В.Г. Белинский
Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым
Книга первая

На главную

Произведения В.Г. Белинского


описанные Я. Бутковым. Книга первая, Санкт-Петербург. В тип. Н. Греча. 1845. В 8-ю д. л. XVI и 168 стр.

Справедливо говорит латинская пословица, что у книг есть своя судьба. "Петербургские вершины" г. Буткова — живое доказательство этой истины; о них было писано и говорено еще прежде их появления; появление же встречено разными толками. И между тем эти толки нисколько не относились к книге г. Буткова: говоря о ней, говорили о Гоголе, а не о г. Буткове. Но это самое и послужило в пользу книги: она сделалась через это более замечательным явлением, нежели сколько замечательна она на самом деле. Спорьте после этого против важности некоторых литературных имен! Имя Гоголя так велико в нашей литературе, что стоит только кого-нибудь, из шутки или из зависти к Гоголю, поставить наравне с Гоголем или выше его, — и этот кто-нибудь — уже знаменитое лицо в нашей литературе, по крайней мере хоть на столько времени, пока шутка или сплетня не забудутся. Это напоминает нам всем известную басню Крылова, в которой паук, прицепившись к хвосту орла, взлетел с ним на вершины — не Петербурга, а Кавказа, и величался и хвастался на них перед орлом — до первого порыва ветра, который опять сбросил его в низменную долину. Так можно и маленьким именам прицепляться к именам великим и на мгновение подняться с ними на всякие вершины. Но г. Бутков и не думал прицепляться к имени Гоголя: по крайней мере этого не заметно в его книге. Не сам он прицеплялся, а его прицепили некоторые мнимые его доброжелатели. Жаль, очень жаль, что г. Бутков, при первом появлении на литературное поприще, сделался невинною жертвою, — тем более жаль, что он человек не без таланта, как это ясно видно из его книги...

Вот что было напечатано о книге г. Буткова тотчас по ее выходе в фельетоне 243 № "Северной пчелы":

Если б судьба дала г. Буткову столько золота или даже столько искусства жить в свете, сколько дала ему ума, чистого юмора и наблюдательности, то при выходе в свет этого томика поднялся бы шум и крик (конечно!), и томик расхватили бы в один день. Когда г. Гоголь назвал собрание своих повестей с Вечера(ми) близ Диканьки", он доказал, что климат Малороссии, хотя не столь нежный, как климат Италии, все же способствует всем тонкостям (каким же это?..). Диканька, село вельможи, всем известное, возбудило общее внимание и доставило покровительство автору (чье?..), "Петербургские вершины", при всем уме своем (!), не возвысят автора (жаль!), потому что у него взгляд самостоятельный, юмор неподдельный и достоинство не в грязных картинах, а в истине. Г-н Гоголь смешит карикатурами и, сидя на высоте (?),пишет картины грязью; г. Бутков сидит внизу (?), но рисует с натуры и светлыми красками. Мы не сравниваем (а что же вы делаете?) двух писателей, но это один род (именно!), с тою разницею, что язык г. Буткова чист и правилен и картины светлы и что он не решится назвать своей повести поэмой и не найдет приятеля (не внаем, истинного или ложного, но уже нашел!), который бы назвал его Тонером. Рекомендуем книгу г. Буткова всем любителям забавного, остроумного чтения. Г-н Бутков постигнул вполне (неужели?), что такое юмор, и, заставляя хохотать, заставляет в то же время и мыслить и чувствовать. Прочтите (пожалуйста!) "Петербургские вершины"; второй книги г. Буткова мы уже не станем рекомендовать: вы и сами поторопитесь купить. Некоторые журналы, разумеется, употребят все свое усилие, чтоб уничтожить г. Буткова за то, что "Северная пчела" его хвалит (а это ужасное преступление!) и за то, что при его имени вспомнили имя г. Гоголя, как творца натуры 15-го класса; но это и должно радовать г. Буткова. Это ему новый предмет к изучению, жалкий, но поучительный!

Мы нисколько не удивляемся тому, что "Северная пчела" не может ни о чем говорить, не вспоминая Гоголя. Это понятно: что у кого болит, тот о том и говорит. По-старому теперь писать нельзя...

Еще раз повторяем: мы нисколько не удивляемся этой неутомимой вражде к Гоголю; но вот чему мы удивляемся — бессилию вражды к нему, крайней неловкости нападок на него. Кто же, в самом деле, поверит "Северной пчеле", что она не признает никакого таланта в писателе, который имел такой огромный успех, который дал новое направление русской литературе и которого она беспрестанно зацепляет? .Чем виноват Гоголь, что один из неловких, восторженных его почитателей (все восторженные почитатели бывают неловки и смешны) провозгласил его Гомером? Но Гоголь пишет свои картины грязью, говорит "Северная пчела": если б это было и так, что ж тут худого, когда его картины, писанные грязью, лучше картин, писанных красками? Говорят, Микель-Анджело раз начертил на стене углем фигуру головы, — и этот очерк был недосягаемо выше мильонов картин, писанных не углем на стене, а дорогими красками на холсте... Дело не в материалах, а в творчестве, в исполнении. Какой-нибудь Держиморда из "Ревизора", конечно, не герой, не Александр Македонский, но как художественно очерченное лицо он в тысячу раз выше Годунова, Димитрия Самозванца, Мазепы и других карикатур, намалеванных автором "Выжитина" красками, а не углем, не мелом, не грязью... Нам даже жаль "Северную пчелу", что она так неловко ратует против Гоголя. Посмотрите, как ловко, например, "Иллюстрация", по поводу все тех же "Петербургских вершин", заступилась за Гоголя...

Все четвертые, пятые и шестые этажи столичного города С.-Петербурга попали под неумолимый нож г. Буткова. Он взял отрезал их от низов, перенес домой, разрезал по составчикам (,) и выдал в свет частичку своих анатомических препаратов, Скользкий путь! Мы тяжелы на сатиру (правда!), которую едва ли жалует наша публика (неправда!). Вот карикатуры, приспособленные ко времени, наша страсть. Что может быть неправдоподобнее покойных "Выжигиных", а "Иван" читался (опять правда!); "Петр Иванович" прошел даже не замеченным, а дальнейшие карикатуры того же автора (сочинителя?) не возбудили даже улыбки(трижды правда!). Конечно, талант не стареется; сочинения Н.В. Гоголя также представляют не сатиру, а карикатуры современного мира (неужели? — это новость!). Того нет в природе, что он описывает (полноте — что за шутки!). Типы его — создания веселой фантазии; но дело мастера боится. Карикатуры Гоголя читались с удовольствием, читаются и будут читаться ("Иллюстрация", № 31, стр. 490).

Решительно, Гоголь — это вся русская литература! О литературе ли русской кто хочет заговорить, — непременно хоть что-нибудь скажет о Гоголе; о самом ли себе захочет иной поговорить, — опять говорит о Гоголе... Но один говорит неловко, не умея скрыть, что, толкуя о Гоголе, хлопочет о самом себе; другой действует в этом случае ловче: он хвалит Гоголя... хотя и не больше, как даровитого карикатуриста... Он говорит, что того нет в природе, что Гоголь описывает, но что все-таки у Гоголя есть талант, и его с удовольствием читали, читают и будут читать... Каким образом можно с талантом описывать то, чего нет в природе, — об этом не спрашивайте; не говорите и о том, что сама карикатура есть только преувеличение истины в смешном виде, что без сходства с оригиналом она ничего не стоит и что, наконец, только бездарные писаки описывают то, чего нет в действительности, — не говорите ничего этого: тут дело идет не об истине, а о чем-то другом...

Обратимся к книжке г. Буткова. Несмотря на все ее недостатки, мы прочли с удовольствием — если не всю ее, то некоторые статьи в ней. По всему видно, что г. Бутков только что выступает на литературное поприще и еще не осмотрелся на нем, не привык к нему. Но это недостаток неважный, от которого скоро могут избавить его труд и деятельность. Большая часть недостатков его книги, самых важных, происходит от свойства его таланта. Это, во-первых, талант более описывающий, нежели изображающий предметы, талант чисто сатирический и нисколько не юмористический. В нем недостает ни глубины, ни силы, ни творчества. Но тем не менее в авторе видны ум, наблюдательность и, местами, остроумие и много комизма. Он умеет заметить смешную сторону предмета и схватить ее. Этого мало: у него не только виден ум, но и сердце, умеющее сострадать ближнему, кто бы и каков бы ни был этот ближний, лишь бы только был несчастен. Гоголь имел сильное влияние на талант г. Буткова. Особенно часто образ Акакия Акакиевича (из повести "Шинель") отражается на героях г. Буткова. Чубукевич, герой первой повести его, называющейся "Порядочный человек", сперва является очень близким подобием Акакия Акакиевича, но уже потом каким-то чудом, известным только одному автору, делается тонким, смелым и наглым плутом. Герои повестей "Ленточка" и "Сто рублей" — опять сколки с Акакия Акакиевиче. Мы очень желали бы, чтоб эта подражательность поскорее заменилась в г. Буткове самостоятельностью. Самая худшая из всех статей, составляющих первую часть "Петербургских вершин", есть "Почтенный человек": это что-то до того бледное, вялое, растянутое, плоское и скучное, что трудно поверить, чтоб оно могло быть написано человеком с талантом. Самая лучшая статья — "Сто рублей". Это не повесть, а очерк, рассказ, что-то даже вроде анекдота; но тут много хорошего. Особенно понравилось нам явление безвакантного Авдея в контору господ Щетинина и Компании и его пребывание в этой конторе. Тут много подмечено кое-чего резко характеристического.

Там сторожа не оказалось, и Авдей должен был пройти прямо в контору, где, кроме четырех конторщиков, изволили быть и сами господа Щетинин и Компания. Авдей вдруг заметил эту самость, потому что она сидела в халате, по русскому обычаю, и обращалась к конторщикам, называя их определительными именами: скотом, или дураком, или бараном.
— Тебе что надобно? — спросил Щетинин, взглянув на униженно кланяющегося Авдея.
— Нет ли ваканции?.. Писать могу! — отвечал Авдей.
— Вот видишь ли, ерш, — воскликнул Щетинин, обращаясь к одному из конторщиков, — видишь!., да не тебе говорю, баран (это относилось к другому конторщику, который второпях, сочтя себя за ерша, почтительно вытянулся пред хозяином); я тебе, ерш, говорю: вот видишь ли, я еще и не свистнул, а уже конторщики сбегаются... Так видишь ли...
В эту минуту ерш, покрасневший, отвечал скороговоркою:
— Хозяин! Я вижу больше, чем вы думаете!
— То-то, ерш! Из тебя был бы путь, если б ты не ершился больно! Ну, да потерплю еще маленько!
Авдей, послушав и поглядев на эту сцену, преисполнился Глубокого уважения к господам Щетинину и Компании; но, видя, что эти господа, занятые прением с своими конторщиками, забыли о нем, он позволил себе напомнить им о своем присутствии скромным кашлем.
— А, ты еще здесь! Так ты в конторщики хочешь? — спросил Щетинин, снова обращаясь к Авдею.
— Я желал бы иметь ваканцию. Сделайте такую милость, дайте мне ваканцию!
— А из каких ты?
— Что-с?
Чей ты такой? Я спрашиваю.
Авдей решительно не понимал смысла этих вопросов и, смущенный, решился молчать.
— Что ефто за народ! — воскликнул господа Щетинин и Компания: — Ему, ефто, толком говоришь, а он молчит, как... как рак!
- Извините, — отвечал Авдей трепещущим голосом, — я не расслышал или не понял, что вы изволили сказать.
— Я, выходит, спрашиваю, что ты за человек такой: крепостной ли ты, вольной ли ты...
— Я чиновник.
— Чиновник! Я не принимаю чиновников... — отвечал Щетинин октавою ниже.
— Позвольте вам заметить, — сказал Авдей с отчаянием, — я хотя и чиновник, однако могу работать не хуже... да, ей-Богу, не хуже крепостного, не только вольного!
— Знаю! Да вы, чиновники, народ всё такой... у меня в конторе только один чиновник — я сам, а все прочие мои конторщики!
— Я и прошусь к вам в конторщики!
В это время некоторые из конторщиков, посмотрев на пришельца, насмешливо переглянулись между собою. Авдей, как ни мало был он сведущ в коварстве души человеческой, понял, что конторщики, состоящие из так называемых "вольных людей", уже враждуют против него, потому что он чиновник! Пораженный этим открытием, он печально опустил голову, и на лице его выразилось чувство глубокой скорби, понятной только тому, кому случалось искать и не находить ваканции. Но было здесь одно лицо, незаметное, по-видимому, так же страдательное, как и Авдей, которое, взглянув на Авдея, не улыбнулось коварно, подобно другим конторщикам, и, взглянув, не спешило скрыть возбужденного в нем чувства. То лицо — ерш, по наружности младший из конторщиков, ерш, которому господа Щетинин я Компания только что угрожали изгнанием из конторы. Когда взгляд ерша повстречался со взглядом Авдея, последнему показалось, будто в нем принимают участие.
— Хозяин! — сказал ерш, обращаясь к господам Щетинину и Компании. — Вот этот чиновник, которым вы меня пугали, очень хочет быть у вас конторщиком, так я думаю себе, что если у вас нет для него ваканции, почему но прогнать меня!
— Ой, горе-мальчишка, зверь-мальчишка! — пробормотал господа Щетинин и Компания.
— Да, я думаю, почему ж не прогнать меня! Ведь вы меня держите потому только, что вы добрый человек, а я сам не стою ваших милостей!
— Послушай, ерш! — сказал хозяин, — будь на твоем месте вот этот баран или тот болван, я прогнал бы его сию минуту; но тебе еще раз прощаю, и прощаю в последний раз, а там уже прогоню. Не ершисъ! Ты еще мальчишка! вот только поэтому и прощаю.
— Спасибо, хозяин. А чиновник-то?
— Чиновник! Ну, и чиновника приму. Посмотрим, к чему он годится!.. Принятие Авдея в конторщики совершилось в одну минуту. Хозяин велел ему сесть за конторку, насупротив ерша, и переписывать, что ему дадут. На первый случай ерш дал ему небольшой счет, и он переписал его скоро, чисто, без ошибок, так что даже странно было, почему Авдею не даются ваканции. Судьба! Щетинин, посмотрев на работу Авдея, был ею доволен, но тут же заметил, что для него ваканции в конторе нет, а принимается он сверх ваканции, по уважению бедности его, жалованьем по десяти целковых в месяц. Авдей поблагодарил Щетинина за человеколюбие и подумал; вот уже, на что, и пишу, и служу, и жалованье достаточное назначено, а все-таки ваканцни не имею!.. Просто горе!

Все конторщики Щетинина, как выше упомянуто, носили характеристические названия, изобретенные и употребляемые им вместо собственных имен. Он находил нужным дать такое же название и Авдею; но трудолюбие, исправность в занятиях, болезненный, страдальческий вид бедного чиновника разрушали каждый эпитет, какой только ни изобретало остроумие Щетинина. Он пробовал называть его рыбою, баричем и даже отряхою, но все эти названия, видимо, были нелепы, и сам Щетинин чувствовал, что Авдей не похож ни на рыбу, ни на барича, ни на отряху. Однажды он назвал его антиподом, но, заметя, что ерш, коварнейший и неисправнейший из конторщиков, улыбнулся, и, не зная в точности, что за вещь называется антиподом, не повторил этого названия и после многих тщетных попыток решился называть его просто чиновником.

Но всего лучше в этом рассказе физиологически очерчен характер ерша:

Михей, подобно Авдею, многократно испытывал, что значит не иметь взканции, и, наконец, найдя ее, служил за маленькое жалованье, принужденный сносить строптивость и грубость господ Щетинина и Компании. Эти господа, придавая характеристическое название каждому из конторщиков, называли Михея ершом, и это название, сравнительно с прочими, было для него весьма почетное. Оно дано было потому, что один Михей осмеливался не молчать перед хозяином и возражать без грубости, без обиды, за которою тотчас последовало бы изгнание его из конторы, а с учтивою колкостию, и господа Щетинин и Компания терпели эту колкость и только по этой колкости и неуступчивости ставили его в своем понятии выше прочих конторщиков, даже дорожили им, сколько можно дорожить конторщиком, зная пословицу: было бы корыто, собаки найдутся.

При сходстве в обстоятельствах жизни между Авдеем и Михеем была разница в свойствах: тот был угнетен, раздавлен судьбою; был робок, боязлив, страшился всего, особливо "ваканции", этот, напротив, чувствовал себя обиженным несправедливо, жаждал мести, той мести, потребность которой рождается в сердце человека, оскорбленного условиями, отношениями, обстоятельствами, и которая часто совершается не над одним отдельным лицом, но над великою личностью общества и человечества. Эта жажда мщения одушевляла его в борьбе с обстоятельствами; он не упадал духом, не покорялся ни ваканции, ни судьбе. "Что такое судьба? — говорил он, — я эту судьбу...", — и он произносил такое слово, которое не оставляло ни малейшего сомнения, что он презирает судьбу. В нем уже таился зародыш будущего купца первой гильдии, будущего известного благотворительностью гражданина, будущего троекратного банкрота, оставляющего коммерческое поприще с почетным званием, с миллионом в ломбарде на имя неизвестного и с дюжиною домов в Петербурге на "женино имя", одним словом, зародыш будущего великого человека в единственном роде, в каком только могут быть великие люди в русском народе. Но это был еще зародыш, стремящийся к развитию среди враждебных стихий нищеты и оскорблений. Как все люди с сильным характером, со всемогущею верою в себя, ерш был искренен и пылок; он не скрывал ни своего пренебрежения к прочим конторщикам, ни своего неудовольствия к хозяину, говоря, что терпит это потому только, что ожидает от господ Щетинина и Компании одной выгодной комиссии, по исполнении которой будет в состоянии записаться в купцы и заняться своим делом. "Я так обокраду этого банкрота, — пояснял он, — как ни один приказчик его не обкрадывал. Я покажу ему, что если я дурной конторщик, зато хороший аферист!" Глагол "обокрасть" произвел на Авдея видимо неприятное впечатление, которое он старался скрыть от ерша, но тот заметил это и продолжал свои объяснения таким образом: "Я только так говорю, что обокраду, а в самом деле я воспользуюсь тем, что всюду называется: "умением наживать копейку". Жалованьем и трудом ее не наживешь, и никто не наживет этим способом. В ином роде службы берутся взятки, на взятки строятся домы и покупаются деревни. У нас в торговле взяток нет, а есть другие способы: купишь, например, товара на рубль, покажешь в счете на полтора рубля. Так многие делают; и все эти миллионщики, спроси у них, что сделало их миллионщиками? жалованье? труд? Пожалуй, они скажут, что трудолюбие и честность; но это не всегда бывает справедливо. Я знаю, иногда самый труд скорее приводит к голодной смерти, чем к довольству в жизни. Я знаю и докажу, что не хуже другого умею благотворить себе на счет ближнего. Не робей же, Авдей! Не покоряйся ничему, пренебрегай всякими обстоятельствами и пользуйся глупостию людей, а глупых людей очень много на свете!"

И другие рассказы не лишены достоинства. Жаль только, что они не ровны, то есть хороши местами, но в целом не выдержаны. И потому мы не скажем, чтоб статьи: "Порядочный человек", "Ленточка" и "Битка" были хороши, но скажем, что в них много хорошего. Так, например, в "Порядочном человеке", кроме самого героя, который сначала является естественным, а потому и интересным, очень резко, хотя местами и грязновато, описан мот из купеческих сынков. Это... но послушаем самого автора, который, как видно, не с чужого голоса говорит о людях этого разбора:

Еще не перевелись у нас, в глуши, миллионщики, которые, сделавшись из мужиков первостатейными купцами, внесли в новый быт старые понятия и содержат детей своих в изумительном невежестве. По мнению этих людей, для того, чтобы дети их не промотали богатого наследства, надобно сделать из них нечто вроде говорящих машин, возрастить в душе и сердце их ненависть ко всякому знанию, которое не ведет прямо к сохранению и увеличению капитала. Любя деньги, как все смертные, они отличаются особенным направлением этой любви: они чуждаются всех удовольствий, на которые проматываются другие; воздерживаются от всех благ, которые могут быть приобретены за деньги. Чубуков был один из самых диких наследников. Отец выучил его выкладывать на счетах и читать "Круг Соломонов". Он подвергался всевозможным уничижениям и был первым постоянным чернорабочим у своего отца, который, умирая, утешался мыслию, что оставляет своего Микишку предобрым парнишкою; но Микишка был себе на уме: похоронив отца, он пустился в Петербург просвещаться и наслаждаться. Воображение его, развитое в лабазе, не представляло ему удовольствий возвышеннее, упоительнее тех, которые требуют чудовищных издержек, и в короткое время он уже вкусил кое-что из просвещения, спустив сотню тысяч; но, чтоб насладиться и просветиться вполне, он чувствовал недостаток в хорошем приятеле, который бы руководил его в лабиринте петербургских удовольствий. К счастию, с деньгами все можно найти в Петербурге — и руководителей, и наставников, и друзей...

Очень недурен рассказ полового в гостинице на Вознесенском проспекте:

Анадысь был сам надзиратель. "Что, — говорит, — у вас всякие люди живут?" — Нет, сударь, ваше благородие, не всякие, а хорошие люди с пачпортами, как следует, и ни копейки не прибавим. На то порядок соблюдаем: больше порядка — меньше подати, как водится. — С тем и ушел. На дворнике выместил: в контору призвал, в сибирку засадил; да што!.. Вчера один господин, такой важный: пальто не пальто, шляпа не шляпа, чай кушал, биштик кушал и проглотил было салфетку камчатную да ложку серебряную; спровадили — такая оказия! "Я, — говорит, — благородный, а вы все мужики, мещане! Я, — говорит, — имею право приколотить вас, как скотов, и заплачу штрафа годовую подать. Мещанину, — говорит, — бесчестье небольшое, не то, что благородному; тут, — говорит, — честь и бесчестье! В Сибири, в каторжной работе, — говорит, — места не найдешь!" — Знаем, сударь, что мещанин не то, что благородный, мы в том не виноваты; а вы, сударь, все-таки не извольте глотать сервизу. Стыдно, сударь! — Стращал, Боже упаси, какими муками, а под конец, как сам будочник пришел, взмолился, сердечный, да што!.. А вот, опомнясь, приехал из какого-то города, Черто-болотного, штоль, и у нас в нумерах остановился купец, молодой, богатый; был он купеческий сын — отец недавно умер; очень хороший человек; грамоте плохо учен. Отец держал его в ежовых рукавицах: заставлял двор мести, в полушубке ходить, в лабазе сидеть; получил полмиллиона наследства; да что, говорит, за житье в Чертоболотном! Приехал сюда на свет поглядеть. Белья батистового заказал; портному-французу велел нашить что ни на есть в свете наилучшего платья; все через меня ведет; сам ничего не знает; такой дикой, хуже нашего брата, полового. Дай-ко нам полмиллиона хоть не рублей, а копеек, не ударим в грязь лицом! Хочет все видеть р иметь, что ни есть лучшего и дорогого, а за что не платится, того и не нужно. Притом конфузится, сердечный, видно, что век просидел в лабазе! Оделся таким барином, что чудо, просто коммерции советник! А скажет слово — беда! Иной раз сам покраснеет. Просил достать билет в италиянскую, что хошь возьми, только достань. И рад был деньгу нажить — не могу, знакомства такого не имею. Теперь мучится; хотел... ни весть чего! Двадцать карет, говорит, нанять, да по всем улицам и по Невскому с музыкою, с песнями проехать, наделать кутерьмы... а после за все заплатить, чтобы всюду о нем говорили. "Да здесь не Чертоболотное, сударь, — широко не разъедетесь! А не угодно ли в Очистительное общество? Редкостное общество! Чудеса там всякие: и танцевать там, и пить, и есть, и все прочее можно, что только душе угодно да карману сносно". — Ну, так поеду в Очистительное. Что стоит Очистительное? — Пять рублей цена; да знаю, что не захочет, — сто рублей, говорю. "Возьми, — говорит, — билет", и взял. Нынче вечером едет с знакомым купцом: старик хороший и больно не любится молодцу; "да што, — говорит, — сам порядка тамошнего не знаю, чтоб не обмишулиться; делать, — говорит, — нечего: поеду с ним, когда нет товарища по душе".

Вообще, язык автора "Петербургских вершин" местами бывает довольно меток и цепок, и г. Бутков иногда умеет говорить довольно оригинально о вещах самых простых. Вот, для образчика, его рассуждение, служащее введением к рассказу "Сто рублей":

Есть в мире предметы благоговения всеобщего, безусловного; есть величие, совершенное в глазах мудреца и дурака; есть сила, своенравно, деспотически располагающая жребием человеческим, — те предметы — рубли, то величие — рубли, та сила в рублях!

Человек без рублей, хотя бы то был и чиновник, ничего не значит, ни к чему не годится и ничего не стоит. Человек с рублями, хотя бы то и не был чиновник, имеет значение всюду, годится ко всему и стоит той суммы рублей, которою он обладает.

И странно, что при такой популярности рублей доселе не дознано, какое именно количество их нужно на каждую православную душу или для счастия человека данного ранга! Впрочем, есть должности, в которых можно обойтись вовсе без жалованья, которые так и влекут к служению в них из одной чести, из одной любви к отечеству!

Но, повторим еще раз, у г. Буткова во всем и везде неровности. За выражением сильным и характеристическим следуют вялые и бесцветные; за яркою страницею — страницы бледные. Правда, зато надо сказать, что и в самом плохом рассказе — "Почтенный человек" — кое-где блещут искорки ума и остроумия. Но как достоинства, так и недостатки сочинений г. Буткова происходят прямо из сущности его таланта. Как талант чисто сатирический и описательный, а не юмористический и творческий, он часто бывает колок, остроумен, но часто и гоняется за остроумием. Так, например, в книге своей г. Бутков множество раз, без всякой нужды и вовсе некстати, употребил слово самость, везде отмечая его курсивом, как бы думая, что это уж и Бог знает как зло и остроумно. Местами в языке заметна и небрежность и стремление к неудачным нововведениям: так, например, от слова каста он произвел небывалый эпитет Диетический.

Во всяком случае, мы душевно рады появлению нового таланта. Разовьется ли талант г. Буткова или завянет сам собою от слабости своего корня, выйдет ли из него что-нибудь важное или так что-нибудь, или ничего не выйдет, — об этом мы погодим рассуждать. Пока скажем только, что у г. Буткова есть ум и дарование, и пожелаем ему всевозможных успехов на поприще нашей литературы, не только не богатой, но вовсе бедной беллетристическими талантами.


Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1845. Т. XLIII. № 12. Отд. "Библиографическая хроника". С. 56-63.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.



На главную

Произведения В.Г. Белинского

Монастыри и храмы Северо-запада