| ||
|
(Веселый московский рассказ с печальным концом) Истинно, как перед Богом, скажу вам, гражданин, пропадаю через проклятого Пал Васильича... Соблазнил меня чашей жизни, а сам предал, подлец!.. Так дело было. Сижу я, знаете ли, тихо-мирно дома и калькуляцией занимаюсь. Ну, конечно, это только так говорится — калькуляцией, а на самом деле жалования — 210. Пятьдесят в кармане. Ну и считаешь: 10 дней до первого. Это сколько же? Выходит пятерка в день. Правильно. Можно дотянуть? Можно, ежели с калькуляцией. Превосходно. И вот открывается дверь, и входит Пал Васильич. Я вам доложу: доха на нем не доха, шапка — не шапка! Вот сволочь, думаю! Лицо красное, и слышу я — портвейном от него пахнет. И ползет за ним какой-то, тоже одет хорошо. Пал Васильич сейчас же знакомит: —Познакомьтесь, — говорит, — наш, тоже трестовый. И как шваркнет шапку эту об стол, и кричит: —Переутомился я, друзья! Заела меня работа! Хочу я отдохнуть, провести вечер в вашем кругу! Молю я, друзья, давайте будем пить чашу жизни! Едем! Едем! Ну, деньги у меня какие? Я ж докладываю: пятьдесят. А человек я деликатный, на дурничку не привык. А на пятьдесят-то что сделаешь? Да и последние! Я и отвечаю: —Денег у меня... Он как глянет на меня. —Свинья ты, — кричит, — обижаешь друга?! Ну, думаю, раз так... И пошли мы. И только вышли, начались у нас чудеса! Дворник тротуар скребет. А Пал Васильич подлетел к нему, хвать у него скребок из рук и начал сам скрести. При этом кричит: —Я — интеллигентный пролетарий! Не гнушаюсь работой! И прохожему товарищу по калоше — чик! И разрезал ее. Дворник к Пал Васильичу и скребок у него из рук выхватил. А Пал Васильич как заорет: —Товарищи! Караул! Меня, ответственного работника, избивают!! Конечно, скандал. Публика собралась. Вижу я — дело плохо. Подхватили мы с трестовым его под руки и в первую дверь. Ан на двери написано: «...и подача вин». Товарищ за нами, калоша в руках. —Позвольте деньги за калошу. И что ж вы думаете? Расстегнул Пал Васильич бумажник, и как заглянул я в него — ужаснулся! Одни сотенные. Пачка пальца в четыре толщиной. Боже ты мой, думаю. А Пал Васильич отслюнил две бумажки и презрительно товарищу: —П-палучите, т-товарищ. И при этом в нос засмеялся, как актер: —А-ха-ха. Тот, конечно, смылся. Калошам-то красная цена сегодня была полтинник. Ну, завтра, думаю, за шестьдесят купит. Прекрасно. Уселись мы, и пошло. Портвейн московский, знаете? Человек от него не пьянеет, а так, лишается всякого понятия. Помню, раков мы ели и неожиданно оказались на Страстной площади. И на Страстной площади Пал Васильич какую-то даму обнял и троекратно поцеловал: в правую щеку, в левую и опять в правую. Помню, хохотали мы, а дама так осталась в оцепенении. Пушкин стоит, на даму смотрит, а дама на Пушкина. И тут же налетели с букетами, и Пал Васильич купил букет и растоптал его ногами. И слышу голос сдавленный из горла: —Я вас? К-катаю? Сели мы. Оборачивается к нам и спрашивает: —Куда, ваше сиятельство, прикажете? Это Пал Васильич! Сиятельство! Вот сволочь, думаю! А Пал Васильич доху распахнул и отвечает: —Куда хочешь! Тот в момент рулем крутанул, и полетели мы как вихрь. И через пять минут — стоп на Неглинном. И тут этот рожком три раза хрюкнул, как свинья: —Хрр... Хрю... Хрю. И что же вы думаете! На это самое «хрю» — лакеи! Выскочили из двери и под руки нас. И метрдотель, как какой-нибудь граф: —Сто-лик. Скрипки: Под знойным небом Аргентины. И какой-то человек в шапке и в пальто и вся половина в снегу, между столиками танцует. Тут стал уже Пал Васильич не красный, а какой-то пятнистый и грянул: —Долой портвейны эти! Желаю пить шампанское! Лакеи врассыпную кинулись, а метрдотель наклонил пробор: —Могу рекомендовать марку... И залетали вокруг нас пробки, как бабочки. Пал Васильич меня обнял и кричит: —Люблю тебя! Довольно тебе киснуть в твоем Центросоюзе. Устраиваю тебя к нам в трест. У нас теперь сокращение штатов, стало быть, вакансии есть. А в тресте я царь и бог! А трестовый его приятель гаркнул «верно!» и от восторга бокал об пол и вдребезги. Что тут с Пал Васильичем сделалось! —Что, — кричит, — ширину души желаешь показать? Бокальчик разбил — и счастлив? А-ха-ха. Гляди!! И с этими словами вазу на ножке об пол — раз! А трестовый приятель — бокал! А Пал Васильич — судок! А трестовый — бокал! Очнулся я, только когда нам счет подали. И тут глянул я сквозь туман — один миллиард девятьсот двенадцать миллионов. Да-с. Помню я, слюнил Пал Васильич бумажки и вдруг вытаскивает пять сотенных и мне: —Друг! Бери взаймы! Прозябаешь ты в своем Центросоюзе! Бери пятьсот! Поступишь к нам в трест и сам будешь иметь! Не выдержал я, гражданин. И взял я у этого подлеца пятьсот. Судите сами: ведь все равно пропьет, каналья. Деньги у них в трестах легкие. И вот, верите ли, как взял я эти проклятые пятьсот, так вдруг и сжало мне что-то сердце. И обернулся я машинально и вижу сквозь пелену — сидит в углу какой-то человек и стоит перед ним бутылка сельтерской. И смотрит он в потолок, а мне, знаете ли, почудилось, что смотрит он на меня. Словно, знаете ли, невидимые глаза у него — вторая пара на щеке. И так мне стало как-то вдруг тошно, выразить вам не могу! —Гоп, ца, дрица, гоп, ца, ца!! И как боком к двери. А лакеи впереди понеслись и салфетками машут! И тут пахнуло воздухом мне в лицо. Помню еще, захрюкал опять шофер и будто ехал я стоя. А куда — неизвестно. Начисто память отшибло... И просыпаюсь я дома! Половина третьего. И голова — Боже ты мой! — поднять не могу! Кой-как припомнил, что это было вчера, и первым долгом за карман — хвать. Тут они — пятьсот! Ну, думаю, — здорово! И хоть голова у меня разваливается, лежу и мечтаю, как это я в тресте буду служить. Отлежался, чаю выпил, и полегчало немного в голове. И рано я вечером заснул. И вот ночью звонок... А, думаю, это, вероятно, тетка ко мне из Саратова. И через дверь, босиком, спрашиваю: —Тетя, вы? И из-за двери голос незнакомый: —Да. Откройте. Открыл я и оцепенел... —Позвольте... — говорю, а голоса нету, — узнать, за что же?.. Ах, подлец!! Что ж оказывается? На допросе у следователя Пал Васильич (его еще утром взяли) и показал: —А пятьсот из них я передал гражданину такому-то — это мне, стало быть! Хотел было я крикнуть: ничего подобного!! И, знаете ли, глянул этому, который с портфелем, в глаза... И вспомнил! Батюшки, сельтерская! Он! Глаза-то, что на щеке были, у него во лбу! Замер я... не помню уж как, вынул пятьсот... Тот хладнокровно другому: —Приобщите к делу. И мне: —Потрудитесь одеться. Боже мой! Боже мой! И уж как подъезжали мы, вижу я сквозь слезы, лампочка горит над надписью «Комендатура». Тут и осмелился я спросить: —Что ж такое он, подлец, сделал, что я должен из-за него свободы лишиться?.. А этот сквозь зубы и насмешливо: —О, пустяки. Да и не касается это вас. А что не касается! Потом узнаю: его чуть ли не по семи статьям... тут и дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое-то главное — растра-та! Вот оно какие пустяки, оказывается! Это он, негодяй, стало быть, последний вечер доживал тогда — чашу жизни пил! Ну-с, коротко говоря, выпустили меня через две недели. Кинулся я к себе в отдел. И чувствовало мое сердце: сидит за моим столом какой-то новый во френче, с пробором. —Сокращение штатов. И кроме того, что было... Даже странно... И задом повернулся и к телефону. Помертвел я... получил ликвидационные... за две недели вперед — 105 и вышел. И вот с тех пор без перерыва хожу... и хожу. И ежели еще неделька так, Думаю, что я на себя руки наложу!.. Впервые опубликовано: Накануне. Берлин—М. 1922. 31 дек. (Литературное приложение).
Михаил Афанасьевич Булгаков (1891—1940) — врач, русский писатель, драматург, театральный режиссёр и актёр. | ||
|