| ||
|
Три части. Перевод с немецкого седьмого издания. СПб. 1848. Судя по слухам, предшествовавшим появлению этой книги, равно как и по седьмому изданию ее подлинника, а еще более по предисловию переводчика, г. Экерта, мы ожидали найти в этой книге гораздо более, нежели сколько нашли в ней. Первая часть заключает в себе «Одиссею», вторая— «Илиаду», третья — небольшие рассказы о подвигах Язона, Тезея, Алкида, о судьбе Эдипа и гибели его рода и т.п. Конечно, хорош» и полезно знакомить детей с античною жизнию древних; во вопрос в том, как это должно делать. Мы уже высказали на этот счет мнение, по поводу «Библиотеки для воспитания», издаваемой Редкиным, в которой тоже были помещены «Одиссея» и «Илиада» в сокращенном прозаическом рассказе. Но предмет этот кажется нам столь важным, что мы не боимся повторить уже сказанное. Поэмы Гомера можно, даже должно передавать детям с выпуском, местами даже с переделками для связи, потому что иначе они узнают из них такие вещи, знакомство с которыми для детей вредно в нравственном отношении. Но этим должны ограничиться все изменения. Передаватель поэм Гомера прежде всего должен стараться о том, чтобы сохранить поэтический колорит подлинника, потому что этот колорит составляет смысл и душу, так сказать, творений вечного старца. Для этого он должен передавать их особым языком, чем-нибудь вроде мерной прозы. Тогда сколько прекрасных поэтических впечатлений для детей, какая подготовка к классическому ученью! «Илиада» и «Одиссея» сложены во времена варварства эллинского племени и беспрестанно отзываются варварством; но это было варварство лучшего племени в древнем мире,—племени, которому суждена была такая великая роль в исторических судьбах человечества. И потому в этих так часто отзывающихся варварством поэмах так много героического, возвышающего душу, человеческого! Никакая литература не представит ничего лучшего, как, например, то место в «Илиаде», где старец Приам целует руки убийцы своего сына, моля его о выдаче трупа Гектора, и где ненасытимый во гневе и мщении смягчается при воспоминании о своем старце отце и соединяет свои вопли, стенания и слезы с рыданиями бедного царя Трои. Но человеческое является проблесками во всех поэтических проблесках всех народов в мире; оно есть и в индейских поэмах и драмах; но там оно является в безобразных, чудовищных, отталкивающих формах; как человеческое (то есть общее всем людям, без различия национальностей и времени), так и поэзия сверкает в них редкими искрами; это, положим, жемчужины, но которые надо отыскивать в куче мусору. Не таковы создания древней Греции! В них все красота, изящество, художественность! Вот это-то и заставляет забывать о том, что быт, изображенный в поэмах Гомера, отзывается варварством и дикостию нравов. На детей эта сторона не может действовать вредно; напротив, они непосредственно привыкнут переноситься в нравы чуждых народов и судить о них не с точки зрения своего быта, общества и времени. Нечего также бояться, что дети примут эти сказки за истину. Пусть примут; в свое время, когда перестанут быть детьми, они поймут, что это поэтические, а не исторические сказания. Лучше же им принять за истину «Илиаду» и «Одиссею», нежели «Бову королевича», «Еруслана Лазаревича» и «Георга, милорда английского». Ведь мы, взрослые, читаем хороший роман не как вымысел, а как быль, хотя и знаем, что это вымысел. Мы восхищаемся, принимаем участие в том или другом лице, боимся за него, иногда скорбим и плачем о его гибели, и все-таки не думаем утешать себя, что это выдумка. Зачем же отнимать у детей это очарование, без которого у них не может быть никакого удовольствия в чтении этих поэм? Но ученый г. Беккер думает об этом совсем иначе. У него «Илиаду» и «Одиссею» рассказывает «милый» учитель «милым» детям. А рассказывает он не только без всякого участия и теплоты, но с явного холодностию, не только без уважения, но с худо скрываемым презрением к предмету своего рассказа. Он беспрестанно прерывает себя, чтобы толковать «милым» детям, что ведь это все сказки, вздор; «милые» дети тоже беспрестанно прерывают его, чтобы объяснять все чудесное естественным образом. Какие «милые» маленькие критики-философы! Верно, из них выйдут со временем Лессинги! Увы, нет! Из них ничего не выйдет, кроме болтунов и резонеров. Чтобы сделаться знатоком в поэзии, а тем более критиком, надо сперва запастись поэтическими впечатлениями, прожить целый период не совсем отчетливого и разборчивого восторга. Дух критики придет сам со временем, мало-помалу овладеет человеком и научит его отличать посредственное от хорошего, хорошее от лучшего. Не только ребенок, молодой человек, приступающий к знакомству с поэзией прямо через критику, с готовыми своими или чужими мнениями, никогда не будет знать поэзии, и если у него от природы эстетическое чувство, не разовьет его, а заглушит. В рассказе «милого» учителя «Илиада» и «Одиссея» являются сказками, до того нелепыми по содержанию, грубыми и безобразными по изложению, что мы, право, не знаем, почему детям лучше читать их, нежели «Бову» или «Еруслана». Мы даже уверены, что дети с большим удовольствием станут читать последних, потому что в них рассказ не прерывается толками, что это-де вздор и чепуха. Особенно уродлива вышла несчастная «Одиссея». О пользе такого чтения для детей нечего и говорить: тут если не вред, то совершенная бесполезность. Дети будут видеть беспрестанную и бесчеловечную резню, кровавые жертвоприношения, иногда даже людьми, обжорство, несправедливости, преступления, пороки и уже ничего более не увидят изо всего этого. Особенно собьют их с толку боги. Грек, создавши своих богов, перенес на них свои дурные и хорошие стороны, свои чувства, страсти и понятия. Эти боги были идеализированные греки, только в преувеличенных размерах красоты телесной и нравственной силы. Эта поэтическая апофеоза человека довела грека до самых наивных противоречий. Приписавши им бессмертие, он поставил над ними какую-то судьбу, подчинил их ей, заставил их бояться ее, как боялся ее сам, впрочем решительно не зная, что она такое. Приписавши им блаженную жизнь на высоком Олимпе, грек усеял их жизнь всеми огорчениями и неприятностями, какие испытывал сам. Зевес — отец и глава богов; ему ли, кажется, не блаженствовать! Но у него жена — Гера — богиня земли и раздора. Она поперечит ему на каждом шагу, преследуя его детей, не с нею прижитых, он беспрестанно с ней ссорится, грозит ей карою, и раз на железных цепях повесил ее между небом и землею, а на ноги повесил тяжелые наковальни и бичевал ее молниями. Но эта исправительная супружеская мера ни к чему не послужила. Все другие боги боятся его, а между тем беспрестанно поступают против его воли, а уж друг другу то и дело наносят обиды. Особенно придает странный сказочный характер поэмам Гомера вмешательство богов в дела людей. Все герои сильны не своею силою, а силою стоящих за ними, поборающих им богов, которые собственным оружием то отводят от своих любимцев удары врагов, то сами наносят врагам удары. Герой «Илиады» — Ахилл; он должен быть всех храбрее, доблестнее, сильнее и искуснее в боях. Соперник его — Гектор. Положим, Ахилл должен был одолеть Гектора; но все же эта победа должна бы была ему чего-нибудь стоить, а между тем он убил его, как ягненка. Копье Гектора отскакивает от шлема Ахилла, не потому, что брошено было не довольно мощною рукою, а потому, что шлем выкован рукою бога Гефеста. Мало того, по воле Судьбы, Зевес отступается от Гектора, и сам Феб, не оставлявший его в боях, отходит от него; а между тем Паллада помогает Ахиллу. Принявши образ Гекторова брата Деифоба, она принимает у Гектора копье; но когда тому оно опять понадобилось, он уже никого не увидел за собою и понял, что это было дело враждебной ему Афины. Мудрено ли после, этого было Ахиллу одолеть Гектора! Где ж тут герой, необыкновенный силач и храбрец? Но в поэтическом изложении все это так полно жизни своего особенного рода, поэтического смысла, так понятно это смешанное участие богов и людей в одних и тех же действиях! Эти боги так похожи на людей, а люди на богов! Странным нам кажется порядок рассказов Беккера. «Одиссея» служит естественным продолжением «Илиады», а между тем у него «Одиссея» рассказана в первой части, а «Илиада» — во второй; третья часть содержит в себе описание подвигов героев, живших, по преданию, до Троянской войны. Только краткое изложение «Энеиды» у места — в третьей части. Да и вообще «Энеида» рассказана так, как следует рассказывать такие поэмы, и взгляд Беккера на произведения Виргилия самый верный, умный и современный. Перевод этой книги не обнаруживает в переводчике ни особенного знания русского языка, ни уменья владеть им. Вот несколько примеров для доказательства. «Даже в XVI столетии испанцы, думая (,) что нашли в Патагонии людей (,) превышающих ростом европейцев, не могли удержаться от хвастовства, что они наконец народ истинно великанский; а на поверку вышло, что только старинная одежда кажет патагонцев выше, чем они действительно суть» (ч. I, стр. 136). В этом периоде нет смысла: патагонцы высоки ростом, а испанцы поэтому сочли себя великанским народом! Вместо неуклюжей фразы: «Выше, чем они действительно суть», не лучше ли было бы сказать просто: выше обыкновенного роста. «Но радость благородной царицы об отрадном предсказании была скоро(нарушена шумным) приходом женихов, которые, занимаясь до тех пор играми вблизи дворца, теперь же ворвались в залу, чтобы бражничать по обыкновению». — «Послушай, дед, убирайся подобру-поздорову, не то бывать расправе между нами». Какой же русский скажет «бывать» там, где надо сказать «быть»? Равным образом никакой русский вместо «сожжем» не скажет «сожгем», как это сделал г. Экерт на 123 стр. второй части своего перевода. «Это не мало оскорбило ахеян, и Пенелей очень желал помуштровать крикуна». Это что за слово — помуштроватъ? «Вы можете себе представить, что работа идет спорко». На 79 стр. третьей части употреблено слово извергство; такого слова не бывало в русском языке; переводчик, вероятно, хотел сказать «злодейство». «Лишенные общества и покровительства мужчин, жизнь показалась им тяжкою мукою» (ч. III, стр 93). Сверх того, переводчик очень любит нежные уменьшительные: «Когда пирующие отцы раздают доли своим сынкам, никто не позовет сирого дитятю и не наделит его. О боги, мой Астианиакс! На коленах отца получил самые сладкие кусочки, и мягкая постелька ожидала его, утомленного детскими забавами» (ч. II, стр. 346—347). Кроме того, переводчик перелагает «Одиссею» на наши современные нравы: старая нянька Одиссея (Улисса) называет барином, и это слово употреблено не один раз в первой части. Впервые опубликовано: Современник. 1848. Т. VIII. № 4. Отд. III «Критика и библиография». С. 126—130.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник. | ||
|