| ||
|
Театр! театр! каким магическим словом был ты для меня во время оно! каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда все струны души моей, и какие дивные аккорды срывал ты с них!.. В тебе я видел весь мир, всю вселенную, со всем их разнообразием и великолепием, со всею их заманчивою таинственностию! Что перед тобою был для меня и вечно голубой купол неба, с своим светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами томно блестящих звезд, и угрюмо безмолвные леса, и зеленые рощи, и веселые поля, и даже само море, с своею тяжко дышащею грудью, с своим немолчным говором валов и грустным ропотом волн, разбивающихся о неприступный берег?.. Твои тряпичные облака, масляное солнце, луна и звезды, твои холстинные деревья, твои деревянные моря и реки больше пророчили жадному чувству моему, больше говорили томящейся ожиданьем чудес душе моей!.. Так сильно было твое на меня влияние, что даже и теперь, когда ты так обманул, так жестоко разочаровал меня, даже и теперь этот, еще пустой, но уже ярко освещенный амфитеатр и медленно собирающаяся в него толпа, эти нескладные звуки настроиваемых инструментов, — даже и теперь все это заставляет трепетать мое сердце как бы от предчувствия какого-то великого таинства, как бы от ожидания какого-то великого чуда, сейчас готового совершиться перед моими глазами... А тогда!.. Вот с последним ударом смычка быстро взвилась таинственная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетерпеливый взор мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею волшебный мир, где люди так не похожи на обыкновенных людей, где они или так невыразимо добры, или такие ужасные злодеи, и где женщины так обаятельно, так неотразимо хороши, что, казалось, за один взгляд каждой из них отдал бы тысячу жизней!.. Сердце бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах, — и на волшебной сцене все так чудесно, так полно очарования; молодое, неискушенное чувство так всем довольно, и, боже мой! с какою полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечатлений выносишь из него!.. Но дух движется, растет и мужает, фантазия опережает действительность; чувство горделиво оставляет за собою и опыт, и рассудок, и возможность; в душе возникают неясные идеалы, и духи лучшего мира незримо, но слышимо летают вокруг вас и манят за собою в лучшую сторону, в лучший мир... Так и мне на театре стал мечтаться другой театр, на сцене — другая сцена, а из-за лиц, к которым уже пригляделись глаза мои, стали мерещиться другие лица, с таким чудным выражением, так непохожие на жильцов здешнего, дольнего мира... Декорация какого-нибудь совершенно невинного в здравом смысле водевиля, представлявшего комнату помещика или чиновника, превращалась, в глазах моих, в длинную галерею, на конце которой рисовался в полусумраке образ какой-то страшной женщины, с прекрасным лицом, распущенными волосами и открытою грудью. Дико вращала она вокруг себя расширенные внутренним ужасом зрачки свои и, потирая обнаженною рукою другую руку, оледеняющим голосом шептала: "Прочь, проклятое пятно! прочь, говорю я! одно, два! однако ж кто мог думать, что в старике так много крови!.."1 То была леди Макбет... за нею, вдали, высился колоссальный образ мужчины: в руке его был окровавленный кинжал, глаза его дико блуждали, а бледные, посинелые уста невнятно лепетали: "Макбет зарезал сон, и впредь of ныне уж не спать Макбету!.." В пищании какой-нибудь водевильной примадонны, певшей куплет с плоскими остротами и не совсем благоприятными экивоками, слышался мне умоляющий голос Дездемоны, ее глухие рыдания, ее предсмертные вопли... В пошлом объяснении какого-нибудь мелодраматического любовника с пленившею его чиновническое сердце "барышнею" представлялась мне ночная сцена в саду Ромео с Юлиею, слышались их гармонические слова любви, столь полные такого небесного значения, и я сам боялся весь улетучиться во вздох блаженствующей любви... То вдруг и неожиданно являлся царственный старец и с ревом бури, с грохотом грома соединял страшные слова отцовского проклятия неблагодарным и жестокосердым дочерям... Чудесный мир! в нем было мне так хорошо, так привольно: сердце билось таким двойным бытием; внутреннему взору виделись вереницы таких светлых духов любви и блаженства, и мне недоставало только другой груди, другой души — нежной и любящей, которой передал бы я мои дивные видения, и я живее чувствовал тоску одиночества, сильнее томился жаждою любви и сочувствия... На сцене говорили, ходили, пели; публика зевала и хлопала, смеялась и шикала, — а я, не глядя, глядел вдаль, окруженный своими магнетическими ясновидениями, и выходил из театра, не помня, что в нем делалось, но довольный своими мечтами, своим тоскливым порыванием... Душа ждала совершения чуда, и дождалась... О, ежели жизнь моя продолжится еще на десять раз во столько, сколько я уже прожил, — и тогда, даже в минуту вечной разлуки с нею, не забуду я этого невысокого, бледного человека, с таким благородным и прекрасным лицом, осененным черными кудрями, которого голос то лился прозрачными волнами сладостной мелодии, вспоминая о своем великом отце, то превращался в львиное рыкание, когда обвинял себя в позорной слабости воли, то, подобяся буре, гремел громами небесными (глаза, дотоле столь кроткие и меланхолические, бросали из себя молнии), когда, по открытии ужасной тайны братоубийства, он потрясал огромный амфитеатр своим нечеловеческим хохотом, а зрители сливались в одну душу и — то с испуганным взором, затаив дыхание, смотрели на страшного художника, то единодушными воплями тысячей восторженных голосов, единодушным плеском тысячей рук в свою очередь заставляли дрожать своды здания!.. Увидел я и его — того черного мавра, того великого ребенка, который, полюбивши, не умел назначить границ своей любви, а, предавшись подозрению, шел, не останавливаясь, до тех пор, пока не пал его жертвою, истребив проклятою рукою лучший, благоуханнейший цветок, какой когда-либо цвел под небом... О, и теперь еще возмущают сон мой эти ужасные, тихо сказанные слова: "Что ты сделала, бесстыдная женщина! что ты сделала?.." Как и тогда, вижу перед собою этот гордый, низверженшый грозою дуб, когда колеблющимися шагами, с блуждающим взором, то подходил он к своей уже безответной жертве, то бросался к двери, за которою стучался страшный свидетель невинности его жертвы... Все это видел я на сцене того великого города, в недрах которого бьется пульс русской жизни, где люди живут для жизни, и если, пробудившись от дремоты повседневного быта, предаются наслаждению, то предаются ему широко и вольно, со всею полнотою самозабвения, — на сцене того маститого, царственного города, где все великое находит свой отзыв в душах и где самая толпа полна таинственной думы, как лее или море... Я уже начинал было думать, что увидел в театре все, что может театр показать и чего можно от театра требовать; но всякому очарованию бывает конец, — моему был тоже... Я начал замечать, что всегда вижу одно только лицо шекспировской драмы, но ни других лиц, ни самой драмы не вижу, и что когда сходит со сцены главное лицо, то все темнеет, умирает и томится, становится так пошло, теряет всякий смысл... Скоро я уверился, что хотя бы силы главного актера равнялись силам древнего Атланта, все же ему одному не поддержать на своих плечах громадного здания шекспировской драмы, да и в своих ролях не может он быть одинаково вдохновен и одинаково хорош... Мне стало и досадно и больно... Но вот пришло время, почтенный читатель, когда я уже не досадую, кроме разве тех случаев, когда, увидев в длинной афише несколько новых пьес и над ними роковую надпись: в первый раз... иду себе, как присяжный рецензент, в храм искусства драматического, который для меня давно уже перестал быть храмом... Боже мой! как я переменился!.. Но эта метаморфоза — общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный читатель, изменитесь, если еще не изменились... Итак... Но прежде, чем кончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы можете меня читать или не читать — как вам угодно, но, Бога ради, не смотрите с ненавистию, как на человека злого и недоброжелательного, на того, кто в лета сурового опыта, обнажившего перед ним действительность, протирая глаза от едкого дыма лопающихся, подобно шутихам, фантазий, — на всё смотрит мрачно, всему придает какую-то важность и обо всем судит с желчною злостью: может быть, это происходит оттого, что некогда его сердце билось одним бесконечным, а в душе жили высокие идеалы, а теперь его сердце полно одного бесконечного страдания, а идеалы разлетелись при грозном светоче опыта, и он своим докучливым ворчаньем мстит действительности за то, что она так жестоко обманула его... Обратимся же к этой грустной действительности. Что это такое? А! — "Мнимый больной"! Бедняжка, как он слаб и дурен! пропишем ему хороший рецепт... 1) Мнимый больной. Комедия в трех действиях, соч. Мольера, переделанная с французского, первое и второе действие Н.А. Полевого, третие В. Островского. "Le Malade imaginaire" ["Мнимый больной" (фр.)] Мольера есть комедия-фарс, которая, в смысле сатиры, имеет неоспоримое достоинство хорошо обдуманного и ловко выполненного литературного произведения. Мольер не терпел медицины и не верил ей. Желая поразить ее своею сатирическою хлопушкою, он заставил Mr. Argan всклепать на себя разные небывалые болезни и принимать в день но сту разных лекарств, lavements et petits clysteres [промывания и небольшие клизмы (фр.)]. Он женат уже на второй жене и уверен в ее беспредельной к себе преданности, потому что она сама уверяет его в этом. От первого брака у него есть дочь, которая влюблена в одного "нравственного" молодого человека, Клеанта. Чтоб завладеть имением мужа, ma-dame Beline [госпожа Беллина (фр.)] старается упрятать падчерицу в монастырь; но за нее сватается племянник аптекаря Пюргона, сын доктора Dia-foirus, Thomas Diafoirus [Диафуарюса, Томас Диафуарюс (фр.)], и, желая, чтоб вся семья его состояла из аптекарей и лекарей, мнимый больной обещает ему руку своей дочери. Хитрая служанка, Toinette, составляет интригу против отца и матери, в пользу любовников. В то время как Mr. Beralde, брат мнимого больного, доказывает ему, что он здоров, что болезни его — воображаемые, что медицина — вздор, а лекаря — шарлатаны, и что, наконец, жена его — обманщица, Туанетта предлагает ему, для испытания жены и дочери, притвориться мертвым. Разумеется, жена обнаружила непритворную радость и бросилась к покойнику, чтоб взять у него ключи, но тот встал и обратил ее в бегство, после чего она уже и не являлась на сцену, к немалому утешению зрителей. Разумеется, дочь, узнав о смерти дражайшего родителя, изливает свою непритворную горесть в фразах, которые со времен Мольера значительно поистерлись. Но отец, хотя и довольный испытанием, все-таки соглашается на ее брак с Клеантом не иначе, как на том условии, чтоб его будущий зять сперва сделался медиком. Чтоб образумить фанатика медицины, она переодевается медиком, предуведомив его, что этот медик, как две капли воды, похож на нее, мистифирует его, выигрывая его доверенность, и потом обнаруживает свою мистификацию, а пьеса оканчивается — будто ничем, но должно предполагать, что излечением мнимого больного. Мы уже раз как-то говорили, что наши сочинители не горазды на выдумки сюжетов, — и вот гг. Полевой и Островской решились, вкупе и влюбе, позаимствоваться у Мольера. Для этого ойй назвали его действующих лиц русскими именами, Туанетту из служанки перекрестили в бедную родственницу, а глупого жениха из медиков сделали магистром университета, — и из всего этого вышел препорядочный вздор, ибо все, что у Мольера выходит из нравов страны и времени, у наших сочинителей ни на чем не основано и находится в диаметральной противоположности с именами действующих лиц. В Thomas Diafoirus Мольер вывел врача-педанта, очень возможного в то время, а его переделыватели магистра университета нашего времени заставили рекомендоваться будущему тестю и невесте порядковыми хриями; — какое тонкое знание современного общества! какие "критиканы"! Чтоб не отстать от современности, они вывели на сцену аллопатов, гомеопатов, гидропатов и представили их шарлатанами, глупцами и подлецами... Ужасные, право, "критиканы"!.. 2) Бриллиант. Комедия в двух действиях, перевод с французского. Что бишь это такое? Позвольте. Кажется, дело в том, что один молодой человек, Густав Бреслау, владелец огромного брильянта, добытого им в Индии, изменил своей возлюбленной, Вильгельмине, для Амалии Гельдингер, дочери богатого, но близкого к разорению банкира. За это нареченный отец Вильгельмины, знаменитый ювелир австрийского двора, добродетельный Миллер, объявляет брильянт — фальшивым, вследствие чего реченный любовник, обращенный в прежнее ничтожество, снова обращается к Вильгельмине, из чего следует целый ряд пошлых мелодраматических сцен. 3) Друзья-журналисты, или Нельзя без шарлатанства. Комедия-водевиль в одном действии, переделанная из Скрибовой "Le Charlatanisme" ["Шарлатанстве" (фр.)] г-м Л.Л. Тут, кажется, дело в том, что ловкий журналист, думая помочь своему приятелю, ученому, искусному, но чересчур скромному и добросовестному молодому врачу, создает ему, через свою газету, ужасную славу, так что все зовут его к себе и требуют, — приглашениям нет конца. Разумеется, врачу слава нужна больше всего для того, чтоб жениться на своей возлюбленной — дочери богатого помещика, который помешан на авторской славе и слышать не хочет, чтоб дочь его вышла не за знаменитого сочинителя: Любский (юный и скромный врач) издал когда-то книжонку, которая не разошлась, — и Загвоскин (журналист) посылает своих людей скупить все экземпляры в книжных лавках; Тверской (помещик) ищет книги и узнает, к неизреченному восторгу своему, что она вся раскуплена в один день. Потом как-то с Любсгагм сталкивается (по претензии на одну и ту же невесту) Шариков, сотрудник Загвоскина; но дело, однако ж, улаживается, и Любский женится на Софье. Может быть, все это и прекрасно — у Скриба, потому что все это выросло из почвы, а не на воздухе, — самобытно, а не из жалкого обезьянства. Важнее всего тут то обстоятельство, что пьеса Скриба совершенно в парижских нравах: известно, что в Париже журнал и газета — всемогущие средства для известности всякого рода; но, скажите ради здравого Смысла, какая газета может у нас в один год, не только в один день, дать известность неизвестному молодому врачу?.. Много-много ей чести, если иногда удастся ей дать дневную известность плохому водевилю своего сотрудника, водочистительному машинисту или сигарочной лавочке, если владелец этой лавочки неопровержимыми доказательствами уверит газетчиков в превосходстве своего товара... 4) Дочь адвоката, или Любовь отца и долг гражданина. Драма в двух действиях, переведенная с французского. Сын барона женился за границею на бедной девушке, жившей по воле отца, после смерти матери своей, под присмотром гувернанты. Барон хочет разорвать этот брак, чтоб женить сына на достойной его знатности и богатства невесте, — и обращается к знаменитейшему в Париже адвокату. Адвокат этот с часа на час ждет к себе дочь, которой не видал с ее детства. Дело барона кажется ему правым, и он дает ему честное слово, что выиграет его. Является дочь, — и адвокат, едва успев обласкать ее, спешит в суд: завтра остается нанести ему последний, решительный удар, — и дело барона выиграно. Вообразите же его отчаяние, когда он узнает, что действовал против родной дочери, единственного и бесценного детища своего сердца! Отец борется с адвокатом, но последний побеждает, идет в суд, говорит — и окончательно выигрывает процесс барона против собственной дочери: брак ее с сыном барона объявлен недействительным, она опозорена! Но, тронутый благородством отца и дочери, барон согласием своим утверждает расторгнутый брак. Это одна из тех пьес, которые пишутся для одного характера или для одного драматического положения: и в "Дочери адвоката" то и другое соединено очень удачно. Отсюда проистекает ряд сцен, действительно трогательных и потрясающих, тем более что на здешней сцене главная роль, адвоката, выполняется превосходно. Даже второстепенные лица очеркнуты недурно, кроме, однако ж, лиц любовников и их взаимных отношений, которые чересчур фразисты и до крайности нарумянены, и потому водевильно пошлы. 5) Первая морщинка. Комедия в одном действии, перевод с французского. Г-жа Савиньи, молодая вдова, замечает, что от нее формально отложились двое ее обожателей, пожилой помещик Бидо и молодой адвокат Леон, по случаю приезда только что вышедшей из пансиона племянницы ее, Антонины. Бидо, видя, что ему не удается около пансионерки, великодушно решается жениться на вдовушке. Между тем Антонина, с свойственною пансионеркам скоростию, влюбляется в Леона, а тот, по какому-то капризу, ухаживает за вдовушкою. Тогда Бидо и Антонина составляют против вдовы интригу, чтобы отбить у ней Леона; но опытная кокетка ведет против них контрамину и обращает все их проделки на их же голову. Однако ж комедия оканчивается свадьбою Леона с Антониною и Бидо с г-жою Савиньи. Пьеса на сцене хороша, потому что в ней хорошо выполняется главная роль — вдовы. 6) Мельничиха в Марли, или Племянник и тетушка. Водевиль в одном действии, переведенный с французского. Этот водевиль — старая погудка на новый лад: мы давно уже видели пьесу с таким содержанием. Молодая и красивая мельничиха любит своего племянника-сироту, которого она приняла к себе в дом еще мальчишкою. Племянник этот добрый малой, но простоват: он любит Маргариту, как племянник тетку свою и благодетельницу — не больше, и, нисколько не подозревая причины ее капризов в обращении с ним, решается ее оставить и с горя идет в солдаты. За пригожею мельничихою волочится старый маркиз; жена же его, молодая маркиза, заезжает на мельницу из ревности. В полночь маркиз прокрадывается на мельницу, слуги его накрывают роскошный ужин — он идет искать мельничиху, но вместо ее комнаты попадается в амбар с кулями муки. — Гильом, который, спрятавшись, все видел, запирает его там и преспокойно располагается с своею тетушкою за ужином маркиза, а напившись пьян, догадывается, что ей хочется выйти за него замуж. Тут является (не забудьте — в полночь) маркиза, прямо с petite soiree [небольшого вечера (фр.)] в Версали, и, видя, что полковник (маркиз) намерен отплатить рекруту Гильому за его проделку, дает Гильому подаренный ей королем бланкет и диктует ему его отставку. Несмотря на всю эту запутанность и неправдоподобие, водевиль так хорошо идет на сцене, что бранить его — не подымается рука. 7) Полковник новых времен, или Девица-кавалерист. Комедия-водевиль в одном действии; новый перевод с французского. Двенадцатый гусарский полк ожидает к себе нового полковника. Капитан этого полка, Адольф Роже, мечтает в трактире о царице своего капитанского сердца, которую где-то раз, и то мельком, видел. В этот же трактир приезжает г-жа Гондревилль с молоденькою своею кузиною, Элизою Крельвилль, и ни с того ни с сего советует ей одеться в мужское военное платье, в каковом наряде она встречается с капитаном Роже и узнает в нем "предмет своей страсти". Тот провозглашает ее ожидаемым полковником и заставляет задать пир "господам офицерам". Является настоящий полковник — муж г-жи Гондревилль и распутывает глупую завязку. Неужели не довольно было и одного перевода этой нелепости?.. 8) Громкая слава жене не нужна. Комедия водном действии, переделанная с французского. Евгения Петровна (фамилии не знаем) так любила славу, что отказала в руке страстно любившему ее троюродному брату, г. Тимееву, и вышла замуж за знаменитого (в комедии) поэта Аполлонского. Однако ж она не была с ним счастлива, и, к удовольствию ее, он умер. Тогда она вспомнила о любви г. Тимеева, но чудак забыл о ней — и просит сестрицу найти ему хорошую жену. Увидев у ней подругу ее, девицу Александрину, Тимеев тотчас в нее влюбляется, а она влюбляется в него; но Евгения Петровна сумела заставить Александрину влюбиться в своего учителя рисования Акварельского, а сего сгораемого водевильным огнем юношу влюбить в его ученицу; сама же она выходит за Тимеева. Благодаря прекрасному выполнению двух главных ролей этот невинный водевильный вздорец на сцене очень занимателен. 9) Здравствуйте, братцы, или Прощайте! Комедия-водевиль в одном действии, переделанная с французского. У жены ситцевого фабриканта, Франца Ивановича Дикназе, есть братец Бедовый, который скитается по Сибири, наделал долгов, прислал к зятю векселя, чтобы тот по ним уплатил, да вдобавок и сам обещался скоро быть собственною своею особою. Но у г-жи Дикназе, кроме братца, есть еще обожатель — робкий, невинный и отчаянный платоник. Так как г. Дикназе застал незваного гостя у себя в доме, — то его супруга и принуждена была выдать его за братца Бедового. Голубков робеет, трусит, а г. Дикназе бранит его за мотовство и буйство. Вдруг является сам братец Бедовый, разгадывает дело, выдает себя за Голубкова, а Голубкова учит представлять г. Бедового, отвечает за него, суетится — заводит несколько пресмешных сцен и наконец научает, или, лучше сказать, заставляет Голубкова выторговать уплату по векселю да сверх того шесть тысяч наличными, под условием удаления. Волею или неволею, г. Дикназе выполняет то и другое требование, чтобы только отделаться от мнимого Бедового. Истинный же Бедовый берет у мнимого деньги и уезжает вместе с ним. Вся игра этого веселого фарса основана на диаметральной противоположности характеров Бедового и Голубкова. Первый — наш давнишний знакомый — он забавлял уже нас в каком-то водевиле; но товарищ его в этот второй дебют свой перед публикою явился в новом и оригинальном виде, — чему, вероятно, особенно способствовало превосходное выполнение этой роли, сделавшее особенно забавною всю пьесу, которая, впрочем, и в целом шла очень хорошо. Вот, кажется, и все октябрьские новости русского театра... Однако ж — странная вещь! — оканчивая нашу театральную летопись за октябрь месяц, мы заметили, что она не так забавна, как была в прошлой книжке "Отечественных записок". Отчего бы это? Думали мы, думали, думали да и придумали: из рассказанных теперь нами пьес нет ни одной, которая была бы так забавна, как "Новый Недоросль" г. Навроцкого, — знаете? — того известного "кандидата в гении, меткого сатирика, каким он и сам не ожидал быть" (его собственные слова: зри 245 № "Северной пчелы" нынешнего года). Но — о радость! — только что мы изъявили было свое удивление, что в числе игранных в последнее время пьес нет ни одной отменно нелепой (ибо "Полковник новых времен, или Девица-кавалерист" далеко не может идти в сравнение с "Новым Недорослем", сочинением кандидата в гении, г. Навроцкого), — как вдруг вспомнили, если не о таком же точно чуде, как произведение г. кандидата в гении, то похожем на него; это чудо называется: 10) Сюрприз дочке, или "У страха глаза велики. Шутка-водевиль в одном действии''. Один помещик, еще отставной ротмистр, помешан на разбойниках, ездит, вооруженный с ног до головы, с слугою, тоже вооруженным с ног до головы. В таком виде приехал он к помещику, своему приятелю, на дочери которого женится сын его. Хозяин готовит ночью сюрприз к именинам дочери — фейерверк; Холмин подслушивает его разговоры с дворецкими и людьми, перетолковывает их так, что его хотят зарезать, — кричит, плачет, прячется с слугою своим под столы — столы валятся, раек хохочет и плещет, шум, гам, шиканье, свист — занавес опускается... Но и это все еще не "Новый Недоросль"; где! далеко еще до "Нового Недоросля"!.. Умоляем вас, о меткий сатирик, о знаменитый кандидат в гении, о самопрославленный сочинитель! напишите еще что-нибудь вроде вашего "Нового Недоросля", — а мы, в утешение ваше, сами готовы признавать себя в ваших Митрофанах и Кутейкиных — в чем угодно: нам от этой невинной проделки худа не будет, а вы будете утешены и поощрены к дальнейшим подвигам... Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1840. T. XIII. № 11. Отд. VII "Смесь". С. 47-54.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник. | ||
|