| ||
|
Небольшая книга Федотова имеет, по моему мнению, чрезвычайное значение. Автор подверг в ней пересмотру вопрос не только о взаимоотношениях между Церковью и Государством в царствование Ивана Грозного, но о всем содержании этого царствования. Его книга — реакция против того, что принято, по какому-то недоразумению, считать «научной» трактовкой истории, т.е. подведения исторической реальности под отвлеченные категории формальных наук, как: теория права, социология, политическая экономия. Так вместо Ивана Грозного получалась «государственная необходимость», вместо митрополита Филиппа — «боярская» (или «феодальная») «реакция»; живые, подлинные люди обращались в «представителей» или «носителей» тех или иных «начал» или «общественных слоев» или тому подобных мнимых величин, иными словами, попросту куда-то исчезали за пределы поля зрения историков. Почему, в самом деле, «государственное начало» требовало всех тех гнусностей, которые проделывались над запуганным и беззащитным народом (отнюдь не над одними лишь «феодалами») Басмановыми, Штаденами, Скуратовыми? Но для «науки» эти гнусности представлялись какими-то adiafora, они относились к плану, не имевшему ничего общего с «эволюцией» социально-политических отношений, и потому все равно что не существовали. Со св. Филиппом дело обстояло также весьма просто: достаточно было знать, что он принадлежал к боярскому роду, чтобы «свести» его подвижничество и его подвиг к «феодальной реакции» и тем самым лишить ее ее собственного интереса. При таком отношении к историческим реальностям они обращаются в простые «примеры», сами по себе безразличные и легко заместимые. Схема, под которую реальности таким способом подгоняются, остается тем, чем и раньше была, историю легко выразить в небольшом числе формул*. Овладеть историческим материалом значило до такой степени без остатка разнести его по «категориям», чтобы в нем уже более не представлялось никакой нужды, чтобы его можно было попросту забыть. Федотов принадлежит к петербургской школе историков, отличительной чертой которых является стремление вернуть истории ее самостоятельное значение. Он индивидуализирует и самого Грозного, и опричнину, и Филиппа — и именно это позволяет нам перейти не к «социологическим» и не к «публично-правовым», но к историческим обобщениям, более того: прямо-таки наталкивает на них. Наметить эти обобщения — значит дать оценку книги Федотова (анализировать ее я не стану: ее должен прочесть каждый; она, кстати сказать, написана чрезвычайно увлекательно и волнующе). Я начну с одного — единственного — пункта моего расхождения с автором. Федотов отказывается видеть в Иване IV прямого предшественника Петра, тем более — ставить их на одну доску, как это сделал недавно проф. Виппер. Не надо, рассуждает он, забывать о главном: Петр создал Империю, а Иван чуть не погубил той, которая далась ему по наследству, и во всяком случае довел свое государство до смуты. Мне кажется, что Федотов чересчур «снижает» Ивана IV. Политические цели у Ивана IV все же были общие с Петром. Параллель между обоими напрашивается, но только — не Иван IV от этого выигрывает, а Петр теряет. Один умертвил святого митрополита, другой надругался над самой идеей Церкви и поработил русскую Церковь «доброму офiцiру», оба — сыноубийны, оба — страшно выговорить — палачи-любители. И вот именно то, что два самых замечательных государственных человека старой Руси были великими грешниками и великими преступниками, приобретает значение тревожного и зловещего символа. Какая почти непрерывная цепь катастроф и злодеяний — история царствований после Петра! Военно-дворцовые перевороты XVIII века, убийство двух законных императоров Екатериной II (один из них — ее муж!), убийство ее сына с молчаливого согласия его родного сына, план убийства этого последнего и всей царской семьи, едва не осуществленный, убийство — после продолжительной травли — его внука, убийство внуков этого последнего и истребление почти без остатка царствующего дома... Здесь есть какая-то закономерность, какая-то солидарность в грехе и в каре, вызывающая в памяти миф о доме Атридов и убеждающая в реальности уже не социологических и иных «категорий», но конкретной жизненной формы, каковой является русская государственная власть. И это — одна сторона дела. Другая — «опричнина», в буквальном смысле этого слова (от «опричь» — «кроме», «отдельно»): самоизоляция власти, взятие собственного народа огулом под подозрение, учреждение для всей своей страны режима «чрезвычайной охраны» — положение, исключавшее возможность сколько-нибудь устойчивых отношений между властью и подвластными, разрешавшееся в вспышках гражданских войн, инициатива которых нередко исходила от самой власти. — Такою гражданской войной, поднятой самим правительством против собственных подданных, была, по удачной характеристике автора, и опричнина Ивана Грозного; избиение стрельцов, бироновщина, террор Павла I, аракчеевщина с клейнмихелевщиной, 9 января, режим ЧК и ГПУ. И нечего утешать себя аналогиями из западно-европейской истории — это значит впадать в ту ошибку обезличения истории, подмены ее реальностей «категориями», о которой я говорил. То, что там было исключением, у нас было правилом; а потому то, что там действовало в сторону национально-государственной консолидации, у нас привело к такому поистине страшному разъятию слагающих национально-государственное целое сил, что, когда власть в конце концов сама ужаснулась тому одиночеству, на которое она себя обрекла, и стала искать опоры в «обществе» и в «народе», она приняла совершенно искренно за таковые филиал охранного отделения, какою был «Союз русского народа», и что впоследствии «народ» весьма охотно принял участие в истреблении — под знаменем... социализма и демократии! — русской социалистической и демократической интеллигенции... ______________________ * Рожков, сделавший это, был только последовательнее многих других. ______________________ Что деспотизм Грозного был кощунственнейшей деградацией идеи православного «Государства Правды» (у Федотова, кстати сказать, прекрасно прослежено, как под пером царя-публициста искажается и упрощается московская мистико-политическая идеология), видели уже современники. Однако в России нарушить «безумное молчание» общества осмелился только один человек. Правда, что позже, при Алексее Михайловиче, последовало перенесение мощей св. Филиппа, обставленное так, что оно получило характер торжественного осуждения с высоты престола той государственной системы, которую нельзя квалифицировать иначе, как «осквернение идеи православного царства» (слова автора) и вместе характер всенародного покаяния в грехе «безумного молчания». Но уже сын царя Алексея, при молчаливом попустительстве народа и самих иерархов, подверг православную Церковь новым унижениям. Ритм русской истории слагается из чередования глубочайших нравственных падений и моментов раскаяния, просветления и подъема, длительного угасания идеи нации — когда «власть» и «народ» перестают быть «органами» одного организма, становятся внеположными, духовно глубоко чуждыми одна другой величинами, — и внезапного возрождения идеи «всей земли»; — и эти смены столь резки, контрасты света и тени столь разительны, что невольно спрашиваешь себя, тот ли это самый народ сегодня, что был вчера, и ощущаешь с глубокой внутренней достоверностью незримое участие в его жизни каких-то сверхличных, противоборствующих в течение веков на поприще его истории злых и добрых сил. Самой проникновенной философией русской истории надо поэтому счесть «роман-мистерию» Достоевского: «здесь Бог с Диаволом борются, а поле битвы — сердца людей». Некоторые страницы книги Федотова, посвященные опричнине, где он мастерски воссоздает психическую атмосферу заведенного Грозным «церковно-застеночного быта», вызывают невольно в памяти «Записки из подполья», исповедь Ставрогина и наиболее жуткие главы «Братьев Карамазовых»; — и так как нет никаких данных для того, чтобы подозревать автора в «стилизации» своего материала «под Достоевского» — тем более что он держится близко источников и притом, в упомянутых местах, как раз таких (немцы-опричники), чье бесхитростно-циничное изложение является надежной гарантией объективности, — то это сходство служит доказательством, что сущность и историко-философский смысл рассказанной автором трагедии угаданы им верно. Впервые опубликовано: «Современные записки». 1928. № 36. С. 539—542.
Пётр Михайлович Бицилли (1879 — 1953) — русский и болгарский историк, литературовед и философ, профессор Новороссийского и Софийского университетов. | ||
|