В.Г. Белинский
Сицкий (,) капитан фрегата
Сочинение князя Н. Мышицкого

Сочинение князя II. Мышицкого. Санкт-Петербург. 1840. В тип. императорской Академии наук. Три части. В 12-ю д. В 1-й части 326; во II-й — 227; в II 1-й — 327 стр.

Новое произведение литературной школы, основанной Марлинским — не тем он будь помянут! Оно носит на себе все родовые признаки своего происхождения: его герои всё офицеры, да еще морские; место действия — фрегат; действующие лица ничего не делают, а только говорят, и в их пышных монологах слышатся слова, чуждые всякого значения и не совсем понятные, вследствие той растрепанности чувств, плодом которой они были...

Николай Алексеевич Сицкий, капитан фрегата "Смелый", ждет к себе в гости (на фрегат) графиню Леонтину (отчества и фамилии не помним); ожидая ее, он, от нечего делать, думал так, по уверению автора, сев на диван и облокотясь локтем (а не коленом) на кормовое окно каюты:

"Море! — море! тихо и светло смотришь ты! тихо и светло было до сей поры и в моей душе! Да! много я видел бурь на тебе: много раз обнаруживало ты себя во всем гневе и жестокости, встревоженное ветром; но я не понимал, я не мог предузнать, что ты так сходно с душою пылкой, встревоженной страстями, как ты — бурею! Неужели мне придется испытать то, чему до сей поры я не хотел верить? Неужли это какое-нибудь новое, доселе мне неведомое чувство? — Я видел ее раз, — вот уже год тому назад, — вчерашняя была другая; почему же сегодня жду ее так нетерпеливо? Зачем она так смотрела на меня? для чего была так внимательна ко мне? — К чему так обольстительно ласкова, даже до какой-то короткости? — не понимаю!" (ч. 1, стр. 6-7).

Из этого монолога, слепленного из общих реторических мест плохих романов, явствует, что сей храбрый капитан уже с год влюблен в оную графиню Леонтину: зачем же так много слов? — спрашиваете вы. Но ведь Сицкий это не говорил, а думал: думать же позволяется всякому, сколько душе угодно.

Но вот капитану донесли, что катер с графинею приближается, — и капитан опять за монолог, тоже мысленный, но уже короткий, за недостатком времени: "Ты едешь, едешь (,) непонятная для меня!.. Что это со мной?., отчего это сердце так сильно бьется?.." Надобно вам сказать, что графиня готовится увидеться с Сицким всего-навсе в третий раз: по ее словам, он так ей понравился с первого (или, как пишет автор, с пер-ь-вого) раза, что, увидевшись с ним во второй раз, ровно через год, она тотчас приняла его приглашение на фрегат.

Когда графиня уехала, Сицкий, давший ей обещание непременно и во что бы то ни стало быть у ней завтра, опять замоноложил (то есть залился перед самим собою реторическими фразами): это одно из лучших мест романа — судите сами:

Сицкий остался посреди каюты, в раздумье о самом себе и о прошлом дне. "Что со мною делается, сам не знаю!" — сказал он, намереваясь сесть в тот угол дивана, где сидела виновница бури, происшедшей в душе, совершенно штилевавшей до встречи с нею (хорошо!..) — На диване лежала чья-то забытая перчатка; Сицкий взял и старался узнать, кому принадлежит она; вспомнив же (,) что при отъезде дам перчатки были надеты на руках Марии и Софьи, он уверился, что оставленная должна принадлежать графине. Обрадованный находкою, он, с невыразимою радостию, прижал ее к пылающему лицу! "Это твоя, твоя — очаровательная Леонтина!.. — говорил он; — не нарочно ли ты оставила ее здесь, чтобы тверже я помнил данное тебе слово? О! во что бы то ни стало, я непременно сдержу его! — Я буду, буду у тебя; буду тотчас, как только отворятся двери твоего дома; я буду завтра первый твой гость!" Наконец ему вздумалось надеть перчатку на свою руку! — Можно ли это? (автор хотел сказать — возможно ли?) рука графини и его слишком не равны, чтобы перчатка могла быть впору ему. Примеривая и осматривая ее, он увидел внутри что-то написанное — взглянул, и слово: люблю, ясно начертанное, было пред глазами его. "Леонтина! Леонтина! — сказал задыхающийся; — что ты делаешь? (именно — что ты делаешь?..) Люблю!., какое слово! — Ты любишь! — но верно ли? вечно ли (,) Леонтина? та ли это любовь, которая нужна душе Сицкого; не ваша ли это столичная? (какой злой критикан этот храбрый капитан!..) — слыхал я, видал я эту любовь! Ежели та, — то она хуже ненависти! Люблю!., нет, ты не так создана, чтобы могла любить коварно! Завтра (,) Леонтина, завтра я буду знать, как любишь ты, завтра пойму тебя!., (очень хорошо — чем скорей, тем лучше!..) Но чему же радуюсь я? (именно — челу же?) кто знает, по какому случаю написано слово это и к кому относится оно? легко быть может, что это одна только случайность безнамеренная!" (ч. 1, стр. 34-35).

После сего, говорит автор, Сицким овладели думы бурные и тяжелые; воображение пылкого моряка разыгралось подобно волкану. Оно так и следует!

Однажды Сицкий сказал Леонтине наотрез, как следует отважному и решительному капитану:

— Будь моя, Леонтина.
— Глупец! Можно ли это? — Я твоя, Николай! — сказала она, оовив его рукою и смотря в глаза: — твоя столько, сколько можно! милый, успокой свою бурную душу, приди в себя! посмотри, как страдаю я с тобой, Николай, не убивай меня! ужели я два раза должна быть несчастною? с кем соединилась по определению рока, к тому холодна, как лед; кого люблю — тот гибнет! Боже милосердный, возьми ты меня! там я не буду служить ни отравою жизни, ни ядом обольщения. — Слезы хлынули из глаз Леонтины.
Одеревенелый (не деревянный ли?..), забывшийся Сицкий молчал. Он потупил глаза, наморщил лоб; что-то неизъяснимо тяжелое изображалось на лице его.
— Николай! ты не слушаешь меня; ты не хочешь смотреть на женщину, тебя любящую; ты сердишься! умоляю тебя, опомнись!
Безмолвно Сицкий взял ее руку, судорожно сжал, и тяжелый, волканический вздох вырвался из стесненной груди.
— Сицкий! ты меня не слышишь!
Он оборотился к ней и смотрел, как на жертву, обреченную гибели, страшными, блуждающими глазами.
— Ты страшен, Николай! я боюсь тебя! Бога ради, не гляди так!
— Страшен! — повторил беснующийся. — Давно ли, Леонтина? скоро ты стала бояться меня, ужасная женщина! ты не любишь!

Скажите, Бога самого ради, читатели, что это такое и есть ли в этом хоть что-нибудь похожее на дело? Из чего так рассвирепел на графиню наш капитан и начал обращаться с нею, как с провинившимся матросом? ведь он того и смотри закричит: "линьков!.." Но посмотрим, что будет дальше. Леонтина упала на стол, а Сицкий, сложа руки, начал смотреть на нее, "как смотрит злодей на погубленную, борющуюся со смёртию", — и в то самое время, как вы ожидаете чего-то решительного, в то самое время он сказал: "Леонтина!", а она ему отвечала: "Чего ты хочешь?" — "Успокойся, несчастная женщина! отвергни злодея, мучащего тебя! Я недостоин тебя, неземная!" (стр. 148 — 150).

Таков-то весь этот роман, или по крайней мере такова-то вся первая часть этого романа, которую мы с величайшим трудом прочли, однако ж, внимательно от начала до конца, перелистовав две остальные. Кроме Сицкого — "сатанического" героя романа, тут есть еще второстепенные герои — лейтенант Марьянов и, кажется, мичман — Зорский; один из них любит Марию, а Мария любит его, а другой любит Софью, которая любит его. Это любовь самая голубиная: обе влюбленные пары только вздыхают, воркуют да краснеют! Впрочем, молодцы-то, по примеру своего начальника, метят в глубокие, как море, души, обуреваемые сильными, волканическими страстями; но это так, только невинная претензия: вместе с своим храбрым капитаном, они предобрые ребята, которые любят попить и поесть, почитать "Пчелки" и "Библиотеки для чтения" и вслед за ними поострить, не слишком остро, конечно, но зато от полноты сердца, например, проигрывая в биллиард, вместо: "не удается" или "не везет" сказать: "не везё па" и тому подобное... Но видите ли, все они, на свое горе, прочли "Лейтенанта Белозора" и особенно "Фрегат Надежду" Марлинского и с тех пор вообразили, что все морские офицеры должны быть души глубокие, которым Балтийского море — лужа, а сам океан — по колено, и что, не имея "дьявольски волканических страстей", нельзя и служить во флоте.., Странное заблуждение!..

К замечательным особенностям нового романа, как и всех романов известного разряда, принадлежит то, что все действующие лица в нем — образы без лиц, ни даже тени чего-нибудь похожего на характеры; что все его события, или, лучше сказать, все в нем разговоры, вытекли из чувств, которые выросли не из почвы сердца, а на воздухе, или, что одно и то же, — в воображении; далее — хотя действия (то есть разговоры) происходят в России, между русскими людьми, однако женщины называют друг друга не по-французски, как это водится, например: Marie, Sophie, но по манере старинных сентиментальных романов: Мария, София, Леонтина и пр.; так же называют их в глаза и за глаза и молодые "волканические" люди, влюбленные в них. Много и других подобных этим особенностей, но всех не перечтешь.

Всего же лучше — разговоры графини с падчерицею и другою родственницею — молодыми девушками хорошего тона: послушайте, пожалуйста:

— Что, моя милая Леонтина, ты (,) кажется (,) не так весела едешь домой, как ехала на фрегат? Видно, тебя вело туда не одно любопытство; твой дикарь Сицкий оправдал себя, ты не обманулась в нем; — право, он прелюбезный.
— Не шути на мой счет, Мария; Сицкий был и есть для меня хороший знакомый; а видеть его или нет, мне все равно. Но у меня болит голова.
— Болит голова! — сказала улыбаясь Мария; — не от внутреннего ли жара?. — ох, этот черный водяной дикарь! Завтра я ему непременно выдеру уши, чтобы он в другой раз был осторожнее и не закрывал своей обольстительной души такой черной кожей.
— Выдери лучше кому-нибудь другому, когда увидишься опять, а не Сицкому.
Щеки Марии нарумянились, она опустила глаза и назвала графиню влодейкою.
— Как спросится, так и ответится (,) Мария! сама напросилась, — извини (стр. 29).

Каковы графини? А каков весь этот морской роман? По множеству морских терминов, он настоящий куперовский роман, а по достоинству поэтическому — он очень удачная штука на манер повестей Марлинского.

Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1840. Т. XIII. № II. Отд. VI "Библиографическая хроника". С. 10-12.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.