| ||
|
Александр Блок. Лирические драмы. (Балаганчик. Король на площади. Незнакомка). Изд. "Шиповник". СПб., 1908 "Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит В. Брюсов, — на алтарь нашего божества мы бросаем самих себя". "Пусть поэт творит свои строчки, а не свою жизнь, — как бы возражает ему А. Блок... — На алтарь Ничего мы бросаем наше божество и себя". Символ — соединение; символизм — соединение образов созидающей воли — для чего? Все равно, для здешней или будущей, старой или новой жизни, но жизни. Чем глубже внутренний путь, тем новее, загадочней образы, тем более усилий затрачиваем мы, современники, для опознания и переживания созданной ценности: таково было для современников появление "Заратустры". Но есть символизм и иного рода: соединение обломков когда-то цельной действительности (той или этой), соединение первичных ассоциаций души, безвольно сложившей оружие перед роком. За первого рода символизмом — рождающая действительность будущего, предощущаемого, как греза. За второго рода символизмом — небытие, великий мрак, пустота. Блок — талантливый изобразитель пустоты: пустота как бы съела для него действительность (ту и эту). Красота его песни — красота погибающей души: красота "оторопи", а не красота созидания ценности. Вот перед нами изящный томик в картонном переплетике; обложка Сомова, как венок из роз, венчает книгу; переверните обложку: вас встретит Предисловие: "лирика не принадлежит... к областям... творчества, которые учат жизни..." Далее узнаем, что переживания лирики хаотичны: чтобы разобраться в них, нужно самому быть "немножко в этом роде"; под обложкой в Предисловии встречает вас пустота мысли. Далее встречает вас ароматный венок самого творчества: символы, как розы, гирляндой закрывают смысл и цельность переживаемых драм; приподымите эту гирлянду: на вас глянет провал в пустоту; грациозно, нежно, трогательно слетают туда образы Блока током розовых лепестков. Как атласные розы, распускались стихи Блока; из-под них сквозило "виденье, непостижное уму" для немногих его почитателей, для нас, когда-то пламенных его поклонников, встретивших его, как созидателя новых ценностей. Но когда облетел покров с его музы (раскрылись розы) — в каждой розе сидела гусеница, — правда, красивая гусеница (бывают красивые насекомые — золотые, изумрудные жуки), но все же гусеница; из гусениц вылупились всякие попики и чертенята, питавшиеся лепестками небесных (для нас) зорь поэта; с той минуты стих поэта окреп. Блок, казавшийся действительным мистиком, звавший нас к себе поэзией, превратился в большого, прекрасного поэта гусениц; но зато мистик он оказался мнимый. Но самой ядовитой гусеницей оказалась Прекрасная Дама (впоследствии разложившаяся на проститутку и мнимую величину, нечто вроде "-!"); призыв к жизни (той или этой — вообще новой жизни) оказался призывом к смерти. Но далее: Блок стал еще более совершенным техником, а Незнакомка, Смерть, жизнь, проститутки, рыцари, кабачки — все, к чему ни касался Блок, превращалось в изящный, как изящная виньетка, покров над... чем? И вот в "драмах" оказалось, что это "что-то" есть... большое "Ничто". Сначала распылил мир явлений, потом распылил мир сущностей. "Драмы" Блока — обломки рухнувших миров (того и этого), как попало соединенные в своем полете в пустоту: здесь к реальному образу приставлена голова Небесного Виденья, там к образу Виденья приставлена голова восковой Клеопатры или чертяки, или даже голова из сыра "бри" — все равно: ведь сила своеобразной прелести рыдающих драм Блока (которые рыдают всем, чем угодно: Бетховеном, комаринской и т.д.) в том, что в них нет ничего, они — ни о чем: "ряд встающих двойников — бег предлунных облаков". Лирика Блока, разорванная в клочки драма, не перешла в драму; драма предполагает борьбу или гибель за что-то: в драмах Блока гибель; ни за что ни про что: так, гибель для гибели. Лирика разорвалась и только: и все просыпалось в пустоту. Мы читаем и любуемся, а ведь тут погибла душа, не во имя, а так себе: "ужас, ужас, ужас!" Без связи, без цели, без драматического смысла, мягко струит на нас гибнущая душа ряд своих образов: символизм — ряд синематографических ассоциаций, бессвязность — вот смысл блоковской драмы. Пусть читатель не примет мои слова за осуждение этих "драм": в них есть особая красота: красота "оторопи", красота мертвенности. "Коса смерти — коса девушки: девушка с косой (волос) за плечами, но с косой смерти в руках" — вот ход ассоциаций Блока. "Корабли плывут" в "Короле на площади". Далее в "Незнакомке" эти корабли уже бумажные корабли: тем не менее они уплывают, подобно картонной невесте (пресловутой девушке с косой и "косой"), которая тоже куда-то исчезает. "Человек в пальто (громко, как ружейный залп). Бри! Собеседник. Ну это... это... знаете. Человек в пальто (угрожающе). Что знаете? (Все вертится)" (1-е действие. "Незнакомка"). Через действие. "Из общего разговора доносятся слова: "рокфор", "камам-бер". Вдруг толстый человек... выскакивает на середину комнаты с криком: "Бри". Поэт сразу останавливается. Мгновение кажется, что он вспомнил "все"" (3-е действие. "Незнакомка"). Попробуйте подойти к драмам Блока с точки зрения цели, смысла, ценности. "Бри" — и все тут! Вот безвольно вырастает чудесный образ, но как ружейный залп пустота выпаливает: "Бри!" И подстреленная, насмерть подстреленная душа струит на нас синематограф образов. И если есть захват в драмах Блока, если плачем мы вместе с поэтом, то плачем мы не над героями его (его герои — картонные манекены), плачем над драмой самого Блока. С нежной улыбкой погибающего вырезывает он свои картонажи и вот: мистики ждут смерти, Пьеро — невесту; приходит невеста с косой за плечами — мистики думают, что коса не за плечами, а в руках; Коломбина верна Пьеро, Арлекин, пропев четверостишие, уводит Коломбину, автор врывается в картонный мир: Арлекин проваливается в бумажную бездну, в разрывах бумаги появляется невеста с двумя косами (косой и "косой"). В заключение Пьеро играет на дудочке. "Бри" — и все тут. Вы говорите, нельзя понять драм Блока; да их нечего понимать: их надо пропустить сквозь себя: ведь это — обломки ценностей, которым, быть может, молился поэт. Захватывающая сила этих драм есть бесцельная тризна поэта над своей душой, которая и себя, и свои кумиры бросила на алтарь... пустоты. Эту тризну я слышу и сейчас и болезненной любовью, любовью-жалостью принимаю я плач больной души над собой, и смех больной души над собой: плач и насмешка от чистого сердца. "Бри" — и все тут! Эта изящная книжечка — незаурядное явление нашей художественной жизни: Блок — незабываемый изобразитель "пустых" ужасов: тут перед нами бесшумный провал всего, что вообще может провалиться. Искренностью провала, краха, банкротства покупается сила впечатления и смысл этой "бессмысленности": но... какою ценой? "Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь, — говорит В. Брюсов, — на алтарь нашего божества мы бросаем самих себя". "Пусть поэт творит свои строчки: поэт вообще — это строчка с пишущим аппаратом в виде так называемой человеческой личности", — отвечает А. Блок. Впервые опубликовано: Весы. 1908. № 5. С. 65-68.
Андрей Белый (наст. имя и фамилия — Борис Николаевич Бугаев; 1880-1934) — прозаик, поэт, литературный критик, теоретик символизма, мемуарист. | ||
|