| ||
|
Что ныне за велелепное торжество в сей бедной обители? В простом и маленьком храме идет торжественная служба. Сам архипастырь с благолепным великим сонмом священнослужителей днесь предстоит в сей церкви. Зачем — далее — здесь эти несметные толпы народа, которых не мог вместить храм? Что их привлекло сюда? — Но не дивитеся сему. В этой бедной обители живет человек, которого знала вся святая Русь, к которому издавна еще шли несметные толпы народа со всех ее концов; в его тесной монашеской келии перебывали и святители, и князья, и вельможи, и мужички, и богачи, и бедняки; имя этого человека было известно и в царских палатах и в деревенских избах. Тут-батюшка, старец Амвросий, великий пастырь печальник Русской земли. Он то и привлек сюда ныне сей великий сонм его почитателей. Его ради и совершается сия торжественная Божия служба, — Но зачем печаль на всех этих лицах? Зачем эти непрерывавшиеся денно и нощно горячие слезы и рыдания? Зачем этот четверодневный плач? Правда, и келия старца и стены этого святого храма привыкли к искренним и горячим слезам приходивших сюда. Печальник Русской земли умел заставить плакать тех, которые забыли слезы с самого детства. Сие место было по преимуществу местом плача. Но то обычно бывали или слезы умиления, или слезы покаяния. Те слезы и рыдания сопровождали рождение духовной жизни. Не те стоны и не те рыдания слышатся теперь здесь. Церковные вопли: Со святыми упокой, вечная память, — немолчно вот уже четвертый день оглашают то место, где чаще молились только о мире, жизни здравии, и спасении. Что же это? Неужели тот, кто сам произвел столько духовных рождений, кто умел прямо таки воскрешать от нравственного омертвения, от которого широкою рекой лилась благодать мира, жизненного успокоения, который сам умел утирать всякие слезы и утешать во всяких тягчайших невзгодах, неужели этот человек сам отдался смерти, сам перешел в ту область, где знают только одно будущее воскресение, сам явился виновником этих неутешных слез?! Да, батюшки о. Амвросия; больше уже нет. Хотя и теперь привлек сюда эти многочисленные толпы он же, но только за тем, чтобы проститься с ними навсегда, Он во гробе. И сие — великое, страшное событие. Это — потеря всеобщая, потеря невознаградимая. — Те замечательные глаза, оживлявшие почти совсем омертвевшее тело, в которых всегда светился огонек неба, так действовавший на сердца человеческие, лучи которого будто проникали в самую глубь души собеседника и читали там, как на бумаге, летопись прошлого и настоящего, эти глаза померкли и закрылись мертвенною печатью. Уж больше им не пронизать души человеческие! — Те учительные уста, сильные не препретельными человеческой премудрости словами но явлением духа (1 Кор. II, 4), сильнейшей любви к ближнему, умевшие самым безыскусственным словом побеждать избалованные красноречием и наукой умы, уста дышавшие только миром, любовью и утешением, теперь замкнулись навсегда. Уж больше мы не услышим благословений батюшки; уж больше не раздастся его святая речь. По внушению Церкви, нам чудится, что эти мертвые уста, вместо слов жизни и утешения, взывают к нам словами смерти: восплачите о мне друзья и знаемии! — Те сильные в своей немощи руки, которые утирали бесчисленные чужие слезы, теперь сами орошены слезами. Раньше они направо и налево благотворили всем и каждому, а теперь не поднимутся больше для благотворений. Раньше они не только твердо несли свой крест, но имели неимоверную силу помогать в несении многочисленных жизненных крестов; а теперь они сложились сами в крест на страдальческой груди; и эта грудь понесет с собою тяжесть этого креста в могилу. — Увы! старца не стало. Плачь, святая Русь! Ты лишилась в этом нищем духом и телом отшельнике своего великого печальника, любившего тебя всею силою христианской любви, отдавшего тебе всю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе ее в жертву. Уж больше ты не придешь к Оптинскому старцу о. Амвросию с своими скорбями и горестями за утешением. Уж больше ты не пошлешь к нему ни Достоевских, ни Толстых, чтоб им поучиться у простого монаха высшей науке: умению жить по человечески, по христиански. — Возрыдай горько, святая Оптинская обитель! Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавшем тебя. Ты лишилась своего наилучшего сына, более 50 лет служившего тебе верою и правдой, воздвигшего тебе прекрасный храм, и все время отечески заботившегося о твоем духовном процветании. Уж больше вы, Оптинские иноки, в минуты, когда тяжесть иноческого креста сильнее сдавит силы вашего духа, когда душа восскорбит и востоскует глубже обыкновенного, не пойдете вы за верным облегчением в дорогому батюшке о. Амвросию. Плачь горькими слезами и ты здешняя Шамординская община! Плачь так, как плачет малый ребенок, потерявший своих родителей и не знающий: кто-то заступит ему вместо усопших, кто-то приласкает, накормит напоит его. В почившем ты лишилась своего духовного отца, который любил тебя всею силой своей самоотверженной пастырской любви. Он тебя родил рождением духовным на свет Божий; он, как нежная мать, лелеял тебя во дни твоего младенчества; он отдавал тебе все, стекавшиеся к нему пожертвования; он устроил тебе сей храм святый; он отдал тебе все последние дни своей многострадальной жизни, которые провел в твоих стенах, чтобы на закате своих дней своим присутствием, своим глазом и словом сильнее вдохновить трудящихся над твоим устроением духовным и телесным. Он отдал тебе самый лучший расцвет своего пастырского делания. Плачьте матери и сестры! Вашего отца и благодетеля, вашего старца и батюшки не стало. Вы остались горькими сиротами*. ______________________ * Это не совсем верно: потому что и но кончине Старца Амвросия, оставшиеся в живых Оптинские старцы принимали и принимают в Шамординской общине живое участие. ______________________ Но да не будет скорбь наша неутешна. Да не смущается сердце ваше; не печальтесь, братие, что этот пастырь — аскет пред своею смертью не сделал так, как делают люди мира сего. Не скорбите, что его стяжания не переписаны подробно в завещании, что его наследство не разделено между нами. Сокровищ, которыми владел пастырь — аскет, так много, что их не вместить листам завещания; они так велики, что их и не поделить всем нам; они таковы по самому существу своему, что каждый из нас подходите к этому гробу, и берите в свою душу столько из этих стяжаний, сколько может вместить душа каждого. Не думайте, что этого наследства не хватит всем нам. Его достанет и присутствующим и отсутствующим; его много останется и на будущее время, если только благоговейная память сумеет передать потомству дивный образ почившего — И так, приидите отцы и братие, матери и сестры к сему гробу; тут сложено сокровище, которое покойный заботливо собирал во всю свою жизнь долголетнюю, и бережно сохранил до самого последнего, смертного часа. Прииди прежде всею к этому гробу весь христианский православный мир и научись у этого человека, бежавшего от мира в пустыню, тому, как жить тебе но христиански, по Божии, в юдоли мира. Внимательнее читай его "духовную" и бережнее храни его заветы. Се — воистину христианин, в нем же себялюбия несть. — Всякое напоминание о смерти, этом неизбежном конце нашей земной жизни, обычно заставляет нас задумываться о смысле жизни. Этот гроб, поглотивший того, кто пользовался всеобщей любовью, кто расточал добро направо и налево, особенно располагает нас думать об этом жизненном смысле, — Ужас и трепет объемлет душу, когда вспомнишь и сопоставишь: как мы должны жить, и как мы живем на самом деле. Припомните учение Спасителя, Вспомните Его св. Евангелие. К какому жизнеустроению там призываются христиане? Жизнь для неба, жизнь для Бога, — вот наше земное призвание. Небо родило нас, Господь вложил в нас Свой образ. На небо же, к Тому же Господу мы и должны идти после здешней жизни. Земля — гостиница, куда зашли мы лишь как бы по пути, подобно вот этим богомольцам, которые налегке пришли сюда, и кое-как расположились на три-четыре дня в первом попавшемся уголке, и живут, довольствуясь самым необходимым, смотря на окружающую их обстановку, как на чужое, имеющее для них только временное значение. Нам на земле не нужно никаких привязанностей. Что нам богатство, что нам знатность, что нам слава, что нам удовольствия, что нам личная польза! Все это — временное, все это земное. Все это дальше такого же тесного, бедного гроба, да темной дышащей тлением, могилы за нами не пойдет; все это останется здесь. Что нам себялюбие, когда все Евангелие, весь Божеский закон только об одном и говорят; одному только и научают: любви! Люби Бога, люби ближнего; живи отнюдь не для себя, а для блага тех, кои возле тебя. В исполнении этой заповеди, в любви — главный и существенный признак того, кто хочет быть истинным учеником и последователем Господа Иисуса. Что за блаженные были времена первых веков христианства, когда все христиане жили, как один человек, когда стяжания приносились их владельцами к ногам св. апостолов, когда не боялись никаких мучений за Христа, и охотно шли на всякую казнь, когда любовь была единственным законом. — А что теперь? Простите мне. иноки и инокини, если я заставлю вас оглянуться своим духовным взором на тот грешный мир, который вы оставили. Оглянитесь и вы туда, миряне, откуда пришли в это святое место. Как там живут? О чем больше думают? Куда стремятся? Кто станет говорить, что христианский мир живет совсем забывши Бога?! Кто станет отрицать, что все те несметные толпы народа, которые ежедневно шли сюда, к покойному старцу, за христианским наставлением, суть все люди, не потерявшие веры в иной, высший мир, в божественную правду и иное — не мирское утешение?! Но в общем, своем подавляющем большинстве — этот мир служит больше сатане, чем Богу, больше работает для земли и ветхаго человека, чем для неба и духа. Присмотри тесь вы ближе к этой житейской суете мира С утра до поздней ночи, от ночи до утра мир суетится для себя. Бывают, правда, минуты — войдет человек в храм; обнимет его сила иной, небесной жизни — и он в горячей молитве забудет мир с его страстями, с его безбожием в жизни; дух его понесется на небо; он готов после жить только для неба, готов обнять своими объятьями все человечество; он с омерзением смотрит на свои грехи и пороки, — и в его душе разливается какой-то особенный мир... Но вот он опять вне храма; проходит два три момента — и увы! где прежний мир?! Где прежние любовь и вера?! Дух суеты мирской, как ураган в пустыне, дохнет на прослезившегося человека своею страдной, житейской заботой, — и снова начинается старая жизнь по плоти, снова открывается работа миру и страстям. И так до нового момента поднятия духа. Приглянитесь вы к обыденной жизни, как она идет? Что больше всего тревожит родителей в будущем их детей? Вы думаете — сделать их хорошими христианами? воспитать в них самоотверженную любовь к ближним? научить их о себе заботиться после того, как будут окончены уже заботы о ближнем, и спешить помощью из своего имущества всякому, истинно нуждающемуся ближнему? Увы! Если от всего этого прямо не наставляют удаляться, как от странных предрассудков, то об этом во всяком случае молчат; и выходит, что сын мечтает о доходном месте, а дочь — о богатом муже. Того, что зовут христианским идеализмом, вы не найдете в этой жизни. Пожалуй, встретите его в молодом, школьном поколении; но тут он зачастую бывает естественным, а не благодатным христианством. Да и эти юнцы, лишь только перешагнут пороги школ, теряют всю детскость своих душ, и из детей становятся самыми расчетливыми, экономными хозяевами, знающими только самих себя. А как относятся люди друг к другу? Что прежде всего в этих отношениях? Себялюбие, которое во всем видит и ищет только своей пользы. Что мне говорить о тех страшных грехах, которые порождаются этим самолюбием. Пастырское сердце почившего наверное хранить в себе и понесет с собой в могилу обширнейшую летопись этих грехов, поведанных ему на духу, — И так, забывающий Бога христианский мир! приди сюда и посмотри: как нужно устроят свою жизнь. Опомнись! оставь мирскую суету и познай, что на земле нужно жить только для неба. Вот пред тобою человек, который при жизни был славен во всех концах Руси, а по смерти удостоился таких и искренних слез воздыханий. А отчего? В чем его слава? Единственно только в том, что он умел жить по Божии, как подобает истинному христианину. Не думай, что жить на земле только для Бога — нельзя. Се гроб, который обличит тебя. В чем — вы спросите — смысл такой жизни? В одном полном умерщвлении всякого самолюбия. Что у него было для себя? Ничего. Оставив мир, родных и знакомых, он еще смолоду пошел в монастырь, где, живя в убогой келии, питаясь самою скудною пищей, когда достаточно окреп в борьбе с плотским человеком, всего себя отдал на служение ближнему. С утра до вечера он жил только на пользу ближних. Он никому и никогда не отказывал в советах. Со всеми обращался ласково. Часто к вечеру у больного старца до того утомлялся язык, что он не мог даже и говорить. А сколько он благотворил. Скольких людей он поднял на ноги, не одним только советом, но и денежною помощью. А посмотрите на эту обитель: ее создала и воспитала его любовь. Он жил жизнью других, радовался и печаловался радостями и печалями ближних. У него, можно сказать, не было своей личной жизни. — И так, христианин, приди к этому гробу и научись тому, что на земле нужно жить только для неба, что такое жизнеустроение возможно и осуществимо, и что основание этой жизни — в полном деятельном самоотречении во благо ближних. Приидите, далее, ко гробу этого великого схимника иноки и инокини, и слушайте его посмертный иноческий урок; наследуйте его дорогое стяжание, купленное им ценою многолетних аскетических подвигов и страданий, слез и молитв, скорбей и болезней. Кто в стенах сей святой обители инокинь в виду этого, повитого схимой, усопшего дерзнет говорить против иночества? Кто осмелится сказать, что монашество отжило свой век, что иноки — не нужные никому люди? Да не дерзнет никто: се — царство редкого по своей высоте и благоплодности подвижничества. И этот гроб — наилучший проповедник монашества. — Но покойный своею жизнью в правило монашеского жития вносит одно, правда, не новое, а только несколько забытое в последнее время, необыкновенно высокое и плодотворное начало. Монах, как показывает и самое слово, главным образом — такой человек, который удаляется от мира, от мирских людей, и живет отдельной, уединенной жизнью; монаха отделяет от мира глубокая, непроходимая пропасть, на которой он намеренно разрушает всякие средства и путь сообщения с миром. Удалившись мира, монах иночествует. Если мир служит плотскому себялюбию, то монах умерщвляет его; он предпринимает подвиги, прямо направленные к подавлению этого себялюбия своего плотского человека. Если мир служит себе самому, то монастырь непрестанно молится и воспевает Господу. Все эти основные правила убедительно напоминает и подтверждает нам, возлюбленные собратья, и почивший. Сам удалившийся в пустынь, сам приявший великую схиму, сам почти безвыходно пребывший в монастыре более 60 лет, строго на строго подтвердит нам прежде всего, чтобы мы — иноки — дальше и дальше бежали от мира, от его тяжких соблазнов Тот, кто сам желал непрестанно молиться и печаловался, что приходящие к нему не оставляют и времени для молитвы, кто умер с крестным знамением, замершим на челе, кто врачевал молитвой недуги души и тела, кто сам строго блюл все монашеские молитвенные уставы, тот, конечно, завещает нам строгое соблюдение молитвенных правил. Кто наконец сам строго блюл все вообще иноческие обеты, тот и нам завещает то-же. Да что мне и говорить об иноческом подвижничестве покойного. Эти близкие к нему лица, эти стены лучше меня знают его неимоверно тяжелые подвиги. Его тесная келия расскажет вам, как этот постоянно болеющий, почти всегда умирающий, старец, утомленный беспрерывно тянувшейся дневной беседой с посетителями, с измученной грехами каявшихся пастырскою совестью, бывало, став на постели, еле-еле держась полумертвой рукой за протянутую около постели, вверху, проволоку внимательно, слезно выслушивал всенощную. А сколько одиноких теплых молений, горьких слез, глубоких поклонов, видели эти стены?! Это их тайна! Пусть ее его смирение понесет с собою в могилу, а его келия безгласно хранит ее у себя. Да, это был подвижник, каких можно редко найти. И теперь его мертвые уста — прислушайтесь! — вслух всего иночества вещают об усиленно строгом хранении иноческих обетов и уставов. Но к этому завету жизнь этого старца прибавляет еще один. Посмотрите, братие, кого здесь больше: монахов или мирян? Зачем тут, у гроба схимника, все время жившего в монастыре, зачем тут собрались эти несметные толпы мирян? Зачем этот плач мира о сем иноке? Затем, что усопший, живя вне мира и бегая его, умел жить для него. Поверьте, что ни в одной приемной комнате любого мирского человека, пастыря или сановника, не перебывало столько мирян, сколько побывало их в тесной, убогой келии этого отшельника. Поверьте, что этот, весь во зле лежащий мир (1 Иоан. V, 19) ни от кого не получил столько советов и наставлений и письменных и устных, сколько дал их ему усопший. Его имя столь же дорого инокам, как и мирянам. Отчего это? Оттого, что он умел силою своей веры и любви раздвигать тесные стены своей келии на необъятные пространства. Оттого, что он, как пастырь, знал, что там, в грешном, но ищущем Бога, мире, много алчущих и жаждущих Христова слова, любви и веры, любил этот мир и отдал ему всю свою жизнь. Он шел в мир весь, и проповедовал всей твари. К нему шли из мира все труждающиеся и обремененные, и он успокоивал их. Он жил для мира; он был в нем Апостолом Христовым. — "Любите людей, служите им", — вот что вещают нам в завет омертвевшие уста почившего. Не все, конечно, из нас могут вместить эту тяжкую заповедь так, как умел и мог исполнять ее почивший. Редкий, редкий монах может нести тяжелое бремя такого мирского учительства, какое нес покойный. Но подражать непременно именно его подвигу и не надо: надо усвоить себе те силы духа, кои подвигали его на сие, надо возжечь нам в себе ту любовь к делу Христову, к Его необъятной пастве, которую имел покойный; надо уметь жить жизнью других, болеть их болями и скорбями и беззаветно нести свои духовные сокровища на пользу ближних. Для этого монаху не надо идти в мир. Сей последний, томясь жаждой истинной жизни во Христе, сам придет к нему. Куда, как не в монастыри, непрерывной вереницей тянется наш православный люд за утолением этой жажды?! Он в порыве своей религиозности, понимая религию и Церковь именно как нечто совершенно противоположное земному и мирскому, скорее всего идет за этим в монастырь. И ты, иночество, служи, служи искренно и беззаветно, как служил покойный о. Амвросий этому люду. Благоговейно, с чувством горячей, слезной пастырской любви совершайте службы Божии. Где мирянину, как не в монастыре, послушать настоящей службы, справляемой по уставу? Где ему послушать настоящего истинно церковного древне-русского пения, как не в храмах святых обителей? И ты, иночество, свято храни уставы и церковное пение, и служи сим миру. Где мирянин настраивается особенно религиозно? Опять в монастыре. Идет он в стены св. обители, где почивают ли мощи Угодника, пребывает ли чудотворная св. икона; идет, и благоговейного страха полно его сердце. Он прислушивается к каждому звуку, он назидается каждою надписью, каждой священной картиной. Знай это, иночество, и благоговейно храни эту религиозную настроенность мирянина. Служи ему в обители всем, чем можешь: проповедуй ему неустанно; поверь, что монастырскую проповедь он сохранит надолго; пройди с ним по всем своим святыням, по всем церквам; все покажи и расскажи ему. Прими под свой кров убогого, больного, сироту. Когда ты, инок или инокиня, станешь на молитву, то не забудь усердно помолиться и за грешный мир: ему нужна твоя молитва. — Итак, русское иночество, помни и свято блюди посмертный завет старца Амвросия: люби и грешных людей, и служи им чем можешь. Приидите, наконец, ко гробу сего великого пастыря, пастыри Церкви русской, и научитесь у сего отшельника, оставившего мир, пастырствовать в мире. Хотя у этого монаха-схимника и не было прихода, прямо вверенной ему паствы; однако едва ли и многие и архипастыри имели так много пасомых, так много духовных чад, как покойный батюшка о. Амвросий. Тут всякий, кто только ни приходил к нему, кто ни открывал ему своей души, всякий становился сыном многолюдной его паствы. Тут было удивительное общение душ пастыря и пасомых. Приидите, пастыри, и научитесь здесь пастырствованию. Вы скажете: зачем и как нам учиться пастырствованию, когда сила последнего подается всем пастырям одинаково в хиротонии? Да, правда, эта сила одна у всех. Но уметь ею пользоваться для дела Христова далеко не все могут одинаково. И воистину сказать: едва ли многие пастыри умеют пастырствовать так, как должно, и как именно пастырствовал покойный. Какая сила влекла к этому старцу-монаху людей всяких званий и положений? Какою мощью он неверующих заставлял верить, в отчаявшихся — поселял надежду, злых — делал добрыми? Что помогало ему по вере приходивших к нему творить прямо чудесные деяния: исцелять от болезней, прозревать будущее и т.п. Да вот именно его пастырское уменье пользоваться благодатью Христовой. — Не мне говорить о недостатках нашего пастырства. Но я скажу только о тех отличительных чертах пастырствования покойного, которые так редко встречаются в наших теперешних пастырях. Сравните вы отношение пасомых к любому священнику и приходящих к покойному старцу. Там они — каждый — твердо помнят свое положение и звание: мужик подходит после барина, богатый прежде бедняка. Придите вы к священнику в семью, как знакомый; зачастую вы просидите целый вечер, и не услышите ни слова о духовном, о церкви, о небе; все те же разговоры о мирском, что и у вас. Не так у старца. Пред ним всякий человек чувствовал себя только мирянином; княжеские титулы и графские достоинства, слава и богатства, и знатности, преимущество образования — все оставалось за порогом его келии: все одинаково видели в нем только Христова пастыря и становились на колена. Все говорили с ним, и он всем говорил лишь о духовном; сказанное им что-либо и житейское непременно истолковывалось, как речь о чем-либо духовном. Се — знак того, что тут религия понималась, как царство Божие, как царство совести, как нечто такое, что совершенно противоположно миру. На батюшку смотрели именно, как на служителя Бога. И он властительствовал над совестью; ее он врачевал — Чем и как умел покойный пастырь всех утешать и обновлять? Страдавшим казалось, что он будто сам облегчал их скорби и печали душевные, как бы беря их на себя. Кроме личного благочестия, кроме строгого и сурового аскетизма — чего нередко можно найти и у многих из наших пастырей — почивший имел то, без чего если я говорю языками человеческими и ангельскими, то я медь звенящая, или кимвал звучащий; если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы преставлять, то я ничто; и если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение — нет мне в том никакой пользы (1 Кор. XIII, 1 — 3). Он имел ту высочайшую христианскую любовь, которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине ( — 4 — 6). Эта то любовь, не знавшая никакого самолюбия, о которой засвидетельствуют все, кто только знал почившего, любовь, которая заставляла его сливаться своей пастырской душей с пасомыми, она-то и давала ему такую силу в области их совести. Его самоотверженную любовь нельзя иначе описать, как именно приведенными словами св. апостола. Вот пастыри, чему поучитесь у этого праведного мужа пастыря. Кто станет отрицать, что служба церковная, требоисправления — главная обязанность пастыря? Никто, конечно. Без св. Таинств нет и св. Церкви. Но требоисправления и службы не все пастырство. Властительство над совестью, воспитание ее — вот вторая обязанность пастыря. Не забывайте, что службы и таинства — для спасения; а оно должно усвояться сознательно; а для сего надо работать над душей. Итак, приидите все, целуйте его последним целованием, и берите каждый, чья душа сколько может, завещанных им нам в наследство сокровищ. Смотрите больше на этого человека, пока его духовный образ в виду этого гроба еще живо предносится нашему взору. Довольно. Поминальная трапеза окончилась. Духовное утешение пришло к концу. Но чьи же это плачи и рыдания? Кто это еще остался не утешным? Чья это скорбь не утишилась и теми стяжаниями, какие оставил почивший? Это плачут его сироты, сестры сей св. обители. Их скорбь о смерти своего отца усугубилась еще потерей так нежно лелеянной ими надежды похоронить останки основателя обители в ее стенах. Родная могила будет не у вас. Покойный поселится на могильный покой в своей Оптиной пустыни. Быть может, ваша женская благоговейная нежность и лучше бы хранила место упокоения дорогих останков, как самый дорогой уголок. Вы окружили бы ее заботливыми попечениями. Но знайте, что бережное хранение вами в целости и чистоте духовного образа почившего гораздо угоднее ему и полезнее вам, чем сохранение его могилы. В этом лишении вашем Господь дает вам испытание, которым искушается твердость и сила вашей любви к усопшему. Любите его дух и не имея постоянного напоминания о нем посредством могилы. Помните и свято храните его советы и заветы и, поверьте, что он будет так же к вам близок, как и при жизни. Поверьте еще, что если бы было можно, то все города и веси Русские, где только знали покойного (а где его не знали?) заспорили бы о преимуществе иметь у себя его могилу; прежде всего и главнее всего — он всегдашний сын своей св. обители, Оптиной пустыни, родившей его в иночестве. Утешьтесь и отпустите гроб его с миром в родную страну, к ногам его великого учителя, где ему так хотелось опочить могильным сном. Веруем, братие что всемилосердный Господь, по молитвам св. Церкви, призрит с небесе на праведную жизнь почившего, на его великую любовь и труды во имя Христово, и дарует ему место упокоения со святыми. Помяни нас тогда, почивший, в своих молитвах! А теперь, братие, пока его душа еще витает здесь, у своего тела, и взывает к нам устами Церкви о молитвах, помолимся о ней, Господу. Несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты, Господи, един еси кроме греха. Прости, Господи, усопшему рабу Твоему новопреставленному старцу Оптиной пустыни иросхимонаху Амвросию все его грехи, и грехи юности, и старости, и ведения, и неведения, и слова и дела, и помышления. Вся ему прости, яко Ты благ еси и человеколюбец. Аминь. Опубликовано: Жизнеописанiе въ Бозѣ почившаго Оптинскаго старца Iеросхимонаха Амвросiя съ его портретомъ и факсимиле. Въ двухъ частяхъ. Москва, Печатня А.И. Снегиревой, Остоженка, Cавеловскiй пер., соб. д. 1900. С. XI-XIX.
Григорий иеромонах (в миру — Николай Иванович Борисоглебский) (1867 — 1893) — русский православный учёный-библеист, духовный писатель, архимандрит, воспитанник Московской духовной академии, в которой состоял инспектором. | ||
|