А.А. Блок
Пламень

По поводу книги Пимена Карпова "Пламень" — из жизни и веры хлеборобов. СПБ., 1913.

Книга, озаглавленная "Пламень", не может быть отнесена ни к какому роду литературных произведений; это — ни "роман", ни "повесть", ни "бытовые очерки", хотя есть признаки и того, и другого, и третьего; книга не только литературно бесформенна, она бесформенна во всех отношениях.

И, однако, ее нельзя обойти молчанием. "Пламень" — не "проба пера" "обещающего автора"; он не принадлежит к "исканиям" более или менее "мятежных" молодых людей, не могущих решить определенно, писать им стихи и романы или поступить в департамент; автор "Пламени" — никто, книга его — не книга вовсе; писана она чернилами и печатана типографской краской, но в этом есть условность; кажется, автор прошел много путей для исполнения возложенной на него обязанности, обязанности не личной, а родовой, где-то в глубине веков теряющейся, и теперь выбрал путь "книжный". Если же и этот путь не приведет к цели, он будет искать других путей; если не найдет их он, то найдет их следующий за ним, может быть еще не родившийся, тот, кто будет звеном того же от начала Руси и до конца ее тянущегося рода "хлеборобов". Вот в чем сила "Пламени", и вот отчего молчать о нем не приходится.

Роду хлеборобов, которые исполняют этот завет, не будет конца, пока не разрешится самое сокровенное и самое страшное дело в России.

Поэтому книга Карпова посвящена "пресветлому духу отца, страстотерпца и мученика, сожженного на костре жизни"; плохая аллегория, суконный язык и... святая правда.

Карпов не видит в русской жизни ничего, кроме рек крови и моря огня: страсть, насилия, убийства, казни, все виды мучительств душевных и телесных — это "фон" повести; на таком фоне борются два начала: начало тьмы, сам дьявол, помещик, "камергер-деторастлитель" Гедеонов, который сам себя называет "железным кольцом государства"; и начало света, хлыст Крутогоров, который сквозь мрак и страдание идет к Светлому Граду. Все остальные лица — мужики, хлысты, "злыдота", колдунья, светлая девушка, монахи, родственники камергера и пр. — такие же "олицетворенные начала": не лица, а отпрыски двух родов, светлого и проклятого. Карпов не может видеть иначе: кровь и огонь только и стоят у него в глазах.

Книга Карпова взбудоражила критиков, которые писали о ней очень много: А. Столыпин — в "Новом времени", Ясинский — в "Биржевке", Бонч-Бруевич — в "Киевской мысли", Патрашкин — в "Дне", Философов — в "Речи". Вспомнили отвратительный (со всех сторон) процесс Бейлиса и лишний раз сцепились друг с другом по поводу "легенды об употреблении крови", ибо Пимен Карпов "показывает, что в русских монастырях перед Светлым Воскресеньем в подпольях служат кровавые мессы сатане и приобщаются человеческой кровью".

Рядом с верными мыслями журналисты опять и опять проявляют такое ужасное неверие, такое незнание народа, такую брезгливость и такой цинизм, что за интеллигенцию русскую опять становится страшно. Разумеется, рекорд цинизма побивает, как всегда, "Новое время", десятки лет успешно развращавшее русскую молодежь. Г-н Столыпин говорит: "Книга Пимена Карпова потому-то и производит такое удручающее впечатление, что свидетельствует о возможности подобных душевных состояний в среде русского народа, свидетельствует о том, что такие драгоценные народные качества, как несокрушимая вера, как безграничная способность претерпевать муки за ценности высшего порядка, то есть за убеждения и правду, как жажда духовного совершенства и мистической высоты, что такие качества могут вырождаться в мерзость, которой нет ни имени, ни оправдания".

Эти грязные и ханжеские слова неинтеллигентной газеты я привожу не потому, что они сами по себе интересны, а потому, что слишком мало разницы в отношении к П. Карпову проявляет настоящая интеллигенция.

Критики "Пламени" твердят на все лады о том, что это — "бред"; одни — с брезгливостью, другие — с похвалой; слово, во всяком случае, считается найденным. Они правы, если слово "бред" что-нибудь определяет. Ничего нет легче, чем взять на себя "литературную", "медицинскую" или "психологическую" экспертизу в деле Карпова; признать, что это "уголовщина"; но ведь не всякие формы бреда можно раскрыть при помощи уголовного процесса.

Бред Карпова — не тот, который у больных проходит от леченья, у декадентов — от возраста, у пьяниц — оттого, что они кладут зарок; играя словами, можно сказать, что это — "непроходимый бред", неизлечимый. Один из рецензентов полагает даже, что бред автора будет увенчан и над его головой зашумят лавры.

Лавры над этой несчастной головой — какая горькая насмешка!

Критики говорят еще, по поводу Карпова, об Андрее Белом. Один — что Карпов подражает, другой — что язык Карпова гораздо сильнее языка А. Белого. Подражание А. Белому одинаково считается при этом непозволительным и неприличным.

Верно, что Карпов "подражает" А. Белому; чтобы убедиться в этом, стоит сличить любую страницу "Пламени" с любой страницей "Серебряного голубя". Что же тут неестественного? Именно у А. Белого найдет Карпов ответ на многие свои муки: найдет в той музыке, в том ладе, которыми проникнуты глубоко русские творения А. Белого. Дело, конечно, не в технике, которой владеет А. Белый и до которой нет дела П. Карпову. Есть трогательное в том, что "отверженец" Карпов со своим делом, которое всем не ко двору, ищет поддержки в музыке самого отверженного современного писателя, того писателя, чьих непривычных для слуха речей о России никто еще не слыхал как следует, но которые рано или поздно услышаны будут.

Литературные сравнения, наблюдения над стилем или языком, отыскиванье характеров в "Пламени" — задача неблагодарная. Были у нас книги, подобные "Пламени"; например, "Антихрист" В. Свенцицкого или "Записки Анны" Н. Санжарь. От них, как от книг, не сохранилось ничего, что можно оформить и поставить на полку; сохранилось только похожее на воспоминание о физической боли, на сильное и мимолетное впечатление, с которым не расстанешься.

Так и из "Пламени" нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России. Пусть это приложится к "познанию России": лишний раз испугаемся, вспоминая, что наш бунт, так же, как был, может опять быть "бессмысленным и беспощадным" (Пушкин); что были в России "кровь, топор и красный петух", а теперь стала "книга"; а потом опять будет кровь, топор и красный петух.

Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной.

Октябрь 1913

Блок Александр Александрович (1880 — 1921) русский поэт.