В.Г. Белинский
Письма В.Г. Белинского своим родителям:
Григорию Никифоровичу Марье Ивановне Белинским и своему брату К.Г. Белинскому

СОДЕРЖАНИЕ

1. Г.Н. и М.И. Белинским

2. Г.Н. и М.И. Белинским

3. Г.Н. и М.И. Белинским

4. Г.Н. и М.И. Белинским

5. М.И. Белинской

6. К.Г. Белинскому

7. М.И. Белинской

1. Г.Н. И М.И. БЕЛИНСКИМ

26-30 сентября 1829. Москва

Любезные родители: папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна!

С живейшей радостию и нетерпением спешу уведомить вас, что я принят в число студентов императорского Московского университета. Меня не столько радует то, что я студент, сколько то, что сим могу доставить вам удовольствие. Я, с своей стороны, сделал все, что только мог сделать: я перед вами оправдался. Тем более меня радует и восхищает принятие в университет, что я оному обязан не покровительству и стараниям кого-нибудь, но собственно самому себе. Хотя Лажечников и просил обо мне двух профессоров, но его просьба потому осталась недействительна, что в то время, когда я держал экзамен, вместо их другие были назначены экзаминаторами. Генерал Дурасов тоже в сем случае мне нимало не помог. Впрочем, он тем сделал мне большую пользу, что собственноручного распискою поручился в том, что я буду всегда ходить в форменной одежде и поведением своим не нанесу никакого начальству беспокойства. По уставу каждый студент должен найти себе поручителя; поручаться же может отец, родственник и всякой чиновный человек. Я получил от вас свидетельство о рождении 11 числа, в середу, просьбу подал 12 числа, экзамен держал 19, табель получил 21. Итак, я теперь студент и состоюсь в 14 классе, имею право носить шпагу и треугольную шляпу. 25 числа подал я просьбу в совет императорского Московского университета о принятии меня на казенный кошт. Решение на мою просьбу выйдет около Рождества Христова, а не прежде, и до тех пор я должен жить на своем коште. Мне необходимо нужно сшить студенческий вицмундир с форменными панталонами и черным Жилетом. Когда Капитолина Степановна поедет в Чембар, то с ее людьми пришлю вам фрак с панталонами, обе жилетки, тюфяк, одеяло, тулуп, картуз и проч. Так как меня определят на казенный кошт не ближе трех месяцев, а в партикулярной одежде ходить на лекции невозможно, то сделайте одолжение, пришлите мне денег на вицмундир, панталоны, форменную черную жилетку и форменную шинель. На вицмундир я куплю такого сукна по 5 руб. аршин, какого у вас в Чембаре или Пензе за 10 нельзя купить. На шинель я куплю серого сукна рубля по 4 за аршин. Сверх того, надобно не менее полуаршина купить малинового сукна на воротник и отвороты к вицмундиру, на воротник к шинели, на выпушку и на околыш картуза и на выпушку на панталоны. Сверх того, надобно купить желтых пуговиц и проч. Это письмо заключает в себе последние просьбы, которыми я вас обеспокоиваю. Скоро уже я перестану быть вам в тягость. Если к сему удастся найти хорошую кондицию, то я не только ничего от вас не буду требовать, но еще стану помогать братьям. Я сошел от Ольги Матвевны и теперь стою вместе с Максимовым и Слепцовым, братом того Слепцова, который был у вас помощником, на своих хлебах, в доме Колесникова, у портного Козакова, в двух шагах от университета. Мы платим за комнату но 20 ас, и у нас на содержание в день выходит у всех троих не более рубля. Сверх того, с нами живет Слепцова мальчик для услуг. Я начал ходить на лекции и записался на первый академический год у следующих профессоров словесного отделения: у

Каченовского, который читает историю русскую и статистику, Победоносцева, который читает словесность,

Терновского "-" богословие,

Ульрихса, "-" всеобщую историю,

Кубарева, "-" латинскую словесность,

Еннекеня, "-" французскую словесность,

Кистера, "-" немецкую "

Оболенского, "-" греческую "

Больше писать некогда, ибо тороплюсь на лекции. В следующем письме буду писать пространнее. Пожалуйста, не оставьте меня присылкою денег на вышеописанную форменную одежду и на содержание. Без форменной одежды мне запретят ходить на лекции. Прощайте. Остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш, студент императорского Московского университета

Виссарион Белинский.

Вот мой адрес:

Его благородию м. г. В.Г. (Белинскому) своекоштному студенту императорского Московского университета, живущему в 4-м квартале Тверской части, на Тверской улице в доме купца Колесникова, у портного Козакова.

2. Г.Н. И М.И. БЕЛИНСКИМ

Около 5 января 1830. Москва

Любезные родители, папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна!

Весьма удивило меня то, что вы не получили моего письма. Я в нем, движимый чувством благодарности за присылку мне 100 руб. денег, со всем жаром сердца, тронутого вашим благодеянием, со всею сыновнею почтительностию, благодарил вас за ваше одолжение. Потом извещал вас, что я принят на казенный кошт и что уже живу в самом университете. Как больно мне, что это письмо не дошло до вас! Я долгое время бесплодно ожидал от вас на оное ответа.

Вы спрашиваете меня, почему я не сшил себе форменной одежды? — Получив от вас деньги, я за первый долг поставил себе уплатить свои долги, купить черную жилетку и две черные косынки, купить некоторые необходимые и касающиеся до литературы книги, на что вышло больше половины присланных вами мне денег. Потом, по прошествии педели, я хотел уже покупать сукно, как вдруг к величайшему моему удовольствию и радости узнаю, что я принят на казенный кошт и в тот же самый день перешел в университет. Я для того хотел себе сшить форменную одежду, что своекоштному студенту необходимо должно иметь оную, ибо в противном случае могут выйти самые худые следствия. С казенного же студента сего требовать никак не могут, ибо он может ответить: "Если мне выдадут казенное платье, то я буду оное носить". Теперь для чего же мне было напрасно терять деньги? Беспокоил же я вас своими в рассуждении сего просьбами потому, что никаким образом не мог быть уверенным в том, что буду непременно принят на казенный кошт; или, по крайней мере, не надеялся быть принятым так скоро. Меня уверяли, что решение на просьбу о принятии на казенный кошт бывает не прежде, как пред самым Рождеством Христовым. Впрочем, оставшиеся деньги могли мне быть полезными, и я отдал в долги верным и надежным людям, у которых и беру понемногу, когда мне они понадобятся. Теперь вы видите, что в рассуждении меня вы должны быть совершенно спокойны и что присланная вами мне сумма хотя немаловажна, однако уже последняя. Я сам знаю ваши недостатки и тем более чувствую цену вашего одолжения и тем живейшую ощущаю к вам благодарность. Папенька, Вы на меня очень сердитесь и браните меня; это для меня чрезвычайно прискорбно. Признаюсь: я этого никак не ожидал. Часто случалось, в бытность мою в Пензе, переносить мне подобные с Вашей стороны со мною поступки; они раздирали мою душу, приводили меня в отчаяние. Я молчал, был спокоен; но это молчание, это спокойствие были ужасны. Надеюсь, что вперед Вы будете ко мне справедливее и подобными поступками не будете убивать Вашего сына, чувствующего к Вам истинную любовь и почтение, сына, который почти один умеет понимать и ценить Вас. Может быть, я не буду иметь необходимости беспокоить Вас более своими просьбами, равно как и одолжаться Николаем Михайловичем и Лукерьею Савельевною. Если успех одного предприятия, которым занимается Н.Л. Григорьев с одним студентом и в котором и я имею участие, не обманет нашего ожидания, то я надеюсь получить около 500 руб., а может быть, и втрое больше.

Теперь я опишу вам наше казенное житье-бытье. Комнаты, занимаемые студентами, называются номерами, которых 16, из них в двух живут два субинспектора. Всех казенных студентов 150 человек. В каждом номере находится от восьми до 12 студентов. У каждого студента своя кровать, свой стол и своя табуретка. Кровати все железные, очень аккуратно сделанные. Мягкие, довольно высокие тюфяки, подушки, простыня, желтое байковое одеяло, к которому пришита другая простыня, и полосатый чехол составляют постель. Наволоки, простыни и одеяла всегда бывают белы, как снег, и переменяются еженедельно. Стол состоит из довольно большого выдвижного ящика и шкапчика с двумя полками. Номера наши, можно сказать, отлично хороши: карнизы стен украшены алебастровыми барельефами, полы крашеные, окна большие. Чистота и опрятность необыкновенные. Для каждого номера определен солдат, который метет пол, прибирает постели и прислуживает студентам. По уставу вставать должно в 6 часов, впрочем, спать можно и до 8 с половиною. В семь часов бывает завтрак, который состоит из булки и стакана молока. Час вставания, завтрака, обеда, ужина и сна возвещается звоном колокольчика. По будням обед бывает в 2, а по праздникам в 12. Стол по будням состоит из трех блюд: горячего, холодного и каши. Горячее бывает следующее: щи капустные, огуречные, суп картофельный, суп с перловыми крупами, лапша и борщ; все это бывает попеременно. Из горячего говядина вынимается и приготовляется на холодное или жаркое. Хлеб всегда бывает ситный и вкусный, и кушанья вообще приготовлены весьма хорошо. По воскресеньям и прочим праздникам, сверх обыкновенного, бывают пироги, жаркое и какое-нибудь пирожное. Столы всегда накрываются скатертями, и для всякого студента особенный прибор, состоящий, как обыкновенно бывает, из тарелки, покрытой сложенною салфеткою, серебряной ложки, ножа и вилки. У каждого стола, коих всех 14, прислуживает солдат. На всякий стол садится по одиннадцати человек. Порядок в столовой чрезвычайно хорош. Увидя столы, накрытые снеговыми скатертями, на которых поставлены миски, блюда, парафины с квасом, приборы в величайшем порядке, можно подумать, что это приготовлен обед для гостей какого-нибудь богача по случаю праздника, бала или чего-нибудь подобного. Миски у нас оловянные на поддонниках, блюда такие же, тарелки каменные. Миски и блюда блестят, как серебряные. Такая чистота во всех отношениях наблюдается.

Теперь скажу вам что-нибудь о начальстве университета. Главное лицо оного есть попечитель, потом ректор и два инспектора — один казенных, а другой своекоштных студентов. Наш инспектор Дмитрий Матвеевич Перевощиков — человек весьма известный в ученом свете. Он строг, любит порядок, и мы спокойствием, порядком и устройством нашего казенного быта большею частию одолжены ему. Помощники его в должности называются субинспекторами; их четверо. Один доктор медицины, два лекаря, готовящихся быть докторами, и один кандидат словесности. Должность их состоит в том, чтобы присутствовать в столовой завтраке, обеде и ужине студентов и в 10 часов вечера обойти все номера, посмотреть, все ли студенты, велеть погасить свечи и поутру донести инспектору о тех, которые самовольно отлучались на ночь. Они ни малейшей власти не имеют над нами: если кто им нагрубит или сделает что-нибудь слишком молодецкое, то они должны только донести инспектору. В рассуждении свободы у нас очень хорошо. По будням от 2 до 10 часов ночи я имею право без всякого спроса быть вне университета. Ежели хочу ночевать вне оного, то должен для проформы спроситься у дежурного субинспектора. Перед праздниками носят по номерам лист бумаги, в который записываются желающие отлучиться на ночь. Праздник без всякого спроса можно проводить вне университета, только к 10 часам должно явиться, ибо в 10 часов гасят свечи и ложатся спать. Вот вам краткое описание казённого быта. Покуда все хорошо. Впрочем, эти постановления а особливо в рассуждении свободы нашей зависят от воли инспектора, и потому, если инспектор хорош, то и казенное житье хорошо.

Маменька, Вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам; право, подобные увещания меня не всегда приятны и могут мне наскучить. Если бы Вы советовали мне быть добрым человеком, не изменять правилам доброго поведения, то бы, хотя и сам все сие очень хорошо знаю, принял бы с благодарностию подобные советы. Я почел бы их за опасение матери, которая любит своего сына и страшится потерять его. И в таком случае, если бы я пошел по пути порока, увлекаемый пылкостию характера и огнем страстей, то, взглянув на Ваши строки, вспомнил бы, что я имею отца и мать, что я своим поведением могу причинить им много горестей и заставить стыдиться, что они имеют такого сына — вспомнил бы — и, может быть, удержался бы на краю пропасти, в которую готов был низвергнуться. Но Вы хотите из меня сделать благочестивого, странствующего пилигрима и заставить меня предпринять благопохвальное путешествие по московским церквам, которым и счета нет. Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел, которыми должно заниматься. Вы меня еще в прежнем письме упрекали в том, что я был в театре, а не был во всех соборных и приходских церквах. Театр мне необходимо должно посещать для образования своего вкуса и для того, чтобы, видя игру великих артистов, иметь толк в этом божественном искусстве. Я пошел по такому отделению, которое требует, чтобы иметь познание и толк во всех изящных искусствах. И потому я прошу Вас уволить меня от нравоучений такого рода: уверяю Вас, что они будут бесполезны.

Вы меня спрашиваете, любят меня студенты? С удовольствием отвечаю на сие, что я успел снискать любовь и даже уважение многих из них. Впрочем, на всех угодить невозможно. Некоторые из воспитанников семинарской премудрости не очень ко мне благосклонны, потому что я вслух... < Конец письма не сохранился >

3. Г.Н. И М.И. БЕЛИНСКИМ

22 января 1831. Москва

Любезный папенька, Григорий Никифорович!

С искреннею радостию спешу поздравить Вас с получением отличия, не схваченного, а заслуженного Вами. Желаю, чтобы Вы с такою же честию носили его, с какою и заслужили. Извините меня за мое долгое молчание и порадуйте меня хотя одною строчкою. Скажу Вам о себе, что я пускаюсь в море треволненное, в море великое и пространное, в нем же гади несть числа! Может быть, Вы скоро увидите имя мое в печати и будете читать обо мне разные толки и суждения как в худую, так и в хорошую сторону. Не могу решительно определить достоинство моего сочинения, но скажу, что оно много наделает шуму. Вы в нем увидите многие лица, довольно Вам известные! Но вперед говорить нечего: когда напечатается, тогда имеющие уши слышать, да слышат!..

Холера в Москве еще не совсем прекратилась: в казенных и частных заведениях еще находится около 60 человек больных. Впрочем, о ней как-то уже почти и не слышно. Москва опять воскресла. Говорят, что неутомимая посетительница находится в Германии и начинает в ней распоряжаться по-свойски. Писать больше не о чем, итак, до следующего случая прощайте!

Ваш сын
Виссарион Белинский.

Любезная маменька, Марья Ивановна!

Не знаю о чем и писать к Вам. Поздравлять с новым годом и желать нового счастия — что-то уже старо и, признаться, нелепо. Ежели я люблю Вас — то каждую минуту желаю Вам всех благ и всякого счастия, а не один раз в году. К Вам, я думаю, уже приехал инвалид Иванов (А.Е.), за храбрость и заслуги, а более всего за леность, отставленный в чистую. Скажите, пожалуйста, что за черный год напал на наш любезный Чембар: в нем повальный мор. Право, я нынче чембарские письма распечатываю с большим страхом: в них все такие ужасные новости: тот умер, другой скончался. Уведомьте меня, Бога ради, как поживает Никанор, довольны ли Вы им хотя сколько-нибудь.

Прошу Вас засвидетельствовать мое почтение милостивой государыне бабушке Дарье Евсеевне; кланяйтесь от меня всему семейству Никиты Александровича и скажите им, что я очень соболезную их несчастию. Кланяйтесь Федосье Степановне и скажите ей от меня, чтобы она теряла свои слезы и зрение только на мертвых, а не на живых.

Свидетельствую как Вам, так и Сашеньке мое почтение и прошу Вас писать ко мне почаще. Я живу далеко от Чембара, так всякий лоскуток бумаги дорог. Прощайте! Будьте здоровы и счастливы!

Ваш сын
Виссарион Белинский.

4. Г.Н. И М.И. БЕЛИНСКИМ

17 февраля 1831. Москва

Милостивые государи, папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна!

Из письма Катерины Петровны, а более чрез Лукерью Савельевну я узнал, что вы сильно на меня негодуете; эти неприятные известия сколько опечалили меня, столько и привели в большое недоумение, тем более, что я их совсем не ожидал. Правда, я давно не писал к вам; но позвольте спросить вас: о чем и как мне было писать к вам? Уверять вас в своей почтительности, любви, преданности, осыпать вас нежными названиями я не могу, ибо почитаю это не чем иным, как подлым ласкательством, как низким средством выманивать у вас деньги. Я не умею нежничать, но умею чувствовать и думаю, что священное чувство любви и уважения к родителям состоит и в в словах, а в поступках; заключается не в мертвой бумаге, но в душе пламенной, доступной для благородных и возвышенных впечатлений. Писать же к вам таким образом: при сей верной оказии я не мог проминовать, чтобы не засвидетельствовать вам моего всенижайшего почтения и уведомить вас, что я, слава Богу, жив и здоров, чего и вам желаю, а, впрочем, уповаю на благость всевышнего — я не могу и не смею, ибо это значило бы насмехаться над вами. Не подумайте, что это я для <того> пишу, чтобы загладить мой проступок, вымолить у вас прощение, подластиться к вам и заставить вас этим прислать мне денег — нет! Я слишком горд, слишком благороден, чтобы извиваться перед вами ужом и жабою из такого низкого и подлого намерения. Цель моего письма есть — оправдаться перед вами не как перед людьми, от которых я могу получить несколько денег, но как перед людьми, которым я обязан моим существованием. К моему величайшему прискорбию, я вижу, что вы почитаете меня мальчишкою, который потому только забывает вас, что не зависит от вас в рассуждении содержания и свободен от вашего влияния тем расстоянием, которое разделяет его с вами. Одним словом: вы почитаете меня мальчишкой, который вышел из училища и, встретившись на улице с прежним своим учителем, дразнит его языком, зная, что он не может уже высечь его розгами. Поверьте, что сын ваш заслуживает лучшего о себе мнения, нежели какое вы о нем имеете. Где бы я ни жил, чем бы я ни был — я всегда буду почитать священнейшею обязанностию быть добрым сыном, любить и уважать своих родителей и признавать над собою их власть, которая есть важнее, законнее и священнее всех властей в мире. Я не хочу философски исследовать, есть ли любовь и уважение к родителям чувство, внушенное природою, или оно есть следствие внушенных с младенчества правил, или что-нибудь другое; я способен питать это чувство, почитаю его святым, возвышенным; этого для меня довольно. Если бы я и точно сделал худо, не писавши к вам так долго, то вы могли бы слегка заметить мне неприличность такой с моей стороны в рассуждении вас невнимательности и не подозревать меня в низости чувств и подлости образа мыслей. Опять повторяю вам, что я не мальчишка, которого должно сечь, чтобы заставить хорошо вести себя, не грубый мужик, которого должно бить дубиною, чтобы заставить что-нибудь почувствовать. Вы, маменька, просили Лукерью Савельевну обругать меня Вашим именем; радуйтесь и веселитесь! Она с дипломатическою точностию повторила мне Ваши ласковые и благородные слова. Я не хочу говорить Вам о неприличности этих слов, о крайнем неблагородстве и низости выражений; замечу только мимоходом, что это уже слишком, слишком... Но мне уже не привыкать к подобным поступкам со стороны моих родителей... не хочу договаривать: может быть, и сами поймете...

Сообразивши все обстоятельства моей жизни, я вправе назвать себя несчастнейшим человеком... В моей груди сильно пылает пламя тех чувств, высоких и благородных, которые бывают уделом немногих избранных — и при всем том меня очень редкие могут ценить и понимать... Все мои желания, намерения и предприятия, самые благородные как в рассуждении самого себя, так и других, оканчивались или неудачами, или ко вреду мне же и, что всего хуже, навлекали на меня нарекание и подозрения в дурных умыслах; доказательства перед глазами. Вы сами знаете, как сладки были лета моего младенчества... Учась в гимназии, я жил в бедности, скитался (не) по своей воле по скверным квартиришкам, находился в кругу людей презренных, имел право лениться и проч... Поехал в Москву с пламенным желанием определиться в университет; мое желание сбылось. По ветрености, а более по неопытности, истратил данную мне сумму денег, которая в моих глазах казалась огромною, неистощимою. Потом поступил на казенный кошт... о, да будет проклят этот несчастный день!.. Любя своего брата, видя, что он в дому своих родителей живет на казенном коште, сострадая его слишком жалкому состоянию и вместе желая облегчить участь Александра Ефремовича, я убедил вас отправить их обоих в Москву. Цель благородная, бескорыстная, ибо я для того, чтобы способствовать сколько-нибудь, по мере моих сил и возможности, их счастию, брал на себя большую обузу и большую ответственность — и что же вышло?.. Чрез это я ввел вас в излишние издержки и хлопоты, через это напрасно измучены лошади, оставлена на дороге бричка и, что всего важнее, через это я навлек на себя ваше неудовольствие! Осужденный страдать на казенном коште, я вознамерился избавиться от него и для того написал книгу, которая могла скоро разойтись и доставить мне немалые выгоды. В этом сочинении со всем жаром сердца, пламенеющего любовию к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, — я в картине довольно живой и верной представил тиранства людей, присвоивших себе гибельное и несправедливое право мучить себе подобных. Герой моей драмы есть человек пылкой, с страстями дикими и необузданными; его мысли вольны, поступки бешены — и следствием их была его гибель. Вообще скажу, что мое сочинение не может оскорбить чувства чистейшей нравственности и что цель его есть самая нравственная. Подаю его в цензуру, — и что же вышло?.. Прихожу через неделю в цензурный кабинет и узнаю, что мое сочинение цензоровал Л.А. Цветаев (заслуженный профессор, статский советник и кавалер). Прошу секретаря, чтобы он выдал мне мою тетрадь, и секретарь, вместо ответа, подбежал к ректору, сидевшему на другом конце стола, и вскричал: "Иван Алексеевич! Вот он! Вот г. Белинский!" Не буду много распространяться; скажу только, что несмотря на то, что мой цензор в присутствии всех членов комитета расхвалил мое сочинение и мои таланты, как нельзя лучше, — оно признано было безнравственным, бесчестящим университет, и об нем составили журнал!.. Но после это дело уничтожено, и ректор сказал мне, что обо мне ежемесячно будут ему подаваться особенные донесения...

Каково это?.. Я надеялся на вырученную сумму откупиться от казны, жить на квартире и хорошенько окопироваться — и все мои блестящие мечты обратились в противную действительность, горькую и бедственную. Я мог бы найти кондицию, завести хорошие и полезные для меня знакомства; но в форменной одежде, кроме аудитории, нигде нельзя показаться, ибо она в Москве в крайнем пренебрежении; а я не только не имею необходимой для всякого молодого человека хорошей фрачной или сюртучной пары, но даже и хорошей форменной одежды; теперь третьи подштанники совершенно отказываются служить, а нового платья, по случаю холеры, и не думают шить. Лестная, сладостная мечта о приобретении известности, об освобождении от казенного кошта для того только ласкала и тешила меня, доверчивого к ее детскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести!.. Кстати, опишу вам поподробнее мое казенное житье-бытье.

Вам уже известно, что у нас с июня 1830 года воцарился новый инспектор; до окончания вакации и до начала открытия лекций он не делал никаких распоряжений; оные последовали через несколько дней после моего приезда в Москву. У нас прежде столы и кровати были вместе, и мы в одном и том же номере и занимались и спали. Это имело для нас ту выгоду, что мы могли иногда и полежать, если надоест сидеть, и кажный из нас имел свой особенный уголок. Щепкин уничтожил эти выгоды, перенесши кровати в другую половину этажа, занимаемого нами. Бывало, в номере жило не более как по десяти, или много-много по одиннадцати человек, а теперь по пятнадцати, семнадцати и девятнадцати. Сами посудите: можно ли при таком многолюдстве заниматься делом? Столики стоят в таком близком один от другого расстоянии, что каждому даже можно читать книгу, лежащую на столе своего соседа, а не только видеть, чем он занимается. Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух — словом, кто во что горазд! Извольте тут заниматься! Сидя часов пять сряду на лекциях, должно и остальное время вертеться на стуле. Бывало я и понятия не имел о боли в спине и пояснице, а теперь хожу весь как разломанный. Часы ударят десять — должно идти спать через четыре длинных коридора и несколько площадок; поутру, если забудешь взять с собою полотенце, мыло или что-нибудь подобное, надобно опять два раза пройтить бесконечную цепь коридоров. Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть. Я удивляюсь, каким образом мы уцелели от холеры, питаясь пакостною падалью, стервятиной и супом с червями. Обращаются с нами как нельзя хуже. Невозможно исчислить всех неудобств казенного кошта. Какая разница между жизнию казенного и жизнию своекоштного студента! Первый всегда находится в глазах начальства, самые ничтожные проступки его берутся на замечание; второй же почти не знает своего начальства, которое имеет на него самое слабое влияние. Живет он один или много с двумя товарищами на квартире; ему никто не мешает в его занятиях; он может сидеть целую ночь и спать целый день; никто не потребует у него отчета в образе его жизни. Сердце обливается кровью, как поглядишь, как живут своекоштные! Как только я приехал, то ректор призвал меня в правление и начал бранить за то, что я поздно приехал; этим я обязан Перевощикову, который тогда очень помнил меня и отрекомендовал ректору и Щепкину. Когда ректор говорил со мною, то он (Перевощиков) беспрестанно кричал, что меня надобно выгнать из университета. Наконец ректор в заключение спектакля сказал: "Заметьте этого молодца; при первом случае его надобно выгнать". Многие казенные же приезжали гораздо после меня, и им за это ни слова не сказали. Перед окончанием холеры я не ночевал ночи две или три дома; прихожу к Щепкину за одним делом, и он начинает меня ругать; говорит, что меня за это он отдаст, как какого-нибудь каналью, в солдаты и наконец с презрением начал выгонять из своих комнат! Разумеется, что подлец за такой пустой проступок ничего не может сделать, как только наказать выговором или у себя в доме, или в номере, или в правлении, и много-много посадить в карцер, и что его нелепые угрозы не могут никогда выполниться; но каково терпеть-то?.. Надеясь сорваться с казенного кошта, я дал себе клятву все терпеть и сносить, и потому ничего ему не сказал; случись же это ныне, то я разругаю его, как подлеца, нахаркаю ему в рожу, а если он еще стал бы забываться, то и разобью ее — и тогда уже меня отдадут в солдаты — но прежде выступления из Москвы зайду проститься с своими благодетелями — и (клянусь Богом и честью!) это прощание будет для них ужасно!.. Я в таком случае на все решусь!.. Покуда этого еще нет; а если еще поживу с годок на казенном коште, то, я думаю, что дождусь!.. Вот каков казенный кошт! Вот каково мое житье-бытье, мои обстоятельства, и вот каковы мои надежды!..

Теперь, лишившись всех надежд моих, я совершенно опустился. — Все равно — вот девиз мой. Но довольно: я думаю, что и так уже надоел вам моим длинным письмом. Прощайте, будьте здоровы и счастливы — и не забывайте своего несчастного сына.

Виссарион Белинский.

P.S. Свидетельствую мое почтение милостивой государыне бабушке Дарье Евсеевне и целую всех, составляющих наше семейство.

5. М.И. БЕЛИНСКОЙ

21 мая 1833. Москва

Любезная маменька!

Давно уже не писал я к Вам; не знаю, в хорошую ли или дурную сторону толкуете Вы мое молчание. Как бы то ни было, но на этот раз я желал бы не уметь ни читать, ни писать, ни даже чувствовать, понимать и жить! Каковым кажется Вам это вступление? Но погодите, не торопитесь: это еще цветики, а вот скоро попотчую Вас и плодами... Не радостны были все мои письма с самого проклятого холерного года; но теперь я не могу без ужаса и подумать о том ударе, которым готовлюсь поразить Вас, мою мать... Девять месяцев таил я от Вас свое несчастие, обманывал всех чембарских, бывших в Москве, лгал и лицемерил, скрепя сердце... но теперь не могу более. Ведь когда-нибудь надобно же узнать Вам. Может даже быть, что Вы уже знаете, может быть, Вам сообщено это с преувеличениями, а Вы женщина и мать... Чего не надумаетесь Вы? При одной мысли об этом сердце мое обливается кровию. Я потому так долго молчал, что еще надеялся хотя сколько-нибудь поправить свои обстоятельства, чтобы Вы могли узнать об этом хладнокровнее... Я не щадил себя, употреблял все усилия к достижению своей цели, ничего не упускал, хватался за каждую соломинку и, претерпевая неудачи, не унывал и не приходил в отчаяние — для Вас, только для Вас: я всегда живо помнил и хорошо понимал мои к Вам отношения и обязанности; терпел все, боролся с обстоятельствами сколько доставало сил, трудился — и, кажется, не без успеха. Вот в чем дело: Вы знаете, что проходит уже четвертый год, как я поступил в университет; Вы, может быть, считаете по пальцам месяцы, недели, дни, часы, минуты, нас разделяющие, думаете с восхищением о том времени, о той блаженной минуте, когда, нежданный и незванный, я, как снег на голову, упаду в объятия семейства кандидатом или, по крайней мере, действительным студентом!.. Мечта очаровательная! и меня обольщала она некогда! Но, увы! В сентябре исполнится год, как я — выключен из университета!!! Вы также, может быть, воображаете, что я скоро получу место учителя в гимназии и что приду в состояние быть опорою для Вас и братьев, и сестры — и я, точно, может быть, скоро буду учителем — но не в гимназии, а в уездном училище и еще в Белоруссии, даже, может быть, в самой Вильне, тысячи за две верст от Вас, на 700 рублях жалованья, и, может быть, через неделю после отправления сего письма уеду туда, не повидавшись с Вами ни на минуту. Предчувствую, что это будет Вам стоить больших слез, тоски и "даже отчаяния, и это-то самое меня и сокрушает, а на все прочее я смотрю хладнокровно и ни мало не печалюсь.

Но, маменька, все-таки умоляю Вас не отчаиваться и не убивать себя бесплодною горестию, Есть счастие и в несчастии, есть утешение и в горести, есть благо и в самом зле. Я видел людей в тысячу тысяч раз несчастнее себя и потому смеюсь над своим несчастием. Назад тому месяца два отдали в солдаты без выслуги одного казенного студента за такой проступок, за который и трехдневное заключение в карцер было бы достаточным наказанием. Его в цепях посадили в яму вместе с ворами и убийцами и в цепях представили к коменданту для отправления в Грузию; но он заболел и теперь в Лефортовской больнице, может быть, с минуты на минуту, как небесного дара, ждет себе смерти. А сколько выключено за ничто с худыми аттестатами, лишенных права служить!.. Что же я?., я буду служить учителем, получать 700 ас. в год жалованья, а если попаду в самую Вильну, то 1000 рублей; поступя вслужбу, буду состояться в 12 классе, а через три или 4 года получу прямо 9 класс с годом старшинства. Дальнейшее же мое повышение будет зависеть от моего поведения, усердия к службе и расположения ко мне попечителя. В этом отношении неимение ученой степени не будет иметь никакого влияния, ибо эта служба почти заграничная, и попечитель имеет неограниченную власть, что захочет, то и сделает. К тому же он очень добрый и благородный человек. Я и без того был же бы учителем поневоле на 6 лет, а теперь могу служить, сколь мне заблагорассудится.

Теперь в коротких словах расскажу Вам мою печальную историю. Вышедши из больницы, я просил Голохвастова, чтобы он из уважения к моей долговременной болезни позволил мне в конце августа или начале сентября держать особенный экзамен. Он хотя и не обещал исполнить моей просьбы, но и не отказал, а сказал: "Хорошо, посмотрим". Я остался в надежде и с половины мая до самого сентября, несмотря на чрезвычайно худое состояние моего здоровья, работал и трудился, как черт, готовясь к экзамену. Но экзамена не дали, а вместо его уведомили меня о всемилостивейшем увольнении от университета. Я перешел к Алексею Петровичу, купил один французский роман в 4 частях, к Рождеству с великими трудами, просиживая иногда напролет целые ночи, а во время дня не слезая с места, перевел его, в надежде приобрести рублей 300; но фортуна и тут прежестоко подшутила надо мною: в газетах было объявлено о другом переводе сего самого сочинения и потому я едва, едва могу получить 100 руб. ассигн. Я купил себе кое-какую фрачную пару, сюртук и прочие необходимости. Потом чуть не уехал на кондицию в Вологду, в дом к одному помещику за 600 руб., а потом в Орловскую губернию за 1200 руб. К счастию моему, все это не достоялось. А.Ф. Мосолов предлагал мне свое посредничество чрез своего родственника, но и сие не состоялось по причине внезапного отъезда из Москвы Аркадия Федоровича.

Наконец в половине великого поста я познакомился с профессором Надеждиным и начал переводить в его журнал. На страстной неделе приехал в Москву попечитель Белорусского учебного округа, действительный статский советник и кавалер Григорий Иванович Карташевский, и издатель "Телескопа" попросил его, чтобы он дал мне место учителя в Белоруссии. Я представлялся ему и по его назначению подал ему рассуждение, и он, наконец, сказал мне, что так как все белорусские училища состоят на правах гимназий, то прямо принять меня в какое-нибудь из них нельзя, но что он в скором времени должен открыть несколько уездных училищ; а что до сего времени я должен пробыть в каком-нибудь из приходских на 400 руб. жалованья; по что по приезде в Белоруссию он оставит меня на несколько месяцев в каком-нибудь гимназияльном на 1200 рублях жалованья до прибытия туда настоящего учителя из кандидатов и что в это время откроются и уездные. Итак, 27 апреля я подал ему просьбу, и он хотел было через два дня отправить меня в Белоруссию с одним кандидатом, туда же едущим. Этою поспешностию он хотел доставить мне рублей 40 денег на дорогу, ибо в таком случае мы бы оба платили прогоны за одну пару, следовательно, у каждого из нас половина прогонных денег осталась бы в кармане. Но после, увидев, что у меня нет ни копейки своих денег для того, чтобы запастись одеждою и другими необходимыми вещами, он сказал мне, что едет в Петербург и там постарается выхлопотать мне рублей полтораста награждения и уже оттуда пришлет мне свое решение, которого я дожидаюсь и теперь. Вот Вам моя история; она неполна, ибо я умалчиваю здесь о многом, многом, перенесенном мною в продолжение этого года. Теперь же только одна мысль, что все это может сильно огорчить Вас, убивает меня, а особенно то, что я перед отъездом не могу повидаться с Вами. О прочем же нимало не беспокоюсь; исключение же из университета даже некоторым образом радует меня, ибо я теперь уверен, что не попаду без всякого суда в солдаты за какую-нибудь безделицу. Притом же, если я с год прослужу хорошо в уездном училище, то непременно буду в гимназияльном, а на эти места много охотников даже и из своекоштных кандидатов.

Я не буду говорить Вам о причинах моего выключения из университета: отчасти собственные промахи и нерадение, а более всего долговременная болезнь и подлость одного толстого превосходительства. Ныне времена мудреные и тяжелые: подобные происшествия очень нередки. Обо всем этом я желал бы лично потолковать с Вами; но что делать... видно покуда так и быть; может быть, когда-нибудь, только не теперь... Итак, терпение!

Терпение! Терпение! Его призовите себе на помощь, им вооружитесь! Вам не слишком трудно будет это сделать, если Вы не забудете, что я перенес ужасные муки и страдания, о которых Вы никогда не узнаете и которые Вам даже невозможно и понять, что я претерпел несколько казней и пыток — для Вас! Мысль, что я не один, что с моим счастием или несчастием соединено счастие или несчастие нескольких человек, — эта мысль вооружила меня какою-то неестественною твердостию к перенесению стольких бедствий, от которых я мог бы освободиться легким и скорым образом; а сладостная надежда в скором времени прийти в состояние быть подпорою, утешением столь близких моему сердцу существ делала то, что я даже с каким-то наслаждением выдерживал эти напоры столь яростных бурь, со всех сторон устремившихся на мой утлой челн! Итак, маменька, я жду от Вас за это награды: не печальтесь, но надейтесь! Вы знаете мой характер — я на все могу решиться, и горе мне, горе Вам, горе всему нашему семейству, если я узнаю, что я буду причиною Ваших страданий, что еще боле расстрою Ваше здоровье и сокращу Вашу жизнь... Горе... больше ничего не скажу. Но если Вы хладнокровно перенесете эту неприятность, то, клянусь Вам Вашим Богом, все дни, все минуты моей жизни до последнего издыхания будут посвящены Вам и Вашим детям, мне единокровным; что все мои действия, все усилия будут стремиться к их и Вашему счастию. Пока я здоров, до тех пор, верьте мне в этом, до тех пор, повторяю Вам, моя мать не будет иметь нужды ни в чем; я сам скорее откажу себе в последнем, но исполню даже малейшие ее прихоти. Итак, маменька, в последний раз повторяю Вам: мое счастие, моя жизнь, сохранение чувства моей нравственности, все, наконец, все зависит теперь от Вас; умейте понять это. Жду от Вас в самом скором времени собственноручного письма; адресуйте его на имя Алексея или Дмитрия Петровича; если оно не застанет меня в Москве, то они перешлют его ко мне в Белоруссию. Буду считать минуты: не медлите ответом! Засим — простите! Ваш сын

Виссарион Белинский.

P.S. Ваши письма, талер и два окорока, посланные с человеком Н.Н. Щетинина, получил. Насчет Вашего препоручения скажу Вам решительно, что я ни в чем этом толку не знаю ни на грош, и потому прошу Вас обратиться с своими просьбами на этот раз к Вашему внучку Алексею Петровичу: он во всех экономных делах собаку съел и может надуть всю Москву, когда дело идет о том, чтобы из гроша сделать рубль. А я, право, не умею отличать золото от хорошей меди или бронзы, а серебро от олова. Пришлите к нему Вашу табакерку и положитесь на него совершенно: Вы останетесь им довольны. Об деле бабушки не справлялся, ибо у меня и по сю пору голова ходит кругом и я не могу опомниться; в иной день придется обегать по Москве верст двадцать; дел пропасть. Беспрестанно пишу, перевожу, держу корректуру "Магдалины" — словом, не знаю куда и сунуться. Только нынче, снова перечтя Ваши письма, обо всем вспомнил. Алексей Петрович берет на себя исправить все эти комиссии.

В. Б.

6. К.Г. БЕЛИНСКОМУ

20 сентября 1833. Москва

Любезный брат!

Стыдно забывать брата! Больше ничего не скажу тебе. Получил ли ты "Молву" и письма мои? Что делается у нас? Что папенька? Все ли в том же нравственном положении? Что говорил он о моем предложении касательно Никанора, что говорит обо мне? Бога ради, уведомь. Хотя он и забыл, что я ему сын, однако ж я помню, что он мне отец.

"Магдалины" от меня не жди. Я взял ее все три экземпляра и, по крайней моей нужде, продал все, даже и французский подлинник, и потому сам не имею ни одного экземпляра. В замену же ее посылаю тебе несколько картинок мод, прибей их на стенку, хоть в нужнике, на память обо мне.

О себе скажу тебе, что я живу довольно хорошо для своих обстоятельств. Связь с моим любезным Петровым и многими другими, можно сказать, отборными по уму, образованности, талантам и благородству чувств молодыми людьми заставляет меня иногда забывать о моих несчастиях. В семействе Петрова я принят, как родной. Его мать, добрая, умная и любезная старушка, для меня истинно вторая мать. Также я знаком с одною из его сестер (которые все очень воспитанные девицы); она недавно уехала в Тулу, в гувернанты в один дом. Через Петровых я познакомился с домом одного помещика, Зыкова, где тоже очень хорошо принят и обласкан. В этом доме много барышень; ты догадаешься, что по этой причине я с большим удовольствием провожу там время. 17 сентября я был у них на именинах, немного танцевал, немного был пьян, ужинал, волочился, куртизанил... и был счастлив. Скажу тебе, что московский свет резко отличается от чембарского простотою, большею свободою в обращении и отсутствием глупых церемоний, как-то подхождения к руке и прочего. Вообще там менее можно конфузиться, нежели у вас. Там лучше умеют ценить достоинства и лучше вашего умеют наслаждаться удовольствиями. А барышни? О! какая разница с вашими! Мне казалось, что я был перенесен в какой-то другой, доселе безвестный мне мир. Сверх сего, я еще имею хороших знакомых в том доме, где живет Григорьев (Николай Львович). Хозяин оного управляет имением Зыкова. Жена его и дети — предобрейшие люди и принимают меня совершенно, как родного. Часто хожу к Авениру Ивановичу и Александре Николаевне, которые расположены ко мне по-прежнему. Видишь ли, сколько у меня в Москве знакомств и связей? О, Москва, Москва! — жить и умереть в тебе, белокаменная, есть верх моих желаний. Признаться, брат, — расстаться с Москвою для меня все равно, что расстаться с раем. Если я и попаду в проклятую Белоруссию, то прослужу в ней год, много, много два — а там в Москву, в любезную Москву!

Я забываю уведомить маменьку, что я получил подушку, за которую и благодарю, равно как за рубашку, полотенце и платок. Странное дело! мне всё присылают то, чего не надо: рубашек у меня довольно, полотенцев пропасть, а Федосья Степановна прислала мне еще рубашку да полотенце. А я, между тем, крайне нуждаюсь в подштанниках — а их-то, как нарочно, никто не догадается прислать.

За всем сим — прощай!

Твой брат
В. Белинский.

Доставителя сего письма прошу обласкать: он парень умный, расторопный и оказывал мне некоторые послуги.

7. М.И. БЕЛИНСКОЙ

25 мая 1834. Москва

Любезная маменька!

Скажите, Бога ради, что у Вас там делается? Живы ли Вы, здоровы ли? С лишком три месяца я не получаю от Вас ни строчки; уж не случилось с Вами какого-нибудь большого несчастия, о котором Вы боитесь меня уведомить? Что делает Константин? Не стыдно ли ему не писать ко мне хотя раз в три недели? Бога ради, успокойте меня поскорее: я не на шутку начал беспокоиться; у меня и своего горя довольно, а Вы своим молчанием еще больше усугубляете его. Я не писал к Вам так долго потому, что все от Вас ожидал письма; наконец, терпенья моего не стало.

О себе скажу Вам, что я получил, наконец, мои бумаги от подлеца Карташевского; они были у него затеряны; наконец он нашел их и прислал к Надеждину на Фоминой неделе. За мое терпение предлагал мне чрез родственника своего Аксакова место лучшее того, какое я просил прежде; но, сами посудите, можно ли служить под таким любезным начальником? К тому же я не расстанусь с Москвою ни за все блага в мире.

Потом скажу Вам, что я живу на своей собственной квартире и занимаю прекрасную отдельную комнатку, за которую вместе со столом и чаем плачу сорок рублей ассигнациями.

Я имею две кондиции; приготовляю из словесности к поступлению в университет двух молодых людей. С первой кондиции получаю 40 ас. в месяц, а со второй по 3 ассигн. за урок и даю два урока в неделю. Эти-то кондиции и дали мне возможность нанять квартиру. Живу я теперь на Тверской улице, почти против дому генерал-губернатора, в мезонине, который составляет собою третий этаж огромного дома Варьгина. Полученные мною за перевод недавно около 200 рублей дали мне средства обзавестись необходимою мебелью, как-то: кроватью, столом, постелей, ширмами, стульями и проч., кое-каким бельем, платьем, необходимыми книгами и прочими вещами. Однако, несмотря на то, все-таки сижу без денег, несмотря на крайнюю расчетливость, умеренность и экономию, и терплю недостаток во многих вещах. Теперь подумываю, как бы еще достать месяца на полтора работки ста на три; тогда бы совсем поправился и зажил бы паном. Я вне себя от восхищения, что нанял квартиру, где тишина и уединение дают мне совершенную возможность заниматься науками. Вы не можете представить, чего мне стоило обременять собою Алексея Петровича, который, как Вам известно, и сам живет с нуждою пополам и кое-как сводит концы с концами. Притом же теснота и многолюдство совершенно лишали меня средств заниматься. Теперь я начинаю дышать посвободнее, начинаю отдыхать от тяжелой ноши горестей и бесперерывных бед, под тяжестию которых чуть было не утратил совершенно и душевного и телесного здоровья.

Вы, может быть, спросите: а что ты не определяешься к месту? В Москве нельзя занять учительского места, а куда-нибудь, не только в уезд, но даже и в губернский город, я ни за что в свете не поеду, скорей умру. Теперь же дожидаюсь ваканции на место одного корректора в университетской типографии, который едет в Петербург определиться по гражданской части. Я было чуть не попал в корректоры, да покуда ждал бумаг от Карташевского, место заняли перед самою Пасхою. Если бы я получил мои бумаги на 2-й или 3-й неделе поста, то был бы теперь при месте. Должность корректора состоит в том, чтобы выправлять корректуру печатаемых в университетской типографии книг; жалованья — 700, квартира, дрова, да, сверх того, так как за каждый выправленный лист полагается корректору 30 коп., то в конце года иные, которые поприлежнее занимаются своею должностию, получают рублей по 300, по 400, по 500 и более в виде награждения; а чины — чинами. Всех корректоров 7; есть действительные студенты, двое кандидатов, из коих один племянник ректора университета Болдырева. Я с ним нахожусь в приятельских отношениях, и он-то доставил мне работу, за которую я получил с лишком 200 руб. Когда я определюсь на это место, то, кроме верных 1200 руб. (полагая сюда квартиру, дрова, свечи и выдачу за поправку), я могу продолжать мои кондиции, занять другие и, сверх того, заниматься переводами, ибо свободного времени от должности — пропасть. Теперь Вы поймете, отчего я не хочу ехать учителем в какой-нибудь город, хотя теперь могу это сделать в неделю, почему я так дорожу Москвою. У меня теперь две кондиции и то самые плохонькие — но я надеюсь в скором времени добиться других побольше и получше, ибо в Москве трудно достать одну первую. Здесь так хорошо платят за уроки, что кандидаты московские отказываются от таких кондиций, за которые предлагают по 5 ассигн. за час. Межевич (корректор — племянник ректора) получает с своих уроков рублей по 40 в день; другие знакомые мне кандидаты тоже. Я не кандидат и не действительный студент, так не побрезгую не только пятью рублями, но 4-мя.

Получение места зависит от Надеждина; он обещает мне его. Он очень ласкает меня, и я надеюсь на него, как на каменную гору. Итак, маменька, вот Вам на первый раз; в следующий надеюсь написать еще что-нибудь получше. Как скоро получу место и перейду на казенную квартиру, тотчас возьму к себе обоих братьев. Константина можно будет впихнуть как-нибудь в какое-нибудь присутственное место. Я бы желал в почтамт: там служба трудная, зато хорошее жалованье и награды беспрестанные; но об этом потолкуем в свое время. Теперь же прощайте. Свидетельствую мое нижайшее почтение папеньке, бабушке, братьям, сестре, всем родным, домашним и знакомым. Бога ради, пишите поскорее. Погода в Москве гадкая: дождь беспрестанный, солнца видим мало и холод, словно как в октябре. Уведомьте, какова у Вас, каковы хлеба и пр. Остаюсь искренно любящий Вас сын Ваш

Виссарион Белинский.

Письма по-прежнему адресуйте на имя Алексея Петровича прямо в Сенат или на квартиру его.

Опубликовано: Белинский В.Г. Собрание сочинений. В 9-ти т. Т. 9. Письма 1829-1848 годов. М.: Худож. лит., 1982.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.