В.Г. Белинский
Сельское чтение... Книжка четвертая

издаваемое князем В.Ф. Одоевским и А.П. 3аблоцким. Книжка четвертая. СПб. 1848.

В последнее время положение народа всюду стало возбуждать особенное внимание правительств, обществ, науки и литературы. Торжество Божественного учения Евангелия и успехи образованности должны были наконец довести до этого Европу, несмотря на царствовавшие в ней феодальные предрассудки и учреждения, долго разъединявшие государственные сословия.

В Европе и у нас— это тот же вопрос, но не тот его характер. У нас не было завоевания и — результата его — феодализма, стало быть, в нашей истории не было борьбы двух враждебных элементов, из которых один представлялся бы племенем завоевавшим, другой — покоренным. Отсюда, например, система поземельной собственности у нас совсем другая. При дворянстве, владеющем своею землею, у нас существует многочисленный класс свободных земледельцев, владеющих своею землею на коммунальном начале. Это обстоятельство, вместе с слабым развитием мануфактурной промышленности, причиною того, что у нас нет пролетариата в том виде, как он существует в Европе. Отсюда явление нищеты у нас имеет другой характер и другие причины. Оно делается очевидным, бросается в глаза только при неурожаях. Стало быть, это зло временное и местное, которое, по обширности России, никогда не может быть для нее общим. Но тем не менее это зло трудно предупреждать и также трудно облегчать. И вот тут-то, стало быть, настоящее наше зло. А какие его причины? — невежество, старые закоренелые привычки и предрассудки, ложные начала, на которых опирается наше земледелие, неразвитость, или, лучше сказать, почти несуществование той промышленности, которой потребителем должна б быть масса народа, затруднительность сообщений. Очевидно, что самое верное лекарство против такого зла должно состоять в успехах цивилизации и просвещения. Путь мирный и спокойный, ручающийся за достижение великой цели общего благосостояния! Петр Великий направил Россию на этот путь и указал ей ее цель; и с тех пор до сей минуты она была верна указанным ей ее Моисеем пути и цели, ведомая достойными потомками великого предка, преемниками его власти и духа... В отношении к внутреннему развитию России, настоящее царствование, без всякого сомнения, есть самое замечательное после царствования Петра Великого. Только в наше время правительство проникло во все стороны многосложной машины своего огромного государства, во все убежища и изгибы ее, прежде ускользавшие от его внимания, и сделало ощутительным благотворное влияние свое во всех стихиях народной жизни. Общественное благоустройство, не в одном административном, но и в нравственном смысле этого слова, составляет предмет его особенных попечений. Старые основы общественной жизни, которые уже заржавели от времени и могли бы только затормозить колеса великой государственной машины и остановить ее движение вперед, мудро отстраняются мало-помалу, без всякого сотрясения в общественном организме. Обращено особенное внимание на положение и быт народа и сделаны попытки, обещающие прекрасные результаты, на его, так сказать, воспитание. Вот истинное продолжение великого дела Петра! Это именно то самое, за что бы теперь взялся сам великий преобразователь России, если б он мог восстать из гроба, и о чем не только в его время, но и долго после него нельзя было и думать! Не говоря о многом другом, мы, в доказательство сказанного нами, укажем только на учреждение Министерства государственных имуществ...

Это просвещенное, вполне соответствующее духу века стремление правительства имело сильное влияние на направление общественного мнения. Обнародываемые правительством статистические сведения, заключающие в себе драгоценные факты для изучения даже нравственного состояния, быта и характера народа, не могли не оказать благодетельного влияния на самую науку и не обратить ее на вопросы, представляемые русскою жизнию. Отсюда резкая разница между старыми и молодыми поколениями: первые толкуют все о политике, администрации, смотрят на вопросы сверху вниз, говорят о развитии промышленности, городов — и далее не идут; вторые понимают вопрос наоборот, снизу вверх, и скромно ограничиваются на первый случай почвою, думая, что, прежде всего, не обработавши, не сделавши ее способною давать плод, нечего заботиться о плодах, а эта почва для них— народ. Другими словами: последние думают только о тех плодах, которые родятся под открытым небом, и мало толку видят в произведениях оранжерей и теплиц...

Но теперь явилась у нас особая порода мистических философов, основывающих свое учение на идее народности и народа. Что многочисленнейший и низший класс в государстве, обыкновенно называемый народом, в противоположность обществу, под которым разумеются среднее и высшее сословия, есть хранитель сущности, духа народной жизни,— это истина несомненная. Народ — сила охранительная, консервативная; и потому во всякой коренной реформе, касающейся всего государства, только то действительно, что проникнет и в народ. Своею инстинктивною преданностию преданию, обычаю, привычке он противится всякому движению вперед, всякому успеху и медленно, с упорством поддается натиску врывающихся к нему сверху нововведений. Этим он, с одной стороны, предохраняет само общество от произвольных уклонений от нормы народной жизни, ибо никогда не примет ничего несвойственного и, стало быть, вредного ей; с другой, делает прочными все результаты исторического развития, которых не может не принять. Непосредственное начало есть условие всего живого, и все сознательное и искусственное, чтоб быть действительным, а не призрачным, должно иметь свои корни в непосредственном. Но все непосредственное трудно для определения и яснее понимается чувством, каким-то инстинктом, нежели умом. Оттого ребенок всегда больше загадка, нежели взрослый человек. Оттого стихия народной жизни, то, что называется народностию, нациоиальностию, никогда не может быть выговорена несколькими словами. Но наши мистические философы, о которых мы заговорили, думают, что они вполне разгадали и постигли тайну русской народности, на долю которой, по их мнению, достались любовь и синтезис в понимании и образе жизни, так же как на долю Запада, в отличие от нас, достались вражда, анализ и отрицание. Хотя некоторые из них и принимают реформу Петра за необходимую, но это только увеличивает путаницу и противоречия их мистической теории, потому что норма нашей жизни, по их убеждению, только в народе, и притом преимущественно в народе до эпохи монгольского ига. Народ для них, стало быть, высшее откровение всякой истины, касающейся до сущности и формы нашей государственной жизни. Стоит только делать всем то, что делает народ, не отставать от него ни в чем — и все пойдет хорошо, больше не о чем будет и заботиться. Само собою разумеется, что всякая попытка на распространение просвещения и образования в народе, в их глазах, есть ни больше ни меньше, как святотатственное посягательство на здоровье и честь народной жизни. Вот до какой нелепости может довести людей самая истина, если она понята ими односторонне. Источник этого заблуждения заключается именно в том понимании народа, которое мы сами и сейчас высказали и на которое эти господа с торжеством могли бы указать, как на свое оправдание. Но это только одна сторона предмета. Мы не знаем доселе ни одного народа, которого развитие и ход вперед не были бы основаны на разделении народной жизни на народ и общество. Этого разделения нет у азиятских коснеющих народов, ибо у них разделяют народ касты, привилегии, по не просвещение и образование. Начиная с греков, родоначальников европейской цивилизации, у всех европейских народов высшие сословия были представителями образования и просвещения, по крайней мере везде то и другое начиналось с них и от них шло и к народу. Без этих высших сословий, которым обеспеченное положение и присвоенные права давали возможность обратить свою деятельность на предметы умственные, народы навсегда остались бы на первобытной степени их патриархального быта. Ученые и художники большею частию везде выходили из народа, но не к народу обращались они. Правда, во времена всеобщего невежества, например, в мрачной ночи средних веков, ученые в особенности составляли особую касту, равно чуждую и народу и обществу, и с той и другой стороны могли ожидать для себя только обвинения в чернокнижничестве и костра. Но когда мрак невежества начал рассеиваться, к кому обратились служители науки, кто принял в них участие? — средние и высшие сословия, а не народ. Что касается до искусств, они всегда существовали и поддерживались высшими сословиями. Стало быть, это разделение народа на классы было необходимо для развития человечества. Личность вне народа есть призрак, но и народ вне личности есть тоже призрак. Одно условливается другим. Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность — цвет и плод этой почвы. Развитие всегда и везде совершалось через личности, и потому-то история всякого народа так похожа на ряд биографий нескольких лиц. История показывает, как часто случалось, что один человек видел дальше и понимал лучше всего народа то, что нужно было народу, один боролся с ним и побеждал его сопротивление, и самим народом причислялся потом за это к числу его героев. Бывали и такие народы, которые не стоили одного человека; по крайней мере для нас вымышленный или истинный Анахарсис гораздо лучше всех скифов, его недостойных соотечественников.

Итак, очевидно, что разделение на классы было необходимо и благодетельно для развития всего человечества и что выйти из привычек и обычаев простого народа совсем не значит выйти из стихии народной жизни в какую-то пустоту и отвлеченность и сделаться призраком. Один народ, разумея под этим словом только людей низших сословий, не есть еще нация: нации составляют все сословия. Люди, которые презирают народ, видя в нем только невежественную и грубую толпу, которую надо держать постоянно в работе и голоде, такие люди теперь не стоят возражений: это или глупцы, или негодяи, или то и другое вместе. Люди, которые смотрят на народ человечнее, но думают, что, по причине его невежества и необразованности, он не заслуживает изучения и что вовсе нечему учиться у него, такие люди, конечно, ошибаются, и с ними мы готовы всегда спорить. Но еще больше их ошибаются те, которые думают, что народ нисколько не нуждается в уроках образованных классов и что он может от них только портиться нравственно. Нет, господа мистические философы, нуждается, да еще как! Народ — вечно ребенок, всегда несовершеннолетен. Бывают у него минуты великой силы и великой мудрости в действии, но это минуты увлечения, энтузиазма. Но и в эти редкие минуты он добр и жесток, великодушен и мстителен, человек и зверь. Никакая личность не сравнится с ним в эти минуты ни в способности ясно видеть истину, ни в способности грубо заблуждаться, ни в добре, ни в зле, ни в генияльности, ни в ограниченности. Это сила природная, естественная, непосредственная, великая и ничтожная, благородная и низкая, мудрая и слепая в ее торжественных проявлениях. Это — море, величественное и в тишине и в буре, но никогда не зависящее от самого себя, никогда не управляющее само собою: ветер его повелитель... Просвещение и образование никогда не могут лишить народ его силы и очень могут исправить или по крайней вере смягчить его недостатки. Зверь родится почти готовым; как скоро молоко матери поставило его на ноги — он совсем готов, его воспитание кончено. В устройстве своего тела и в своем инстинкте он имеет все, что нужно для поддержания и охранения его существования. Чем больше похож он на зверя своей породы, тем он лучше, совершеннее. Человек родится в более жалком и слабом состоянии, нежели зверь. Искусство, об руку с природой, встречает его у порога жизни и провожает за порог жизни. Необходимость в пеленке, в колыбели уже показывает его зависимость от искусственного, противоположного природе. Он все должен перенять от взрослых — и язык, и понятия, и формы жизни. Предоставленный одной природе, отдаленный от всякой искусственности, он вырастет зверем, дурно воспитанный, он будет животным, только не диким, а домашним; но если зверь должен походить на зверя, то человек тем более должен быть человеком. Не потому ли обезьяны так и отвратительны, не в пример прочим животным, что, будучи зверьми, похожи на людей? Что же может быть отвратительнее человека, похожего на зверя? Конечно, все это нисколько не может относиться ни к какому народу, потому что всякой народ живет общественною жизнию, всегда искусственною в самой ее естественности, стало быть, никогда звериною. Но зато посмотрите на вечно младенчествующие племена: много ли в них человеческого, кроме всегда присущей человеческой натуре возможности очеловечиться? И сколько у иного народа бывает племенных диких черт, как дружно уживается в нем человеческое и прекрасное рядом с звериным и безобразным! Ему ли не нужно воспитание? его ли не надо учить, просвещать, образовывать? Подобным мыслям следовало бы родиться только в лесах, выходить из крепколобых голов звериных. Человек, отделившийся от народа образованием, наблюдая и изучая народный быт, может научить простого человека лучше пользоваться тем, с чем тот обращался всю жизнь свою. Он может научить его не только употреблению барометра, в котором тот не нуждается хоть потому, что ему не на что купить такой дорогой вещи, но уходу за скотом, в котором тот очень нуждается. Мало того: узнавши что-нибудь полезное от народа, образованный человек может возвратить народу это же самое, у него взятое приобретение в улучшенном виде. Но сам народ — лучший решитель этого вопроса. Бывает в его жизни период, иногда очень длинный, когда он действительно от всякого нововведения, не сообразного с его привычками, отстаивает себя, словно от смерти. Но если ему суждено жить, а не прозябать растительно, другими словами: если ему суждено историческое существование, а не фактическое только, этот период рано или поздно должен кончиться. Так было с русским народом. Назад тому лет пятьдесят, матери выли, как по мертвых, провожая сыновей своих в школы,— и это матери не крестьянки, а разных городских сословий; а теперь всякой крестьянин радехонек возможности выучить своего сына грамоте. Ученье свет, неученье тьма, говорит он, и в его глазах грамотный человек — существо высшего разряда. Сделай грамотный перед безграмотным подлость — последний, упрекая его, всегда скажет: «а еще грамотный!» Только люди, детски верующие в непреложность априорных теорий и не признающие доказательной силы фактов, могут думать, что реформа Петра не коснулась народа, и если зацепила его, то чисто внешним образом. Это очевидная нелепость. Что русский народ — один из способнейших и даровитейших народов в мире,— это он сам доказал так хорошо, что в этом не сомневаются в Европе даже те, которые, во всем остальном, не хотят в нем видеть что-нибудь другое, кроме дикого татарина. Способность переимчивости у русского народа равняется только его страсти к переимчивости. Это его натура. Трудно было ему сдвинуться с своей стоячести в первый раз, но сдвинувшись, он уже не может не идти. Предрассудки, предание гораздо меньше препятствуют его успехам в образовании, нежели как обыкновенно думают об этом. Правда, русский человек уж так создан, что не может не покоситься ни на какую новинку. Это относится не к одним крестьянам, но и к господам. Явится франт в шляпе нового фасона,— и насмешливым улыбкам нет конца; а через неделю сами насмешники, глядишь, разгуливают в тех же шляпах. Что ни увидит русский человек нового у соседа, редко удержится похаять, а перенять никогда не удержится.

Чрезвычайный успех «Сельского чтения» может, между прочим, служить не последним доказательством сильной охоты нашего простого народа, говоря его собственным выражением, набираться из книг уму-разуму. Первая книжка «Сельского чтения» вышла в 1843 году, и в том же году появилась вторым изданием; оба издания состояли из 9000 экземпляров. В 1844 году вышла вторая, а 1845 —третья книжка «Сельского чтения»; в 1846 году вышло пятое издание первой и второе издание второй книжки. Всех экземпляров этого прекрасного издания разошлось несколько десятков тысяч. Оно, разумеется, породило подражания; но они не имели никакого успеха. Не считаем нужным более распространяться об этом факте: о нем много было говорено, но сам он лучше всего говорит за себя. Скажем только, что бессильная злоба, бессильно выражавшаяся (вероятно, оттого, что дух захватило) намеками и непрямою бранью мистических почитателей народа, была тоже блестящим доказательством, что это прекрасное издание вполне достигло своей цели.

И однако ж мы не скажем, чтобы в «Сельском чтении» все было прекрасно и чтобы лучше его уж и не могло б быть издания в этом роде. Мы предоставляем эту манеру хваления известным «правдолюбам» и беспристрастным противникам всего западного. В «Сельском чтении» были статьи превосходные (особенно из тех, которые написаны г. Заблоцким), но были и слабые; издание его имело свои недостатки, но все-таки было прекрасным изданием и доселе не только ничего лучшего, но и сколько-нибудь сносного в этом роде еще не являлось. Говорить о прежних книжках нечего, потому что писавший эти строки и так уже много говорил о каждой книжке «Сельского чтения». И потому он обращается прямо к вновь вышедшей — четвертой.

К сожалению, мы должны начать наше суждение о ней с того, что она слабее всех прежних книжек. Лучшие статьи в ней: «Хмель, сон и явь», г. Даля, и «О том, что такое животное, как оно живет, что ему здорово и что нездорово», г. Заблоцкого. Первая статья — один из лучших рассказов г. Даля; мы читали его прежде, но для читателей «Сельского чтения» он тем не менее будет новостию, столько же полезною, сколько и прекрасною. О важности содержания второй статьи обстоятельно говорит ее заглавие, и нам остается только прибавить, что изложена и написана она с тем знанием дела, с тем мастерством, которые составляют неотъемлемую принадлежность всего, что пишет г. Заблоцкий. Очень хороши его же маленькие статейки в этой книжке: «Не всякая пословица не мило молвится», «Пить до дна, не видать добра», «Пожалеешь лычко, заплатишь ремешко», «Не шути огнем». Все они резко отличаются своею практическою применимостию к делу, все касаются самых существенных вопросов в жизни наших крестьян. Сейчас видно, что у автора много не одного усердия действовать на пользу крестьян, но и знания их быта, умения говорить с ними. Без этого знания ничего нельзя сделать не только с усердием, но и с умением делать.

Впервые опубликовано: Современник. 1848. Т. VII. № 1. Отд. III «Критика и библиография». С. 51—58.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.