| ||
|
Основная тема книги Бунина — истолкование того последнего этапа жизненного пути Толстого, который принято называть его «уходом». Бунин его называет «освобождением». Освобождение от — чего? От яснополянской обстановки, от семейных неладов? От всего того, что составляет главный предмет интереса «психологизирующих» или морализующих биографов? Нет, от «Смерти» — и Бунин приводит слова Толстого: «Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом освобождение от них...» — и прибавляет: «В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего». С этой точки зрения «старец Лев из Ясной Поляны» сопричислен у Бунина «к лику благородных юношей, покинувших родину ради чужбины», каковы «царевич Готама, Алексей Божий человек, Юлиан Милостивый, Франциск Ассизский». Благодаря такому подходу, Бунин дал не биографию Толстого, а легенду его — в подлинном смысле слова: легенда — то, что во все века надо читать о том, кто оставил по себе поистине вечную память. Легенда соответствует тому, чем у древних был миф — сказание о человеке, созданном силою поэтического творчества, как о воплощении известной вечной идеи. Конкретный, когда-то существовавший на земле человек обращается в легенде в мифический образ — не в том, конечно, смысле, что ему приписываются свойства, которых он был лишен, и поступки, которых он не совершал, а в том, что образ этот освобожден от всего случайного, принадлежащего «истории», и что тем ярче выступают его вневременные, «существенные» черты, его чистая идея, форма. Именно форма, а не формула. Бунин пересматривает все известнейшие опыты дать «формулу» Толстого и вскрывает их несостоятельность, фальшь, нежизненность, односторонность; сам же от такого опыта сознательно воздерживается, следуя в этом Толстому, который, как известно, никогда не давал от себя «характеристик» своих персонажей. Но в чем состоит это тождество личности в ее многообразии? Как понять это? Здесь коренное различие между «каждым человеком» и человеком калибра Толстого. Общее у того и другого в том, что оба — переменные величины. Живое существо не статично, а динамично; жизнь, развитие — борьба за преобладание какой-либо одной тенденции. Каждый человек с годами все более и более суживается и в этом смысле «самоопределяется». Чем человек ближе к концу, тем становится духовно богаче, всечеловечнее и тем сильнее его влечение слиться со Всеединым, освободиться от своей ограниченности. Почему все-таки столь разнообразны, столь несхожи между собою образы святых? Достижение совершенства — есть ли это окончательное преодоление принципа индивидуации, победа над «я»? Бунин вспоминает последние слова Толстого: «Все Я... все проявления... довольно проявлений... вот и все...» — и ставит вопрос: что было бы, если бы оптинский старец, о. Варсонофий, явившийся к Толстому в Астапово, был допущен к нему: «Можно предположить: примирение умирающего с Церковью. Но разве это уничтожило бы смысл его бредовых слов? Смысл их слишком велик, уничтожить его не могла жизнь». Сказал же сам Толстой незадолго до смерти (В.Ф. Булгакову, цит. у Бунина, 21), что он «разлюбил Евангелие». И вместе с тем как раз тогда он стучался во врата Оптинской обители. Ясно, что здесь — какая-то «загадка Толстого». Вернемся к сопоставлению, сделанному Буниным: старец Лев и благородные юноши, Будда, св. Франциск и др. Показательно уже то, что к «освобождению» первый пришел лишь старцем, а последние два — юношами. Один итальянский писатель уже сделал сопоставление Толстого со св. Франциском. Жестокая критика, которой Бунин подверг его толкование, конечно, заслужена автором. Сродство Толстого со св. Франциском у Бунина показано с полной убедительностью. Но вместе с тем и его сродство с Буддою. А между тем — как далеки друг от друга Будда и св. Франциск! Путь Будды был действительно путем освобождения от «проявлений» — и это далось ему без труда, ибо «проявления» не только сознавались, но и переживались им всего лишь как «призраки», «обманы зрения». Будда и мог прижизненно умереть, отвлечься от «эмпирии». Что до св. Франциска, то ведь он с «проявлениями» никогда и не боролся, потому что Бог для него жил в этих «проявлениях», в сестрах птичках, брате Солнце и даже брате волке — так же, как и в сестре Смерти. Путь Толстого совместил в себе и Будду и св. Франциска. Как возможно подобное совмещение — попытаться разгадывать это значило бы впасть в грех произвольного и бесплодного психологизирования. Если вчитаться в проникновеннейшую и правдивейшую книгу Бунина, станет очевидно, что к «освобождению» Толстой влекся всю свою долгую жизнь, что вся она была сплошной цепью «уходов» и что каждый раз он останавливался на перепутье: один из путей — это был путь Будды, другой — св. Франциска. Бунин называет раз еще одно имя — Шопенгауэра. Но нигде у него нет упоминания о Руссо. Влияние Шопенгауэра на Толстого было весьма значительно. Те слова Толстого, которые для Бунина представляются ключом к пониманию «всего Толстого», навеяны Шопенгауэром. Но влияние Руссо было не меньшим. Руссо был его первой любовью и, отрекаясь от столь многих увлечений и привязанностей, от Руссо он не отрекался никогда. Чем же был для Толстого Руссо? Только ли апостолом «опрощения», отказа от «культуры»? Так принято считать. Руссо ведь разделил судьбу Толстого: никого, кажется, так не «упрощали» и не опошляли, как их обоих. Истинный, умопостигаемый, «идеальный» Руссо — воплощение не отрицания, а утверждения личного начала. Конфликт Шопенгауэра и Руссо, по существу, — то же самое, что конфликт Будды и св. Франциска. По человеческому разумению, или — или. Или «мир как воля и представление», или — «исповедание веры савойского викария». Или «нирвана», растворение «я» во Всеедином, т.е. отрицание личного бессмертия, или — августино-дантовский Град Божий, единение чистых душ в их любви к личному Богу. Разумное примирение одного с другим исключается. Разум требует выбора. А в то же время человеческое сознание в течение веков мучительно и настойчиво домогается какого-то синтеза — «разума» и «сердца» или, пользуясь древними терминами, сейчас восстановленными, хотя в несколько ином значении, — освобождения «духа и души». Толстой этого духовного опыта не пережил. Но если взглянуть на все его творчество в свете удивительной бунинской легенды, станет ясно, что именно к этому опыту он шел. Впервые опубликовано: «Русские записки». 1938. № 4. С. 198—200.
Пётр Михайлович Бицилли (1879 — 1953) — русский и болгарский историк, литературовед и философ, профессор Новороссийского и Софийского университетов. | ||
|