| ||
|
Начинаешь читать «Тень птицы», доходишь до описания отплытия парохода из одесского порта — и сразу же магия бунинского слова оказывает свое неотразимое действие: с читателем происходит приблизительно то же самое, что при приступе к «Войне и миру» или к «Анне Карениной». Толстой вводит нас в семью, и вот она уже — наша семья, мы уже в ней живем, и нам кажется, что жили в ней с детства, как ее неотрывная часть. Вместе с Буниным мы проделываем его паломничество, видим посещенный им Восток так, как если бы он в «самом деле» был нам показан. И все время, покуда длится чтение, переживается и еще одно: особенное чувство путешествия, отрыва от привычной жизни, отрадное и жуткое сознание одиночества и вместе приобщения к другим мирам, загадочное ощущение своего, доселе неведомого, «чистого» «я» — все то, что иногда заставляет нас бессознательно, инстинктивно стремиться к странствованиям, скитаниям, гонит нас вон из дому. Этот инстинкт романтический по преимуществу — и не случайно тема «дороги» была преобладающей в литературе романтики. Невольно напрашивается сопоставление Бунина с величайшим, может быть, представителем романтики, Шатобрианом. Сопоставление именно авторов, а не книг, ибо как раз та книга Шатобриана, которая по содержанию ближе всех стоит к «Тени птицы» — его Itineraire de Paris a Jerusalem, — меньше всех других напоминает бунинскую. Ведь и Шатобриан был представителем «дворянского оскудения»; и ему, казалось, самой судьбой было предназначено стать эмигрантом и скитальцем; и у него тот же скорбный пафос бездомности и, вероятно, связанная с ним та же острота восприятия мира, всегда более свойственная тому, кто ощущает себя в нем гостем, нежели тому, кто в нем расположился хозяином. Повторяя Шатобриана, Бунин совершил «романтическое» путешествие по следам Христа — и Христа не нашел. Это вполне естественно. Ибо истинная родина евангельского Христа не там, где разыгрывается евангельское действие. Эта сухость и четкость линий, этот предельный лаконизм, эти несравненные трезвость, ясность, простота, сдержанность, составляющие специфические особенности синоптиков, находящиеся в столь резкой противоположности с варварской громоздкостью, с потрясающей и изнуряющей грандиозностью Ветхого Завета, — наследие иного, не восточного, а эллинского гения. Замечательно, как слабо повлияло Евангелие на всю последующую культуру христианского человечества, — доказательство, как бесповоротно умерла Эллада: ведь вся история христианского искусства, и западного и восточного, связана гораздо более с апокрифами, нежели с каноническими книгами Нового Завета. И то немногое, что говорит о Христе Бунин, навеяно, как кажется, скорее всего, выросшим на почве апокрифической литературы искусством христианского Средневековья, а не Евангелием и не местами, которые он посетил и на которые он, подобно Ренану, глядел сквозь призму христианской, очень отдалившейся от своего первоисточника традиции о Христе. Огромное чутье правды, присущее Бунину, выразилось и здесь в том, что он не впал в ошибку Ренана и упомянул о Христе лишь вкратце и мимоходом. Зато Ветхий Завет может быть понят всецело лишь тем, кто видел места его возникновения, кто знает по личному опыту, что такое пески пустыни и испепеляющие все живое беспощадные и всюду настигающие лучи Ваала-Солнца. В этом отношении для понимания Библии никакой реально-исторический комментарий к ней не дает столько, сколько маленькая книга Бунина: ибо, повторяю, не может быть никаких сомнений в том, что прочитать ее — это все равно что увидеть воочию все то, что увидел сам ее автор. Впервые опубликовано: «Современные записки». 1931. № 47. С. 493—494.
Пётр Михайлович Бицилли (1879 — 1953) — русский и болгарский историк, литературовед и философ, профессор Новороссийского и Софийского университетов. | ||
|