| ||
|
Сергей Соловьев. Цветы и ладан. Первая книга стихов. М. 1907. Ц. 2 р. Первые стихи С. Соловьева, появившиеся в печати в начале 90-х годов, заставили признать в нем одну из лучших надежд нашей молодой поэзии. Мастерство и обдуманность стиха и серьезное отношение к задачам поэта — вот особенности, выделяющие С. Соловьева из рядов его сверстников. В предисловии к своей первой книге, в списке имен своих учителей (в котором мне и Вяч. Иванову он оказал опасную честь, назвав нас рядом с Пушкиным, Кольцовым и Баратынским), С. Соловьев упоминает Горация и Ронсара... Многие ли из современных поэтов могут похвалиться даже не тем, что настолько вникли в творчество этих двух титанов прошлого, чтобы учиться у них, но хотя бы тем, что читали их! Но в книге С. Соловьева чувствуется его близкое знакомство и со многими другими, не упомянутыми им вождями поэзии — прежде всего с Гомером, Эсхилом и Овидием, а затем с французскими парнасцами, научившими его строгости и полноте стиха. И почти на каждой странице "Цветов и ладана" встречаем мы результаты изучения и следы упорной работы молодого поэта, старающегося то перенять пленивший его размер, то пересадить в нашу поэзию приемы иного времени, то обогатить стихотворную речь новым созвучием. Однако до сих пор творчество С. Соловьева еще не вышло за пределы перепевов и подражаний, и он очень прав, называя свой сборник "ученическим опытом". В лучшем случае С. Соловьев дает новые комбинации уже знакомых элементов, но нет в его книге личных, единственных переживаний, того "нового трепета", который составляет высшее оправдание новопришедшего поэта. "Цветы и ладан" — книга, быть может, поэта, но еще не книга поэзии, а только книга стихов, хотя порой прекрасно сделанных и часто завлекательно интересных для любителей стихотворной техники, "Цветы и ладан" — книга попыток, но автор не пытается в ней выразить свою душу, а только пробует разные способы выражения, не мечет, хотя бы и слабой рукой, первые копья боя, но старательно кует себе оружие для будущих поединков. И мы, оставляя в стороне идеи и чувства книги, должны указать молодому витязю, что орудие его не всегда надежно и не во всех частях безупречно. Чеканя отдельные стихи и отдельные выражения, С. Соловьев нередко теряет из виду целое, забывая, что из слов создаются предложения и из стихов — стихотворения. Ради сочной рифмы, ради интересного образа он охотно вставляет в строфу ненужный стих, нарушает естественное расположение слов, прибавляет лишний эпитет. Так, в одном стихотворении у него св. Цецилия играет на органе, хотя во времена св. Цецилии органов еще не существовало, да вдобавок при этом "струны взывают", хотя в органе нет струн. Белица у него, сообщая, что она пойдет погулять и посбирать цветов и ягод, внезапно прерывает свою речь совершенно вставочным замечанием, "вся истомилась я за год", только затем, чтобы дать возможность поэту срифмовать "ягод" и "за год". В стихотворении "Свете тихий" приходится сообщать читателям довольно известные вещи, вроде того, что могила — "приют от бедствий", а рыцарь — "монах, что закован в железо", чтобы срифмовать красиво — "в детстве" и "трапеза". Ахилл, негодуя на Агамемнона, находит, словно какой юрист, что его гнев "беззаконен", лишь потому, что это — хорошее созвучие к слову "мирмидонян", и т.д. С другой стороны, в этой погоне за красивыми рифмами и хитро построенными строфами С. Соловьев успевает следить только за концами Стихов да за чередованием ударений, а что за слова стоят в начале строк, ему, порой, бывает все равно. Fiat metrum, pereat mundus! [Да будет размер, хотя бы погиб мир! (лат.)] Вот почему его описания нередко сбиваются на такие избитые шаблоны, а его эпитеты производят впечатление такой надуманности и книжности, что и "ученическим опытам" этого простить нельзя. Вот, например, в каких схоластических, совершенно мертвых выражениях С. Соловьев описывает утро: "Аврора на мысах — рассыпала искры. Туман поднялся. — В сиянии высох — зеленый серебрящийся луг, и роса — исчезла с растений". Горы у него характеризуются как "орошенные студеной росой"; львица определяется как "подруга владыки обильных лесами дубрав"; деревья пронзают воздух сребристыми прутьями; про дев говорится, что они "крыты шкурой"; хотя крыты бывают только дома — железом, деревом, соломой, Лада "нежит цветущий, белый сад юных бедр"; нимфа Ио, рассказывая о себе вычурным языком, выражается так: "несчастный повод гнева матери богов, я бегу..." и т.д. Очевидно, сам сознавая "условность" своих описаний и эпитетов, С. Соловьев старается оправдать их тем, что выдерживает свои стихотворения в определенном стиле — то античной оды, то пасторали XVII века, но от этого они, конечно, не становятся более живыми. К целому ряду недоразумений подает повод у С. Соловьева насильственное расположение слов. Мы хорошо понимаем, что требования выразительности и требования ритма заставляют в стихах иначе размещать слова, нежели в прозе (прекрасные образцы особой "поэтической" расстановки слов дали "учители" С. Соловьева — Овидий и Гораций); однако совершенно недопустимым надо признать, когда у С. Соловьева расстановка слов ведет к двусмысленности или вызывает прямо комическое впечатление. Что значит, например: "в блеске выи розы давали место — белым лилеям", — идет ли речь о "выях розы" или о "розах выи"? Что значит: "сотни уст раскрываются на солнце" — говорится ли здесь об "устах солнца", или "на солнце" значит "под солнцем"? Можно ли говорить "землю, взрытую навозом", или "упала... на кровью Пирама дымящийся, теплый, язвительный меч"? Есть у С. Соловьева и просто неправильные выражения: "скрыться в лугу"; "червленный от солнца"; "быть добровольным в крови"; "страх исчез с сердца" и т.д. Часто в стихах С. Соловьева чувствуется недостаток музыкальности. Та напевность, которая есть не только у К. Бальмонта, но и у В. Гофмана, совершенно не досталась в дар С. Соловьеву. В лучшем случае его стих звучен, но чар слов, особой магии слов в нем нет нигде. В связи с этим стоит прямое пренебрежение С. Соловьева к различили звуковым украшениям речи: аллитерациям, внутренним рифмам и т. под. Это пренебрежение несколько неожиданно , при той тщательной отделке, какую вообще придает своим стихам С. Соловьев и при его преклонении пред латинскими поэтами, великими мастерами в этой области. — Прямыми метрическими ошибками у С. Соловьева надо признать "И еще" в начале ямба или "Твои руки" в начале анапеста. Рифмы С. Соловьева большею частью очень интересны, и не мало созвучий он первый ввел в обиход русской поэзии. Мы должны, однако, осудить те его рифмы, где одному "н" соответствует два, как "органа — осиянна", "невинной — сердцевиной", те, где конечное "а" рифмуется с конечным "я", как "поднялся — роса", "лилося — колеса", "сопрягся — Аякса", и те , где мягкое окончание рифмуется с твердым, как "примирись — Парис", "зажглись — Симоис", "глаз — зажглась" и т. под. Трудно также одобрить рифмы вроде "выпав" — "осыпав". 1907* ______________________ * Появление этой рецензии (в "Весах") вызвало пространный ответ С. Соловьева (в его новой книге "Crurifragium") автору этих строк. Молодой поэт шаг за шагом старался оправдать все те выражения, которые мною были отмечены как неудачные, настаивая, напр., что можно сказать "червленный от солнца", если говорят "красный от солнца", "доброволен в крови", если можно быть "добровольным в смерти", и т.д. Признаюсь, его доводы меня не убедили, и я готов отказаться только от одного упрека — неуместности органа, на котором играет св. Цецилия, ввиду того, что старинные художники (Карло Дольче и др.) не раз изображали св. Цецилию именно за органом... Другое дело общие рассуждения С. Соловьева, возможно ли критиковать форму поэтического произведения, независимо от его содержания. С. Соловьев безусловно прав, находя это невозможным. Но в том-то и дело, что в "Цветах и ладане" я нашел не поэзию, но стихи, и потому критиковал именно только стихи. Впервые опубликовано: Весы. 1907. № 5.
Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924) — русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, литературный критик и историк. Один из основоположников русского символизма. | ||
|