| ||
|
Прямое назначение всякой «антологии» — представить возможно полно состояние данной литературы в данный период, возможно полнее и, конечно, в наилучших образцах. Но составители взглянули на дело иначе: не только с чисто эстетической, но также — и прежде всего — с культурно-философской точки зрения. Материал, подобранный ими, должен послужить «памятником эпохи» (предисловие Г.В. Адамовича). Поэтому они сознательно включили в свой сборник и стихи, признаваемые ими в художественном отношении «бледными», — раз в них все же звучит «голос» времени. Совместить полностью оба задания, разумеется, невозможно. Пришлось дать место произведениям иных поэтов, поэтов бесспорных, настоящих, но «голос» которых характерен не для нашего времени, а скорее уже для изжитого периода. Однако такие случаи редкость, и в общем составители разрешили свою главную задачу чрезвычайно удачно. Считаясь с этим, я и попробую обратиться к их антологии как к культурно-историческому источнику. О какой культурной тенденции, т.е. о каком состоянии сознания говорит она? История всякого искусства есть история «влияний», и чтобы понять, о чем говорит поэзия данного момента, надо вслушаться прежде всего, какие уже знакомые «голоса» звучат в ней. Едва ли я ошибусь, если скажу, что наиболее явственно слышатся здесь голоса Анненского, Блока, Артура Рембо. Вся поэзия покойного Поплавского — органическое сочетание Анненского и Рембо, как поэзия Г. Иванова — Анненского и Блока. Если бы мне показали стихи А. Штейгера без подписи автора, я бы принял их за стихи Анненского; а «Весенняя распродажа» А. Головиной явно навеяна «Распродажей» («Solde») Рембо. В скольких стихотворениях, помещенных в антологии, встречаем мы «снег» Блока, «паровозы» Анненского, «корабли» Рембо! Слышатся, конечно, и другие знакомые голоса — особенно внятно Тютчева (Голенищев-Кутузов, Раевский, Божнев) — кроме одного: Пушкина. А между тем, думается, Пушкин узнал бы в этой поэзии ту, какую он только прозревал — «Я пел бы в пламенном бреду, Я задыхался бы в чаду Нестройных, чудных грез» — и для которой он был бы «рад расстаться с разумом». Надо оговориться: новая «вне-разумная» поэзия не имеет ничего общего с «заумной» поэзией уже принадлежащих прошлому «футуристов». Это поэзия не бессознательная, но укорененная в особом, совершенно новом сознании. Всякая поэзия — продукт фантазии, и мир поэзии нередко воспринимается нами как фантастический, невиданный и неслыханный, несбыточный. И все-таки: до сих пор этот мир всегда оставался миром яви. Преображенный фантазией, он был все же послушен законам разума, т.е. законам тождества, противоречия, исключенного третьего; следовательно, коренным образом отличался от того «иного мира», прообразом которого он мыслился, мира, где времени уже нет и где не имеют поэтому силы аксиомы логики, где вполне возможны «какие-то маленькие графинчики, они же женщины» (сон Стивы Облонского). Пушкин, прислушиваясь к шорохам, слышимым ночью, учил «темный язык жизни», и Лермонтов и Тютчев уже догадывались, что с точки зрения своей логической структуры ночное, сонное сознание как-то ближе к абсолютной реальности, чем бодрствующее, дневное. Вот это-то ночное сознание, выводящее в «четвертое измерение», и было сознанием Рембо, Анненского, Блока, А. Белого. Это была их реакция на «прогресс Разума», который как раз тогда, все нацело «объяснивши», сделал, казалось бы, уже излишней для человека его главную, человеческую par excellence, способность — удивляться, ту способность, из которой выросла вся культура. Новый духовный опыт этих избранников стал в наши дни общим достоянием всех еще не окончательно погрязших в «цивилизации», способных к культуре людей. Ценность «антологии» именно в том, что она, давая возможность сопоставить всех выступающих сейчас на поприще поэзии, свидетельствует об этом: ибо, сколько бы ни было различий между ними по свойствам и размерам дарования, по писательскому мастерству, эта черта — внутреннее сродство их поэзии с поэзией только что названных мною гениев — является доминирующею и при сопоставлении бьет в глаза. Нередко приходится читать о современном кризисе искусства вообще и поэзии в частности, о том, что причина этого кризиса — в кризисе мировоззрения, в угасании целостного, религиозного сознания, наконец, — о том, что поэты должны это сознание в себе развить, воспитать. Однако по заказу — все равно какому, «социальному» ли или «частному», — можно что-либо сделать, создать же нельзя ничего. Мировоззрение в смысле законченной системы суждений, охватывающих все данное и лежащее за гранью данного Абсолютное, вырастает само собою из мировоззрения в прямом значении этого слова, из видения жизни как таковой, а не как совокупности якобы усмотренных разумом, на деле же — Бергсон доказал это — им же самим выдуманных мертвых «вещей». Современная поэзия говорит о том, что человеческий дух как-никак сопротивляется претензиям разума; что, подчиняясь своей диалектике, двигаясь от одной крайности к другой, он ищет выхода из тупика, куда разум завел его. Покуда — преобладающее в нынешней поэзии настроение — настроение ужаса перед бессмыслием, призрачностью того, чем подменена подлинная жизнь, влечение к сну как небытию, настроение Анненского — «окунуться бы, кануть в этот омут безликий»; то настроение, которое — надо признать это — в конечном итоге может заставить поэта, если он последователен, перестать быть поэтом, обречь его на молчание. Но люди, слава Богу, редко бывают последовательны. Антология Г.В. Адамовича и М.Л. Кантора служит доказательством, что поэзия не умерла (останавливаться на разборе отдельных подлинно поэтических произведений, включенных в нее, я не могу за недостатком места), а значит, тем самым, доказательством ценности того нового духовного опыта, из которого новая поэзия возникла. Таким образом, самый факт существования этой поэзии служит, думается мне, ее оправданием и является ее, так сказать, патентом на благородство. Впервые опубликовано: «Современные записки». 1936. № 60. С. 463—465.
Пётр Михайлович Бицилли (1879 — 1953) — русский и болгарский историк, литературовед и философ, профессор Новороссийского и Софийского университетов. | ||
|