Книжки 1 и 2, за генварь и февраль...
Пантеон русского и всех европейских театров.
Часть I
(Журнальная рецензия)
Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. Книжки 1 и 2, за генварь и февраль. В 8-ю д. л. В две колонны. В 1-й книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во II-й — 24, 20, 12 и 15 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I. Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. В 2 колонны. 161 стр.
Хотя "Репертуар" и "Пантеон" принадлежат к повременным и срочным изданиям, но их нельзя отнести к числу журналов, потому что они составляются из целых пьес одного рода, а не из разных статей, не выходящих из известного объема, допускаемого журналом, и не из отрывков от больших сочинений. Театральная хроника, театральные анекдоты, биографии артистов составляют не капитальные статьи этих изданий, а, изредка, роскошь, чаще же — балласт: драматические сочинения, целиком печатаемые, — вот их капитальные статьи. Посему оба эти издания отнюдь не журналы, а разве драматические альманахи, срочно и по подписке издаваемые. Вследствие этого они и могут Занимать свое место в библиографической хронике "Отечественных записок", в состав которой не входит и никогда не войдет обозрение журналов, современных "Отечественным запискам".
О "Репертуаре" много говорить нечего, во-первых, потому, что он успел уже вполне обозначиться в течение прошлого года, выполняя как следует свои обязанности перед публикою; во-вторых, потому, что содержание его составляют большею частию водвили домашней работы, то есть переделки из французских водвилей, переделки, похожие на кушанья, которые при переноске из чужой кухни, где готовились, простыли и разогреваются в своей другими поварами. Нового об этих переделках сказать ничего нельзя — о них давно уже все сказано. Конечно, в "Репертуаре" помещаются и оригинальные произведения; но много ли их и чьи они?.. Здесь опять нового ничего не скажешь. Поставщики, или — и это будет вернее — поставщик все тот же и отличается все теми же красотами, которыми всегда отличаются великие люди на малые дела и которые можно вперед угадать. Итак, о водвилях — изредка, когда-нибудь, а теперь — ни слова. "Репертуар" издается; следовательно, есть охотники до чтения этого рода произведений, — и мы не будем им мешать: пусть себе тешатся. Да оно и хорошо: что бы ни читать, все лучше, чем ничего не делать или играть в карты, что гораздо хуже, чем ничего не делать. А об оригинальных... Кстати: во второй книжке "Репертуара" напечатана "Параша-сибирячка" г. Полевого, имевшая такой блестящий успех на Александрийском театре. Очень хорошая пьеска; но как много переменилась она в печати, лишенная помощи гг. Каратыгиных, г-жи Асенковой и прекрасных декораций! Право, с трудом узнаёте ее! Это обыкновенная участь многих театральных пьес, даже имевших на сцене большой успех: водвили наши особенно подвержены этой горькой участи. Посмотрите, например, как хороша в представлении сцена борьбы дочерней любви, колеблющейся между желанием спасти отца и страхом расстаться с ним, — та самая сцена, где под чувствительные звуки мелодраматической музыки г. Болле г. Каратыгин влечет г-жу Асенкову к себе, а г. Сосницкий к себе. Но, увы! в печати нет эффектной музыки г, Болле, а трогательное мелодраматическое действие обозначено в прописи и потому не производит никакого эффекта. Далее, все, что ни слышите вы со сцены, из уст Каратыгина, кажется вам так сильно, ново, блестяще, а перечитываете — видите что-то очень похожее на обыкновенные общие места во всех старинных мелодрамах. Но, во всяком случае, "Параша-сибирячка" есть лучшая пьеса г. Полевого, с которою нейдет ни в какое сравнение ни его "Уголино", ни "Ужасный незнакомец". Она переложена на сцены из такого анекдота, который и сам по себе громко говорит душе и сердцу, и в ней уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрелищем торжества дочерней любви — заслуживает уважение и благодарность и искупляет недостатки.
Из прочих статей в "Репертуаре" укажем на "Биографию Рязанцева", прекрасно составленную г. Мундтом. Обо всем остальном нельзя ничего сказать ни нового, ни старого. Обозрения театров в "Репертуаре" давно уже знамениты отсутствием всякого мнения, удивлением всему и всем, и разве легкими заметками насчет самых плохоньких, которых, по русской пословице, только ленивый не бьет, да еще таким изложением, в котором что ни слово, то и общее место, как бы напрокат взятое из забытых журнальных рецензий о спектаклях. Театральные анекдоты в "Репертуаре" отличаются особенно тем, что, прочтя их, вы никак не угадаете, в чем состоит их острота. Есть во 2-й книжке "Репертуара" статья важная, но к ней мы обратимся, поговорив сперва о "Пантеоне".
"Пантеон" напрасно почитается соперником "Репертуара": соперники по назначению своему, они очень разнятся между собою и обширностию планов и исполнением. "Пантеон" — аристократ перед "Репертуаром": он и толще и объемистее его, он обещает не водвили, но и драмы Шекспира и Кальдерона, не одни игранные на сцене пьесы, но и не игранные. В самом деле, говорят: мы скоро прочтем в нем "Бурю", "Кориолана" и другие произведения Шекспира. Одно уже это заставляет смотреть на "Пантеон", как на нечто дельное и достойное внимания публики. Первая его книжка обещает в будущем много хорошего, — в добрый час! Взглянем на нее.
Капитальная пьеса в ней — "Велизарий", чувствительно эффектная мелодрама в немецком вкусе, местами порядочно переведенная г. Ободовским. Своим успехом на сцене она обязана превосходному таланту г. Каратыгина; но в чтении наводит апатическую скуку. Вообще, г. Ободовский принадлежит к числу лучших наших драматических переводчиков, но ему недостает уменья выбирать оригиналы для своих переводов. Равным образом, он не мастер и переделывать их, что необходимо с произведениями вроде "Иоанна, герцога финляндского" и "Велизария", с которыми, как с произведениями дюжинными, не следовало бы слишком церемониться. — Несравненно выше всех возможных "Велизариев" вторая драматическая пьеса в "Пантеоне" — "Очерки канцелярской жизни и торжество добродетели", драматическая фантазия г. П.М. Не представляя собою целого, в художественном значении, она обнаруживает в авторе большую наблюдательность и заметный талант схватывать черты действительности. Не знаем, что выйдет из этого таланта, но готовы радушно приветствовать его, если он развернется и не обманет ожиданий, возбуждаемых этим опытом. — "Грешница", рассказ для драмы, есть отрывок из романа, который, как слышно, скоро должен выйти в свет. — "Музыка в Швеции" и "Шведский театр", коротенькие статейки г-на Штиглица, интересны в фактическом отношении. "История балов и маскарадов", статья редактора "Пантеона" г. Кони, очень интересна по фактам о труппе немецких комедиантов, прибывших в Россию при царе Алексии Михаиловиче, и о начале балов и маскарадов в России. Статья эта, кроме того, отличается и хорошим изложением; жаль только, что автор иногда увлекается излишним желанием блистать остротами, Бог знает почему называя Платона патетическим и мокрою курицею (стр. 123), приписывая искусство женщин в притворстве знанию языка страстей, которому они будто бы научились из грамматики г-на Греча (стр. 124), где и мужчины не узнают даже просто русского языка, которого законы так запутанно и сбивчиво в ней излагаются, а уж не только языка страстей, которого в ней так же мало, как и в романах г. Греча. В статьях "Закулисная хроника" и "Панорама всех возможных театров" много любопытного, веселого и забавного, хотя много и балласта.
Чуть было мы не проглядели в "Пантеоне" очень интересной статьи г. Булгарина "Театральные воспоминания моей юности", из которой мы сперва узнаем несколько подробностей о прежних артистах петербургского театра, а потом видим, что Дидло был Байрон балета (стр. 81); что "теперь народ как-то мельчает: не видно ни гигантов времен екатерининских, ни женщин с формами и ростом Афродиты-каллипиги*" (стр. 88); что в то время никто не стыдился, как ныне, приносить жертв Бахусу; что в Красном кабачке, в Желтеньком, в Екатерингофе, на Крестовском острову происходили настоящие оргии; что в трактирах шампанского спрашивали не бутылками, как ныне, а целыми корзинами; вместо чая молодцы пили пунш мертвою чашею; что это имело вредное влияние на нравы, но что они понимали свое дело и к ним шли стихи Крылова:
По мне, так лучше пей,
Да дело разумей! (стр. 89 и 90).
______________________
* Слово "каллипига" по-русски никак не может быть переведено почетно.
______________________
Кроме того, из статьи г. Булгарина узнаем, что Воробьев был большой остряк, хотя из приложенных острот никакой остроты не видно: верно, причина этому та, что есть остроты, которые в печати теряются и делаются тупыми. Далее узнаем, что Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только историческим памятником (стр. 91); что если бы явился новый Коцебу, то он, г. Булгарин, первый преклонил бы перед ним чело (стр. 92); что Гоголь "Ревизором" доказал, что он имеет комический талант (и мы то же думаем!), и что если бы Пушкин подчинил своего "Бориса Годунова" условиям сцены, то мог бы стать наряду с Шиллером (конечно!); что, наконец, г. Полевой (первый в драматическом триумвирате, состоящем из него, г. Полевого, Пушкина и Гоголя) обезоруживает умную критику тем, что, из любви к литературе и жалости к бесплодию драматической почвы, оживляет русскую сцену оригинальными произведениями (стр. 93-95).
"Театральные воспоминания моей юности" г. Булгарина возбудили "Мои воспоминания о русском театре и русской драматургии" г. Полевого, — и он, по обыкновению, изложил их в "Письме к Ф. В. Булгарину", напечатанном в "Репертуаре". По обыкновению, говорим мы, ибо, с некоторого времени, все мнения и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как в письмах к г. Булгарину. Читатели "Отечественных записок" знают уже о письме г. Полевого к г. Булгарину, напечатанном в IV N "Сына отечества" за прошлый (не кончившийся еще для него) 1839 год. В этом достопримечательном письме г. Полевой прямо называет г. Булгарина единственным русским литератором, с которым ему, г. Полевому, еще можно иметь дело (стр. 118).
Утешительное явление! Тем более утешительное, что нашу литературу, особенно журнальную, упрекают в духе парциальности и вражды! Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличающиеся духом миролюбия, непамятозлобия и приязненности, суть важный факт против несправедливости подобного обвинения. Сколько было чернильных войн между этими двумя атлетами нашей литературы, — но мир, благодатный мир восторжествовал! Невозможно не подивиться, от умиленной души и умиленного сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая, говоря философским языком, проистекает из родственности субстанций. Да; что соединила природа, того не расторгнут ни враждебные люди, пи враждебные обстоятельства; симпатия, основанная на тождестве стремления и целей, — такая симпатия не только выдерживает всевозможные отрицания, но еще и более укрепляется от них. Люди, таким образом настроенные, могут ссориться, но эти ссоры служат только к большему укреплению прекрасного союза. За примерами ходить недалеко: оставляя в покое Орестов и Пиладов и всю древность, заглянем в историю наших журнальных переворотов, которая всегда так интересна и назидательна и которую изучать мы поставили себе в обязанность. Вспомним недавние эпохи ее, вспомним, например, о том, сколько литературных неудовольствий, распрей, ссор, войн, примирений и разрывов, разрывов и примирений было хоть бы между г. Полевым и г. Булгариным, и как прекрасны теперешние их отношения. В то время для неопытного, поверхностного и особливо для молодого взгляда могло показаться, что гг. Полевой и Булгарин враждебно противоположны; но взор опытный в каждой размолвке мог рассмотреть благодатные и плодотворные (для обеих сторон) семена будущей дружбы, — и все эти несогласия для него были не что иное, как усилия к упрочению вечного союза, так точно, как болезни молодого тела суть не что иное, как стремление и усилия к его полному и здоровому сформированию. При самом начале "Московского телеграфа" можно было провидеть будущий союз; но скоро возгорелась кровопролитная брань. Не говоря о многих важных нападках и обвинениях, устремленных г. Полевым на г. Булгарина, не говоря о многих сильных поражениях, претерпенных г. Булгариным от г. Полевого, — укажем только на один факт: кто не помнит, что ученый, хотя и враждующий против учености, г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями, и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность — комментарии г. Ежовского, и доказал, что издание Горация г. Булгарина было перепечатка книги г. Ежовского? Боже мой! что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия, ума, силы, а главное — правды, было потрачено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою "Историю русского народа", а г. Булгарин — своего "Ивана Выжигина": единовременное появление этих двух великих творений, из которых одно начало собою живую эру истории, а другое — романа в русской литературе, само собою показало разумную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и превозносили друг друга до седьмого неба. Г-н Полевой уже бросил историю, не кончив ее, потому что его цель была — не написать историю, а только показать, как должно писать историю, и доказать, что великий и бессмертный труд Карамзина — неудовлетворителен; но издания с обеих сторон не прекращались — похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с г. Булгариным: я говорю об авторе "Фантастических путешествий". Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к новому солнцу и войти в его сферу. Что же касается до г. Полевого — если не могло быть недостатка симпатии к солнцу с его стороны, зато "высший взгляд" на себя решительно воспрепятствовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием такого дисгармонического положения дел была война. Г-н Полевой, после долговременного мира, вдруг объявил во всеуслышание, что г. Булгарин весь вылился в "ничто"... Это было самым злым каламбуром, потому что здесь г. Полевой ловко воспользовался замысловатым и совершенно выражающим свою идею названием юмористической статейки г. Булгарина — "Ничто". Г-н Булгарин, разумеется, не устрашился, — и множество острот, намеков, частию не понятых, а частию не замеченных публикою, испещрило листки "Пчелы". Вдруг г. Полевой делается главным сотрудником "Сына отечества", решившегося на попытку к возрождению и оживлению; тогда снова начинается самое крепкое согласие, которое, к изумлению всего читающего мира, было прервано бранным возгласом г. Булгарина против г. Полевого, приплетенным к обертке "Библиотеки для чтения", возгласом, в котором г. Булгарин доказывал, что г. Полевой, играя с ним на бильярде, "сделал на себя двенадцать очков — то есть положил на себя желтый шар в среднюю лузу..." Но это было слабым и уже последним затмением согласия, так гармонически настроенного. Г-н Полевой не возражал и, как это бывало прежде, за несправедливость г. Булгарина не заплатил несправедливостыо, лишив его всех достоинств, им же самим ему приданных, но скромно признался, что г. Булгарин победил его. Вскоре после того г. Булгарин так верно и истинно оценил всего г. Полевого, а г. Полевой так скромно и так безобидно для себя и для г. Булгарина возразил ему, что согласие, кажется, уже утверждено на вечных и незыблемых" основаниях... Теперь не ясно ли, что неразрывна та дружба, которой основа прочна и истинна? А это и следовало доказать.
Из второго письма г. Полевого к г. Булгарину, напечатанного в "Репертуаре", можно ясно видеть, как крепко то согласие, о котором мы говорим: г. Полевой называет г. Булгарина просто по имени и отчеству, иногда любезнейшим Ф.В., а иногда сердитым и строгим Ф.В. (стр. 11), — названия и эпитеты, на которые право дает одна дружба. Кроме этого, из письма г. Полевого к г. Булгарину мы узнаём несколько действительно интересных подробностей о московском театре с двенадцатого до двадцатых годов настоящего столетия; но более всего узнаём мы интересных подробностей о детстве и юности самого автора. Потом слышим тут же, что г. Полевой приближается к старости, но что ему еще не хочется назвать себя вполне стариком (стр. 1); что он писал свои заметки для летописи минувшего (ibid.); что у него нет такого таланта рассказывать, как у г. Булгарина (ibid.); что гром рукоплесканий, слезы или смех зрителей суть нечто такое, к чему никогда не сделаешься равнодушным, но что свист в шиканье страшнее всякой критики, и что чем выше наслаждение, тем тяжелее за него расплата, ибо уже так ведется на белом свете (стр. 1 — 2); что драма есть у всех народов — у чухон и малайцев (ibid.); что "Ревизор" Гоголя — фарс, а совсем не то, что драмы его, г. Полевого (с последним нельзя не согласиться) (стр. 11); что для нашей литературы нужен высший взгляд (ibid). Замечательнее всего в этом письме защита Коцебу, которого, говорит г. Полевой, "теперь сбили в грязь и сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто еще смеется?.." (стр. 4). Заметьте, что кто напечатано курсивом. Кто же этот таинственный кто? Не знаем, право, но очень хорошо помним, что первый начал нападать на Коцебу г. Полевой в своем "Телеграфе", в котором он преследовал всякий драматический опыт — от пьес кн. Шаховского до пьес г. Кукольника.
Основная мысль письма г. Полевого к г. Булгарину есть та, что Гоголь в повестях своих жартует, а в комедии фарсерствует, но что он, г. Полевой, самою природою создан быть драматическим писателем. Верим! И почему не верить, когда сам автор уверяет? Впрочем, он же уверял, что рожден быть и историком...
"Пантеон" отличается пестрою и затейливою, но и красивою оберткою. Издание вообще прекрасно; к нему приложены ноты — "Светлана", баллада Жуковского, положенная на музыку г. Арнольдом, и картинка — "Странствующие музыканты", очень хорошо сделанная. Ко 2-й книжке "Репертуара" приложена картинка, изображающая какую-то сцену из "Дедушки русского флота". На 13-й стр. издатель говорит своим читателям: "Вглядитесь в эту картинку" — мы вглядывались, — и, кроме каких-то странных лиц, ничего не разглядели.
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким...
Книжки 1 и 2, за январь и февраль...
Пантеон русского и всех европейских театров.
Часть I и II
(Газетная рецензия)
Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. Книжки 1 и 2, за январь и февраль. В 8-ю д. л. В 2 колонны. В 1-й книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во И-й — 24, 20, 12 и 15 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I и II. Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. В 2 колонны, в 1-й ч. 161, во II-й 164 стр.
Каких странных явлений не бывает в мире! Но литературный, и именно русский литературный мир, особенно в настоящее время, едва ли не превзойдет своими странностями все возможные миры... Например, что может быть страннее издания, состоящего — из чего бы вы думали? — из водвилей!.. И каких еще? — переведенных и переделанных из французских водвилей!.. Да, пораздумавшись об этом да покачав головою, поневоле иной раз поверишь, что наш век — индюстриальный век, и умеет, для своей пользы, рассчитывать не только на пользу, но даже и на потеху, на праздную забаву людей. Бойкий, изворотливый, удалый век!..
И однако ж водвиль завладел современною сценою и исключительным вниманием театральной публики. Что бы вы ни говорили ей, она свое:
Лишь водевиль есть вещь, а прочее всё гиль!
Что будешь с нею делать? Не говоря уже о том, что она очень настойчива в своих вкусах, — у ней есть еще и опоры в тех великих людях на малые дела, которые, не будучи в состоянии понимать Шекспира, добродушно уверяют "почтеннейшую", что он целиком не годится, что его надо переделывать, а в доказательство этой великой истины поставляют ей ежегодно по дюжине собственных изделий, столь превосходных, что они не требуют никаких переделок. Впрочем, "почтеннейшая" любит и драму, только не шекспировскую, а так, какую-нибудь, чтоб только была ей по плечу, возвышала бы ее душу моральными афоризмами о торжестве добродетели, пагубности порока и вообще пылких страстей да умиляла бы ее сердце чувствительными эффектами, без особенных претензий на поэзию и здравый смысл. Ее требования коротки и ясны: в водвиле ни характеров, ни лиц, ни содержания, а только бы куплетцы с двусмысленными остротами, а в драме побольше фраз, объятий и слез.
"Репертуар" удивительно хорошо удовлетворяет этим скромным требованиям, и пока посредственность будет иметь на своей стороне большинство публики (а этому пока конца не будет), наш скромный "Репертуар" будет себе жить поживать да добра наживать. Бесконечное разнообразие человеческих характеров, склонностей и привычек производит бесконечное разнообразие промыслов... Вот мы, например, — признаёмся в грехе: ходим в русский театр не для театра, а для листка нашей газеты, и водвили повергают нас в какое-то магнетическое усыпление; по необходимости увидев какой-нибудь водвиль, мы рады слабости своей памяти, которая отказывается удерживать в себе подобные вздоры: так нам ли читать еще то, что мы рады забыть, увидев на сцене? — Но что ж? Для какого-нибудь водвильного альманаха это еще небольшое горе: он может про себя спрашивать нас с довольною улыбкою: да много ли вас?.. Итак, да здравствует "Репертуар" г. Песоцкого! Не он первый и не он последний живет на счет любви большинства к забавам вроде водвильных...
В двух книжках "Репертуара" за нынешний год напечатаны: "Лев Гурыч Синичкин", комедия-водвиль г. Ленского, "Дедушка и внучек", драма, водвиль г. Коровкина, "Параша-сибирячка", русская быль с эпилогом г. Полевого, "Ножка", водвиль г. Каратыгина 2-го. Все эти пьесы на сцене имеют больший или меньший успех, но в чтении... Да скажите, Бога ради, неужели их кто-нибудь читает?.. Некоторые и мы принимались было прочесть, но чего же это и стоило нам! К тому же ведь наше дело невольное: мы обязаны читать все, что ни печатается; а другим-то что за охота добровольно мучиться?.. Посмотрите, что это такое: "Дедушка и внучек" — без Сосницкого? — словно без смысла; "Параша-сибирячка" без Каратыгиных и г-жи Асенковой, прекрасных декораций и сентиментально-эффектной музыки г. Болле, — прекрасный анекдот, довольно неудачно переложенный, общими местами, на сцены во вкусе чувствительной немецкой мелодрамы; только одна "Ножка" г. Каратыгина еще может быть не без удовольствия перелистована, от нечего делать после сытного обеда, как игриво переведенный фарс. Неужели все это читается?.. После этого поневоле согласишься с некоторыми старыми литераторами, которые, с умилением воспоминая о добром старом времени литературы, в настоящем видят только одну мелочность и посредственность...
Кроме этих пьес, в "Репертуаре" есть еще "Мои воспоминания о русском театре" г. Полевого, написанные в форме дружеского послания к г. Булгарину, в ответ на его "Театральные воспоминания моей юности", напечатанные в 1-й книжке "Пантеона". Сии два литератора сходятся во многих мыслях, особенно о Коцебу, нападая на несправедливое забвение этого плодовитого поставщика мелодрам и комедий для XVIII века. Г-н Бул-гарин говорит, что если бы у нас на Руси явился новый Коцебу, то он, г. Булгарин, первый преклонил бы пред ним чело ("Пантеон", стр. 92); а г. Полевой так говорит о Коцебу: "Много надобно бы толковать, чтобы решить об нем вопрос" ("Репертуар", стр. 4). Далее: "Моя посылка будет самая простая: кто двадцать лет владел общим вниманием публики германской, французской, английской, русской, тот, Скриб ли он, или Коцебу, не может не иметь каких-нибудь достоинств, и по крайней мере он угадал тайну увлекать свой век" ("Репертуар", стр. 5). Вот с этим нельзя не согласиться: кто станет отвергать всякое достоинство в Ронсаре, в Скюдери, в Парни, в Делиле, в Радклиф, Жан-лис, Коттен, Дюкре-Дюмениле, Августе Лафонтене, Шписе, авторе "Ринальдо Ринальдини", Крамере, Поль де Коке, Гюго, Бальзаке, Дюма, Жюль Жанене, Жакобе Библиофиле, де Виньи, Жорже Занде, Сю, Делавине, Ламартине и пр.?.. Из умерших, каждый из них владел, а из живых каждый владеет вниманием публики германской, французской, английской, русской... А Сумароков, Херасков, Петров, Комаров, "Житель города Москвы", так же владели вниманием публики русской, как владели им гг. Полевой, Сомов и другие: кто же, как в тех, так и в других, станет отвергать всякое достоинство? Не правда ли, что и наша посылка так же проста и верна, как и посылка г. Полевого?.. Но мы прибавим к этому, что есть разница между Радклиф, Дюкре-Дюменилем, Августом Лафонтеном и пр. и между Гюго, Бальзаком, де Виньи и пр.: те и другие владели вниманием публики своего времени, — но во времени-то большая разница, которой не должно упускать из вида при суждении об авторе. Ронсар был назван царем поэтов — честь, которой Ламартин не удостаивался даже и в своем отечестве; но все же Ламартин должен быть гораздо и гораздо повыше Ронсара. Сверх того, и владеть вниманием публики еще не всегда значит иметь даже и какое-нибудь достоинство: ведь и Василий Кириллович Тредьяковский, и Ронсар, и Скюдери владели им, да еще как?.. подействительнее, чем Гомер или Шекспир, которых превозносят все, но которых понимают-то очень немногие. Толпа кричит с голоса этих немногих и бежит смотреть не Шекспира, а водвиль или эффектно чувствительную пьеску. Кстати, в суждении о Шекспире г. Полевой совершенно сошелся с г. Булгариным: г. Булгарин говорит, что Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только историческим памятником ("Пантеон", стр. 91), а г. Полевой вот как выражается об этом предмете: "И как хотите мне кричите о Кальдероне и Шекспире, но если от их некоторых драм мы дремлем в театре, следовательно, не все же и в них безотчетно и без исключения велико, и у них есть пятки, не омоченные в Стиксе"... ("Репертуар", стр. 5). Вот в этом уж никак нельзя согласиться. О Кальдероне у нас никто не кричит, потому что почти никто его не знает... Мы, с своей стороны, торжественно объявляем, что решительно не знаем, выше ли Кальдерой Шекепира, или даже и имеет ли какое-нибудь право стоять подле него; мы только знаем, что Кальдерон никогда не пользовался равною известностию с Шекспиром, и что если его Шлегель ставил наравне или даже и выше британского поэта, то не за поэзию, а за католицизм: известно, что Шлегель — перекрещенец и потому католических поэтов считает выше всех некатоликов. Что же касается до Шекспира, то от его драм дремлют в театре не от пяток, не омоченных в Стиксе, а по следующим, очень важным причинам: во-первых, потому что у нас еще не настало время для разумления и оценки Шекспира; во-вторых, потому что его пьесы ставятся далеко не так, как следует, и для них нет актеров, ибо каждое лицо в драме Шекспира требует для своего выполнения великого таланта от актера; в-третьих, потому что у нас на сцене даются не переводы, а переделки драм Шекспира, вроде дюсисовских и сумароковских. О недостатках же и вообще слабых местах в драмах Шекспира спорить очень трудно. Поэзия не математика, и недостаток в драме для одного кажется великим достоинством для другого. Мало этого: что одному человеку недавно казалось в драме недостатком, то нынче ему же кажется великим достоинством, — и он (если сам не пишет драм)' добровольно сознается, что недостаток заключается не в драме, а в его способности скоро входить в таинства организации художественного создания.
В одном только не сошелся г. Полевой с г. Булгариным — именно в мнении о Гоголе. Г-н Булгарин, с свойственным ему критическим великодушием, признает в Гоголе комический талант ("Пантеон", стр. 95); но г. Полевой вот как выражается об этом предмете: "Отнюдь не согласен я с теми односторонними критиками, которые готовы восхищаться ошибками Шекспира, фарс Гоголя (то есть "Ревизора"!..) ставят выше всех комедий в мире (то есть выше комедий Мольера), в гусаке видят что-то высокое и отвергают великие достоинства Расина и Корнеля" ("Репертуар", стр. 11 — 12). Впрочем, сам г. Полевой не придает никакой важности своему мнению, ибо оканчивает его следующим искренним, а потому и заслуживающим доверенности признанием: "Но ведь и то, однако ж, правда, что нам трудно расставаться с нашими вековыми заблуждениями, с тем, что мило и дорого нам по нашим личным воспоминаниям. Когда в первый раз Мерзляков осмелился сказать, что трагедии Сумарокова нелепы, что тогда отвечал ему в "Духе журналов" один из старых, умных и почтенных наших литераторов" (ibid.). Вот это хорошо сказано — и дельно, и последовательно, а главное — истинно, ибо собственное признание паче всякого свидетельства...
Обратимся к "Пантеону". Первая книжка его подает большие надежды, что он будет изданием дельным и интересным. Одни "Сцены из канцелярской жизни — торжество добродетели" — выше всего, вместе взятого, чем угощает "Репертуар" свою невзыскательную публику уже другой год, и выше всего, что в два или три последние года произвела наша драматическая литература, если исключить из ее сферы более или менее удачные переводы драм Шекспира и в особенности превосходный перевод "Макбета" Вронченко. "Велизарий"... но об нем не стоит много говорить, как о дюжинном произведении, а скажем лучше, что в "Пантеоне" публика прочтет не одну драму Шекспира, хорошо переведенную, которая без "Пантеона", может быть, никогда не напечаталась бы. Уже одно это обстоятельство придает большую важность "Пантеону", как изданию дельному и интересному. Впрочем, в "Пантеоне" всякий найдет, чего хочет: и драм Шекспира, и Шенка, переводных и оригинальных, и комедий и водвилей. План и пределы "Пантеона" ставят его в совершенную возможность удовлетворить вкусу всех и каждого. В последних отделениях его не без балласта, но и много интересных известий о театрах, анекдотов о знаменитых артистах сценического искусства и пр. Все это пестро, разнообразно, а главное — занимательно. К 1-й книжке приложена хорошенькая картинка "Странствующие музыканты" и ноты "Светланы", баллады Жуковского, положенной на музыку г. Арнольдом.
Во второй книжке "Пантеона" помещены, кроме трагедии барона Розена "Дочь Иоанна III" и драмы Захария Вернера "Двадцать четвертое февраля", переведенной А.Н. Струговщиковым, чрезвычайно любопытная статья — "Воспоминание о московском театре при М.Е. Медоксе", почерпнутое из записок С.Н. Глинки, А.Ф. Малиновского и рассказов старожилов. Эта статья исполнена живых, увлекательных подробностей о замечательнейших артистах того времени; в особенности интересен рассказ о Сандуновых и о благодеяниях, оказанных им императрицею Екатериною II-ю. Мы весьма благодарны Ф.А. Кони за эту статью и просим его не скупиться на подобные вещи. "Горев", повесть Е.П. Гребенки, "Биография знаменитой русской артистки Даниловой", написанная П.П. Мундтом, "Панорама всех возможных театров" — статья живая и свежая, стихотворения и пр. и пр. — все это разнообразит 2-ю книжку "Пантеона" и обещает ему успех несомненный, чего мы от души желаем.
Часть I (журнальная рецензия) впервые опубликована: Отечественные записки. 1840. Т. VIII. № 2. Отд. VI "Библиографическая хроника". С. 68-74.
Часть I и II (газетная рецензия) впервые опубликована: Литературная газета. 1840. № 17. 28 февраля. Стлб. 394-400. Без подписи.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.
|
