Андрей Белый
Поэзия Блока

На главную

Произведения Андрея Белого


I

Книгоиздательство "Мусагет" выпустило недавно третью и последнюю книгу стихов Александра Блока. Шестнадцатилетие поэтических переживаний и дум налицо (все три книги стихов обнимают период от 1898 до 1914 г.). В продолжение 16 лет мы следили внимательно за этапами развития поэзии Александра Блока. И касаясь поэзии этой теперь, не хотелось бы мне отдаваться эмоциям.

Быть пристрастным к поэзии Блока мне легко в обе стороны. Появление этой поэзии на моем горизонте совпадает с эпохой религиозных исканий в небольших, очень замкнутых, очень интимных кругах; в них стихи Александра Блока вызывали огромнейший интерес; в эту пору и был я особенным ценителем поэзии Блока, как позднее убежденно высказывал я ей свое противление (в эпоху 1906 — 1908 гг.).

Блок 1900-1904 гг., т.е. Блок первого тома, был для нас, молодежи, явлением исключительным; в это время можно было встретить "блокистов": они видели в поэзии Блока заострение судеб русской музы; разоблачились для них ее тайны; покрывало на лике ее было Блоком приподнято: ее лик оказался Софией Небесной, Премудростью древних гностиков. Блок для них оказался восторженным выразителем окончания поэзии как поэзии только, и ее восстания как начала, преобразующего самую душевную жизнь; предощущался в поэзии этой как бы новый завет человека с Софией не через голову, как в философии, а через сердце, любовь. Тема влюбленности переплеталась в поэзии этой с религиозно-философскими темами гностиков и Владимира Соловьева. Символизм той поэзии нашел в лице Блока своего идеального выразителя. Но в поэзии Блока впоследствии поднялось осмеяние своей собственной темы (в "Балаганчике", в "Нечаянной Радости"); лик Прекрасной Дамы разбился о какие-то встававшие трудности, из раскола хлынули ночь и туман, закрывая лучистую ясность пейзажа; пейзаж стал болотным, наполненным чертенятами и какими-то странными женскими персонажами, именуемыми то Незнакомкой, то Маской, то Ночью.

Блок 1905-1907 гг. показался предателем своих собственных светлых заветов; многие от него отшатнулись; превращение поэзии Блока в поэзию "современную" (его слияние с темами Брюсова, Сологуба, Бальмонта) совпадало с признанием его как поэта в более широких кругах: это вызвало искренний крик в его первых ценителях.

Десятилетие медленно выявляло подлинный центр качания маятника поэзии Блока; вспышки света и тьмы, Дева неба и Маска слились в выражении третьего лика; блоковская Прекрасная Дама оказалась абстракцией одного лишь момента мимики страдающей души русской жизни; Проститутка — абстракцией другого момента; подлинный лик его музы оказался живей, многогранней, исполненной трагической жизни. Этот лик — лик России.

Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России...

Поэзия Блока — цветок страшных лет русской жизни: не удивительно, что в поэзии этой перепутаны Имя и путь; русская действительность зачастую была роковым смешением путей, нас ведущих к катастрофе в плане личном и социальном; выразителем смятенной души в ее духе и в теле был Блок. Как таковой, он — единственный современный русский поэт, единственный лирик душевных смятений, не уловимых словами.

Блок национальный поэт (слишком космополитичен для этого Брюсов, слишком умственен В. Иванов, слишком космичен Бальмонт, слишком лубочен Сергей Городецкий и т.д.); в некотором отношении Брюсов, Бальмонт и Иванов богаче: русская муза Блока стоит перед нами теперь и нага, и нища; но Блок ближе нам бронированной брюсовской формы, ивановских пышных роз и бальмонтова блеска; он нищ, как... Россия.

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слезы первые любви!..
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...

Блок полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и проклинающей; и от этого любишь поэзию Блока той же странной любовью: благословляющей и проклинающей. Поэзию Блока жалеть не умею: произношу подчас суровые приговоры ей; произнеся приговор, вижу ясно: я, русский, люблю поэзию эту — поэзию "ветровую", — как слезы"; чтобы не быть мне пристрастным, постараюсь я опираться на материал ее дум, ее лирики, ее красок и звуков.

II

Поэзия осуществляет задание: дать "единство в многоразличии"; есть поэты "единства"; и их очень мало; поэзия много-различий единства — поэзия обычного типа; и она выявляет мозаичный портрет своей музы, слагаемый из отдельных мозаик-стихотворений. В первом периоде поэзии Александра Блока каждое стихотворение уподобляемо не мозаике, а росинке, сполна отражающей цельный лик его Музы. Произнесено ее "имярек"; она — Дева, София, Владычица мира, Заря — Купина; ее жизнь воплощает в любовь высочайшие задания Владимира Соловьева и гностиков; превращает абстракции в жизнь, а Софию — в Любовь; и низводит нам прямо в душу странные концепции Василида и Валентина, связывает туманнейшие искания древности с религиозно-философским исканием наших дней; специфические любители поэзии этой образуют кружок; в нем встречаются с поэтами-модернистами одинокие философы, мистики, представители старообрядчества и сектантства (как покойная А.Н. Шмидт).

Муза Блока?
О ней он сказал:
"Ты лазурью сильна.
Ты прошла голубыми путями".

Блок полюбил "голубые пути" своей Музы земной любовью: "Тайно тревожна и тайно любима — Дева, Заря, Купина"... Дни его — "ворожбой полоненные дни"; с первых моментов Ее появления Она вызывает в душе его личную страсть; перенесение животноплотских отношений в сферу сверхчеловеческую есть, по Владимиру Соловьеву, "сатанинская мерзость"; перенесения этого в поэзии Блока нет, но двойственность есть; эта двойственность отзывается утонченным хлыстовством, некой тайной, тонкой мистической "прелестью", Лучезарной издалека и душно-мутной вблизи; мутную полосу хлыстовских радений последнего времени уловил здесь поэт; и туман, поднимающийся в подсознательной жизни России, воспринял он голубоватой далью; и грязно-красную ауру увидел стыдливой зарей. Блок отмечал тонкое начало соблазна в изощрениях мистики, угрожавшей России, потому что он — поэт "страшных лет". Что прекрасная дама поэзии Блока есть хлыстовская богородица, это понял позднее он.

И когда Ты смеешься над верой.
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.

Синева его неба впоследствии оказалась туманом (вокруг и в душе), той невнятицей человеческих отношений, о которых он сам сказал после:

Тем и страшен невидимый взгляд, Что его невозможно поймать; Чуешь ты, но не можешь понять, Чьи глаза за тобою следят. Есть дурной и хороший есть глаз, Только б лучше ничей не следил: Слишком много есть в каждом из нас Неизвестных, играющих сил.

Подсознательная раскачка стихий обусловлена влиянием, обнаруживающимся между идеальными началами души и природными; у поэта единство духовное облекается в душу; облегчение преобразует стихии; по образу и подобию их совершается отбор элементов внешней природы; описание природы поэтом есть всегда мимикрия, природа здесь в сущности — стихийное тело душевности: краски этой природы суть на самом деле не краски, а нечто глубинное; и анализ того, как поэты видят природу, есть анализ всегда подсознательных, "неизвестных, играющих сил", лежащих за порогом сознания поэта и явственных критику; в поэтическом пейзаже, в цветах пейзажа выявляется подлинный цвет тех глаз, о которых поэт говорит: "Чуешь ты, но не можешь понять, чьи глаза за тобою следят". Для решения реального цвета глаз Музы Блока, заявляющей о себе, что она "лазурью сильна", обратимся к фактическому материалу природы в поэзии Блока. Муза Блока дана нам в стихиях природы конкретнее, нежели в заверениях Блока о том, что она есть то-то и то-то.

Она облекается в свет ("в луче божественного света улыбка виделась Жены"), облекается в солнце ("и Ясная, Ты [с] солнцем потекла"); облекается в воздух ("в тихом воздухе тающее, знающее... Там что-то притаилось и смеется"), течет в грудь "огнем небесных вожделений"; она слита со стихиями; они — органы ее жизни; эти органы жизни ее проливают жизнь "в организм поэтической пульсации Блока. Ключ к раскрытию духа единства поэзии Блока в изучении многообразия проявления ее жизни в стихиях.

III

Интересно. Согласно статистике, небо Пушкина — небосвод; пламенная твердь — у Тютчева; пушкинское ночное светило есть начало тревожное, женское; оно — луна в облаках; миротворен месяц у Тютчева; чаще он — золотой; никогда не бывает серпом; месяц Блока — серебряный серп. И т.д.

Интересны скачки в перемене блоковского пейзажа, зависящие от Ее появления издали пред поэтом, Ее приближения и Ее осознанья поэтом.

Вот период, предшествующий явлению Ее лика: и безрадостна в нем природа: солнечный шар его зноен — палит мозг поэта-ветер воет; вода то бунтует, то тихо течет; огня мало; из четырех стихий перевешивает земля; день — тоскливый, холодный; ночь — безжалостна: и темна, и глуха, и мертва.

Появилась Она (1901-1904 гг.). И поэту вот кажется, что Она — вся "лазурь". Но как вспыхнуло все вокруг от лазури Ее в нем огнем. И отразилось в природе: "Огни горят", "Красная тайна... легла", "Каждый конек на узорной резьбе красное пламя бросает к тебе", "Ты в алом сумраке ликуя..." и т.д.; но алость ту называет поэт лучезарностью; в именовании цвета божественным светом жены совершается роковая подмена вместо страсти к реальной "жене", вместо горнего устремления к Идеалу — смешение идеала и страсти; идеал вызывает в поэте огромные взрывы стихий: "Звенит и буйствует природа Я — соучастник ей во всем". Буйство природы, перенесенное в религиозное стремление, есть хлыстовство. Тончайшие начала его соблазнительно вскрыты у Блока; Блок в истории русской жизни оказался сейсмографом, повествующим о взрыве стихий.

Взрывы "мистики" начинаются беспричинным избытком стихийности; и ночь оживает, сияет; и сияя, наполняется странной вестью и шорохом. А тоскливые дни — благословенны теперь: велики и ясны, угасая, смеются они розоватыми зорями; скудный воздух теперь преисполнен надежд, воздыханий; и земля — не пустынна: земля — голубая, зеленая, разливается всюду теперь прежде еле мерцавший огонь небывало-гремящей сферой. Огонь доминирует над стихиями; а земля покрывается разливом певучей воды, разбивающей льдины; испарения этой воды — голубоватый туман — придает расплывчатость контурам весеннего пейзажа; он теперь — "синева"; синева называется "небом"; что синева эта — пар, а не небо, вскрывается после.

Таковы объективные данные пейзажа у Блока на основании статистики материала; бунт стихий, укрываемый в мягкости синевы и розоватости зорь; голубое, синее, красное — теперь Цвета Блока; и они моделируют его ауру.

IV

Взрыв мистических сил очень часто кончается срывом: воздыханья радений ведут нас к падению. Соединение далекого образа Музы Блока со стихийной жизнью поэта производит в нем впечатление, будто образ Ее вдруг ушел от него (а на самом деле вошел в него): тут обычная душевная аберрация (выхождение темных сил из души очень часто выглядит извне нападением).

Вторую книгу стихов открывает признание: "Ты уходишь... без возврата". Дух души Ее отлетел от поэта; душа Ее ему кажется Нежитью, Незнакомкой и Маской; этой Маской завладели стихийные силы, шепнув поэту, что Она — Проститутка. Грех недолжного возведения Музы Блока во Владычицы мира отягчается ныне грехом недолжного втоптания Ее в грязь; это все оттого, что она — не София, не Маска, а женственная душа нашей матери-родины, испытывающей муки рождения своего бытия в грядущих годах: Муза Блока — Россия. К открытию Ее имени Блок придет в третьей книге.

А пока ему открывается, что она не София; Она — только Маска; стало быть, Ее нет: "Мы — одни", "Мы забытые следы чьей-то глубины"; просветленное пенье страстей от узнанья этого, упадая, стремится к темнейшим истокам; от темнейших истоков стихий поднимается ржавчина; слово "ржавый" типично в периоде этом: ржавый воздух и ржавое болото...

"О, исторгни ржавую dyiuyh —

восклицает поэт.

Все разливы огня пропадают; огонь — не огонь: огоньки городов и болот; потухает заря, становясь лишь "полоскою", доминирует явно вода. Но какая вода? Не — разлив первой книги — гнилое "болото"; "болото" проходит по книге; в болотном тумане меняется все: не золотая межа первой книги стоит перед нами, а проталины, кочки, пеньки, гати, тали в туманов развалины (все любимые слова Блока!); в них — остатки былой синевы, неопределенно смешавшихся с красными зорями то в лиловые, а то в оловянные тоны ("Фиолетовый запад гнетет, как пожатье десницы свинцовой"). Словом, небо,

Устав прикрывать
Поступки и мысли сограждан моих,
Упало в болото.
Где ж Прекрасная Дама?
Она не придет никогда!
Она не ездит на пароходе!

Характерно преобладанье болота: вода — сладострастие; и его весенний разлив в первой книге "небесное вожделенье"; зацветание гнилью болота есть болезнь нашей страсти.

Я не люблю пустого словаря...
"Ты мой". "Твоя". "Люблю". "Навеки твой..."
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: "Сегодня ночь..."
Назавтра я уйду.
Я гнал ее далеко...
...Кричал и гнал
Ее, как зверя...

Солнце жизни остыло; источник стихийности — солнце — кривит свой "приученный лик...". "В этом мире солнца больше нет!" — восклицает поэт; наступает ночь — смерть стихий. Поэт бежит в город: "в кабаках, в переулках" он ищет забвенья. В нем замерзла стихия воды: стала снегом и льдом. Так, стихийное, испепеленное тело поэзии Блока уносится в ночи метелью.

Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.

Тема "Снежной маски" проходит пред нами в изысканных ритмах. Смерть болящих стихий отрезвляет поэта. В третьей книге стихов — второй день его Музы. Он восходит не красными, а желтыми зорями; и уже не в былой синеве, а в холодном, далеком, зеленом, стеклянном воистину небе. Боттичелливская двуличная нежность природы у Блока сменяется мантеньевским четким контуром. Пропадает вольный размер и неестественное обилие пляшущих у Блока хореев; обилие четырехстопного ямба, которым ритмически силен поэт, налицо; пропадают нечеткости рифм второй книги (прорубью — поступью, полюсом — поясом, подворотни — оборотня, человечьей — плечи и т.д.).

Замечательно, ритм и метр поэзии Блока напечатлевают вполне перелом второй книги; и ломаются с ним. Нежнейший у Блока трехстопный анапест наименее представлен здесь именно; неестественный Блоку хорей, наоборот, здесь удвоен; музыкальнейший ямб не представлен почти (только 40 ямбических стихотворений вместо 100 первой книги и 95 второй). Угасанью стихий и пейзажа соответствует угасание метра и ритма.

Этот ритм, этот метр полнозвучны опять в третьем томе, являющем Блока пред нами воистину русским; он рисует уже не соблазны, а "страшные годы" России. Покрывало с "Имени" сорвано; названо Имя: Россия.

V

Блок — поэт русский.

Самосознание русского — в соединении природной стихии с сознанием запада; в трагедии оно крепнет: предполагая стихийное расширение подсознания до групповой души Руси, переживает оно расширение это как провал в подсознание, потому что самосознание русского предполагает рост личности и чеканку сознания; самосознание русского начинает рождаться в трагедии разрывания себя пополам меж стихийным востоком и умственным западом; его рост в преодоленье разрыва. Мы конкретны в стихийном; абстрактны в сознании; самосознание наше в духовной конкретности.

Может быть, Хомяков, Данилевский, Аксаков и русские — в подсознании; в идеологии — нет; идеология их искусственна: она — вытяжка из конкретно возникших западноевропейских идей — вытяжка для России; в идеологии западника более конкретны русские; славянофилы суть западники в дурном смысле слова. Славянофильская абстракция Тютчева перепортила Тютчеву ряд стихов: в нем художник с мыслителем только смешаны, а не слиты: русского самосознания нет в поэзии Тютчева.

Первоначальный рост музы Блока есть безмерное расширение стихий: разлив русских вод; их весеннее таянье; наоборот, духовное начало поэзии осознает Блок абстрактно; не Небесная Мудрость стоит перед нами: стоит перед нами София Александрии (и даже: упадочной Византии), окруженная "храмами", "красною позолотой", лампадками, даже русскими "теремами". Здесь сознание Блока абстрактно: оно складывает ему византийский "style russe", оживляемый не огнем небесной стихии (потому что стихия огня выше воздуха и воды; и она пламеносный эфир, образующий, по Лукрецию, пылающие стены вселенной), — нет: абстрактное сознание Блока разогревается им не эфирным огнем живой мысли, а огнями болотных страстей: оживление византийского Лика у Блока не сверху, а снизу; оживление его в хлыстовстве, в сектантстве.

VI

Славянофилы — сектанты России. Начало поэзии Блока в непроизвольном славянофильстве; необычайный разлив русских вод, превышающий своим ярким порывом порывы славянофильства, ломает в поэзии Блока визаитийско-хлыстовский "style russe", обнаруживая довизантийскую бездну России, ту древнюю бездну, в которой ломается в нас представление русский в многообразии голосов; эти "попики", "чертенята" второго этапа поэзии суть не русские, а Радимичи, Вятичи, Кривичи; Блок в стихиях древнее славянофилов: Кривич он; и его Прекрасная Дама какая-то Кривичская дева, переряженная в пестрый наряд, состоящий из современных заплат, наскоро наброшенных Блоком на византийское рубище; в таком виде она перед нами какая-то ряженая; литургия Небесному Лику кончается в Блоке славянскими святками на болоте; и Блок бежит в город: становится западником; в славянофилах отсутствует осознанье до дна темной древности корней русской жизни; нет трагедии, нет конкретной муки сознания, заставляющего воистину русского видеть в западном росте личности совершенно конкретную опору сознания в борьбе со стихиями.

Славянофильский лик Музы разоблачен в Блоке Блоком: не София он, не Россия, а древняя, темная Русь, т.е. сонное марево:

Что же маячишь ты, сонное марево?

Вместо сонного марева видит он другой лик России:

Там чернеют фабричные трубы;
Там заводские стонут гудки.
Лик Кривичской красавицы разбоен для Блока, и он восклицает:
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу.
Эта разбойная Русь, где
Чудь начудила да Меря намерила
Гатей, дорог да столбов верстовых,

должна трагически просветиться, очиститься, чтобы групповое, стихийное, древнее в ней начало возвысилось до соединения с Небом (вне-национальным) и стало Душою России, огромной России, в которой мы ныне живем. И Блок верит, что отдание разбойной красы иному началу приведет к просветлению:

Не пропадешь, не сгинешь ты —

в этой вере в грядущее правая вера в Россию, соединенная с за-. паднической критикой ее темных низин.

VII

Блок двояко трагичен в смешении России и Руси, в смешении личной страсти с служением родине. Осознание это ломает поэзию Блока; вместо России увидел он Мерю да Чудь; вместо Невесты — цыганку ("А монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви"); осознание это ужасно для Блока ("Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце — острый французский каблук"); и трагедия трезвости вырывает признание:

И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других.

Признание это чуждо славянофильству: славянофильство играет с огнем.

Молчите, проклятые книги.
Я вас не писал никогда! —

ставит Блок свою последнюю точку на "славянофильском" периоде; тем не менее он с Россией:

Наша русская дорога,
Наши русские туманы.
Наши шелесты в овсе.

Осознание темных страстей превращает разлив древних вод в замерзающее болото и в снежную маску, но тайный жар стихов Блока остался:

Их тайный жар тебе поможет жить.

В чем же жар, когда все замерзло для Блока: воздух, воды, земля? В огне неба, в Лукрециевых "пламенных стенах вселенной": в сознании русского, что судьбой его родины должна быть судьба лишь небесная, не земная, языческая. Трагедия перенесения Лика России из прошлого в искомое будущее просветляет разбойное в нем начало, почти убивает:

Под насыпью во рву некошенном
Лежит и смотрит, как живая.

Не умерла она, судьба родины, судьба женщины русской (для Блока до сей поры родина олицетворяется с им любимым и женственным ликом):

Убралась она фатой из пыли
И ждала Иного Жениха.

Не царевича в парчовом кафтане она ожидает: Христа. "Царевич" — славянофильская тенденция Блока — мог ее только смять:

Ты сомнешь меня в полном цвету
Белогрудым, усталым конем.

Явление грядущего, искомого Лика встает перед Блоком теперь не из сусально-прекрасных пейзажей, а из зарева "страшных лет" русской жизни.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней! —

пишет он за четыре года до наступления этих лет.

В нашей жизни по-новому разлились все начала стихии древней Руси: радение соединилось с татарством в образах темного, восточного бреда; а извне опрокинут на нас своей грозной стеной "запад" прусского милитаризма. Еще более сознаем неизбежность мы соединить в себе добрый запад (просвещение гуманизма) с "востоком Христа", чтобы мочь победить образы Ксеркса и Бисмарка, образы радеющего начала и прусского милитаризма; победа в самосознании нашем; но к трагедии русской действительности ближе всего Муза Блока; в трагедии отрезвления соединяемся с Блоком мы; здесь в трагедии этой, а не в романтике "культа Руси" он русский, воистину русский: единственно русский поэт среди всех модернистов; разбивая в нас образ сусальной России, рисует он нам другой вещий образ: победной России:

И когда наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите
Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.

VIII

Александр Блок — наиболее певучий поэт, осуществляющий музыку своих ритмов и красок, словесной инструментовки непредвзято, непроизвольно: аллитерации и ассонансы других модернистов все еще сидят на внутренней пульсации как-то внешне; и — отстают, как броня; расположение, сочетание блоковских слов непроизвольно сливаются с внутренним ритмом поэзии; чисто блоковские повторения слов, игра повторений — выражение ритма Музы, ищущего в повторениях все того же во многом единства многоразличия:

Такой прозрачной глубины
Не видно никогда,
Такой глубокой тишины
Не слышно никогда.

Или:

Так тоскуют они об одном,
Так летают они вечерком,
Так венчалась весна с колдуном.

(Повторение "так" здесь усилено параллелизмом глаголов). Богатейший ритм Блока естественно как-то пульсирует внутренней рифмой:

Запевающий сон, зацветающий цвет.
Исчезающий день, погасающий свет.

Многоразличие сон, цвет, день и свет соединяется внутренней рифмою в некое музыкально ощущаемое единство много-Различий. Неуловимое в четком слове осуществляет себя уловимо в напевности: внутренняя рифма могучее орудие поэзии Блока; еще более могучим орудием являются ассонансы ударных гласных; например: "бисер нижет, нити вяжет" (и-и-и), где кроме ассонансы на и есть еще звуковой параллелизм (би-ни-ни... и, ни-жет — вя-жет); и "И веют древними поверьями" (е-е-е); "жду я Прекрасной Дамы в сияньи красных лампад" (ааяаа); "еще пост и ходит кто-то" (ио-ио-о-о) "струйную игру (у-у) и т.д.; интересны у Блока звуковые прогрессии и регрессии: "Я знаю: Ты здесь. Ты близко" (аеи); "Манили страстной дрожью звуки" (иаоу); иногда у Блока целые строфы образуют звуковые группы ассонансов; например:

Смолили тяжелые челны (и-ио-ио)
Река, распевая, несла (а-а-а)
И синие льдины, и волны, (и-и-о)
И тонкий обломок весла (о-о-а).

"Иоа" образуют здесь три ассонирующих группы; иногда ассонанс соединяется у Блока с внутреннею аллитерацией:

В золотистых перьях тучек
Танец нежных вечерниц...
("ти-ты-ту-та" и "не-не-ны-ни").

Еще более богата поэзия Блока аллитерациями; многообразием мягких аллитераций залит первый том; очень много аллитераций на "б" в сочетании с "л", с "ми" и с другими согласными:

Брожу (брж) в ст-енах мона-стыря (ст-ст-на-на)
Безрадостный (бэр) (cm) (ный) и темный (ный) инок (ин)
Чуть брезжит бледная заря (бржж-бэр)
Слежу мелькания снеж-инок (слеж-слеж, кания-инок).

Четверостишие инструментовано непроизвольно тремя группами звуков: "бржз" — "ст" — "инок". Аллитерация на "бл", кажется, преобладает у Блока вначале: "Облака небывалой услады" (бл-бл-л); особенно много аллитераций на "л", свойственных русской речи: "Смолили тяжелые челны" (лллл); аллитерация часто сопровождает смысл стихотворной строки; так, при изображении кашля старика: "где-то полет с крыши... гдето кашель старика" (г-ка-к-г-ка-ка); но замечательно: многообразие мягких, плавных, расплывчатых аллитераций по мере того, как трезвеет трагически самосознание Блока, — обилие это сменяется поражающим обилием твердых звуков "рдт", звук ломающих ледышек замерзшей стихии у Блока: воды. Твердость аллитераций на "рдт" соответствует появлению мантеньевской сухой четкости в пейзаже у Блока, соответствует строгой крепости стихотворной строки, соответствует трезвости крепнущего самосознанья. "Рдт-дтр" пробегает по третьему тому стихов (смотри страницы: 111, 113, 114, 127, 128, 137, 145, 150, 154, 155, 157, 164, 164, 165, 166, 167, 169, 170, 170, 171, 172, 172, 172, 173, 174, 175, 175, 175, 175, 177, 178, 179 и т.д. и т.д.). Пример? Сколько угодно: "Я пригвожден к трактирной стойке" (рдтртрт), "мертвец, родной души народной" (ртрддрд), "стрелой татарской древней воли" (трттрдр), "взял гитару на прощанье и у струн исторг" (трртртр), "кудри ветром растрепались" (дртрртр), "дух пряный марта" (дррт), "три стертых треплются шлеи" (тртрттр); я бы мог примерами этими заполнить ряд страниц; но читатель поверит мне на слово: на "рдт" — инструментована третья книга стихов.

Инструтлентовка поэтов бессознательно выражает аккомпанирование внешней формою идейного содержанья поэзии. Характерно: любимая аллитерационная группа поэзии Баратынского на "пр"; "пр" пробегает по всей поэзии Баратынского. Что в ней "п"? Что в ней "р"? "П" выражает собой плотность, косность материи; плотность природы. "Р" характеризует динамику духа, стремящегося разорвать эту обставшую плотность: "р" рвет материю: и "про" есть живописание звуком слова прорыва природы. А у Блока стремление духа (то же "р" Баратынского) разорвать "дт": в звуке слов на "дт" что-то есть упадающее и в падении замерзающее: упадание водных стихий, замерзающих в лед и снег; "рдт" выражает собою прорыв самосознанья Блока к духовному центру чрез застылые льдины страстей; в "рдт" форма Блока запечатлела трагедию своего содержания: трагедию отрезвления — трагедию трезвости. В черном небе у Блока, стеклянно-зеленом к закату, резкий ветер протреплет стеклянные струи дождя; и сквозь дождь нам зловеще глядятся его страшные желтые зори; страшные годины России отвердели над Блоком; самосознание силится их изорвать; и раздается в трескучий, трезвонящий хруст его формы; в ер-де-те — внешнее выражение мужества и трагедии трезвости.


Впервые опубликовано: Ветвь. Сборник Клуба московских писателей. М., 1917. С. 267-283.

Андрей Белый (наст. имя и фамилия — Борис Николаевич Бугаев; 1880-1934) — прозаик, поэт, литературный критик, теоретик символизма, мемуарист.



На главную

Произведения Андрея Белого

Монастыри и храмы Северо-запада