В.Г. Бенедиктов
Плач остающегося в городе при виде переезжающих на дачу

На главную

Произведения В.Г. Бенедиктова





      Уж май. Весь Петербург сбирается на дачу.
      Все едут: я один смотрю и горько плачу.
      Все едут: я один, опальный сын земли,
      Жить должен в городе, томясь в сухой пыли,
      Средь раскаленных плит и толстых стен кирпичных.
      Понурив голову над грудой дел обычных!
      Уж пусть бы, думаю, богатство лишь одно
      На дачу ехало! Ему уж суждено
      Все блага пить! так нет; —туда ж несет и бедность
      Свою лохмотьями обвернутую бледность,
      Свой волчий аппетит — природы щедрый дар,
      Своих чреватых жен и свой любовный жар.
      Весною бедность та в грязи со мною ж вязнет,
      А тут и поднялась и мимоездом дразнит
      Меня, бездачного. «Мы едем; погляди! —
      Все это говорит,— а ты себе сиди!»
      Какой прекрасный день! Как солнце светит ярко!
      Посмотришь: тянется с домашним скарбом воз
      И разной утварью наполненная барка,—
      И кофе пить спешит в страну лилей и роз
      С блаженной прачкою счастливая кухарка.
      И сколько чудных встреч на барке, на возу!
      Подушка встретилась со щеткою в тазу;
      Там, поглядишь, с бельем в союзе небывалом,
      Фарфор или хрусталь под старым одеялом;
      Перина и сундук знакомиться спешат,
      И сколько тайных чувств выходит на поверку:
      К кофейной мельнице тут ластится ушат,
      А тут тюфяк привстал и обнял этажерку;
      Там — хлама разного громадные узлы;
      И — что за дерзкий вид! — И стулья и столы,
      Пред всею публикой (у них стыда ни крошки)
      Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки
      Продеты так и сяк,— трясутся, дребезжат,
      Являя чудный вид подвижных баррикад;
      Метла глядит в ведро и в спину трет гитару;
      Там «здравствуй» говорит корыто самовару,
      Который, уж давно не ездив со двора,
      Прегордо высунул свой кран из-под ковра;
      С вещами дамскими вверху бечевкой тонкой
      Крест-накрест связаны картонка над картонкой,
      Где скипетр и венец из кружев, блонд и лент
      С державой газовой до времени сокрыты,
      Где все, пред чем потом поникнут без защиты
      И свежий прапорщик, и розовый студент.
      Вот едут курицы в корзине под лоханью,
      Вот глиняный горшок с чахоточной геранью!
      Ну вот, я думаю, поправится и та,
      Когда ее свезут в эдемские места!
      И эта тощая герань полуживая,
      Держась позадь всего, меж кадок и корыт,
      Колышется и, мне насмешливо кивая,
      «На дачу едем мы: прощайте!» — говорит,
      И кланяется всем проезжим и прохожим:
      «Прощайте! — говорит: — вас взять с собой не можем;
      На дачу едем мы».— И тронутый до слез,
      Глазами грустными слежу я этот воз.
      Вдруг взор мой поражен знакомым мне диваном,
      С горбатой спинкою, обтянутой сафьяном,
      Где прошлою зимой я часто восседал,
      Как в дремлющем кругу стихи свои читал;
      И словно Архимед, решивший вдруг задачу,
      Кричу: открыл! Они поехали на дачу —
      Они!—И стол их — вот! И этот мне знаком;
      Он был опорою моих торжеств минувших;
      В него я ударял, бывало, кулаком,
      Чтоб стих усилить мой и разбудить уснувших,
      А бедный стол страдал; на дачу едет он.
      Быть может, и диван в пружинах изнурен:
      Лечиться надобно. Все это поюнеет,
      Телесность всякая воскреснет, пополнеет
      И поздоровеет,— и в платьице ином
      Придется уширять прекрасных мест объем.
      Все вспрянет — каждая чуть дышащая личность,
      И бодрость петуха, и курицы яичность,
      Цыплята явятся. Не только мир живой,
      Но и бездушное как будто обновится,
      И мебель дряблая, трещавшая зимой,
      Там трещины сожмет и в силах укрепится.
      Воображаю я: приедет этот воз
      К жилищу, скрытому под сению берез,
      И разгрузит свое торжественное лоно;
      Адель уж там — и ждет: она из пансиона
      Недавно вырвалась и вдруг на дачу — прыг!
      Сюда! Скорей — сюда! И нежный, детский лик
      Сияет прелестью и новостью заботы.
      Помада, скляночки, флаконы, книги, ноты,
      Картонки, зеркало, собачка — все ли тут?
      И милой барышне все это подают.
      О кухне между тем ее maman хлопочет;
      Разбилось кое-что... дочь смотрит и хохочет.
      «Оставьте,— говорит,— оставьте все!
      Да вы Взгляните, маменька, места-то каковы!
      Ведь это — прелести! Вам разве не понятно,
      Что воздухом одним питаться здесь приятно!
      На это время пусть уж будет позабыт
      Весь прозаический хозяйственный ваш быт!»
      А маменька — свое, все о своей потере
      Толкует, думает: к какой прибегнуть мере
      И все устроить так, чтобы не быть беде.
      «Где ж рынок?—говорит:—говядину-то где
      Мы будем покупать? Ты, Адичка, пустого
      Мне не рассказывай: захочется мясного!»
      А Адичка, давно стан легкий округля,
      Подвысив платьице и выправляя ножки,
      По палисаднику несется вдоль дорожки
      И делает шассе с припевом: тра-ля-ля.
      А там, преплыв Неву, у радостного брега
      Явилась ладия — род ноева ковчега —
      И высадку творит. А там уже давно
      Все наслаждается и все населено:
      Поутру на крыльцо с приветным звоном чашек
      Выносится поднос; кудрява, как барашек,
      Выходит Лидия; в пиджаке и в очках
      Эрнест, с дымящейся гаванною в зубах,
      Идет с небрежностью, не чуждою претензий,
      И сел, раскинувшись под шапками гортензий;
      Проснулся самовар, зафыркал, заворчал,
      И с моккским нектаром кофейник зажурчал,—
      Живой источник сил и всякого здоровья,
      Тут масло, сливки, сыр — вся благодать коровья —
      Соседней фермы дар. Уж подан тайный знак
      Из меткого окна пригоженькой соседке...
      И пестрый попинька, в своей качаясь клетке,
      В привет хозяину уж прокричал: дурак!
      И Васька — старый кот, чтоб милую картину
      Дополнить, развалясь на солнце, выгнул спину
      И лег философом;—он чужд огня в крови,
      Быв в юности лишен способности к любви.
      Но что картины все, без них — моих любимых —
      Сих истых дачников — детей неукротимых?
      Вот, вот они — друзья! В бездетности своей
      Я — старый холостяк — боготворю детей:
      Не этих скованных, одетых по рисунку,
      Ученых напоказ и вытянутых в струнку,
      Но этих маленьких разбойников земных,
      Растущих весело в разгульной их свободе,
      Где светской петли нет на детской их природе,
      И, кажется, что я люблю так крепко их,
      Как крепко не люблю разбойников больших.
      Творец мой! Как хорош раскинутый по дачам
      Сей шумный мир детей с их смехом, визгом, плачем!
      Вот вечер! Поглядишь: там садик, здесь балкон
      Приезжих группами приятно оживлен:
      Тут гости; в их кругу и старичок почтенный,
      С звездой и с лысиной, совета президент,
      И Бетси, и Мими, и он — вышереченный —
      Тот свежий прапорщик и розовый студент.
      В саду скрипит качель; там сквозь деревьев ветки
      Блаженная чета мелькает у беседки.
      Вот август подойдет, стемнеют вечера:
      Там музыка гремит, там — пенье, там—игра,
      Блестят фонарики и хлопают ракеты;
      У Излера восторг и прелестям нет сметы.
      Там угол оглашен веселым звоном чаш;
      Там хохот; тут любовь; здесь шум и ералаш.
      О Боже! Май настал, а я сижу и плачу
      При виде едущих на летний пир — на дачу.


Опубликовано: В.Г. Бенедиктов. Стихотворения. Л. Советский писатель. 1939. (Б-ка поэта, большая серия, 2-е изд.).

Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807—1873) — русский поэт и переводчик, действительный статский советник, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по отделению русского языка и словесности (1855). Секретарь министра Е.Ф. Канкрина.


На главную

Произведения В.Г. Бенедиктова

Монастыри и храмы Северо-запада