои трагедии, добиваясь богатых, звучных рифм, ко вреду силы выражения"; что когда публика освистывала некоторые из трагедий Сумарокова, он очень красноречиво восклицал: Возьмите свет из глаз и выньте дух мой вон. Словом, в "Третьем взгляде на Сумарокова писателя" содержится много интересного, из чего видно ясно, как день Божий, что он, Сумароков, был великий писатель. Только напрасно "Третий взгляд" приписывает Сумарокову (стр. VIII) фразу: "Но неужели Москва более поверит подьячему, нежели Вольтеру и луне"; Сумароков сказал то же, да не так, а вот как: "Но неужели Москва поверит более подьячему, нежели г. Вольтеру и мне" (см. "Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, покойного действительного статского советника, ордена св. Анны кавалера и лейпцигского ученого собрания члена Александра Петровича Сумарокова", т. IV, стр. 62); о луне же Сумароков и не думал упоминать, говоря о г. Вольтере, после которого он, по сознанию своего достоинства, естественно мог говорить только о собственной особе. За "Третьим взглядом" следует "Содержание и обозрение десяти частей сочинений А.П. Сумарокова, изданных Н.И. Новиковым". В этом отделении особенно драгоценны комментарии С.Н. Глинки, равно как и многие факты русской литературы. Например (стр. XX — XXI), он доказывает, что Озеров выучился так хорошо писать трагедии (в старину за поэзию брались на выучку — не то, что ныне, по призванию) у Сумарокова, и приводит свой разговор об этом с Озеровым. Вот слова Озерова: Давно обдумывая трагедию "Эдипа", и я стал переучиваться стопосложению по поэзии Сумарокова. У него стих мягче (чем у Княжнина), а мне нужна эта мягкость для роли Антигоны. Признаюсь, что я теперь дивлюсь Сумарокову: где и у кого отыскал он выражение трагическое? Говорят, что он подражал французским трагикам; это ничего не значит. Корнелий, Расин и Вольтер заимствовали у греков некоторые содержания своих трагедий. Но язык у них свой. Я пристрастен к Расину, но Корнелий выше его тем, что он изобрел слог трагический; то же должно сказать и о Сумарокове. Здесь не знаешь, чему больше дивиться: тому ли, что Озеров нашел себе такого достойного образца и так верно судил о нем; или тому, что С.Н. Глинка так хорошо упомнил разговор, происходивший сорок пять лет назад тому... На XXIV стр. С.Н. Глинка приводит следующие "неумирающие", как он говорит, выражения Сумарокова: Скромность — ожерелье красоты. — Упасть каждый может; и лошадь падает, хотя у нее четыре ноги. — Ты русский, а не говоришь по-русски. — Пьяному да крючкотворцу и море по колено. — И подушки у ябедников не слишком вертятся. У тех вертятся больше, которые, дорожа своей честностию, по миру ходят. — Ум превосходный лучше превосходительства чиновного. — Что присвоено беззаконно, то отдать свыше сил человеческих. — Хвали сон, когда сбудется. — И змея птенцов своих не пожирает. — Телу нужна голова, но — и мизинец член. Выписав эти "неумирающие" выражения Сумарокова, С.Н. Глинка восклицает: "Тут поневоле остановит(ь)ся и скажем: это резко (и) й и живой оборот слова Лабрюйера и Паскаля!" Именно так!.. Затем следует "Содержание первой части очерков жизни и сочинений А.П. Сумарокова", состоящей из двенадцати статей, и еще двух дополнительных статей. Затем следует еще заглавный листок книги, а за ним — статья первая и следующие. В них С.Н. Глинка рассказывает по-своему, то есть оригинально и упоительно, частную и литературную жизнь Сумарокова, делая свои замечания и с непостижимою быстротою переходя от одного предмета к другому, хотя бы между ними не было ничего общего. Следить за изложением книги С.Н. Глинки нет никакой возможности: его мысли летят на почтовых, кружат, колесят, обгоняют одна другую, отстают, забегают, сшибают друг друга с ног — у читателя вертится голова; не успеет он пройти с автором двух шагов, как — глядь — автора уже нет с ним — он или за тысячу верст назади, или за тысячу верст впереди... Где же поспеть за таким Протеем! Вот уж подлинно гениальный мыслитель!.. И потому мы решительно отказываемся разбирать книгу С.Н. Глинки подробно, шаг за шагом следя за ее изложением, а поговорим только о некоторых отдельных местах в ней. От стр. 77 до 90-й С.Н. Глинка силится доказать, что между Ломоносовым и Сумароковым не было никакой вражды. Полно, так ли? — При всем нашем безусловном уважении к великому авторитету С.Н. Глинки мы позволяем себе верить в этом случае более Ломоносову, чем ему; а вот что писал Ломоносов в письме своем к Шувалову, безуспешно попытавшемуся помирить его с Сумароковым: "Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство. Призвали вы меня сегодня к себе. Я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям. Вы меня отозвали и тем поманили. Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! то есть сделай смех и позор. Свяжись с таким человеком, от коего все бегают, и вы сами не ради. Свяжись с тем человеком, который ничего другого не говорит, как только всех бранит, себя хвалит и бедное свое рифмичество выше всего человеческого знания ставит. Тауберта и Миллера для того только бранит, что не печатают его сочинений; а не ради общей пользы. Я забываю все его озлобления и мстить не хочу никоим образом, и Бог мне не дал злобного сердца. Только дружиться и обходиться с ним никоим образом не могу, испытав чрез многие случаи и зная, каково в крапиву .........." и пр. На 143 странице находятся следующие строки, поражающие читателей смелостию, новостию и оригинальностию: "Я чрезвычайно люблю и уважаю гений А.С. Пушкина, но Онегин не представитель народного русского духа. При жизни еще нашего поэта я напечатал и сам читал ему: Странного света ты живописец;
Прочтя эти строки, и в прозе и в стихах, и притом в таких прекрасных стихах, внезапно озаренные светом истины, мы в пламенном восторге воскликнули, став на колени и подняв руки вверх: "Правда, о, тысячу раз правда, что "Онегин" — пустое, вздорное произведение!" Проговоривши сии роковые слова, мы схватили все одиннадцать томов сочинений Пушкина, развернули тут, заглянули там, и решили, что и все-то в них вздор и побрякушки, да, не говоря много, бух их в камин, тем более что первые восемь томов во всех отношениях плохо изданы. На очистившееся в шкапе место мы с подобающим благоговением поставили десять томов сочинений "покойного действительного статского советника, Александра Петровича Сумарокова". Теперь мы только и делаем, что читаем их, беспрестанно восклицая в благочестивом восторге классического правоверия: "О Сумароче! Сумароче! меда и сота сладчайши суть козлопения твоя, — и се не зрим их на феятрах наших, искусными лицедеями представляемых!" Надобно заметить, что эта фраза принадлежит не нам, но мы запомнили ее из одного старого журнала. Впрочем, мы много хорошего восклицали и от себя, но не почитаем за нужное доводить наших восклицаний до сведения публики: для нее достаточно знать, что мы теперь Пушкина не ставим ни в грош, а Сумарокову поклоняемся до земли, и что этим новым и прекрасным убеждением обязаны мы красноречивым и глубокомысленным доводам почтеннейшего С.Н. Глинки. В заключение нам остается поблагодарить С.Н. Глинку за опровержения, которыми удостоил он "Отечественные записки", и уверить его, что труд его не пропал вотще, что мы исправились от своих заблуждений, прозрели светом истины до того, что эклоги Сумарокова считаем нежными, элегии трогательными, притчи остроумными, комедии язвительными, оды возвышенными, трагедии величественными, прозаические статьи глубокомысленными, словом, видим в Сумарокове русского Теокрита, Тибулла, Лафонтена, Мольера, Пиндара, Горация, Корнеля, Расина, Вольтера, Кребильона, Дюсиса и пр. и пр., великого поэта, гениального творца и пр. и пр., и что всем этим мы обязаны все ему, почтеннейшему С.Н. Глинке!.. Ждем с нетерпением второй части его "Очерков жизни и избранных сочинений А.П. Сумарокова". Часть вторая и третьяСанкт-Петербург. 1841. В тип. С.С. Глинки и Ко. В 8-ю д. л. Часть вторая и третья. Во II-й части 253, в III-й — 278 стр. Эти две книги суть благополучное продолжение и окончание благополучно начатого великого труда. С.Н. Глинка очень деятелен: он издает журнал — и притом какой превосходный журнал! Он издает биографии замечательных русских людей, пишет статьи обо всем; наконец, в качестве критика и историка, предъявляет нам, — говоря его любимым и многозначительным словом, — "Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова". А что еще прежде-то, времена оны писывал С.Н. Глинка — ужас! И драмы, и лирические стихи, н историю России, и патриотические статьи... Первая статья второй части содержит в себе неоспоримые доказательства, что новую русскую словесность Ломоносов и Сумароков изобрели оба вместе, а не кто-нибудь один из них. Тут же желающие могут найти и сильные опровержения несправедливой мысли, будто бы Сумароков с Ломоносовым были во вражде. Жаль только, что при этом случае г-ну Глинке заблагорассудилось не сказать ни слова об известном письме Ломоносова к Шувалову, письме, в котором выражается со стороны великого мужа столько презрения к Сумарокову... В этой же любопытной статье предъявляется совершенно новое и оригинальное мнение, что "в оде Ломоносова более полета восторженного: а в первых лирических стихах Сумарокова более мягкости, не чуждой, однако, ни порыва, ни силы выражения поэтического". А вот и доказательство: Вперяясь в перемены стран,
Кто не согласится, что это и мягко и не чуждо ни порыва, ни силы выражения поэтического?.. Впрочем, мы должны отказаться от удовольствия следить г-на Глинку шаг за шагом: это решительно невозможно. В этой второй части "Очерков жизни и сочинений Сумарокова" наговорено много хорошего о Сумарокове, но еще больше о предметах, не имеющих к Сумарокову никакого отношения, как-то: об Александре Македонском, о Гомере, Пиндаре, Анакреоне, Софокле, обо всех латинских поэтах, о некоторых итальянских, немецких, французских, английских, индийских, камчатских и, между прочим, о Байроне, что он в своих творениях не сказал ничего нового, а все повторял давно уже до него и чуть ли не Сумароковым сказанное... Ну как угоняться за таким Протеем, как не потеряться в таком разнообразии и множестве предметов, о которых с такою непостижимою легкостию трактует наш сочинитель?.. Вот почему от первой статьи второй части переходим прямо к первой главе третьей части, Сумароков знал Шекспира; отдавал справедливость красотам этого непостижимого чародея драматического; но в то же время, по духу тогдашней европейской словесности, почитал в нем то безобразным, что теперь почитается первым венком поэта британского; то есть: переход в его трагедиях от великана к карлу, от кедра к исопу. К драмам его можно применить то, чем Наполеон 1812 года "огромил быт европейский". "От великого до смешного, — сказал он, — один шаг". Это живая картина мишурного и превратного нашего света; это душа единственного Шекспирова гения. Весь этот отрывок мы выписали более для того, чтоб показать, каким волшебным орудием делается перо в руках г-на Глинки. "Наполеон огромил быт европейский"; — ново, оригинально и смело! В трех следующих за первою статьях содержатся разборы трагедий Сумарокова: "Хорев", "Гамлет" и "Синав и Трувор". Разбор "Хорева" отличается удивительно тонкою критикою, которая, — говорим это не шутя, — ничем не уступает критике Лагарпа, если еще не превзойдет ее. За разбором "Хорева" следует и сам "Хорев", перепечатанный почти весь, за исключением шести с половиною страниц. Знаменитый наш критик оканчивает свою перепечатку следующею патетическою сценою: П о с л а н н ы й
Все остальное г. Глинка "предъявляет" в прозаическом сокращении, не желая "огромлять быта российского" раздражающею душу сценою. Но ыы не хотим быть сострадательными к публике, "огромим" ее продолжением патетической сцены и окончательным монологом злополучного Хорева, стремящегося в ад для соединения с своею дражайшею Оснельдою: В е л ь к а р
Именно — сокройся!.. Нет, мы не можем больше выписывать: какая "заразительная" поэзия!.. Из глаз текут слезны токи, руки дрожат... Но соберемся с силами — вот конец: К и й
Странное дело: отчего не дают на театре этой прекрасной трагедии? Как бы хорош был в роли злополучного Хорева г. Толченов старший!.. В разборе "Гамлета" сумароковского особенно замечателен тонкий суд нашего проницательного критика о Шекспире: Стало быть, творения Шекспира — солнце без темных мест? Сказано было выше, что и на английском театре выпускают некоторые явления из его драм, отжившие в новое время. Были у Е(Э)врипида фурии: есть и у Шекспира ведьмы. У Е(Э)врипида фурии выведены но крайней мере для изобличения преступной совести; у Шекспира ведьмы забрасывают в душу Дунканова полководца ядовитые семена властолюбия и тлетворные порывы убийства. Следственно: полководец не виноват. Дух убийства не в нем зародился, но извне вторгнулся в грудь его. Именно так! глубокая мысль! Правда, европейские критики толкуют, будто ведьмы у Шекспира не что иное, как страшная поэтическая апофеоза мрачных помыслов, таившихся в сокровеннейших недрах властолюбивого духа Макбета; но это решительный вздор: европейские критики не читали ни Сумарокова, ни г-на Глинки, а потому и ничего не смыслят пи в искусстве, ни в критике. Пятая статья особенно замечательна: в пей проведена параллель между "Борисом Годуновым" Пушкина и "Димитрием Самозванцем" Сумарокова. Глубокомысленный Лрпстарх наш ни слова не говорит о том, которая нз двух трагедий выше; по наша проницательность н паша симпатия к образу мыслей господина критика раскрыли нам его задушевную мысль. Да и где бедному Пушкину было бороться с Сумароковым, если сей трагик победил самого Шекспира! Да, читатели, победил, "огромил" и "предъявил"... Слушайте, слушайте: Смелым, отважным порывом Сумароков выставил Самозванца, провозгласителем Суда Божия, гремевшего над его главою. На все вопросы наперсника своего Пармена: что причиною смущения и тревоги его душевной? он гласно, утвердительно отвечает: Зла Фурия во мне смятенно сердце гложет;
Здесь Сумароков, в отношении развития волнения душевного, превосходнее того, что Шекспир предъявлял в своем "Макбете". В сердце этого властолюбца чары ведьм пересилили жажду владычества; следственно, альбионский поэт как будто оправдывает неистовства Макбета, приписывая их вдохновению силы посторонней. Но ад Самозванца и возник и свирепствовал в душе его собственными его вдохновениями. Оп был жертвою самого себя и он разительно высказал тайну Суда Божия, казнившего его им самим. Совершенно справедливо! в вящее доказательство этого выписываем следующий анекдот о Сумарокове: После первого представления Димитрия Самозванца па московском театре, одна барыня из того тогдашнего круга, в котором "Скашшовы плутни" называли трагедией, приехала к Анне Петровне, родной сестре Александра Петровича, и, разохавшись от восторга и удивления, восклицал: "Ну, уж! как же весело было, матушка! вашему братцу! В театре так-то хлопали, что мне кажется все руки пообколотили себе!"
Это была лучшая трагедия, сочиненная Сумароковым! В заключение, мы хотим привести мнение Пушкина о некоторых старинных наших стихотворцах. Почему же и не так: Сумароков великий пиита, господин С.Н. Глинка великий критик, а Пушкин — ну, хоть порядочный стихотворец и не глупый человек; следовательно, и его скромное мнение может иметь место и вес даже при глубоких "предъявлениях" и "огромлениях" г-на Глинки. Вот что предъявляет Пушкин в статье своей "Ломоносов": В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное, и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоносов сам не дорожил своею поэзпею и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах па высокоторжественный день тезоименитства л проч. С каким презрением говорит оп о Сумарокове, страстном к своему искусству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмотворчестве не думает. Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении. Смотрите письма его к Шувалову, к Воронцову и проч. ............................... Вообще, изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского. (Том XI, стр. 22 и 34) Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1841. Ч. 1. Т. XVIII. № 9. Отд. VI "Библиографическая хроника". С. 8-11;
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник. | ||
|