В.Я. Брюсов
К.Д. Бальмонт

В предисловии к "Собранию стихов" сам Бальмонт пытается охарактеризовать путь своего творчества: "Оно началось, — говорит он, — с печали, угнетения и сумерек. Оно началось под Северным небом, но силою внутренней неизбежности, через жажду Безгранного, Безбрежного, через долгие скитания по пустынным равнинам и провалам Тишины подошло к радостному Свету, к Огню, к победительному Солнцу". Такой самому Бальмонту хочется видеть историю своего развития. От печали к радости, от севера к солнцу, от угнетенности и покорности к стихийным гимнам — эта схема напрашивается при беглом знакомстве с рядом книг Бальмонта, подсказана их заглавиями и эпиграфами. "Без сопутствия скорби мне никогда не являлось божественное в жизни" (Ленау), — говорит надпись на первом сборнике стихов Бальмонта; эпиграф последнего из них венчает поэта короной самодержца: "Вся земля моя и мне дано пройти по ней" (Аполлон Тианский); а между ними стоит гордое восклицание: "Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце"! (Анаксагор).

______________________

* К. Бальмонт. Собрание стихов. Книгоизд. "Скорпион", 1-ое изд. М., 1905 г., 2-ое изд., М., 1908 и след. — Только любовь. Семицветник. Книгоизд. "Гриф", 1-ое изд., М., 1903 г., 2-ое изд., М., 1908, — Литургия красоты. Стихийные гимны. Книгоизд. "Гриф", М., 1905 (Печатается 2-ое изд., Книгоизд. "Скорпион", М., 1911).

______________________

Но прав ли Бальмонт в своей самооценке? Действительно ли он, юношей, заблуждался, когда искал божественного лишь в сопутствии скорби? Действительно ли он достиг мудрости Эдипа ("Сам себя слепым я сделал, как Эдип, мудрым будучи, от мудрости погиб"), пламенности Огня ("Вездесущий огонь, я такой же, как ты!") и сверхчеловеческого бесстрастия ("Но согрею ли другого или я его убью — неизменной сохраню я душу вольную мою")? Слишком многое в этой геометрически правильной, мертво-красивой траектории — кажется показным и искусственным. Слишком уже громко и настойчиво твердит Бальмонт о том, что он радостен, свободен и мудр, слишком старается восхвалять веселие бытия, словно боится, что ему не поверят, словно громкими словами хочет опьянить самого себя, подавить в самом себе сомнения.

А между тем его ранние напевы настойчиво повторяются и в его последних книгах, только более окрепшим голосом. Никогда скромный автор "Северного неба", слагатель наивно скорбных стихов к какой-то Марусе ("Везде нас ждет печаль, мрачна юдоль земная") не посмел бы подумать о тех безнадежных стонах последней безрадостности, последнего отчаяния, которые захотел переложить в стихи автор книги, почти с иронией озаглавленной "Только любовь":

Я больше ни во что не верю,
Как только в муку и печаль,

или:

Отчего мне так душно? отчего мне так скучно?
...Я совсем остываю к мечте,

или еще:

Как страшно, как страшно в бездонной вселенной...
...Я темный, я пленный,
Я в пытке бессменной иду в глубину, и т.д.

В последних книгах Бальмонта, как и в первых, истинного совершенства достигают только стихи о скорби или тихие, кроткие песни нежной любви к природе и к женщине (таковы в книге "Только любовь" все стихи из отдела, знаменательно озаглавленного "Безрадостность", в "Литургии красоты" — "На кладбище", "Тень от дыма", "Мандолина", "Лунный свет", "Вновь", иные отрывки из "Фата-Морганы"), — но во всех его преувеличенных прославлениях жизни есть что-то намеренное, какое-то усилие, какая-то принужденность языка и чувства. Это звучат медные трубы и литавры, чтобы заглушить голоса ужаса и отчаяния. И если сборник "Под северным небом" открывался славословием смерти ("Не верь тому, кто говорит тебе, что смерть есть смерть: она — начало жизни"), то в книге "Только любовь" есть более страшная строчка, эпиграф, заимствованный у Шелли: Come, darkness! [Приди, тьма! (англ.)]

В своих позднейших книгах Бальмонт любит повторять ницшеанские заветы:

Еще необходимо — любить и убивать!
____________________

Что бесчестное, честное?
Что горит, что темно?
Я иду в неизвестное,
И душе все равно!

любит с гордостью уверять в своем блаженстве:

Я счастлив, я светел!
Я — жизнь, я солнце, красота!
Я — светлый бог, когда целую!

Но в эти восклицания врываются неожиданные слова:

Но дикий ужас преступления,
Но искаженные черты?
И это все твои видения,
И это новый страшный ты.

Откуда эти слова? Как поэт, только что презрительно спрашивавший: "Что бесчестное, честное", вдруг ужаснулся "преступлений", вдруг отступил перед "страшным я"?

Всмотримся ближе в случайные признания Бальмонта, в те, которые проскользнули у него, так сказать, между строк.

Я полюбил свое беспутство,
_____________________

Жестокой грезой детский ум
Внезапно был смущен,

И злою волей, силой дум
Он в рабство обращен.
Что нам солнце — разума угрозы!
Чтоб видеть высоту, я падаю на дно.

Значит, Бальмонт таки знает, что бесчестное, что злое, что такое беспутство (значит, и добродетель), где высота и где дно. Его художник-дьявол восклицает гордо:

Не для меня законы, раз я гений!

Но из этого следует, что для всех других "законы", т.е. моральные нормы, есть. Герой поэмы Бальмонта "Заклятие" мучится грехом, который он совершил ребенком (он замучил и убил лягушку), — значит, Бальмонт не стоит "по ту сторону добра и зла", но знает и грех, и совесть, и раскаянье...

И вот оказывается, что юношеское, бессознательное миросозерцание Бальмонта не изменилось. Его детские, наивные взгляды на добро и зло остались с ним на всю жизнь. Те причины его печали, которые подсказали ему грустные его песни "Под северным небом", измениться для него не могли. И, может быть, вся философия Бальмонта укладывается в вопросе, обращенном им к творцу со страницы первой книги стихов:

Зачем ты даровал мне душу неземную
И приковал меня к земле?

Позднее сознательность увлекла его к идеалам силы и радости. Балъмонт, заветное убеждение которого в том, что господь "создал рай, чтобы изгнать из рая", который божественное видеть способен лишь "в сопутствии скорби", который рожден был, чтобы жить "под северным небом", — захотел стать поэтом Солнца, слагать гимны Огню, славить на земле Ужас. Он, сказавший однажды:

Одна есть в мире Красота
Любви, печали, отреченья,
И добровольного мученья
За нас распятого Христа, —

пожелал быть поэтом языческой Красоты и проповедником завета одного араба "знать, хотеть, молчать и сметь", пожелал

— кинжальных слов
И предсмертных восклицаний!

Силой своего стихийного дарования Бальмонт до известной степени восторжествовал в этой борьбе против самого себя. Он вырвал у своей лиры могучие звуки надменных ликований, "хохота демона" ("хохот демона был мой"), проклятий "святым" ("Я ненавижу всех святых"). Эта борьба психологически глубока и замечательна, но победа в ней Бальмонта могла быть лишь временной. Его торжество должно было кончиться новым падением, потому что по самой сущности своей души — он печаль предпочитает радости, сумрак — свету, тишину — бряцаниям литавров.

Это падение (не в смысле ослабления художественной силы) мы и находим в сборниках "Только любовь" и "Литургия красоты". Здесь песни радости и проповедь ницшеанских идеалов оказываются гораздо более слабыми, чем напевы грусти и тихой жалобы. Призывы к веселию кажутся вымученными, стихийные гимны — риторическими. Напротив, такие стихотворения, как "Безрадостность", "Безглагольность", "Подневольность", "Царство тихих звуков", "Отчего мне так душно", "Умирающий", — принадлежат к числу лучших перлов лирики Бальмонта. И самыми искренними его стихами, — искренними в высшем смысле слова, — останутся его песни о возврате:

Мне хочется снова быть кротким и нежным,
Быть снова ребенком... ("Только любовь").
________________________

Я вновь хочу быть нежным,
Быть кротким навсегда ("Литургия красоты").

В этих напевах тоскует истинная душа Бальмонта, поэта нежности и кротости, который пожелал стать певцом страстей и преступлений.

В конце концов мы не поверим Бальмонту, когда он говорит нам, что "силою внутренней неизбежности" его творчество из-под северного неба "подошло к радостному свету, к огню, к победительному солнцу". Он, действительно, вступил в эти области, но в душе его глубоко были заложены элементы непримиримого разлада. Миросозерцание Бальмонта — бессознательный дуализм, и в борьбе Зла и Добра, дьявола и Бога, должна она неизбежно изнемочь и увидеть свое бессилие. Все последние произведения Бальмонта — или мучительные жалобы на мировой разлад, или насильственные, не убедительные уверения, что он "целен" ("Как безраздельно целен я!"), что он "мгновенен" ("Как я мгновенен, это знают все!"), что он счастлив ("Я не устану быть живым!").

Обращаясь к "бледным людям", Бальмонт восклицает в одном из своих "Приближений" (отдел в книге "Только любовь"):

Есть много мечтаний о чуде,
Но Небо, Небо — одно!

Это сознание никогда не покидало Бальмонта; и напрасно он, в поисках "новых чудес", "из-под северного неба уходил на светлый Юг" (стих "Безбрежности"). В краю "волшебном и чужом" видел он над собой все то же "единое" небо — небо грусти и тоски. И напрасно от своей веры в добро и любовь он уклонялся к извращенной красоте чудовищного и преступного; все тот же кругозор замыкал его мечты, только тяжелее ему дышалось в чуждой атмосфере. У него не было сил Бодлера, чтобы, создав вокруг себя иной мир, все в нем подчинить законам своей мечты, и не было бессилия Верлена, чтобы в чужом мире забыть об утраченном рае. Подобно герою Баратынского, он остался "крылатым вздохом", что носится "меж землей и небесами".

Где-то в "Художнике-дьяволе" Бальмонт говорит:

И я миры отдам за куст сирени!

В жизни он сделал обратное: он отдал свой подлинный куст сирени за призрачные миры.

1905

Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924) — русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, литературный критик и историк. Один из основоположников русского символизма.