Ф.В. Булгарин
Воспоминания

Часть II

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА I

Порыв общего мнения. — Реакция. — Новая форма и новые моды. — Перемены в корпусе. — Якорь спасения или наставник, друг и благодетель. — Русская литература в корпусе. — Первый успех, щедро вознагражденный. — Новая жизнь. — Литературные идеи. — Корпусные знакомства. — Барон Иван Иванович Дибич. — Три брата князя (Dues) де Броглио. — Саша Клингер. — Поэт Крюковской. — Пробуждение страсти к авторству. — Характеристические черты барона И.И.Дибича. — Музыка необходима военному человеку. — Церковный певчий. — Отчаяние матери. — Празднование столетия Петербурга. — Перемены в корпусе. — Что всего более способствовало нашему умственному развитию

Хотя я был очень молод при вступлении на престол императора Александра Павловича, но впечатления, произведенные во мне всем виденным и слышанным, столь сильно подействовали на меня, что это великое событие осталось навсегда свежим в моей памяти. Самому Тациту не достало бы красок для изображения той живой картины общего восторга, который овладел сердцами при вести о воцарении обожаемого Александра!

Еще будучи наследником престола, он жил единственно для добра, для утешения несчастных и для покровительства всего высокого и благородного. Скромность его, благодушие, вежливость и деликатность в обхождении превозносимы были во всех сословиях. Всем было известно, что с высокими понятиями о правосудии и государственном устройстве, он любил науки, литературу, художества и уважал занимающихся ими. Доброта сердца его была неисчерпаема! В манифесте своем о вступлении на престол, юный император объявил, что намерен управлять Россией "в духе в Бозе почивающей бабки своей, императрицы Екатерины II", — и эти слова, как электрический удар, потрясли все сердца! Сенатская типография не успевала печатать манифеста; он был в руках у всех и каждого; его читали, перечитывали, лобызали, орошали слезами, и рассылали во внутренность России к друзьям и родным. Знакомые обнимались и целовались на улице, как в первый день Светлого праздника, поздравляя друг друга с новым государем, которого обожали прежде, чем он взял в руки бразды правления, и на котором опочивали все надежды. Во всех семействах провозглашали тосты за его вожделенное здравие; церкви наполнены были молельщиками. Народ толпился на Дворцовой площади, чтоб видеть ангельский лик своего государя, в чертах которого живо изображались кротость, милосердие и человеколюбие, которым он не изменил до конца своей жизни. Радостные восклицания повсюду встречали и сопровождали его. Во всей истории рода человеческого едва ли есть несколько примеров подобной общей радости, и весьма немногие государи вступали на престол при таких счастливых предзнаменованиях, при таких обильных надеждах!..

В короткое время появились изменения в военной форме и в одежде частных лиц. Помню, как теперь, удивление наше, когда поручик нашей роты, Бабин, явился без пуклей, с небольшою косою, перевязанною в полворотника, с волосами, спущенными на лоб (называемыми тогда эсперансами), в коротких сапогах, вместо штиблет. Нам казалось это удивительно хорошо! При отступлении от прежней формы, появились военные моды в прическе, повязке галстука, ношении шляпы и шпаги — и первым щеголем тогда, по гвардии, был плац-майор И.С. Горголи. Во всех делах человеческих, малых и великих, при быстрой реакции наступают крайности.

Прусская форма времен Фридриха Великого чрезвычайно не нравилась после прежней покойной и удобной формы, составленной для войска князем Потемкиным Таврическим, и потому теперь, при новой форме, все было преувеличено, как будто для того, чтоб скорее забыть прошлое. Вместо чрезвычайно низких офицерских шляп, введены огромные, высокие шляпы, с черными султанами (в кавалерии с белыми); вместо отлогого воротника, лежавшего на спине, стали носить превысокие воротники до самых ушей; вместо широких и длинных фалд мундиров, мундиры были короткие и с фалдочками в два пальца. Палевый цвет нижнего платья заменен белым. Пудра и косы не были отменены, но прическа совершенно изменилась. Щеголи сбивали волосы на верху головы (тупей), и всю красу поставляли в висках (oreilles de chien), эсперансах и широкой, короткой косе. Черные галстуки подвязывали высоко. Статские стали носить снова круглые шляпы и английские фраки, вместо французских кафтанов старинного покроя. Шелковые ткани уже не употреблялись для фраков. Фраки были с откидным воротником и клапанами на груди.

Первый, появившийся по новой парижской моде a l'incroyable, был Михаил Леонтьевич Магницкий*, возвратившийся из Парижа немедленно после кончины императора Павла Петровича, с депешами от тайного советника Колычева, находившегося там для составления пунктов мирного трактата с Франциею. Народ бегал на улицах за М.Л. Магницким и любовался его нарядом. Он имел, вместо трости, огромную сучковатую палицу**, называвшуюся в Париже droit de l'homme; шея его была окутана огромным платком, что называлось жабо. При фраках статские пудрились так же, как и военные. Показаться в люди без пудры означало тогда высшую степень небрежения и невежливости. Надлежало пудриться и поправлять прическу несколько раз в день, утром, к обеду и к вечеру.

______________________

* Бывший потом попечителем Казанского университета, человек, который войдет в историю России XIX века.
** По особенному случаю эта трость — палица, досталась мне, и хранится у меня.

______________________

Граф П.А. Зубов вышел в отставку и отправился за границу, а Ф.И. Клингер остался директором корпуса, и пробыл в этом звании двадцать лет. Наш главнокомандующий, его императорское высочество цесаревич и великий князь Константин Павлович, не имел времени заниматься корпусом в царствование покойного государя, быв сперва в походе с Суворовым, в Италии, а после того исполняя фронтовую службу по гвардии. По возвращении царской фамилии из Москвы с коронации, его императорское высочество стал весьма часто ездить в корпус, посещал классы, столовую и производил батальонное ученье. Число кадет от 600 дошло до 1000 человек, и мы вскоре сравнялись с полками гвардии по фронтовой службе, что неоднократно подтверждаемо было приказами, за подписью его высочества. Науки шли своим чередом, под надзором директора, Ф.И. Клингера, который вовсе не занимался фронтовою службою, и ни разу не командовал ни на учении, ни на параде. Это исполнял обыкновенно старший полковник или сам цесаревич.

Перехожу к важнейшей эпохе в моей жизни, имевшей влияние на всю мою судьбу. По экзамену переведен я снова через класс, именно в третий верхний, из которого уже выпускали в офицеры, в армейские полки. По всем частям баллы у меня были хорошие, и потому новые учителя приняли меня отлично. В этом классе уже преподавали статистику, физику и полевую фортификацию; первую, ученый и добрый Герман (скончавшийся в звании инспектора классов Смольного монастыря, и оказавший русской статистике большие услуги); вторую, Вольемут, бывший адъюнктом при знаменитом Крафте; третью молодой корпусный офицер, поручик нашей роты, Александр Христианович Шмит (ныне генерал-майор в отставке). Все они преподавали отлично и чрезвычайно занимательно. Статистику читал Герман по-французски, потому что весьма был слаб в русском языке. Железников в это время стал прихварывать, и не мог заниматься во всех верхних классах, а потому, при сохранении всех окладов, ему оставили два первые верхние класса, а остальные отдали, по указанию Железникова, корпусному офицеру, поручику четвертой роты, Александру Андреевичу Лантингу.

С приятною наружностью, Лантинг соединял в себе необыкновенную доброту, нежность чувств и возвышенный ум. Он был поэт в душе, хотя и не писал стихов, и этим только отличался от незабвенного друга моего, Александра Сергеевича Грибоедова, с которым Лантинг был схож нравственно, как две капли воды. Лантинг и Грибоедов — это один ум и одна душа в двух телах! Если б они знали друг друга, они были бы друзьями и братьями. Лантинг даже манерами походил на Грибоедова. Лантинг вступил в корпус кадетом, при графе Ангальте, в 1788 году. Он сказывал мне, что родился в Лемзале (т.е. в Лифляндии или в Рижской губернии), но я не мог отыскать этой фамилии. Будучи кадетом, он долженствовал происходить из родовых дворян, как мной объяснено выше, следовательно, или фамилия эта пресеклась, или, быть может, она иностранная дворянская, признанная в России. Не справлялся я в Курляндии — там еще родятся люди с пламенною душою!

Лантинг жил сердцем в фантастическом мире, в мире добра, любви и поэзии, и на земле не нашел радостей. Он всегда страдал за других и за себя. Несправедливость и коварство людей проливали яд в его сердце, и он мучился, не будучи в состоянии помочь страждущим. Он любил... и ему изменили; прилепился душою к другу — друг оказался эгоистом! Мрачная меланхолия, как черная туча, покрыла его душу... Он искал рассеяния и утешения в любви детей, порученных ему Промыслом — и мы, дети, не изменили ему! Мы любили его при жизни, в наших детских летах; были преданы ему душевно в летах юношеских, и помним его состарившись! Лантинг, вскоре по выпуске моем, перешел в адъютанты (в капитанском чине) к генералу Кноррингу, ранен тяжело в первую турецкую войну, при императоре Александре, и умер от ран в Бухаресте. Памятник его в сердцах его питомцев, постигших его духовное величие!

Русская словесность расцвела при императоре Александре, под его благотворным влиянием, на плодоносной почве, возделанной императрицею Екатериною II. Жесткие формы, в которых был сжат наш богатый и звучный язык, сокрушились под пером Н.М.Карамзина, М.М.Сперанского, Василия Сергеевича Подшивалова, Ивана Ивановича Дмитриева, Михаила Никитича Муравьева, Василия Андреевича Жуковского. Вся литературная деятельность сосредоточена была тогда в Москве, под сенью знаменитого тогда университета. Там составлялись законы для языка и слога; там уже издавался Вестник Европы, Н.М.Карамзиным, Московский Меркурий, Петром Ивановичем Макаровым. Карамзин увлекал всех своим языком; Макаров предостерегал и поучал своими сильными и остроумными критиками, устремленными против бесталантных подражателей новизны. Как благодетельной росы ожидали мы, в Петербурге, каждой книжки Вестника Европы, читали, перечитывали и изучали каждую статью! Блистательные примеры возбуждали в нас охоту к изучению языка и страсть к авторству... Наставники наши поощряли нас и руководствовали...

Удивительно, как в каждой массе людей, обязанных жить вместе и действовать по одним правилам, например, в полках и учебных заведениях, долго держится дух, однажды утвердившийся каким-нибудь необыкновенным событием! Так в Сухопутном Шляхетном, а после в Первом кадетском корпусе преобладал дух литературный над всеми науками. В этом корпусе, как известно, возникла русская драматургия. Кадет Сумароков, современник Ломоносова, первый из русских начал писать трагедии и комедии, по образцам французских классических писателей, и первые русские актеры были также кадеты. В корпусе был устроен театр (1745 года), существовавший до директорства Кутузова, и кадетская труппа играла даже при дворе, в присутствии императриц Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны. Когда, после того, составлена была императорская труппа, то набранные в разных городах России актеры жили в корпусе, и брали уроки декламации у корпусных офицеров: Петра Ивановича Мелиссино* и Петра Семеновича Свистунова**, бывших лучшими актерами кадетской труппы. Балет также возник в корпусе. Танцевальный учитель Ланде составил характеристические танцы, которые исполняемы были кадетами, в костюмах, в присутствии высочайшего двора, и это подало мысль к учреждению балетной труппы, под руководством Ланде.

______________________

* Бывшего потом генерал-поручиком и директором 2-го кадетского (прежнего инженерного) корпуса.
** Скончавшегося в чине действ, тайного советника, и оказавшего большие услуги государству.

______________________

Внимание двора к русской литературе, слава Сумарокова и русский театр в корпусе, утвердили в кадетах любовь к русской словесности и отечественному языку, и эта любовь, поддерживаемая искусными преподавателями, каковы были Яков Борисович Княжнин и ученик его, Петр Семенович Железников, сделалась как бы принадлежностью корпуса, и переходила от одного кадетского поколения к другому, даже до моего времени. Кажется, после дух этот ослабел, или даже вовсе иссяк, когда в 1812 году и в последующих годах, по надобности в офицерах, выпущены, в одно время, почти все взрослые и, так сказать, унесли с собою все предания. У кадет последующей эпохи уже не осталось никаких воспоминаний и примеров, кроме имени графа Ангальта! С истреблением надписей на стенах рекреационной залы и на садовой стене, стерлось все прежнее в памяти кадет, и Клингер казался каким-то праотцем, Сатурном корпуса!

В наше время корпус полнился слухом о графе Ангальте. Офицеры и учители рассказывали нам о блаженных ангальтовых временах, о театральных представлениях в корпусе, о сочинениях кадетов, представленных императрице, и мы еще оживлялись прежним духом! Главное правило графа Ангальта состояло в том, что первый признак хорошего воспитания есть умение объяснять мысли свои словом и пером; что воин и гражданский чиновник должны непременно писать правильно на родном языке, и даже выражаться щегольски, и знать притом основательно хотя один из иностранных языков, особенно французский, тогда уже общеупотребительный в Европе. Это самое повторяли нам офицеры и некоторые учители, особенно Железников и Лантинг.

"Какая польза в учености, в познаниях, если человек не может употребить их в дело, не умея объяснить или передать того, что у него в голове!" — говорил Лантинг. "Безграмотный то же, что глухонемой. Чем живут Рим и Греция? Писателями! — Катул, Римник важнее Фермопил и Марафонской битвы, и переход Суворова через Альпы затмевает славу Аннибала; но подвиги древности кажутся выше, потому что изображены красноречиво. Безбородко, бедный армейский офицер, стал известен государыне по реляциям, которые он сочинял, и Безбородко стал графом и канцлером! Не каждому дан авторский талант, не каждого природа создала поэтом; но каждый может и должен уметь излагать мысли свои правильно, ясно, даже красноречиво, и для того надобно изучать язык и его грамматику, разбирать писателей, замечая в них хорошее и отвергая дурное, и беспрерывно упражняться в сочинениях..." Так говорил Лантинг, и упражнял нас в грамматических и эстетических разборах русских писателей и в сочинениях, на заданные им темы. Тех кадетов, которые никак не могли ничего выдумать, он заставлял переводить с французского и с немецкого языков, чтоб приучить их к слогу. Однажды, в какую-то горькую минуту, когда черная мысль промелькнула в голове Лантинга, он задал мне сочинение, взяв за тему стихи из псалма Давидова: "на реках Вавилонских тамо седохом и плакахом". Я сознался ему, что не заглядывал в псалтырь, и он велел прийти к нему, на квартиру, за книгой. Взяв псалтырь, я уединился, и стал читать заданный мне текст. При этом должен я заметить, что изучение церковного и, так называемого, славянского языка в наше время почиталось необходимостью для познания языка русского, во всей его силе, и нам, с кафедры, толковали красоты Св. Писания и наши древние летописи. Перечитывая псалом, который долженствовал служить мне руководством к сочинению, я почувствовал, внезапно, как будто какое-то сотрясение в сердце... Мне стало грустно, я заплакал! Не было свидетелей слез моих. В уме и в душе моей ожили воспоминания детства: представились моему воображению родители, любимые мною слуги, родные поля и леса, и наконец мое сиротство, мои страдания без всякого соучастия в ближних, существование без любви, без ласки... Как будто в лихорадке схватил я перо, и стал писать... Слезы и чернила лились на бумагу. Исписав несколько листов, я свернул их, и не перечитывая положил под матрац моей постели. Явившись в класс, я представил Лантингу вверенную мне книгу и мое сочинение, и сказал: "Простите великодушно, если найдете тут ошибки и недописки. Я написал сгоряча, и признаюсь, не имел духа прочесть... Эта тема слишком тяжела для меня!" Лантинг стал читать про себя, и я не спускал с него глаз. Я заметил, что сперва легкий румянец выступил на его бледном лице, а потом глаза наполнились слезами. Положив бумагу мою в карман (чего никогда не делал он прежде), Лантинг подозвал меня к себе, обнял, крепко прижал к сердцу, поцеловал и сказал: "Ты не сирота, пока я в корпусе! Я заступлю тебе место отца, матери и друга!" Он велел мне приходить к себе на квартиру, во всякое время, свободное от кадетских обязанностей.

С этих пор началась для меня новая жизнь. Сердце мое жаждало ласки, участия, сострадания; ум требовал советов и руководства; врожденная благородная гордость (то, что мы называем амбицией), так сказать, задушала меня, не встречая никакого внимания и удовлетворения всем моим желаниям, всем потребностям души, и все чего я жаждал, нашел я в Лантинге и нашел в то время, когда уже мог понимать высокую цену всего этого, когда наиболее нуждался в этом, когда ум мой, как слабый стебель цветка, требовал подпоры, и рано развившаяся в сиротстве душа замирала без теплоты и света! О, как пламенно полюбил я Лантинга! Я за него дал бы себя изрезать на части, бросился бы в пламя!

Он был более нежели добр с кадетами, был, как говорится, слаб, никогда сам не наказывал и не жаловался старшим, и оттого часто подвергался неприятностям. Тех кадет, за которых Лантинг получал выговор, и кадет, оскорблявших его неприличными ответами, грубостью, я почитал личными моими врагами, и, по-кадетски, вызывал на дуэль, т.е. на драку, не смотря ни на рост, ни на силу! Весьма часто меня порядком проучали за это и даже, при победе, я часто должен был подвергаться наказанию; но мне приятно было страдать за обожаемого мною наставника, который журил меня за мою драчливость, не зная и вовсе не подозревая, что я сражался за него и за него подвергался наказаниям! Не боюсь, чтоб враги мои уличили меня во лжи, если скажу, что в течение всей моей жизни я почитал, почитаю и буду почитать первою обязанностью вступаться за друга и благодетеля... А иначе что же будет значить дружба и благодарность? Случалось со мною, что вместо признательности (которой я никогда не требовал), по крайней мере, вместо сознания моего самоотвержения, мне платили даже холодностью и горьким упреком: "а кто тебя просил!" Тяжело было на сердце, но я не исправился и не исправлюсь. В сатирах, которыми меня удостоивают наши русские писатели, меня называли даже собакою1. Пусть будет так. Правда, собака бросается на обидевших ее господина, и эта собака лучше мудрого эгоиста; а дружба и благодарность должны господствовать в сердце. Дети мои, это урок для вас!

К Лантингу собиралось много кадетов, по знакомству его с их родственниками. Особенно поручены ему были братья Тагайчиновы (вышедшие в артиллерию), которые имели в его квартире отдельную комнату. Тут собирались для отдохновения от кадетского шума унтер-офицер Бринкен (курляндец), братья Берниковы (вышедшие лейб-гвардии в Семеновский полк) и некоторые другие; но истинно родительское попечение Лантинг имел обо мне одном, давал мне книги для прочтения, и заставлял делать разборы, т.е. сообщать ему мое мнение о прочитанном, с отметками того, что мне нравилось или не нравилось. Потом он рассматривал мои разборы, подтверждая или опровергая мои мнения риторически, эстетически и философически. Таким образом прошел я с ним Древнюю историю, Историю Греции и Рима и новые события до Французской революции включительно, прочел Путешествие Анахарсиса по Греции и Азии, сочинение Бартелеми и много других книг. Кадетам верхних классов позволялось ходить в корпусную библиотеку, и, по рекомендации Лантинга, библиотекарь наш, Г.Фолар, позволял мне брать книги в роту. Это было для меня великое блаженство. Я был, как рыба в воде! При чтении я упражнялся в переводах с французского и немецкого языков. Начальные основания латинского языка я приобрел у Цыхры — и Лантинг, который очень хорошо знал латинский язык (брав частные уроки), занимался со мною, в свободные минуты, переводами с латинского и грамматикой, для собственной забавы, как он говорил тогда. Но главнейшую пользу для моего образования извлекал я из бесед его. Тут открывались передо мною в живых картинах древний и новый миры, с их духовною жизнию, и чудеса природы в творениях Создателя! А будущность — она казалась блистательною зарею, обещавшею красный день!

Кроме книг, служивших к моему образованию, я читал — нет, не читал, а глотал романы и повести, т.е. все, принадлежащее к изящной словесности или беллетристике. Тогда в моде были повести Мармонтеля, г-жи Жанлис, романы Дюкре-Дюминиля, г-жи Радклейф, и вообще роды чувствительный и ужасный. Все, что обращало на себя внимание публики, было прочитано мною. Бедную Лизу, Наталью Боярскую дочь, Марфу Посадницу, Мою исповедь, Рыцаря нашего времени и прочие повести и рассказы Карамзина я знал почти наизусть. Ни одна живая Лиза не стоила мне в жизни столько слез, сколько я пролил по Бедной Лизе, Карамзина! Письма русского путешественника составляли мое наслаждение. Лантинг представил нам эти письма, как образец легкого, живого рассказа, и как доказательство светлого, беспритязательного, здравого ума автора. Часто говорил нам Лантинг: "Бюффон произнес великую истину, сказав: le style — c'est l'homme (слог — это человек). Можно научиться писать правильно, так что ваше сочинение будет без задоринки, гладко, хоть шаром покати, но в то же время оно может быть холодно, как гладкий, прозрачный и блестящий лед! Можно, с усилием ума, приобрести механизм, но никакая наука не может научить, как сообщается слогу движение, жизнь, одушевление, легкость, летучесть... Все это проистекает из ума и из души человека..." По слогу, говорил Лантинг, не с кафедры, а у себя дома: по слогу я узнаю человека! Напыщенность, надутость, аффектация, изысканность, тяжесть, растянутость, водянистость, холодность слога, точно так же как и противоположности его: живость, пламенность, сила, движение, естественная простота и ясность, суть верные отпечатки характера автора — зеркало его души!

Совершенная правда. Но к этому надобно еще прибавить, что как характер иногда изменяется в людях, по обстоятельствам (honores mutant mores), так и слог принимает формы естественности или искусственности от положения человека в обществе, если душа не в силах исторгнуть ума из оков светских обстоятельств. Карамзин, пока был независимым литератором, увлеченным природой на это поприще, как пчела на луг, Карамзин был прост, мил, летуч, естествен в слоге; когда же он, в звании историографа, захотел казаться важным, серьезным, красноречивым, по тогдашнему убеждению, будто бы слог должен соответствовать предмету, и по тогдашнему учению, будто в словесности должны существовать различные слоги: простой, средний и высокий, Карамзин, до седьмого тома Истории Российского Государства, надут, напыщен и неестествен в слоге. Я доказывал, в моем Северном Архиве и в приложениях к нему, в Литературных Листках, что в этих томах, у Карамзина, все реки глубокие, все долины обширные, все горы высокие, все юноши прекрасные, все старцы добродетельные!. Есть у Карамзина, в этих томах, даже молодые юноши!!! Все эти прилагательные набраны для круглости и звучности периодов, и педанты верили и верят, что только тот слог образцовый, который составлен из периодов!!! С VIII тома Истории, Карамзин снова вошел в свой натуральный характер, и за исключением некоторых мест, слог его в этом и последующих томах естествен и прост, как душа его, честная и благородная.

Еще с первых юношеских летах я не принимал разделений слога на простой, средний и высокий, и на размеры его, сообразно предметам, и осмеливался даже спорить с обожаемым мною наставником, утверждая всегда, что человек должен описывать все, простое и высокое, по внушению своего ума и чувства, описывать, как ему представляется, не изыскивая слов и не подбирая их умышленно, для эффекта. Марфа Посадница, Карамзина, Гонзалв Кордуанский, Флориана, Инки, Мармонтеля, мне никогда не нравились, потому что они написаны цветистым, неестественным слогом (prose poetique или prose fleurie). Нынешние русские драмы или трагедии (не знаю как их назвать) мне не нравятся по той же причине. Нас уверяют, что они писаны стихами, пятистопными ямбами, а я вижу в них только напыщенную, раздутую, рубленую или крошеную прозу, в роде Гонзалва Кордуанского или Кадма и Гармонии, Хераскова. Один писатель, впрочем талантливый, пошел в наше время еще дальше. Он даже отверг ритм, или размер в своих драмах, на заглавии которых выставлено, что они писаны стихами! Стихи без меры (ритма) и без рифмы — еще хуже, нежели музыка без гармонии! Но в наше время все сходит с рук! Только В.А.Жуковский и А.С.Пушкин умели сохранить музыкальность и все красоты гармонии в своих безрифменных стихах.

У Лантинга я познакомился с кадетами, двумя князьями Броглио (Dues de Broglio) и с сыном Ф.И. Клингера, Александром, которые ходили к нему, когда он бывал дома. С меньшим Броглио и Сашей Клингером я был даже дружен. Первые два были эмигранты, юноши, получившие хорошее первоначальное домашнее образование, а Саша Клингер, сын нашего директора, был ангел душою и лицом. Сколько приятных минут провели мы вместе с Сашей Клингером и меньшим Броглио, мечтая о будущем! Саша Клингер ввел нас к своей матери (она была русская), умной, нежной и в полном смысле добродетельной даме, которая обожала своего единственного сына, и ласкала нас, друзей его. Несколько раз Ф.И. Клингер заставал нас у своего сына, которого он также любил страстно, и позволял нам играть с ним, исследовав, чем мы занимаемся. У Лантинга видывал я часто старшего брата Броглио, уже поручика в Преображенском полку, и барона Ивана Ивановича Дибича, также офицера (не помню поручика или подпоручика) в Семеновском полку. Оба они приходили в корпус чертить планы, под руководством нашего учителя, полковника Черкасова, и учиться русскому языку на дому у Лантинга. Старший князь Броглио убит под Аустерлицем, меньший Броглио и Саша Клингер (бывший также офицером Семеновского олка) убиты в русских рядах, в Отечественную войну; барон Дибич, в последствии граф Забалканский и фельдмаршал, скончался в последнюю польскую войну. Среднего князя Броглио я видал в Варшаве, при возвращении его в отечество, во Францию, в 1816 году. Все они были люди отличные, с умом, с душою, с дарованиями. Обхождение с этими отличными молодыми людьми имело на меня сильное влияние. Я видел живые примеры хорошего у Лантинга и дурного между некоторыми из кадет.

Страсть к авторству беспрерывно усиливалась во мне. Это было не желание славы и известности, не жажда похвал, одним словом, не напряжение тщеславия и самолюбия, этих мелких несносных страстишек, которые квакают, как лягушки в болоте, чтобы обратить на себя внимание, пока аист критики не пришибет их. Нет, во мне было непреодолимое влечение излить чувства и мысли мои, которые, так сказать, угнетали мой малый умишко и мое юношеское сердце. Начитавшись, наслушавшись и раздумав, я приобретал свои понятия о многих вещах, свой взгляд на предметы, часто не согласные с тем, что я читал и чему меня учили. Мне хотелось изливать все это на бумагу, как будто для того, чтобы очищать в уме и сердце место для новых впечатлений и ощущений. Я знал хорошо, что меня ожидает не слава и не награда, а насмешки товарищей и неприятности. Школа есть микроскопический уголок света: это гнездо, хранящее в себе зародыши тех страстей и предрассудков, которые, вылупившись из прокрывающей их коры, подобно хищным птицам, будут страшны разуму и заслуге или тихим ощущениям души. Слово сочинитель есть упрек или насмешка в животном, механическом мире. Сочинитель, по мнению словесных машин, есть человек ни к чему не способный, есть существо только терпимое (tolere) в обществе. Одни мужи великие, одаренные высоким разумом, постигают пользу и достоинства существа мыслящего, извлекающего из всего первоначальные истины, подобно пчеле, извлекающей из всех растений мед. Но великие мужи еще реже родятся на свет, чем великие писатели. — Если справедливо, как утверждали некоторые физиологи, что головные нервы, служащие орудием душе и разуму, почти то же, что клавиши на фортепиане, то, по несчастию, нерв или клавиш сатиры был во мне громче других клавишей, и всякая неправда и несправедливость, трогая душу мою, раздавалась громко в уме, и звуки эти требовали излияния. Я уже и тогда чувствовал, что это несчастье! История Сократа была мне хорошо известна, и земля еще полнилась слухом о французском поэте Жильбере, который, будучи доведен до госпиталя, с отчаяния подавился ключом! Предвидя все то, что испытал впоследствии, я, однако ж, не мог заглушить в душе вопля природы. И.И. Дмитриев сказал справедливо: "Гони натуру в дверь, она влетит в окно!"

Между серьезными историческими работами, между упражнениями в переводах и отчетах о прочитанном, для упражнения разума, я писал басни, сатиры, начинал поэмы, комедии, и все эти отрывки расходились по корпусу... Я прослыл сочинителем. Этим я, как водится, приобрел друзей и врагов. Все это точно так же, как в свете. Некоторые из моих добрых товарищей до сих пор сохранили корпусные мои сочинения, и еще в текущем 1845 году, генерал-майор Аполлон Никифорович Марин дал мне басню моего сочинения, которая в то время была представлена братом его, Сергеем Никифоровичем, великому Державину, и им письменно одобрена. Другие из моих товарищей даже сохранили в памяти некоторые из корпусных моих стихов. Не привожу ничего из этих детских произведений... это были только вспышки. Укрепившись разумом, я понял все величие поэзии, и отказался от стихов. Стихотворство то же, что игра на скрипке: кто не может играть так, как Паганини или Липинский, тот не должен играть в публике. В прозе мысли, чувства, картины подчиняют себе слог, в поэзии слог (стихи) определяет достоинство произведения. Россини был б смешон, если бы захотел сам петь перед публикою то, что прельщало всех, когда пели Малибран и Рубини! Проза богатая нива, поэзия — цветущий и плодоносный сад: и то и другое превосходно, если хорошо возделывается... Но... каждому свое: suum cuique!

У Лантинга встречал я часто поэта Крюковского, прославившегося в свое время трагедиею: Пожарский, или Освобожденная Москва. Крюковской был подпоручиком в нашем корпусе, тихий, скромный, добродушный человек, бывший известным в корпусе более своею рассеянностью, нежели поэзией. Он всегда забывал, в каком-нибудь углу, свою шляпу и перчатки, будучи на дежурстве; иногда являлся в роту без шарфа или без шпаги, и во фрунте делал ужасные промахи. Он был белокурый, приятной наружности молодой человек, приятной наружности молодой человек, и чрезвычайно ласковый в обхождении. Я помню литературный спор, бывший однажды в квартире Лантинга, между Крюковским, старшим Броглио и будущим фельдмаршалом, бароном Иваном Ивановичем Дибичем. Дибич утверждал, что у французов нет поэзии, и что трагедия их скучная, тяжелая, сухая декламация. Крюковской и Броглио сильно защищали Расина, Корнеля, Кребильона и Вольтера, а Дибич уничтожал их, противопоставляя Шекспира, Лессинга, Гете и Шиллера, в которых Крюковской и Броглио, наоборот, не признавали никакого трагического достоинства. Лантинг склонялся на сторону Дибича, но судил не так резко, отдавая справедливость французам. Дибич победил, доказав, что Крюковской и Броглио вовсе не знают немцев, но не убедил их; на меня же, безмолвного слушателя, этот спор произвел удивительное влияние.

Я стал прилежно учиться немецкому языку, и когда, чрез несколько времени, мог прочесть, с помощью лексикона и толкований Лантинга, Эмилию Галотти, Лессинга, и Коварство и любовь, Шиллера, я перенесся в другой мир, а когда потом увидел их на немецком театре (в доме графа Кушелева), я склонился совершенно на сторону немцев. Немецкий язык показался мне во сто раз труднее французского, во-первых, потому что я раньше стал учиться по-французски, а во-вторых, оттого, что французский, так называемый, классический язык, состоит почти исключительно из условных фраз и форм, когда, напротив, каждый немец пишет своим языком, употребляя слова и обороты по произволу, и не стесняясь никакими правилами в картинах и выражениях. Правда, от этого у немцев мало щегольских писателей, зато много сильных. Музыкальность немецкого языка тяжелая, изложение часто запутанное, от длинных периодов (даже и в прозе Шиллера), но мыслей бездна, а в чувствах свежесть и сила.

Видя необыкновенно ласковое обхождение со мною Лантинга, гости его иногда удостоивали меня своего внимания, а Крюковской даже и беседы. Лантинг, по благосклонности своей, нашел одно классное мое сочинение на заданную тему (описание Кагульского сражения) достойным того, чтоб показать собравшимся у него приятелям, вероятно, для ободрения меня. Дибич сказал, при этом случае, замечательные слова, которых никогда не забуду. "Обработывайте ваш талант, молодой человек, (cultivez votre talent, jeune homme), и помните, что без Квинта Курция не было бы для нас Александра Великого, а без Тацита Агриколы!" Во всю свою жизнь, и даже на высоте своей славы, Дибич всегда уважал литераторов, обходился с ними ласково, и оказывал им услуги, если это от него зависело, что засвидетельствует товарищ мой, Н.И. Греч.

Однажды, Н.И. Греч, не зная лично графа И.И. Дибича, пришел к нему просить о какой-то милости сиротам одного заслуженного генерала. Сперва Дибич, обремененный делами, принял его довольно холодно, и сказал, что на это есть формы, но потом, спросив о его фамилии, и узнав, что пред ним сочинитель Русской грамматики, попросил в кабинет, обласкал и исполнил просьбу.

Покойный граф И.И. Дибич был чрезвычайно добр душою, имел необыкновенный ум, глубокие, разнообразные познания, и страстно любил просвещение, т.е. науки и литературу. Ему иногда вредила необыкновенная вспыльчивость и какое-то внутреннее пламя, побуждавшее его к беспрерывной деятельности. Во время последней турецкой войны, прославившей его имя переходом чрез Балканы, русские прозвали его, в шутку, Самовар-Паша, именно от этого вечного кипения. Прозвание это, нисколько не оскорбительное, живо изображает его характер. Замечательно, что это прозвание не новое. Однажды Дибич, в споре с кротким и тихим Броглио о Семилетней войне, упомянул неосторожно о Росбахском сражении, в котором, как известно, французы были разбиты Фридрихом II. Броглио оскорбился и замолчал, но в отсутствие Дибича изъявил свое неудовольствие перед Лантингом. "Не принимайте этого в дурную сторону", сказал Лантинг: "Дибич добрейшая душа, и не имел намерения вас оскорбить. Но он вечно кипит, как самовар, и к нему надобно приближаться осторожно, чтоб не обжечься брызгами!" Сравнение Дибича (малорослого, плотного, с короткою шеей и высокими плечами) с самоваром, показалось всем присутствовавшим так забавно, что все расхохотались, а Броглио больше всех. После этого, при имени Дибича или при встрече с ним, я всегда вспоминал эту шутку, и весьма удивился, когда услышал повторение этого сравнения через много лет!

А что сталось с моей музыкой? Матушка, уезжая из Петербурга, поручила одному своему знакомому платить за уроки на фортепиане, но мне было невозможно и некогда заниматься этим, при переходе в гренадерскую роту. Невозможно было потому, что негде было поставить инструмента, а в малолетное отделение, к мадам Боньот, нельзя было ходить, когда бы мне захотелось; некогда было потому, что для меня важнее было справиться с моими пуговицами и плетешками, чем с клавишами и струнами. Фортепиано взял знакомец матушкин, а гитару (в ящике и под ключом) я удержал и хранил под кроватью, но играл весьма редко. Когда я познакомился с Лантингом, он велел перенесть гитару к себе, сожалел, что я бросил фортепиано, и советовал мне упражняться в музыке, говоря, что для военного человека познание музыки чрезвычайно полезно.

"Может случиться, что ты будешь стоять на квартирах, в каком-нибудь уединенном месте, где не будет никакого общества, никакого рассеяния. Нельзя же все читать и писать, и вместо того, чтоб для рассеяния играть в карты или болтать вздор, ты найдешь приятное препровождение времени в музыке, доставляя удовольствие и себе и другим. Это может отвлечь тебя от дурного общества, в котором приобретаются дурные привычки и склонности. Я знал несколько отличных молодых людей, подававших о себе прекрасные надежды, которые спились с круга, ища рассеяния в веселых обществах. Да избавит тебя Бог от этого!

Учись музыке и рисованию: эти два искусства доставят тебе много радостей в жизни!" Я послушался Лантинга, принялся снова за ноты и гитару, и забавлял его и товарищей моими песенками. Это маловажное обстоятельство привожу по двум причинам: во-первых, чтоб повторить молодым людям совет Лантинга на счет пользы музыки, а во-вторых, что это обстоятельство имело довольно важные последствия и для меня, и для корпуса вообще.

В корпусе были два хора певчих, один из кадет, а другой из корпусных служителей и людей наемных. Тогда певческие хоры не ограничивались одним церковным пением, но певали также во время стола, на вечерах и вообще на празднествах, кантаты, гимны, стихи на разные случаи, положенные на музыку, русские и малороссийские песни. У знатных и богатых людей почиталось необходимостью содержать оркестр и хор певчих. Теперь это вывелось из моды. В последнее время, превосходный оркестр был у покойного В.В.Всеволожского, а теперь только князь Б.Н.Юсупов содержит музыку. Странствующие немцы и богемцы заменили домашние оркестры. — Хор корпусных певчих (из вольных и корпусных служителей) был превосходный. Бас, по имени Бабушкин, славился во всем Петербурге. И точно, голос Бабушкина был необыкновенный: рев Брейтинга перед ним то же, что чириканье стрекозы перед карканьем ворона! Корпусные певчие, в праздники, после обеда, певали в саду, в беседке, светские гимны и песни. Помню эффект, произведенный на меня кантатою, начинавшеюся куплетом:

О судьба!
Исполни ты желанья наши,
Несчастных, жалостных сердец,
О судьба, о судьба!

Бабушкин пел этот куплет соло своим громовым голосом, и хор повторял, с различными вариациями. Я думал тогда о Пурпуре!.. Превосходно пел этот хор любимую малороссийскую песню светлейшего князя Потемкина, бывшую в моде во всей России, пока жил и властвовал Потемкин: "На бережку, у ставка" — и стихи Державина: "Краса пирующих друзей", и т.п. — Не знаю, по чьему желанию и повелению вздумали усовершенствовать кадетский хор, и пригласили знаменитого Бортнянского выбрать голоса и обучать певчих. Товарищи уговорили меня вступить в хор, и Бортнянский нашел, что я к этому способен, тем более, что уже знал ноты и важнейшие правила вокальной музыки. Я занял место альта-солиста.

Надобно знать, что я до такой степени обрусел в корпусе, что ходил с товарищами в русскую православную церковь, даже учился православному катехизису в классах, у протоиерея Колосова, и был одним из лучших его учеников. В корпусе была и немецкая церковь и католическая каплица (chapelle), но католиков было весьма мало, человек десяток, и как из них оставалось по воскресеньям человека три (помню только кадет Дрентельна и Эдуарда), то мне скучно было ходить в эту каплицу и слушать латинскую обедню, без певчих и без музыки. Катехизису учились католики в квартире патера, жившего в корпусе. По-польски я почти забыл, и хотя понимал легкий разговор, но сам не мог уже объясняться, да и другие забыли, что я не природный русак. Когда случалось, что меня спрашивали, из какого я племени (иные офицеры и учители по моей фамилии полагали, что я родом из Булгарии), то я всегда отвечал, что русский. Итак, я пел на клиросе (или как у нас говорят неправильно: на крылосе), вовсе не подозревая, чтоб это могло быть неприличным.

______________________

* В обыкновенном разговорном языке говорится: посвящение или рукоположение в архиерея.

______________________

Однажды в корпусной церкви был большой праздник: происходила хиротония архиерея* (не помню, какого по имени). В церкви было множество гостей и только лучшие кадеты, потому что для целого корпуса не было места. Певчие были на двух клиросах. Кадетский хор пел концерт, сочинения Бортнянского, под его личным регентством, и мне пришлось петь соло. И теперь помню и музыку, и слова этого соло: "От восток, солнце на запад, хвально имя Господне!" Бортнянский выставил меня вперед перед хором, и я пел в пол-оборота в публике. Вдруг в толпе поднялся глухой шум... одной даме сделалось дурно, и ее вывели под руки из церкви. Я оглянулся... это была... моя мать!..

Дрожащим голосом окончил я соло, и сказав, что мне дурно (у меня точно закружилась голова) — выбежал из церкви. Для матушки вынесли стул из ближней квартиры и стакан холодной воды... Она сидела склонив голову на руки сестры моей, Антонины... Я с воплем бросился в объятия матери!..

Ей до того стало дурно, что принуждены были перенести ее в учительскую квартиру, и положить на софу. Явился наш доктор Зеленский, со спиртами и ланцетом, но обошлось без кровопускания, и матушку привели в чувство оттираниями. Во все это время я рыдал, и надлежало вывести меня из комнаты. Часа через два матушка совершенно оправилась. Мы пошли к майору Ранефту, который отпустил меня с матушкою домой. По счастью случилось, что были два праздничные дня сряду. Это было летом, в половине августа.

Матушка жила в Большой Морской, в доме г-жи Байковой (во втором замужестве графини Морель), в Отель де Гродно. Когда мы сели в карету, цатушка молчала, держала меня за руку, и смотрела на меня сквозь слезы. Сестра удивлялась, как я вырос и возмужал. В самом деле, вытерпев все испытания, я был здоров и крепок, не боялся ни жара, ни холода, ни жажды, ни голода, по смыслу присяги Петра Великого: "как храброму и не торопливому солдату надлежит".

Когда мы приехали на квартиру, и матушка совершенно успокоилась после обморока, она начала меня расспрашивать, не переменил ли я веры. Я отвечал, что меня никто к этому не приглашал и не понуждал, но что я хожу в русскую церковь потому, что мне кажется в ней лучше, и что готовясь быть русским офицером, я полагаю, что мне приличнее быть русской веры... Не помню, какие аргументы представил я в оправдание моего предпочтения русской веры, но матушка объявила мне, что если я не желаю ее смерти, то должен ходить в католическую церковь и учиться религии у католического священника, прибавив, что единственная причина ее обморока была та, что она застала меня в русской церкви, узнав об этом в роте, и что при одной мысли об этом, она чувствует смерть в сердце. Пошли слезы, увещания, и наконец матушка, известив меня о смерти моего отца, священною памятью родителя заклинала меня сохранить его веру!.. Разумеется, что я повиновался.

Смерть отца произвела на меня ужасное впечатление. Это была первая вечная разлука, и притом с нежно-любимым и самым близким сердцу существом. От слез я перешел к какому-то онемению чувств, и недели две не мог ничем заняться. Лантинг объявил учителям причину моего столбняка, и тем избавил меня от неизбежных неприятностей. Происшествие с матушкою в корпусной русской церкви, и рассказы ее в обществах об ужасе, объявшем ее, когда она узнала в церковном певчем своего сына — наделали шума. Римские католики испугались; иезуиты ударили тревогу: с тех пор учрежден был особый класс, для преподавания римско-католического катехизиса, и римским католикам приказано было ходить в свою церковь. Мне это не весьма нравилось... но надлежало повиноваться.

Все шло своим чередом в корпусе, сегодня как завтра, завтра как сегодня. После экзамена меня перевели, не взирая на лета, во второй верхний класс и в пятую роту*, из которых уже выпускали в офицеры, в артиллерию и в свиту его императорского величества, по квартирмейстерской части (ныне Главный штаб его императорского величества). Пятою ротою командовал прежний капитан мой, Шепетковский, произведенный в майоры. Положение мое, в отношение моего благосостояния, нисколько не переменилось. Шепетковский был так же добр и ласков, как и Ранефт, и офицеры были люди снисходительные. Во втором верхнем классе я стал обучаться долговременной фортификации и артиллерии (с черчением), ситуации (сниманию мест с натуры), высшей математике, физике, уже в слиянии ее с химией, и вообще всем наукам высшего курса. Русскую литературу преподавал здесь Железников, который принял меня весьма хорошо, по особой рекомендации Лантинга.

______________________

* Первая рота, гренадерская, была самая меньшая. Из гренадерской роты переводили во вторую роту (которой тогда командовал подполковник Никита Васильевич Арсеньев), и в третью роту майора Ранефта. Из третьей роты переводили в пятую, а из второй в четвертую, которой командовал полковник Готовцев, а капитаном был Михаил Степанович Перский, бывший потом инспектором классов и директором корпуса. В последствии (уже без меня) четвертая рота названа первой и гренадерской. Из четвертой и пятой роты выпускали в офицеры.

______________________

Говоря о Первом кадетском корпусе, нельзя не вспомнить об Андрее Петровиче Боброве. В мое время он был простым канониром, потом унтер-офицером корпусной полиции, после того произведен в чиновники 14 класса, а наконец сделан корпусным экономом. Замечательное лицо Андрей Петрович Бобров! Это образец русского добродушия, русской сметливости, смышлености и умения пройти сквозь огонь и воду не ожегшись и на замочившись. Бобров скончался в чине статского советника, с Владимирским крестом на шее, любимый и уважаемый и начальниками и подчиненными, а особенно любимый кадетами. Он умел так вести дело, что, не взирая на удвоившийся комплект кадетов и на возвышение цен на съестные припасы, при равенстве расходных сумм, кадеты во время его экономства имели лучшую пищу, нежели тогда, когда на экономстве восседали люди высшей породы, а впоследствии весьма богатые. Офицерское кушанье было таково, что холостякам вовсе не нужно было обедать и ужинать в трактирах. Бобров чрезвычайно любил кадет, с которыми провел всю свою жизнь, и невзирая на проказы с ним, никогда не жаловался на кадет, а угождал им, как мог. У него всегда были в запасе булки и пироги для тех, которые, будучи оставлены без обеда за шалость, прибегали к его добродушию. Но в таком случае надлежало его убаюкать и обещать раскаяние и исправление. Притворяясь сердитым и непреклонным, Бобров оставлял пирог или булку на столе, и уходил в другую комнату, крича: "извольте убираться!" Кадет брал съестное, и уходил. Это, что называется, sauvez les appar Fences! Некоторым бедным, но отличным кадетам Бобров помогал деньгами при выпуске их в офицеры. Величайшею его радостью, живейшим наслаждением было, когда воспитанник корпуса, после нескольких лет службы, по выпуске, навещал его, чтоб сказать ему доброе слово.

Проезжая, однажды, мимо корпуса, не задолго до его кончины, мне вздумалось завернуть к Боброву — и я, в качестве старого воспитанника, сказал, что приехал поблагодарить его за попечение о моем детстве, и припомнил ему, как он, быв еще полицейским унтер-офицером, поймал меня ночью на галерее с шутихой, и на обещанье мое отречься навсегда от любви моей к фейерверкам, не пожаловался на меня дежурному офицеру, а только отнял мои снаряды, и тем избавил меня от неизбежного наказания. Бобров расплакался, как дитя, от радости. "Вы помните это, вы не забыли этой мелочи!" говорил сквозь слезы добрый старик, обнимая и прижимая меня к сердцу. Потом он засуетился, вздумал угощать меня, хотел непременно влить в меня несколько самоваров чаю, выдвинул целую корзину вина, и я принужден был силою вырваться от него, и бежать от его радушия не оглядываясь. Ну, уж это русское радушие! Не одного свело оно в могилу. Бобров не оставил после себя состояния, следовательно, некому воспевать и прославлять его. Племянник его, бедный чиновник, добывавший лишнюю копейку деланием бумажных коробочек, вне службы, похоронил на свой счет дядю, через руки которого прошли казенные миллионы! Кладу цветок на могилу доброго человека. ' Когда в первом корпусе был театр, когда кадеты танцевали на придворных балах и отличались на придворных каруселях, тогда весь город обращал внимание на корпус. Когда же он ограничился своей внутренней деятельностью, в городе почти позабыли о нем. И вдруг все заговорили о корпусе! Что это такое? Объявлено в афишах и в газетах, что в корпусе будет спущен воздушный шар, и что на нем взлетят на воздух, кроме хозяина шара, несколько любителей физических опытов. В корпусном саду, т.е. на плац-параде, где бывает ученье, стали строить огромный амфитеатр, привлекавший множество любопытных. Некто Черни, кажется родом богемец, затеял это предприятие. Это было время, близкое к изобретению воздухоплавания Монгольфьером и к усовершенствованию его опытами Бланшара. Вся Европа говорила об этом, как теперь о железных дорогах, и на воздухоплавание полагали несбыточные надежды. Предприятие Черни взволновало Петербург, и еще до окончательной постройки цирка все первые места были разобраны. Это было осенью (кажется, 1803 года). Наконец настал день, назначенный для воздушного путешествия. Бывший полковник в лейб-гусарском полку, индейский князь Визапур, со своим темно-оливковым лицом (почти черным) и кудрявыми волосами, расхаживал посреди цирка, между множеством гвардейских офицеров и первых щеголей столицы, привлекая на себя общее внимание. На него смотрели с удивлением и каким-то тайным страхом. Он получил позволение подняться на воздух, вместе с Черни. Между тем, пока съезжалась публика, в первой аллее сада, примыкающей к плац-параду, наполняли шар газом, между четырьмя высокими холстинными щитами, чтоб скрыть от публики шар и приготовительные работы. Вокруг этого места выстроена была цепь кадетов с ружьями. Музыка гремела возле богатого павильона, устроенного для царской фамилии. Вдруг раздался треск!..

Это что? Шар лопнул! — закричали в аллее — и эти слова пронеслись по всему амфитеатру и возбудили сильное негодование. Обманщик! — раздалось в толпе, и множество народа бросилось из амфитеатра к аллее, где был шар, и к кассе, где миловидная дочь Черни, долженствовавшая также подняться на воздух, продавала билеты. Там также был кадетский караул. Раздраженные зрители хотели приколотить Черни, за то, что вместо воздушного шара он надул публику, а другие хотели только получить обратно свои деньги. Произошел ужасный беспорядок — шум, крик, толкотня; но кадеты отстояли, защитили и самого Черни, и дочь его, и кассу, и публика должна была выбраться из сада ни с чем. Finita la comedia! Полиция объявила, что на другой день будут выдавать деньги за билеты, в надлежащем порядке.

Кадеты показали себя молодцами: сомкнули ряды и прикладами отогнали дерзких. Помню, что более всех отличился кадет Хомутов, высокий, красивый парень (бывший потом отличным командиром кавалерийского полка и, кажется, генералом), в защите миловидной дочери Черни, которую охранял также и князь Визапур. Не знаю, что сталось с Черни. Говорили, что он был посажен в тюрьму, и будто открылось по следствию, что он нарочно так устроил дело, чтобы шар лопнул; но верно то, что он не возвратил и десятой части собранных им денег. Многие богатые люди вовсе не посылали за деньгами; другие послали и, не добившись толку, посмеялись и забыли; прочие посердились, побранили немца, и замолчали. Худо то, что Черни несправедливо разглашал, будто часть кассы его разграбили, когда никто не прикоснулся к ней. Черни умер в Петербурге, но миловидная дочь его скоро утешилась от всех случившихся с ней горестей. Она долго щеголяла по Петербургу, под покровительством добрых людей, сострадающих несчастной красотке.

После этого приехал в Петербург известный воздухоплаватель Гарнерен, и также возвестил, что взлетит на воздух из корпусного сада. Он исполнил дело свое мастерски, без дальнейших приготовлений, без постройки цирка. Удивительное зрелище воздушный шар! Истинная характеристика нравственной природы человека! Гарнерен поднимался в воздух, кажется, три раза. В одном воздухоплавании сопутствовала ему жена его; в другом взлетал с ним помощник его, мусье Александр, красивый, видный мужчина, удивительной смелости и расторопности. На огромной высоте он завернулся в сеть парашюта, и выпрыгнул из лодки. Сердца зрителей вздрогнули. Несколько времени он, в падении, вертелся как брошенный камень; многим дамам сделалось дурно, все ожидали несчастной развязки, и вдруг парашют распустился, и понесся медленно на землю. Раздались рукоплескания, крики ура — и парашют опустился на корпусном дворе, однако же не без опасности, потому что, в самом углу, едва не зацепился концом о кровлю. Мусье Александр, ступив на землю, выпутался ловко из сети парашюта, подпрыгнул, щелкнул пальцами, и воскликнул: "на этот раз спасен!"

С Гарнеренем в третий раз поднимался в воздух генерал Л-в, человек любезный в обществе, bon vivant, всем тогда известный в Петербурге. На этот счет ходили тогда по городу, нельзя сказать стихи, а рифмованная шутка:

Генерал Л — в
Взлетел до облаков,
Просит богов
Об уплате долгов.
На землю возвратился,
Ни с кем не расплатился!

Этой шуткой и правда дошла до императора Александра, и он, посмеявшись, велел заплатить долги генерала Л-ва, приказав ему сказать, что это последние деньги, которые посыпались на него с неба!

Из внешних событий, имевших влияние на корпус, припомню только празднование (в 1803 году) столетия от основания Петербурга. Мы участвовали только в общем параде войск, вокруг монумента Петра Великого, на Исаакиевской площади, и слушали молебствие под открытым небом. Наш корпус, уже одетый по новой форме, в киверах и коротких мундирах, стоял возле самого монумента, на первом месте. Это было впервые, что корпус был в параде вместе с полками гвардии и армии, и до моего выпуска в другой раз это не повторялось. — Из нововведений по фронтовой части помнятся мне два. У нас прежде не было музыки, а были только кларнетисты*, в каждой роте по одному. Когда роты учились отдельно, один кларнетист играл известный Дессауский марш, Фридриха Великого, а при батальонном ученье кларнетисты играли вместе. При императоре Александре Павловиче в полках заведена музыка, и цесаревич доставил это удовольствие корпусу. В это же время кадетов стали обучать стрельбе холостыми зарядами. Прежде того знали только ружейные приемы, но не умели заряжать ружья порохом. По учебной части введено важное улучшение. М.С. Перский, человек отлично образованный, произведен, поновому положению, из капитанов в подполковники, и назначен инспектором классов. По его представлению, при первом верхнем классе учреждено было отделение, в особой комнате, для чертежной и вообще для, занятия высшими военными науками и математикой. Туда поступали лучшие ученики. Класс этот назывался офицерским отделением. Цесаревич в.к. Константин Павлович доставил еще два благодеяния корпусу. По его представительству стали выпускать из корпуса в гвардию, офицерскими чинами, и недостаточным кадетам, выпускаемым в артиллерию и в армию, назначено денежное пособие на обмундировку.

______________________

* Так было во всех немецких войсках, и теперь, в обыкновенном разговорном немецком языке и в шведском, полковые музыканты называются кларнетистами.

______________________

Но самый важный нравственный переворот в корпусе, т.е. между кадетами, которые хотели что-либо знать, произвело издание П.С. Железниковым классной книги (Lesebuch), под заглавием: Сокращенная Библиотека (в 4 частях). Это избранные места и отрывки (имеющие полный смысл) из лучших русских писателей (в стихах и прозе), из древних классиков и знаменитейших французских, немецких и английских старых и новых писателей, в отличных переводах. Железников извлек, так сказать, эссенцию из древней и новой философии, с применениями к обязанностям гражданина и воина, выбрал самые плодовитые зерна, для посева их в уме и сердце юношества. Различные отрывки в этой книге заставляли нас размышлять, изощрять собственный разум и искать в полных сочинениях продолжения и окончания предложений, понравившихся нам в отрывках. Кроме того, в Сокращенной Библиотеке мы находили образцы слога и языка, примеры систематического изложения мыслей и примеры гражданского и военного красноречия. Книга эта была для нас путеводительною звездою на мрачном горизонте, и сильно содействовала умственному нашему развитию и водворению любви к просвещению.

ГЛАВА II

Петербургское общество при начале царствования императора Александра. — Первенство любезности и барства в роде Нарышкиных. — Неподвижные звезды на горизонте общества. — Благодетельные государственные учреждения и высокое направление. — Страсть к увеселениям. — Театры. — Музыкальное собрание. — Маскарады Фельета. — Загородные праздники и шлюпки. — Дешевизна. — Граф Валицкий и слухи о его приключениях. — Волокитство за фортуной. — Парижские разбойники. — Оригиналы, или эксцентрики. — Польский пан и венгерский магнат. — Va-banque! — Гордость против гордости, или претендент короны польской. — Характеристика Мирабо и Лафайета. Образец светского человека. — Выпуск из корпуса. — Цены тогдашней обмундировки

Каждое воскресенье и во все праздничные дни матушка брала меня со двора, и я снова заглянул в свет, который не существовал для меня за корпусными стенами. Я уже был не ребенок, и мог многое понимать; однако ж, многое виденное и слышанное тогда, сделалось для меня ясным уже впоследствии, когда я мог рассуждать основательно и сравнивать.

Все приняло другой вид, и самая жизнь петербургского общества изменилась со вступлением на престол императора Александра. Блистательная звезда двора императрицы Екатерины II закатилась: Лев Александрович Нарышкин уже лежал в могиле. Поступив ко двору в первой молодости, при императрице Елисавете Петровне, он по знатности своего рода, по богатству, по уму и характеру занимал всегда почетное место и, сохраняя всегда милость царствующих особ, пользовался даже особенной доверенностью императора Петра III, и дожил до глубокой старости, сохранив всю свою любезность и все предания утонченности придворных обычаев. Я слышал от близких к нему людей много весьма любопытного из рассказов Л.А. Нарышкина о прошлых временах. Он сопровождал императора Петра III в Шлиссельбургскую крепость, для свидания с бывшим в колыбели императором Иоанном Антоновичем, видел его и слышал его речи. Л.А.Нарышкин говорил, что Иоанн Антонович был красавец, имел прекрасные голубые глаза с черными ресницами и белокурые волосы, остриженные в кружок, по-русски. Природный ум отзывался в его словах. Быв очевидным свидетелем восшествия на престол императрицы Екатерины II, и знав лично всех людей, игравших первую роль в государстве, Л.А.Нарышкин помнил множество анекдотов, которые в конце своей жизни рассказывал своим приближенным. Жаль, что все это пропало для истории! Даже князь Потемкин-Таврический не был горд перед Л.А.Нарышкиным, и, напротив, искал его приязни, потому что он был истинным патриархом и коноводом высшего общества столицы, которое, при всей своей уклончивости, поражало иногда выскочек стрелами эпиграмм.

После смерти Л.А.Нарышкина не было, так сказать, главы в обществе, но сыновья его сохранили принадлежащее им первенство, потому что никто не мог подражать Нарышкинской манере. Были им равные родом и высшие богатством, но никто не умел быть в такой степени барином (grand seigneur), как Лев Александрович Нарышкин и сыновья его, Александр Львович и Дмитрий Львович, никто не мог с необыкновенною простотою в обхождении соединить такой благородный тон и самой фамильярностью внушать к себе уважение, как Нарышкины. Александр Львович жил открыто: дом его называли Афинами. Тут собиралось все умное и талантливое в столице, а между ими ум хозяина рассыпался ежедневно искрами, которые иногда больно обжигали глупую гордость и неуместное чванство, но большею частью возбуждали веселость. Дмитрий Львович, муж первой красавицы в столице, изобиловавшей красавицами, жил также барином, но в другом роде. Балы его и праздники имели более официальности и менее той благородной свободы, которая составляет всю прелесть общества. Дмитрий Александрович приглашал гостей, а у Александра Львовича дом всегда был полон друзей и приверженцев. Дом князя Алексея Борисовича Куракина приманивал к себе необыкновенною любезностью хозяйки, княгини Натальи Ивановны. В доме графа Александра Сергеевича Строганова, невестка его, графиня Софья Владимировна, привлекала общество своим искренним радушием. Словом, в петербургском обществе были, так сказать неподвижные звезды, солнца, к которым каждому образованному дворянину или таланту можно было пристать в спутники, т.е. были древние фамилии, исполнявшие законы гостеприимства по древним обычаям. Новые вельможи хотели, но не умели подражать русскому барству. Выскочки всегда боятся унизиться или скомпрометироваться, допуская свободу в своем обществе, а вечный этикет порождает скуку. Вообще, едва ли петербургское общество было когда-либо в такой сильной степени расположено к веселой и открытой жизни, как в начале царствования императора Александра. Все сердца наполнены были какою-то сладостною надеждою, какими-то радостными ожиданиями, и каждый день, порождая какое-нибудь новое добро, освежал душу, воспламенял сильнее любовь к благодушному государю и привлекал к наслаждению жизнью.

Россия жаждала мира с Англией, без которой не могла обойтись тогда ни привозная, ни отпускная русская торговля — и с восшествием на престол императора Александра Павловича, коммерческие и политические сношения России с Франциею и Англиею возобновились, в ожидании заключения трактата, долженствовавшего утвердить всеобщий, прочный мир в Европе. Множество знатных иностранцев приезжали в Петербург, единственно с той целью, чтобы увидеть государя, на которого вся монархическая Европа полагала свои надежды, прославляя все новые меры юного императора. Права и преимущества русского дворянства (дарованные в 1785 году) снова были подтверждены, и произвели общий восторг. Тайная экспедиция уничтожена. Не только все ссылочные не за уголовные преступления, но даже и многие преступники, не закоренелые, а вовлеченные в преступление страстями, прощены, и назначена ревизия для всех вообще ссылочных, между которыми найдены безвинные. Задолжавшим в казну, по несчастным обстоятельствам, прощены долги. Благодетельное городовое положение снова введено в силу, и возобновлены в городах Думы, Магистраты и Управы благочиния. Иностранцам позволено снова въезжать в Россию и жить в ней свободно, а русским по произволу выезжать в чужие края. Духовенство, даже в уголовных преступлениях, избавлено от телесного наказания. Уничтожены не только пытка, но и всякое истязание при допросах, даже в уголовных делах, и конфискация имения преступников. Дозволено купечеству, мещанству и крестьянскому сословию приобретать земли в вечное владение, и учреждено сословие свободных хлебопашцев, с позволением увольнять целые поместья. Учреждены университеты, Педагогический институт, гимназии и приходские училища. Обращено особенное внимание на основание порядка в государственных финансах, на поощрение земледелия, торговли и промышленности. Учреждены, на прочных правилах, американская и беломорская компании, и выслано первое путешествие вокруг Света, под начальством Крузенштерна. Войско получило новое преобразование, на основании введенной императором Павлом Петровичем дисциплины, смягченной правильным течением службы... и все это исполнилось в три года, от 12-го марта 1801 до 1804 года!..

Государю было всего двадцать семь лет от рождения. Он был и добр, и прекрасен, и среди важных государственных занятий снисходил к желанию обожавших его подданных, и посещал и частные и публичные собрания. В конце царствования императрицы Екатерины II, Французская революция нагнала мрачные облака на все европейские дворы, и политические события, тревожа умы, не располагали к веселью. Меры предосторожности отразились и на частных обществах, и везде как-то приутихли. Наконец, сильная рука гениального Наполеона Бонапарте, провозглашенного пожизненным Консулом, оковала гидру Французской революции. Во Франции восстановлены религия и гражданский порядок, и все европейские державы трактовали в Амиене о заключении общего и прочного мира. Никаких опасностей не предвиделось ни внутри, ни извне; ожившая торговля рассыпала деньги; везде было довольство, и люди, как будто после болезни, спешили наслаждаться жизнью!

В Петербурге были превосходные театральные труппы: русская, французская, немецкая, итальянская опера, некоторое время даже польская труппа, под управлением антрепренера Кажинского (отца отличного музыканта и композитора, Виктора Кажинского, ныне проживающего в Петербурге), и, наконец, знаменитая балетная труппа. На русской сцене давали трагедии, комедии, водевили и оперы; на французской также трагедии, комедии, водевили и комические оперы; на немецкой сцене — трагедии и комедии. Итальянская опера была отличная. Примадонна Манджолетти, теноры Пасква и Ронкони, буффо Ненчини и Замбони почитались первыми в Европе. Наш трагик Яковлев и трагическая актриса Катерина Семеновна Семенова, комики: Бобров, Рыкалов, Воробьев, певцы Самойлов и Гуляев, певица Сандунова и множество прелестных актрис были бы отличными и в самом Париже. Фелис-Андрие была первой певицей французской оперы. В балете мы имели первого европейского танцора Дюпора, знаменитого Огюста, балетмейстера Дидло и наших танцовщиц, не уступавших Талиони: Евгению Ивановну Колосову, чудную красавицу Данилову (умершую, как говорили тогда, от любви к неверному Дюпору), Иконину и потом Истомину.

Словом, в отношении изящества, Петербург не уступал Парижу, и, что всего важнее, директором театров был знатный барин, умный, образованный, ласковый, приветливый Александр Львович Нарышкин! В нынешнем доме Коссиковского (у Полицейского моста) было Музыкальное собрание, которого членами были сам государь и все высокие особы августейшего семейства, а за ними, разумеется, и вся знать. Тут бывали концерты и блистательные балы. В доме графа Кушелева, француз Фельет, в огромных залах, давал маскарады, которые также посещаемы были всем высшим сословием. Все знатные и богатые люди имели собственные шлюпки или катера, богато изукрашенные: в хорошую погоду Нева была ими покрыта, и воздух оглашался русскими песнями, прекрасно исполняемыми удалыми гребцами. Каждый хороший летний вечер был праздник для всего города, и толпы горожан расходились по барским дачам, на которых веселились любимцы фортуны.

Дешевизна была удивительная! Тогда вся молодежь лучших фамилий и все гвардейские офицеры ходили в партер (где ныне кресла), и за вход платили один рубль медью. Было только несколько первых рядов кресел, и кресла стоили два рубля с полтиной медью. За вход в маскарад платили рубль медью. Отличный обед, с пивом, можно было иметь у Френцеля (на Невском проспекте, рядом с домом Строганова) и в трактире Мыс Доброй Надежды (где Физионотип, в Большой Морской), за пятьдесят копеек медью. За два и за три рубля медью можно было иметь обед гастрономический, с вином и десертом, у Юге (в Демутовом трактире), Тардифа (в Hotel de l'Europe, на углу Невского проспекта, в нынешнем доме Грефа, а потом в доме Кушелева) и у Фельета, содержателя маскарадов. Помню, что в маскараде за жареного рябчика платили по 25 и 30 копеек медью, за бутылку шампанского по два рубля! Фунт кофе стоил в лавках сорок копеек, фунт сахара полтина медью. Обыкновенное хорошее столовое вино продавали по сорока копеек и по полтине. Французских и английских товаров была бездна, и они продавались втрое дешевле, чем ныне продаются московские кустарные произведения с казовым концом, т.е. напоказ плохое, а внутри вовсе негодное!

В это время, между 1804 и 1806 годом, появился в петербургском высшем обществе человек, способствовавший мне узнать лучшее общество, человек необыкновенный во всех отношениях, и до сих пор оставшийся неразгаданным. О нем я должен упомянуть, как о явлении весьма редком.

В наше время, когда гражданское общество, быв взволновано, как море, вошло в прежнее свое ложе и сверх того подчинилось аргусовым взглядам книгопечатания, уже не может быть подобного явления: мы теперь или все знаем, или хотим все знать, и если не можем проникнуть истины, то лжем и клевещем, чтоб, только показаться всезнающими. Тогда люди были снисходительнее и беспечнее: спешили жить, так сказать, бежали вперед, и редко оглядывались; каждый заботился о своем спокойствии и наслаждении, не беспокоя никого, и общество не составляло индийской касты, недоступной неодноплеменнику. Дворянство всех стран признавало всех своих сочленов равными. Очерки границ на географических картах часто изменялись, и старинные члены государства не смели пренебрегать новыми соотчичами и даже чужеземцами, находя в них все условия хорошего общества. Но обратимся к человеку, который мог бы быть героем весьма занимательного романа, если бы жизнь его была вполне известна.

Валицкий, польский шляхтич хорошей старинной, но обедневшей фамилии, воспитывался в Могилеве, на счет дяди моего (старшего брата моей матери), Крайчаго (т.е. кравчего) Литовского, Бучинского, будучи родственником (не знаю, в какой степени) фамилии Бучинских, и, оказав необыкновенные способности в науках, обладал необыкновенным природным умом. По окончании воспитания, дядя мой, по тогдашнему обычаю, подарил Валицкому бричку, четыре лошади, саблю, ружье, пару пистолетов; дал кучера и мальчика для прислуги; снабдил постелью, бельем и несколькими парами платья, и, вручив сто червонцев и несколько рекомендательных писем в Вильну и Варшаву, отправил молодого человека в путь, как говорится, куда глаза глядят, на все четыре стороны. Так велось в старинной Польше. Бедные дворяне, родственники или чужие, воспитывались на счет богатых, и потом, с подобным приданым, отправляемы были в свет, для искания счастья, или, как говорили поляки: на волокитство за фортуной (w umizgi do fortuny). У некоторых старых поляков был еще обычай, перед отправлением в свет своих питомцев, растянуть их на ковре, в гостиной, т.е. в лучшей комнате своего дома, и влепить сто ударов плетью (sto bizunow), ни за что, ни про что, без всякой вины, единственно для внушения осторожности и притупления гордости!

Но с Валицким этого не сделали.

Получив благословение и благие советы, он отправился в путь, незадолго до присоединения Белоруссии к России. Ему было тогда лет восемнадцать от рождения. С этих пор он пропал без вести, исчез как камень, брошенный в воду, и появился в Варшаве, после двадцатилетнего отсутствия из Польши, в начале Польской революции, графом и богатейшим человеком. Графство купли Валицкий в каком-то итальянском владении, и король Польский признал его в этом достоинстве, следовательно, он был не самозванец, как некоторые утверждали. Король, за пожертвование значительных сумм в пользу учебных заведений, наградил его орденом Св. Станислава первой степени. Мало того, что он был графом и миллионщиком, он находился в самых приятельских отношениях с значительнейшими фамилиями в Италии, Франции, Англии и Германии, и его хорошо принимали при многих дворах. Речь, тон, манеры, образ жизни, все обнаруживало в Валицком человека, привыкшего к высшему обществу, а жил он, как настоящий герцог времен Людовика XIV. Все терялись в догадках насчет приобретения Валицким богатства, и все старались приобрести его дружбу или благосклонность, потому что обеды его были знамениты во всей Европе, щедрость изумительная, обхождение самое приятное, вкус во всем изящный, красноречие увлекательное и нрав самый веселый и уживчивый. Он был всю жизнь холост, но принимал и дамское общество, избирая для каждого бала новую хозяйку из высшего общества. В доме у Валицкого играли в карты, и он играл превосходно во все игры, выигрывал большие суммы, но и проигрывал иногда, и играл чисто, честно и приятно, был, как говорится, beau joueur, что тогда почиталось важным качеством в светском человеке. Общее мнение утверждало, что Валицкий составил себе богатство играю, но где и как — этого никто не знал наверное. Мне рассказывали, что несколько раз знаменитые шулеры, т.е. фальшивые игроки, составляли против него заговоры, чтобы обыграть его на-верную, и всегда платили за это дорого!

Contre coquin, coquin et demi, говаривал Валицкий, и очищал до копейки шулеров, наказывая их за дерзкое покушение. Иногда он возвращал деньги некоторым шулерам, если они ему нравились, а чаще отдавал выигранное на бедных, не желая пользоваться, по его словам, штуками, употребляемыми для наказания неприятелей!

Не знаю, был ли таков Валицкий всегда, т.е. когда был беден; в последнее время, т.е. когда он выступил на светское поприще богачом, общее мнение утверждало, что он играл честно, но чрезвычайно искусно и счастливо, и каждый, почитавший себя хорошим игроком, смело садился с ним за карточный стол. В течение двадцати лет после возвращения Валицкого в отечество, даже зависть не могла бросить тени на его поведение, а репутация его оставалась неприкосновенной. Клевета истощала весь свой яд на неизвестный, тайный период жизни Валицкого: верного не было ничего.

Говорят, что он уже в глубокой старости, поселившись в Вильне, открыл все тайны своей жизни генералу Коссаковскому, с которым жил в тесной дружбе. Но эти тайны погребены вместе с обоими друзьями в могиле! Некоторые данные, однако ж, остались в памяти людей, и, доискиваясь математически неизвестного, по нескольким известным, кое-что открыто. Были люди, которые видывали Валицкого в различные эпохи и в разных краях, и он сам никогда не запирался, когда ему говорили правду, не объясняя, однако ж, подробностей, и не распространяясь в рассказах. Например, Валицкого спросили: "Правда ли, что князь Фр. Сап. встретил вас в крайней бедности, в Галиции?" — "Правда, отвечал Валицкий: я был без куска хлеба и без гроша денег, и князь сделал мне добро, которого я никогда не забуду". — "Как это было?" На этот вопрос Валицкий уже не отвечал, а отделывался обыкновенными фразами: это для вас не интересно, а для меня скучно, и т.п.

Верно то, что Валицкий имел смолоду страсть и необыкновенные способности к карточной игре, а как тогда все и везде играли, и азартные игры были не запрещены, то во всех трактирах и кофейнях, в больших и малых городах, метали банк и штос, и повсюду были целые шайки игроков, которые разъезжали по ярмаркам, как купцы с товарами, плелись за войском, как маркитанты, имели в городах свои открытые залы, и не стыдились своего ремесла. Еще я помню, в Вильне, так называемую, Серебряную залу, в доме генеральши Фитингоф, и в Варшаве (когда после Парижского мира была там главная квартира князя Барклая де Толли, до провозглашения Царства Польского) залу г-жи Нейман (pani Neymanowey), в Hotel de Hambourg, где каждый вечер метали банк и играли в штос, на нескольких столах, и где были в обороте сотни тысяч рублей! Многие полагали даже, что публичная игра, хотя и противна правилам порядка и нравственности, однако ж не производит столько бедствий, как игра тайная, в которой несколько шулеров, сговорившись, просто грабят неопытных или страстных игроков. На публичной игре трудно обманывать, потому что одни шулеры наблюдают за другими, и тотчас воспользуются случаем, узнав средства обмана. Валицкий, пустившись в свет искать счастья, стал играть в карты, выигрывал, проигрывал, и наконец доигрался до того, что в Лемберге остался совершенно на мели, и, как говорили, должен был, ради насущного хлеба, определиться в маркеры в трактире.

В то время между богатыми и знатными людьми было весьма много людей оригинальных, или, как ныне говорят, эксцентрических, т.е. людей, которые жили особой жизнью, вопреки своему рождению и состоянию, искали повсюду приключений, и большую часть жизни проводили в странствиях, инкогнито, мешаясь со всеми сословиями, посещая места самые низкие, и находя единственное наслаждение в сильных ощущениях, в внезапностях, в необыкновенных событиях, подвергаясь даже опасностям. Таков был и князь Фр. Сап., принадлежавший по рождению и богатству к разряду первых польских панов. В первой своей молодости он уже был главным начальником артиллерии литовской (генералом от артиллерии), получив это важное звание не заслугою, потому что он вовсе не служил, а милостью короля, желавшего склонить сильную партию его фамилии на свою сторону. Отец князя Фр. Сап. был канцлером. Во время всеобщего восстания в Польше, под начальством Костюшки, князь Фр. Сап. объявил, что он чувствует себя неспособным к такому высокому званию, предложил Костюшке выбрать достойного в генералы артиллерии, и сам поступил в капитаны. Этот поступок обнаруживает характер князя Фр. Сап.

Я знал его лично в Париже, и бывал у него в доме в Вильни и в имении его, в Гродненской губернии. Это был человек необыкновенного просвещения и образованности, умный, острый, милый, любезный в обхождении, без малейшей гордости, простодушный и добрый — но чудак! Он терпеть не мог всякой выставки богатства и всякого этикета, редко, только проездом, живал в своем великолепном поместье, и беспрестанно странствовал по Европе, с одним камердинером и запасом банкирских векселей в кармане, посещая игорные дома и все самые сокровенные места в больших городах. Кажется, будто Евгений Сю с него списал тип характера своего князя Родольфа, в Парижских Тайнах! И точно, князь Фр. Сап. в течение своей жизни сделал много тайного добра, спас многих несчастных от погибели, в бездне разврата, и даже многих отвлек от преступлений.

Вот пример, каким опасностям подвергался он, удовлетворяя страсти своей к приключениям. Это слышал я от него. В одно из своих путешествий во Францию, он, в дилижансе, познакомился с французом, весьма приятной наружности, хорошего тона и отличного образования. Приехав в Париж, они расстались, но, по какому-то особенному случаю, князь весьма часто встречал своего спутника, то в трактирах за обедом, то на прогулках, то в театре, и, встретясь, иногда проводил с ним целый день, находя удовольствие в его беседе. Ни тот, ни другой не спрашивали друг друга о месте жительства, хотя и знали один другого по фамилии. Француз называл себя графом старинной аристократии. Однажды, когда князь возвратился вечером домой, чтобы переодеться в театр, он нашел записку от своего прежнего спутника, в которой он просил князя заехать к нему на четверть часа, по весьма важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства, уведомляя, что он нездоров, и поэтому не может сам явиться, надеясь, впрочем, что князь, по благородству характера, не откажет ему в этом. Князь думал, что верно важное дело состоит в денежном пособии, как это не раз уже с ним случалось, и, взяв с собой несколько сот франков, отправился немедленно по адресу. Князь застал своего знакомца в шлафроке, в комнате, убранной со вкусом. В передней были два лакея. Попросив князя сесть, приятель сказал ему без обиняков, с веселою улыбкою: "Я уже давно волочусь за вами, любезный князь, и наконец достиг своей цели! Вы богаты, а я беден. Мне известно, что у вас в шкатулке несколько сот тысяч франков, и вы должны сейчас же написать к вашему камердинеру, чтоб он отдал ее моему посланному, в противном случае, вы не выйдете отсюда живым..." При этом он позвонил, и из передней вбежали два лакея, а из другой комнаты два человека ужасной физиономии, с пистолетами и кинжалами. Сопротивляться было невозможно, и князь, при своей неустрашимости и своем хладнокровии, беспрекословно исполнил требование разбойников. Один из них немедленно отправился в квартиру князя, а между тем спутник князя продолжал с ним разговор.

"Это, конечно, не вежливо", сказал он: "но ведь эта сумма не разорит вас вконец, а нам даст средство ускользнуть в Америку, от несносного здешнего правосудия, которое не дает нам покоя! Я знаю вас, князь, еще с последнего вашего пребывания в Париже", продолжал он: "и тогда еще хотел попросить вас поделиться со мной вашим достатком, но не успел, и должен был удалиться из Парижа, от здешней неотвязной полиции. Вы не поверите, как я обрадовался, встретив вас снова в Париже, и когда узнал, что вы отправляетесь в Седан, для осмотра суконной фабрики барона Нефлиса, поспешил туда перед вами, чтоб иметь удовольствие познакомиться с вами на обратном пути!.." — "Но неужели вы, с вашим образованием, не могли избрать лучшего и безопаснейшего средства к существованию?" возразил князь. "Я охотно помог бы вам в этом..." — "Вы и делаете это теперь", отвечал, смеясь, разбойник. "Я уже пробовал различные средства к приобретению состояния, но они мне не удавались, и вот теперь я уже связан, и не могу расстаться с моими любезными товарищами", промолвил разбойник, указывая на своих сообщников. "Впрочем", промолвил он: "ремесло хотя опасное, но прибыльное, как вы сами видите! Люди мы не злые, и не убьем вас, потому что вы добровольно покорились, а через час нас уже не будет в Париже..."

Пока они разговаривали таким образом, явился посланный и привез шкатулку. — "Браво!" воскликнул главный мошенник, и, обратясь к князю, сказал: "Вы сделали для нас много, и теперь должны довершить доброе дело. Мы вас свяжем, так осторожно, однако ж, чтобы вам не было больно, уложим в постель, завяжем рот, чтобы вы не кричали, и уйдем, а через восемь часов, оставшийся здесь приятель уведомит вашего камердинера, чтобы он освободил вас. Хотя это несколько неприятно, но все же лучше, чем быть зарезанным!.." Вдруг послышался у дверей стук... Главный разбойник выглянул в переднюю, и, закричав: "nous sommes trahis!" (нам изменили), бросился стремглав в другую комнату, а товарищи его за ним. В комнату вбежал камердинер князя с пистолетами, а с ним целая толпа вооруженных полицейских служителей. Полицейский комиссар, узнав от хозяина дома, что в эту квартиру ведут две лестницы, поставил караул у задних дверей, и эти пять человек разбойников, беглых каторжников, которых давно искала полиция, попались в западню! Их обезоружили, перевязали, а князю отдали шкатулку, посоветовав быть осторожнее в знакомствах.

Вот каким образом князь избавился от опасности и сохранил деньги. Камердинер его, француз, получив записку князя об отдаче шкатулки в чужие руки, тотчас догадался, что тут скрывается какое-нибудь злоумышление. Сперва он намеревался задержать посланного, но опасался, чтобы из этого не вышло чего-нибудь дурного, потому что князь писал, чтобы прислать шкатулку немедленно, без всяких расспросов. Он отдал шкатулку, но с лонлакеем последовал за посланным. Они бежали за фиакром, пока не нашли на улице другого наемного экипажа. Доехав до дома, где происходила эта трагическая сцена, камердинер велел лон-лакею узнать, по какой лестнице посланный понесет шкатулку, а сам поскакал к полицейскому комиссару. По особому счастью, у комиссара была в это время собрана полицейская команда, с которой он намеревался отправиться для обыска одного магазина, где хранилась контрабанда, и помощь князю поспела в самую пору. Но это происшествие вовсе не отучило князя от искания приключений, и он даже говорил, что это одно из самых приятных воспоминаний в его жизни! "Вы не можете себе представить", сказал он нам: "Какое блаженство чувствовал я, освободясь из этого разбойничьего гнезда! Таких минут нельзя купить за миллионы! Во-первых, деньги, находившиеся в шкатулке, казались мне выигранными; во-вторых, я почувствовал цену жизни, быв на волос от смерти; а в-третьих, я приобрел друга, в моем верном камердинере". Князь, пересчитав деньги, которые у него были в шкатулке, принудил камердинера взять вексель на эту сумму, и выплатил ее ему по возвращении в отечество.

Таков был человек, который встретил Валицкого в должности маркера, в Лемберге. Разговорившись с ним наедине, и узнав, кто он, князь, зная Бучинских, потому что сам имел огромные поместья в Белоруссии, предложил Валицкому свою помощь, и взял его с собой в Вену, в качестве компаньона. Князь уехал из Вены в Польшу, по делам, а Валицкий остался. Страсть к игре князь не почитал пороком, потому что она обладала им самим в сильной степени, и потому, полюбив Валицкого, он дал ему денег, чтобы, как говорят игроки, разыграться.

В каком-то закоулочном трактире, в Вене, Валицкий, в складке с несколькими товарищами, мелкими игроками, метал банк. Было уже заполночь. Счастье благоприятствовало банкиру, и карманы понтеров уже опустели. Компания намеревалась закрыть банк, как вдруг вошел в комнату высокий, сухощавый, пожилой человек, с длинными усами, в венгерской меховой шапке, закутанный в широкий венгерский плащ. Он смотрел пристально на игру, и вдруг взял со стола карту, подвинул к банку, и сказал: ва банк (va-banque! т.е. на весь банк". Товарищи Валицкого смутились, но он ободрил их, и сказал, что будет метать. — "Извольте прежде пересчитать деньги, и положите на стол соответственную сумму", сказал один из участников банка. Требование было справедливое, но венгерец не соглашался, и даже сказал, что с ним нет денег, но если они честные люди, то должны верить ему на слово. Товарищи Валицкого не соглашались, но он, взглянув пристально на венгерца, прочел в его физиономии какое-то благородство и величие, и сказал товарищам: "Отложите банк в сторону, я один отвечаю этому господину на слово, если он вызывает меня на честъ!" — "Вот это я люблю!" сказал венгерец: "Мечите!" — Валицкий стал метать, и убил карту. Сосчитали деньги, всего было около пятисот червонцев. — "Теперь не угодно ли вам пожаловать со мною, для получения денег", — сказал венгерец. — "Как угодно", — отвечал Валицкий. Товарищи хотели сопровождать его, но венгерец не соглашался, приглашая одного Валицкого; он и в этом уступил венгерцу, невзирая на представления своих приятелей.

Они пошли по венским улицам, и венгерец остановился у великолепного дома, позвонил, и швейцар, в ливрее, отпер дверь и с изъявлением уважения посторонился. Венгерец повел Валицкого через ряд великолепных комнат, в кабинет, предшествуемый двумя лакеями со свечами. — "Извольте садиться", сказал венгерец. Валицкий сел. — "Кто вы такой?" спросил венгерец. — "Претендент короны польской!" отвечал находчивый Валицкий, догадавшись, что имеет дело с оригиналом. — "По какому праву?" возразил венгерец. — "По праву рождения", отвечал Валицкий: "Я природный польский шляхтич по фамилии Валицкий, а вам известно, что каждый польский шляхтич может быть избран в короли!" Венгерец улыбнулся. — "Итак, имею честь рекомендоваться", сказал он: "Я князь Э., магнат венгерский. Вам как претенденту короны польской, а мне, как магнату венгерскому, не следовало бы посещать такие места, как то, в котором мы встретились... но я делаю это, иногда, для рассеяния..." — "А я, по нужде", возразил Валицкий, и рассказал ему всю свою историю. Откровенность, ум и образованность молодого человека понравились магнату, который почитал обязанностью отплатить ему за оказанную доверенность. Отсчитав деньги, магнат простился с новым своим знакомцем, взяв его адрес.

По прошествии нескольких дней, вероятно после справки в полиции или у польского посланника, магнат пригласил Валицкого к себе обедать, и представил своим родственникам и аристократии, как своего приятеля, которому он обязан, и в судьбе которого он принимает самое искреннее участие. Валицкий так умел вести себя, что снискал общую благосклонность, и стал домашним в семействе магната, который полюбил его до того, что не мог без него обойтись. Через некоторое время магнату надлежало ехать в Париж с какими-то дипломатическими поручениями. Он взял Валицкого с собою, и ввел его во все дома, в которые сам был приглашаем, и между прочими к княгине Полиньяк, любимице королевы Марии Антуанетты. — Все это рассказывал мне француз Дерон, бывший при Валицком много лет сряду доверенным управителем дома. С этих пор прекращаются все подробности о Валицком. Известно только, что он удостоился чести быть представленным к французскому двору, бывал на вечерах у королевы, был хорошо принимаем во всех первых парижских домах, и в это время завел дружеские связи со многими знатными иностранцами, посещавшими Париж, и с членами дипломатического корпуса. Он путешествовал по Италии, по Англии, изъездил всю Германию, en grand seigneur, барином, и возвратился в Париж в начале Французской революции. Слышал я, что он даже имел случай оказать много услуг королевской фамилии, бывшей, при возвращении его в Париж, в несчастном положении, и пользовался особенной доверенностью королевы Марии Антуанетты. Валицкий никогда не вмешивался в политику, и весьма редко разговаривал о ней; но очевидно было, что он был аристократ в душе и монархист по убеждению. Находясь в Париже, во время революции, он знал многих из главных ее участников, и я сам слышал, как он, говоря однажды о Мирабо, сказал: mauvais plaisant et mauvais joueur (т.е. плохой шутник и дурной игрок). Он искренне сожалел о ниспровергнутом старинном порядке вещей во Франции, и вообще ненавидел революционеров. Когда перед ним сказали однажды, что Лафайет мог бы спасти престол и монархию, он с жаром воскликнул: "Никогда! Я знаю очень хорошо Лафайета", промолвил он: "он честный человек, но слаб характером, и в этом совершенно сходен с Кос-тюшкой, с той разницей, что Костюшко простодушен и искренен, а Лафайет тщеславен, как кокетка!"

Возвратясь в отечество графом, Валицкий купил несколько тысяч душ в Гродненской и Виленской губерниях, и между прочим богатое поместье Иезиоры, под Гродно. Он проживал то в Гродном, то в Вильне, а по восшествии на престол императора Александра переехал на житье в Петербург, где имел много знакомств по прежним связям за границей. Он сперва нанимал весь нижний этаж (rez-dechaussee) в доме графини Браницкой (ныне князя Юсупова, на Мойке), а потом купил собственный дом (в Большой Морской, на углу Почтамтского переулка, ныне дом г-на Норда), потому только, что прежняя его квартира была не на солнце. Комнаты графа Валицкого меблированы были с величайшим вкусом и великолепием. По возвращении Крузенштерна из путешествия вокруг Света, привезенные товары на кораблях Надежде и Неве продавались с аукциона в Правлении российско-американской компании (бывшей тогда в Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом), и вся знать съезжалась туда ежедневно, покупать или любоваться произведениями Китая и Японии. Граф Валицкий купил лучшие вещи: китайские шелковые обои на несколько больших комнат, множество китайских и японских ваз и разных фарфоровых вещей, которыми были уставлены карнизы сперва в его квартире, а потом в его доме. Кроме того, он имел богатое собрание картин лучших мастеров.

Но что составляло истинное богатство, это множество драгоценных камней и различных галантерейных вещей, которые находились в ящиках, за стеклом, в его кабинете. Коллекция его золотых эмалированных табакерок почиталась, по справедливости, первой в Европе, и между ими находились известные в целом свете двенадцать эмалированных табакерок, с живописью знаменитого Петито. Эти табакерки, как всем известно, принадлежали французскому королю: о них было много толков, но известно, что в революцию множество королевских драгоценностей перешли в частные руки. Несколько столовых сервизов графа Валицкого изумляли богатством и изяществом, и к золотому сервизу, в коралловых черенках ножей и вилок, вставлены были драгоценные каменья. Между редкостями графа Валицкого известен целому свету его сапфир, изменявший свой цвет после захождения солнца, и послуживший г-же Жанлис предметом к написанию повести. А кто исчислит коллекцию его шалей, богатейших кружев, и т.п.!

Хотя бы граф Валицкий и не был так любезен, то самое любопытство заставляло бы навещать его, чтоб видеть его редкости. И потому неудивительно, что все петербургское высшее общество навещало его, и что его везде охотно принимали. Все, знавшие Петербург в эту эпоху, верно помнят графа Валицкого. Едва ли можно было найти столь приятного и занимательного человека в беседе, как он. Знав всех важнейших людей в Европе, и быв свидетелем необыкновенных событий, он имел в запасе множество анекдотов и происшествий, которые рассказывал чрезвычайно мило, умея придавать даже серьезным делам лак сатиры. Дамам он рассказывал о Версале, о Трианоне и праздниках Марии Антуанеты, о жизни парижского общества перед революцией, и т.п. Граф Валицкий обладал, кроме того, двумя весьма важными качествами, которые в свете имеют силу волшебных талисманов, а именно: он умел отлично угощать, по всем правилам изящной роскоши и утонченности, и умел кстати дарить. Люди, которые сроду не брали ни от кого и никаких подарков, иногда не могли отказаться от подарка графа Валицкого. Изящный вкус его служил образцом для самых образованных людей, и они с ним совещались при устройстве празднества или бала.

При этих светских добродетелях, граф Валицкий был чрезвычайно благотворителен. Он любил помогать несчастным, и сыпал деньги во все богоугодные заведения. Виленскому университету подарил он богатейшую коллекцию редких камней и минералов, которая носила прозвание Коллекции Валицкого; она ныне находится в Университете Св. Владимира, в Киеве. Кроме того, он устроил, в Вильне, фундуш для восьми бедных воспитанников, т.е. купил дом, в котором эти воспитанники жили, на полном его содержании, и имели надзирателя. Такой человек уже не принадлежит к толпе!..

При различных догадках об источниках богатства графа Валицкого, мне кажется, я больше других приближусь к истине, если скажу, что он приобрел богатство торговлей драгоценными каменьями (bijouterie), картинами, антикамии т.п. Бывая у него в доме во всякое время дня, знав всех его домашних и присматриваясь к ходу дел, я убедился в этом. Все петербургские ювелиры, особенно Г. Дюваль, бывали у него весьма часто по утрам, и то приносили вещи, то брали из ящиков графа Валицкого. Тремон, о котором я говорил выше, занимался у него этим делом, и вел переписку с Парижем, Лондоном, Амстердамом и другими богатыми городами, даже с Константинополем. Через тогдашнего банкира барона Раля переводились за границу и получались оттуда огромные суммы денег.

Все обнаруживало торговлю, которую граф Валицкий вел через других, вел секретно, потому что в то время в общество охотнее принимали хорошего карточного игрока и умного искателя приключений (aventurier), чем купца. Тогда было правилом, что для дворянина перо и шпага, а для купца аршин и весы, — и два сословия сходились только официально. Тогда аристократия почитала для себя унизительным подряды, торги, откупы, спекуляции, и порядочное дворянство подражало ему. Теперь, во Франции, денежная аристократия взяла перевес над породою, и разбогатевшие лавочники затерли потомков крестовых рыцарей и детей наполеоновских героев! Франции всегда подражает Северная Европа, и теперь, у нас, дворянство не только не стыдится торговли, напротив, люди гордятся оборотами, спекуляциями, подрядами и откупами, как предки наши гордились воинскими или гражданскими подвигами. Полезно ли всеобщее водворение торгового духа во всех сословиях общества? Это важный вопрос, предстоящий разрешению моралистов. В старину, во многих государствах дворянин лишался прав своих, если занимался каким-нибудь ремеслом. Разве ремесло, доставляющее честное пропитание, ниже торговли? Все это странности ума человеческого, bigarroures de l'esprit humain, которые приобретают важность от духа времени. Если разобрать дело основательно, то трудолюбивому ремесленнику удобнее сохранить чистоту нравов, нежели торговцу, потому что барыши завлекают человека далеко, далеко! Но с духом времени нельзя воевать. — Граф Валицкий в наше время мог бы явно торговать алмазами, и за это еще более был бы уважаем в свете, а тогда он соглашался на то, чтобы люди верили, будто он приобрел состояние играю, чтобы только скрыть свою торговлю.

Еще будучи кадетом, я видел в доме графа Валицкого почти всех тогдашних значительных людей, или людей, имевших вес в обществе. В моей детской простоте, я думал тогда, что под каждым напудренным тупеем скрывается палата ума, и что под каждой звездой на груди живет высокое чувство. С напряжением ума слушал я их речи, досадовал иногда, что не мог отыскать в них премудрости, и приписывал это моей глупости! Впоследствии узнал я смысл французской пословицы: l'habit ne fait pas le moine, и русской поговорки: по платью встречают, а по уму провожают, т.е. узнал, что не все то золото, что блестит, — и разочаровался.

Матушка моя уехала домой, выиграв процесс; сестра вышла замуж и осталась в Петербурге, а я был произведен в офицеры, 11 октября 1806 года. Я готовил себя в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части, но его императорскому высочеству цесаревичу в великому князю Константину Павловичу, нашему главнокомандующему и инспектору всей кавалерии, угодно было взять меня в Уланский имени его высочества полк. Его высочество знал меня еще в корпусе, удостаивал часто ласковым словом или шуткой, и потом, во всю жизнь свою, обходился со мной отечески, хотя я иногда, по молодости и ветрености, заслуживал его справедливый гнев. Даже на смертном одре вспомнил он обо мне! Мне не следует судить о долговременной и полезной службе престолу и отечеству столь высокого современного лица; но долг совести принуждает меня сказать, что у его высочества было добрейшее сердце, что душа его чуждалась всякой скрытности, всякой лжи и обмана, и что он был вовсе не злопамятен. Гнев его проходил мгновенно, если он не встречал хитростей и запирательства и видел искреннее сознание. Все служившие под его начальством любили его и сохранили к нему привязанность. Он благодетельствовал всем, и делился своим достоянием с нуждающимися. Мало этого: когда его просили, он входил даже в домашние дела, хлопотал в тяжбах своих подчиненных, мирил их с родственниками, даже принимал на себя сватовство. Он требовал от нас только ревностного исполнения службы и откровенности. Лжецов он презирал.

Какая разница в тогдашних ценах с нынешними! За уланский мундир с шитьем и широкими лампасами красного, т.е. самого дорогого сукна на панталоны, я заплатил только сорок рублей ассигнациями, тогдашнему знаменитому военному портному Зеленкову (бывшему потом подрядчиком и откупщиком, и оставившему после смерти миллионы). Тогда в России были только четыре полка, одетые в уланскую форму: наш, конно-польский, конно-литовский и конно-татарский; но название уланов носили только мы. Эполет вовсе не было в русской армии, и мы одни носили их. В магазинах не продавали ни уланских шапок, ни эполет, ни витишкетов. Шапки делали в полку, а прочие вещи на казенной фабрике. Уланская шапка, с широким галуном, эполеты и витишкеты стоили мне вместе сорок пять рублей. Лядунка сто двадцать рублей, шарф шестьдесят рублей ассигнациями. Заметьте, что тогда ни в гвардии, ни в армии не употребляли ни мишуры, ни плаке; все было чистое серебро и золото. О мишуре мы не имели понятия. Но относительно к этим вещам, другие мало изменились в цене. Седло со всем прибором стоило, у знаменитого тогда седельника Косова, сто двадцать пять рублей, а за полусапожки со шпорами, первому тогдашнему сапожнику Брей-тигаму (кажется, тестю нынешнего Пеля) платили мы пятнадцать рублей ассигнациями. При шапках носили мы высокие белые султаны из перьев, и лучшие были берлинские. За хороший султан надлежало заплатить шестьдесят рублей ассигнациями; необыкновенно высоко, в сравнении с другими ценами. Тогда вообще употребляли английское привозное сукно, и лучшее стоило от семи до девяти рублей аршин. За лошадь заплатил я товарищу моему, корнету Прушинскому, триста рублей ассигнациями. За такую лошадь я дал бы теперь охотно две тысячи рублей!

Я имел обширный круг знакомства при выпуске моем в офицеры, но вступил в свет в такую эпоху, что не мог поддерживать светских связей. В наше время, военному человеку некогда было отличаться на паркете, под звуки очаровательной музыки, в кругу избранных красавиц: мы должны были проводить юность нашу на ратном поле, в бивачном дыму, под свистом пуль и шипением ядер, и ждать ежеминутно объятий смерти. Чудная эпоха, которая не скоро повторится на земле, эпоха истинно мифологическая! Битвы Титанов, общий переворот на земном шаре, падение и восстание царств, столкновение целых народов, ряды героев в их челе — все это мы видели, и участвовали в великих событиях, как капля воды в волнах разъяренного моря. Молодость наша прошла в тяжких трудах, в великих опасностях, и мы рано возмужали. Пролетит еще несколько лет, и много великих дел, совершившихся на наших глазах, уже не будут иметь очевидных свидетелей, перейдут в предания, и многие юноши с пламенной душой станут нам завидовать! Нам некогда было, в юности, наслаждаться, по каплям, приятностью светской утонченности, а в краткие промежутки, между кровавыми битвами и изнурительными походами, мы на лету ловили светские радости, и тем выше ценили их!.. Закаленные в боевых трудах и свыкшиеся с опасностями, все наши современники сохранили до поздних лет и крепость тела, и энергию души. Воины Александра и Наполеона, как некогда сподвижники Энея и Агамемнона, обращают на себя внимание умных людей нового поколения! Говорю не о себе — я нуль в этом счете, но указываю на людей, и ныне достойно подвизающихся на поприще службы, или оставивших по себе незабвенную память!.. О многих из них я вспомню теперь...

ГЛАВА III

Дух военной молодежи. — Молодечество и удальство. — Образчик тогдашней разгульной жизни. — Гвардейская пехота и конница. — Флот. — Молодецкая жизнь и погибель лейтенантов Давыдова и Хвостова. — Геркулес-Лукин. — Примеры дружбы и самоотвержения. — Избавление Головнина из японского плена. — Уланский его императорского высочества цесаревича и великого князя Константина Павловича полк. — Начало полка. — Беглый взгляд на политическое состояние Европы, предшествовавшее войне 1805 г. — Дюрок в Петербурге. — Общее уважение к нему. — Начало военных действий. — Уничтожение австрийской армии. — Знаменитая ретирада Кутузова из-под Кремса до Вишау. — Русская армия при Ольмюце. — Приход гвардии. — Аустерлицкое сражение. — Уланский его высочества полк в сражении под Аустерлицем. — Причина успеха французов. — Последствия Аустерлицкой победы. — Пресбургский мир. — Твердость императора Александра. — Новая война 1806 г. — Пруссия устремляется против Франции

"Где друзья минувших лет,
Где гусары (или уланы) коренные?" и т.п.

Д.В.Давыдов

Все перешло в предание! Ни следа, ни эха прежних лет! Кажется, будто два столетия отделяют нас от той эпохи, в которую я вступил в военную службу. Образец русских гусар, первый русский партизан в Отечественную войну, поэт-воин Денис Васильевич Давыдов списал с натуры кавалерийскую жизнь своего времени:

"Я люблю кровавый бой;
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мой золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!"*

______________________

* См. Стихотворения Дениса Давыдова Москва. 1832 год. Но лучшее в этом роде не напечатано и осталось в памяти старых воинов. Кто не знает, например, этих стихов:

Гусары, братцы, удальцы,
Рубаки, — черт мою взял душу!
Я с вами, братцы, молодцы,
Я с вами черта не потрушу!
Лишь только дайте мне стакан,
Позвольте выпить по порядку,
Тогда, лоханка — океан!
Француза по щеке, как ... и проч.

______________________

Так, в самом деле, думали девять десятых офицеров легкой кавалерии, в начале нынешнего столетия!

Прошу моих читателей заметить, что этими словами я вовсе не намерен хвалить старину, или приглашать юношество к возобновлению прошлого; напротив, все улучшается и совершенствуется, и в старину много было такого, что забавно только в рассказе, а дурно на деле. Но я обязан рассказать, что было!..

Характер, дух и тон военной молодежи и даже пожилых кавалерийских офицеров составляли молодечество, или удальство. "Последняя копейка ребром" и "жизнь копейка-голова ничего", — эти поговорки старинной русской удали были нашим девизом и руководством в жизни. И в войне и в мире мы искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством. Попировать, подраться на саблях, побушевать, где бы не следовало, это входило в состав нашей военной жизни, в мирное время. Молодые кавалерийские офицеры были то же (и сами того не зная), что немецкие бурши,* и так же вели вечную войну с рябчиками**, как бурши с филистерами***.

______________________

* Бурш — лихой немецкий студент, повеса и забияка.
** Так, в старину, кавалеристы называли статских или неслужащих, как говорят теперь: фрачников.
*** Немецкие студенты называют филистерами всех не принадлежащих к званию студентскому. Слово филистер происходит от филистимлян, т.е. народа проклятого, преданного в жертву народу избранному.

______________________

Эта военно-кавалерийская молодежь не хотела покоряться никакой власти, кроме своей полковой, и беспрерывно противодействовала земской и городской полиции, фланкируя противу их чиновников. Буянство хотя и подвергалось наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных, условных границ. Стрелялись чрезвычайно редко, только за кровавые обиды, за дела чести; но рубились за всякую мелочь, за что ныне и не поморщатся. После таких дуэлей наступала обыкновенно мировая, потом пир и дружба. Тогда бы не каждый решился мурлыкать вам в ухо, во время пения какой-нибудь знаменитой певицы, хлопать или шикать в театре, наперекор общему мнению, наступать на ноги без извинения, говорить на ваш счет дерзости, хоть не прямо в лицо, клеветать заочно и распространять клевету намеками. Тогда бы два десятка молодцов вступились за приятеля и товарища, и наказали бы дерзкого и подлого клеветника. Корпус офицеров в полку — это была одна семья, родные братья: все у нас было общее — и деньги, и время, и наслаждения, и неприятности, и опасности.

Но от офицера требовалось, чтобы он знал хорошо службу и исполнял ее рачительно. Краеугольными камнями службы, на которых утвержден был порядок и все благоустройство полка, были эскадронные командиры и ротмистры, люди уже в зрелых летах, а иногда и пожилые, опытные, посвятившие жизнь службе, из любви к ней. Большая часть эскадронных командиров и ротмистров были суворовские воины, уже крещенные в пороховом дыму. Они обходились с нами, как обходятся добрые родители с детьми-повесами, но добрыми малыми, прощали нам наши шалости, когда это были лишь вспышки молодости, и требовали только исполнения обязанностей службы, храбрости в деле и сохранения чести мундира. Офицер, который бы изменил своему слову, или обманул кого бы то ни было, не мог быть терпим в полку. Правда, мы делали долги, но не смели обмануть ни ремесленника, ни купца, ни трактирщика. В крайности офицеры складывались, и уплачивали долг товарища, который в свою очередь выплачивал им, в условленные сроки. Офицерская честь высоко ценилась, хотя эта честь имела свое особенное, условное значение.

Гвардия тогда была малочисленна, и состояла из пехотных полков: Преображенского, Семеновского, Измайловского, одного батальона егерей и кавалерийских полков: Кавалергардского, Лейб-гвардии конного, Гусарского (каждый полк в пять действующих эскадронов, с шестым запасным эскадроном) и Казачьего, в два эскадрона; гвардейская артиллерия состояла из одного батальона в четыре роты. К гвардейскому корпусу принадлежали Лейб-гренадерский полк и наш, Уланский его высочества.

Солдаты в гвардии все были необыкновенно высокого роста и вообще прекрасной наружности. Не трудно было выбрать из всей армии взрослых и красивых людей, для составления нескольких полков гвардии. В Кавалергардском, Преображенском и Семеновском полках был особый тон и дух. Этот корпус офицеров составлял, так сказать, постоянную фалангу высшего общества, непременных танцоров, между тем, как офицеры других полков навещали общество только по временам, наездами. В этих трех полках господствовали придворные обычаи, и общий язык был французский, когда, напротив, в других полках, между удалой молодежью, хотя и знавшею французский язык, почиталось неприличием говорить между собой иначе, как по-русски. По-французски позволялось говорить только с иностранцами, с вельможами, с придворными и с дамами, которые всегда были и есть француженки, вследствие первоначального их воспитания. Офицеров, которые употребляли всегда французский язык вместо отечественного, и старались отличаться светскою ловкостью и утонченностью обычаев, у нас называли хрипунами, оттого, что они старались подражать парижанам в произношении буквы г (grasseyer). Конногвардейский полк был, так сказать, нейтральным, соблюдая смешанные обычаи; но лейб-гусары, измайловцы и лейб-егеря следовали, по большей части, господствующему духу удальства, и жили по-армейски. О лейб-казаках и говорить нечего: в них молодечество было в крови.

Генерал Малютин, командовавший Измайловским полком, отличался в Петербурге старинным русским хлебосольством, молодечеством и удальством. В Измайловском полку были лучшие песенники и плясуны, и как тогда был обычай держать собственные катера, то малютинский катер был знаменит в Петербурге своим роскошным убранством и удалыми гребцами-песенниками. Вот образчик тогдашней жизни. Осенью, 1806 года, в пять часов пополудни, отправился я в Измайловские казармы, чтобы навестить, по обещанию, поручика Бибикова. На половине Вознесенского проспекта услышал я звуки русской песни и музыки. У Измайловского моста я нашел такие густые толпы народа, что должен был слезть с дрожек и пробираться пешком. Что же я тут увидел! Возле моста, на Фонтанке, стоял катер генерала Малютина. Он сидел в нем с дамами и несколькими мужчинами, а на мосту находились полковые песенники и музыканты, и почти все офицеры Измайловского полка, в шинелях* и фуражках, с трубками в зубах. Хоры песенников, т.е. гребцы и полковой хор, то сменялись, то пели вместе, а музыканты играли в промежутки. Шампанское лилось рекой в пивные скатаны, и громогласное ура! раздавалось под открытым небом. В самое это время, государь-император подъехал, на дрожках, с набережной Фонтанки, шагов за пятьдесят от толпы народа, и спросил у полицейского офицера: "Что это значит?" — "Генерал Малютин гулять изволит!" отвечал полицейский офицер, и государь-император приказал поворотить лошадь, и удалился. Тогда это вовсе не казалось странным, необыкновенным или неприличным. Другие времена, другие нравы! Разумеется, меня схватили под руки и заставили вместе пировать. Часов в восемь вечера, в темноте, почти все мы отправились на катерах, украшенных разноцветными фонарями, на Крестовский остров, с песенниками и музыкой, где, на даче, занимаемой генералом Малютиным только для прогулок, приготовлен был ужин. Мы возвратились домой утром.

______________________

* Тогда не было мундирных сюртуков.

______________________

Жаль мне, когда я подумаю, как доставалось от наших молодых повес бедным немецким бюргерам и ремесленникам, которые тогда любили веселиться со своими семействами в трактирах на Крестовском острове, в Екатерингофе и на Красном кабачке. Молодые офицеры ездили туда, как на охоту. Начиналось тем, что заставляли дюжих маменек и тетушек вальсировать до упаду, потом спаивали муженьков, наконец затягивали хором известную немецкую песню: Freu't euch des Lebens, упираясь на слова Pflucke die Rose, и наступало волокитство, оканчивавшееся обыкновенно баталией. Загородные разъезды содержались тогда лейб-казаками, братьями уланов. Кутили всю ночь, а в 9 часов утра все являлись к разводу, кто в Петербурге, кто в Стрельне, в Петергофе, в Царском Селе, в Гатчине, и как будто ничего не бывало! Через несколько дней приходили в полки жалобы, и виновные тотчас сознавались, по первому спросу, кто был там-то. Лгать было стыдно. На полковых гауптвахтах всегда было тесно от арестованных офицеров, особенно в Стрельне, Петергофе и в Мраморном дворце.

Слава Богу, что всего этого теперь нет, и что это перешло в предание! Должен, однако ж, я сознаться, что никогда и нигде не видал я такой дружбы, как между тогдашними молодыми офицерами гвардейского корпуса, и никогда не встречал так много добрых ребят, благородных и вместе с тем образованных молодых людей. Жили не только весело, но и бестолково; любили, однако ж, и чтение, и театр, и умную беседу. Не знаю как, но на все было время, и служба шла своим порядком. Во флоте было еще более удальства. Кто не слыхал о капитане Лукине и его геркулесовской силе? Насчет Лукина носились самые несбыточные анекдоты, которые хотя бы в существе были и несправедливы, но рисуют дух времени. Чему верили и что рассказывали, то и нравилось. Говорили, что во время пребывания Лукина в Англии, один англичанин заспорил с ним насчет смелости и решительности обоих народов, утверждая, что русский никогда не решится на то, на что покусится англичанин. — "Попробуй", сказал Лукин. — "Вот, например, ты не смеешь отрезать у меня носа!" возразил англичанин. "Почему же нет, если ты захочешь", отвечал Лукин. — "На, режь!" воскликнул англичанин, в энтузиазме. Лукин прехладнокровно взял нож со стола, отрезал у англичанина конец носа, и положил на тарелку. Сказывали, что англичанин, старый и отчаянный моряк, не только не рассердился за это на Лукина, но подружился с ним, и вылечившись, приезжал навестить друга своего, в Кронштадте. — Лукину предложили в Англии кулачный поединок (to box). Вместо одного, он вызвал вдруг лучших четырех боксеров, и каждого из них, по очереди, перекинул через свою голову, ухватив за пояс. — Быв выслан на берег в городе Ширнесе, для приема такелажа, с двадцатью матросами, Лукин вмешался в спор английских моряков с их канонирами, и наконец объявил войну обеим партиям, и в кулачном бою, со своими двадцатью удальцами, прогнал всех. В городе заперли лавки, жители спрятались в домах, и Лукин, празднуя победу, возвратился на корабль с песнями. Подобных анекдотов о Лукине было множество; но при своем удальстве и гульбе он был добрейший человек.

Лукин командовал кораблем во флоте Сенявина, и бросясь на несколько турецких кораблей, погиб геройской смертью. Покойный государь-император Александр Павлович облагодетельствовал семейство Лукина, по просьбе известного всей России и Европе лейб-кучера Ильи, который прежде принадлежал Лукину и питал к нему всегдашнюю привязанность.

Вся гвардия и армия знала о дружбе и похождениях лейтенантов Давыдова и Хвостова, русских Ореста и Пилада, которые и жили и страдали вместе, и дрались отчаянно, и вместе погибли. Флотские лейтенанты Хвостов и Давьщов служили в американской компании, командуя ее судами. Известно, что с Крузенштерном, отправившимся на первое плавание русских вокруг Света, послан был камергер Резанов, в звании посла, для заключения торговых трактатов с Китаем и Япониею. Русских не только не приняли в Японии, но и оскорбили отказом. Находясь в Петропавловском порту, на обратном пути, Резанов за столом сказал, что русская честь требует, чтоб отомстить варварам. В числе гостей были Хвостов и Давыдов. "Дайте только позволение", возразил Хвостов: "а я заставлю японцев раскаяться!" В порыве гнева Резанов написал несколько строк, в виде позволения, и отдал Хвостову, который немедленно отправился, с другом своим Давыдовым, на свой бриг, и велел собираться к походу. На другое утро, когда первый пыл досады прошел, Резанов хотел взять обратно данное им позволение отмстить японцам, но уже было поздно. Хвостов не соглашался возвратить бумаги, и немедленно отплыл в Японию. С одним бригом, слабо вооруженным, он наделал столько хлопот японцам, что все их государство пришло в движение, Хвостов и Давыдов брали их суда, делали высадки на берег, жгли города и селения, и только за недостатком боевых припасов возвратились в Петропавловский порт, с богатейшей добычей.

В Петропавловском порту начальствовал тогда известный всему флоту капитан 1-го ранга Бухарин, кончивший самым несчастным образом свое служебное поприще. Тогда в Сибири, Бог весть, что делалось! Бухарин посадил под крепкий караул Хвостова и Давыдова и овладел всем грузом. Хвостов и Давьщов ушли из тюрьмы, и пешком пробрались через всю Сибирь, не показываясь в городах и следуя проселочными дорогами. Они встретились в сибирских пустынях с известным в то время разбойником, начальствовавшим толпою беглецов. Присутствие духа и молодечество Хвостова и Давыдова понравились разбойнику, и он помог им пробраться в Россию. Когда все почитали Хвостова и Давыдова погибшими, они внезапно появились в Петербурге. Разумеется, что их отдали под суд; но государь-император, по благости своей, предоставил им средство загладить проступок, и послал их на гребной флот, в Финляндию, которую тогда покоряли русские войска. Хвостов и Давьщов вскоре прославились отчаянным мужеством и блистательными подвигами. Имена их были известны в финляндской армии.

В одном морском сражении ядром пробило подводную часть канонирской лодки, на которой находился Хвостов. Он мгновенно сорвал с себя мундир, и заткнул им дыру. Главнокомандующий граф Буксгевден привез обоих друзей в главную квартиру, и в награду за их подвиги велел отдать гауптвахте генеральскую почесть. Государь-император, по окончании финляндской войны, простил Хвостова и Давыдова, и они возвратились в Петербург. Вдруг оба они пропали без вести, а как в это же время американский купеческий бриг прошел без осмотра, при сильном ветре, мимо брандвахты, за Кронштадтом, и не заявил бумаг, то многие, зная беспокойный дух Хвостова и Давыдова, полагали, что они, по страсти к приключениям, ушли в Америку. Это казалось тем более вероятным, что шкипер американского брига был приятель Хвостова и Давыдова, оказавших ему услугу в Ситхе. Наряжена была комиссия для исследования дела, но она ничего не открыла.

Два года прошли в неизвестности о судьбе наших храбрых моряков, а на третий год прибыл в Петербург тот же самый американский шкипер. Он объяснил дело. За день до отъезда его из Петербурга в Кронштадт, Хвостов и Давыдов обедали у него, на Васильевском острове. Они пропировали долго за полночь, и возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост. Только один плашкоут был выдвинуть наполовину. — "Воротимся!" сказал американский шкипер, провожавший их. — "Русские не отступают!" возразил Хвостов: "Вперед! Ура!" Хвостов и Давыдов хотели перепрыгнуть через пространство, казавшееся небольшим в темноте, упали в воду — и поминай, как звали! Опасаясь задержки, шкипер тогда промолчал, а люди, разводившие мост, также боялись ответственности, и несчастный случай остался тайной. Замечательно, что тел не выброшено нигде на берег.

Я знал хорошо и Хвостова и Давыдова, и в Финляндскую войну, и в Петербурге. Умные, образованные, прекрасные офицеры, но пылкие и неукротимые молодые люди, поставлявшие все наслаждения в жизни в том, чтоб играть жизнью!

Может ли быть что трогательнее дружбы П.И. Рикорда (ныне адмирала) и В.М.Головнина (умершего в чине контрадмирала)! Когда Головнин был задержан в Японии, Рикорд решился или умереть, или освободить друга своего из плена варваров, и успел в своем предприятии*.

______________________

* Головнин, в чине лейтенанта, командовал шлюпом "Диана", и совершил на нем плаванье вокруг Света. Рикорд, также лейтенант, находился под его начальством. По выступлении в море "Дианы", открылась война с Англией, и "Диану" хотели задержать на мысе Доброй Надежды. Но Головнину удалось уйти. Это избавление принадлежит к блистательным подвигам нашего флота. Прибыв на Камчатку, Головнин должен был ожидать мира с Англией, для возвращения в Европу, и чтобы не терять напрасно времени, занялся описанием и измерением Курильских островов, и по соседству зашел на японский остров Кунашир. Японские начальники притворились приязненными, и пригласили Головнина к обеду. Лишь только он вошел в ставку губернатора, Головнина и бывших с ним русских окружили, связали, повлекли в город, и посадили в тюрьму. Это была месть за подвиги Хвостова и Давыдова. Головнин провел три года в тяжкой неволе, пока наконец другу его, П.И. Рикорду, не удалось спасти его. Все это описано в Путешествии П.И. Рикорда. Прилагаю отрывки из письма Головнина к Рикорду из плена. Это сообщил мне почтенный и многолюбимый мною П.И. Рикорд. Головнину запрещено было писать в тюрьме. Он предложил написать "Русскую грамматику" для японцев, и ему дали бумагу и чернила. Чтобы скрыть от шпиона, находившегося с ним в тюрьме, что он пишет письма, Головнин на каждом листике надписывал части речи: имя, местоимение, и т.д.

______________________

Геройский дух одушевлял флот наш, и все тогдашние офицеры, которые только имели случай отличиться чем-нибудь, составили себе имя! — Уланы жили в большой дружбе с флотскими, и часто съезжались или в Стрельне, или в Кронштадте. Вся армия одушевлена была тем же духом молодечества, и во всех полках были еще суворовские офицеры и солдаты, покорившие с ним Польшу и прославившие русское имя в Италии. Славное было войско, и скажу, по справедливости, что Уланский его высочества цесаревича Константина Павловича полк был одним из лучших полков по устройству и выбору людей, и по тогдашнему духу времени превосходил другие полки в молодечестве. — Страшно было задеть улана!

Расскажу, каким образом возникли уланы в русском войске. Прежде не было уланских полков. После покорения и разделения Польши, император Павел Петрович, чтобы дать приличное занятие множеству польской шляхты, поручил генералу Домбровскому* устроить конно-польский полк, на правах и преимуществах прежней польской службы. Полк не получал рекрут, но формировался и комплектовался вольноопределяющимися, на вербунках. Шляхта образовала переднюю шеренгу, и каждый солдат из шляхты назывался товарищем. Вторую шеренгу составляли вольноопределяющиеся, не доказавшие шляхетского происхождения, и назывались шеренговыми. Служили по капитуляции, т.е. вступали в службу на шесть на девять и на двенадцать лет. Унтер-офицеры из товарищей назывались наместниками, и производились на вакансии в офицеры. Они были одеты, как старинные польские уланы пинской бригады, носили длинные синие куртки, с малиновыми отворотами, синие шаровары с такими же лампасами, уланские шапки, вроде стоячих конфедераток, и запускали волосы до половины шеи, a la Kosciuszko. После, по тому же образцу, сформированы были, вербунками, Конно-литовский и Конно-татарский полки. Все эти три полка были отличные и по выправке, и по устройству, и по храбрости. Они вооружены были карабинами и пиками с флюгером, как уланы; но имени улан не существовало.

______________________

* Не тому Домбровскому, который командовал польскими легионами во Франции.

______________________

В начале 1803 года предположено было сформировать несколько новых кавалерийских полков, и генералу барону Винценгероде, пользовавшемуся особенным благоволением государя-императора, поручено было формирование Одесского гусарского полка. В это же самое время к австрийской миссии в Петербурге прибыл австрийский уланский офицер граф Пальфи, родом венгерец, молодец и красавец, сложенный, как Аполлон Бельведерский. Уланский мундир в обтяжку сидел на нем бесподобно, и все дамы и мужчины заглядывались на прекрасного улана. Уланский австрийский мундир был усовершенствованный старинный польский уланский наряд, с той разницей, что куртка с тыла была сшита колетом, и не имела на боках отворотов, что она и панталоны были узкие, в обтяжку, и шапка была красивой формы, как нынешние уланские шапки, а при шапке был султан. Его императорскому высочеству цесаревичу и великому князю Константину Павловичу, носившему звание инспектора всей кавалерии, чрезвычайно понравился этот мундир, и он испросил у государя императора соизволения на сформирование уланского полка. Государь-император, согласясь на это, отдал ему Одесский гусарский, еще не сформированный полк, назвав полк именем цесаревича. Полк состоял в инспекции* генерала Боуера, любимца его высочества, и Боуеру немедленно поручено было выбрать людей из других кавалерийских полков и дополнить лучшими рекрутами. Штаб-квартира полка назначена в местечке Махновке, в Киевской губернии.

______________________

* Тогда вся русская армия, кавалерия и пехота, в мирное время разделена была на инспекции.

______________________

Барон Винценгероде был употреблен по дипломатической части, и его высочество избрал в командиры своего полка одного из лучших кавалерийских офицеров русской армии, шефа знаменитого Тверского драгунского полка, генерал-майора барона Егора Ивановича Меллера-Закомельского. Его высочество с пламенною любовью занялся формированием полка своего имени, и по нескольку раз в год ездил в Махновку, а между тем из Петербурга высланы были толпы разных ремесленников, а некоторые выписаны были даже из Австрии, для обмундирования полка.

Обучение людей и выездка лошадей производились успешно. Его высочество находился в беспрерывной и постоянной переписке с генералом Меллером-Закомельским, и занимался всеми подробностями по части устройства полка. Случайно сохранилась у меня часть этой переписки, доказывающей и заботливость его высочества о полке, и необыкновенное познание службы, и прямодушие его, и доверенность к генералу Меллеру-Закомельскому. Ездовые его высочества беспрестанно разъезжали между Петербургом и Махновкой, и привозили то офицерские вещи, то деньги в полк. В одном из этих писем к генералу Меллеру-Закомельскому, его высочество сам назначил всех эскадронных командиров полка*.

______________________

* Полковника графа Андрея Ивановича Гудовича (сына фельдмаршала) командиром лейб-эскадрона; командирами других эскадронов: майора Мезенцова, полковника Перича, полковника графа Мантейфеля, полковника Будаева, полковника Бибикова, полковника Чаликова и майора Раутенфельда. Ротмистры Лорер (Александр Иванович), Ганнеман и Десимон назначены были командовать эскадронами: командирским, полковников Чаликова и графа Мантейфеля. Здесь я должен припомнить, что армейские полки легкой кавалерии состояли тогда из десяти действующих и одиннадцатого запасного эскадрона, и что полк разделялся на два батальона. В гвардии все полки легкой и тяжелой конницы были в пять эскадронов действующих, с шестым запасным эскадроном.

______________________

Атаман Войска Донского, граф Матвей Иванович Платов, дал в полк лучших донских лошадей, а недостающее число куплено было майором Сталинским. Впрочем, донские лошади, как они ни хороши, оказались неспособными для регулярной конницы. Уланское седло, с полным вьюком и пистолетами, для донской лошади слишком тяжело, и она никогда не может привыкнуть к мундштуку. Во время атак часто случалось, что донские лошади заносили уланов в средину неприятеля.

В начале весны 1804 года полк был уже сформирован, и его высочество вытребовал в Петербург пятерых офицеров и пятерых унтер-офицеров (преимущественно из дворян), для усовершенствования их в кавалерийской службе, под личным надзором его высочества. Выбрали из полка самых молодцов. Из них помню я штабс-ротмистра Вуича и поручика Фаща, с которым я был очень дружен впоследствии. На вахтпарадах взоры всех обращены были на улан, и народ толпился вокруг их на улицах. Его высочество возил их в частные дома, которые он удостаивал своим посещением, и уланский мундир вошел в моду. Его высочество был чрезвычайно доволен, и писал к генералу Меллеру-Закомельскому, от 19 марта 1804 года: "Messieurs les officiers de mon regiment sont arrives il у a de cela une semaine, ainsi que les sous-officiers. II sont bien bons, beaux et zeles pour le service, etc., т.е. господа офицеры и унтер-офицеры моего полка прибыли сюда за неделю перед сим; они добрые ребята, молодцы и усердны к службе", и проч. Было множество охотников в уланы, и много гвардейских офицеров просили о переводе их в полк его высочества; но он всем отказывал, чтоб (говоря нашим военным языком) не посадить старших другим на голову.

В гвардии и армии офицеры и солдаты были тогда проникнуты каким-то необыкновенным воинским духом, и все с нетерпением ждали войны, которая при тогдашних обстоятельствах могла каждый день вспыхнуть. С самого восшествия на престол императора Александра Павловича, политический горизонт был покрыт тучами, по обыкновенному газетному выражению. Тогда во всех петербургских обществах толковали о политике, и даже мы, мелкие корнеты, рассуждали о делах! Это было в духе времени. Существовали две партии: мирная и военная. Одни хотели нейтралитета и мира с Франциею, другие желали союза с Англиею и войны с Франциею. Для пояснения дела я должен припомнить тогдашнее положение дел в европейском политическом мире.

При восшествии на престол императора Александра Павловича, Россия, хотя и была уже в мирных сношениях с Франциею, но мирный трактат еще не был заключен. Император Павел Петрович вооружился против Французской Республики, с великодушною целью восстановления законных престолов не только в Италии, но и в самой Франции, и возвращения Голландии прежней ее самостоятельности. Но убедившись, что Австрия намеревается завоевать Италию для себя, не приняв плана Суворова к вторжению в южную Францию, и оставив Корсакова в Швейцарии, и что англичане, завладев голландским флотом, всю тяжесть войны сложили на русских, император Павел Петрович отозвал Суворова из Италии и генерала Германа из Голландии, и оставшись нейтральным в отношении к Австрии, объявил войну Англии. С Франциею начались переговоры о мире, коего главными условиями долженствовали быть восстановления престолов королей Сардинского и Неаполитанского. В этой цели император Павел Петрович выслал обер-егермейстера Василия Ивановича Левашова в Италию, где, после блистательного окончания войны, французы распоряжались как дома, и куда съехались дипломаты разных стран для трактования о мире. Наполеон, приобрев уже особенное благоволение императора Павла Петровича, возвращением без размена русских пленных, одетых и вооруженных на счет Французской Республики, еще более привязал к себе императора блистательным приемом, оказанным Василию Ивановичу Левашеву везде, где находились французские войска, хотя он и не носил звания посла. Василий Иванович Левашев, хотя и не бывал прежде дипломатом, но был человек умный, благородный, с отличной манерой, и знал свет и людей. Он очаровал Мюрата, начальствовавшего французскими войсками в Италии. Города были иллюминованы в честь доверенного лица русского императора; при занимаемых им домах ставили почетные караулы, с знаменем, и в честь его давали народные празднества. При заключении мирных условий (6 — 18 февраля 1801 г.), подписанных Мюратом, существование королевства Неаполитанского, в угождение императору Павлу Петровичу, обеспечено. Насчет других требований производились с Франциею переговоры в Париже, тайным советником Колычевым, и хотя требования России встречали много препятствий, однако ж переговоры не прерывались до самой кончины государя.

В это время первый консул Французской Республики пользовался почти всеобщей любовью и, по крайней мере, всеобщим уважением в Европе. Будучи только полководцем, он не мог ответствовать за политику Франции, и из тягостных для Европы войн ему досталась в удел только слава. Ниспровергнув бестолковую директорию и приняв бразды правления, Наполеон начал действовать в духе общего европейского порядка, и приглашал все европейские державы к миру. Презрение его к революционерам, ненависть к буйным правилам революции и его аристократический дух, которым он руководствовался во всех своих нововведениях, старание его ввести во Франции порядок, и сношения с римским престолом о восстановлении Христианской религии — все это привлекало к нему сердца государей и народов, в надежде, что он прекратит политическую горячку Франции, ввергнувшую всю Европу в крайнюю опасность. Наполеон Бонапарте был тогда всемирным героем. Его портреты и эстампы, изображающие его военные подвиги, продавались во всех городах Европы и украшали стены гостиных всех образованных людей. Тогда была дамская мода носить на груди силуэты любимых особ, и во всех столицах, даже и в Петербурге, многие дамы носили силуэты первого консула Франции. — Император Александр Павлович разделял общее уважение к первому консулу, которого главные выгоды тогдашнего положения основывались на мире с Россиею. Без этого Наполеон никогда не мог надеяться на заключение выгодного мира с Англией.

Для поздравления государя с восшествием на престол, а главное, для выведания образа мыслей государя насчет европейской политики, первый консул выслал в Петербург первого своего любимца, адъютанта Дюрока, бывшего потом герцогом Фриульским и великим маршалом (то же, что министром) двора императорского. Я хорошо помню эту эпоху. Появление Дюрока в Петербурге произвело удивительный эффект. Только и разговоров было что о нем! Видели ли вы Дюрока? говорили ли с Дюроком? это были общие вопросы. Великий князь цесаревич Константин Павлович привозил Дюрока к нам в корпус, и делал перед ним батальонное учение, и Дюрок разговаривал со многими кадетами, знавшими французский язык, расспрашивал о науках, и вообще был чрезвычайно доволен корпусом. Дюрок был прекрасный мужчина, чрезвычайно стройный, и одевался щегольски. Волосы у него были темного цвета, остриженные ровно на всей голове, и курчавые. Он не пудрился. Впервые увидели мы человека в военном мундире без косы и без пудры. Его прическа вошла в моду между дамами, и называлась a la Duroc. Ему было тогда только двадцать девять лет от роду (он родился в 1772 году), но он уже был опытен в делах, будучи доверенным лицом гениального человека. Дюрок обладал необыкновенным природным умом, был красноречив, но воздерживался в речах, чуждаясь всякого фанфаронства, был чрезвычайно любезен в обращении и ловок. Он находился при Наполеоне во всех сражениях в Германии, Италии и Египте, и везде отличался необыкновенным мужеством. Лучи славы Маренго, Аркола и Пирамид отражались на Дюроке, и он казался чем-то необыкновенным, по близким связям с гениальным человеком. Дюрок и в Петербурге, и в Берлине, куда он также послан был с дипломатическими поручениями, снискал отличный прием и при дворе, и в высшем кругу общества, и приобрел уважение к своему характеру.

Дюрок нашел в императоре Александре Павловиче самые мирные расположения. Государь, для утверждения прочного трактата, решился отступить от многих требований своего родителя, отказался от обладания островом Мальтою, от очищения Египта французами, настаивал только на сохранении в целости владений союзников своих, королей Неаполитанского и Сардинского, и о вознаграждении немецких князей за лишение их владений на левом берегу Рейна, и даже, в угодность первому консулу, отозвал Г.Колычева из Парижа, на гордость которого он жаловался. Послом назначен в Париже граф Марков. Но Дюрок не мог убедить государя обратиться к системе морского нейтралитета северных держав, объявленного императрицей Екатериной, и император Александр, во время переговоров" о мирном трактате с Франциею, подписанном графом Марковым в Париж, 8 — 20 октября 1801 года, заключил конвенцию с Англией, 3 — 17 июня 1801, на основании прежних договоров. Таким образом хотя Россия и была со всеми в мире, но не могла надеяться на прочность его в Европе до окончания войны Франции с Англией.

В Амиене происходили переговоры о всеобщем успокоении Европы, и наконец заключен знаменитый Амиенский трактат, 1 — 13 марта 1802 года, который, не удовлетворив никого вполне, вмещал в главнейших статьях своих семена раздора. При исполнении условий трактата, Франция и Англии, толкуя каждую статью по-своему, не могли согласиться, и после долгих споров, война снова вспыхнула между ими, в начале мая 1803 года. Первый консул, намереваясь нанести решительный удар Англии, собирался к высадке в сердце ее, и учредил лагерь при Булони, где были собраны лучшие его войска, а между тем занял берега Италии, Голландии, и ввел войска в Ганновер, принадлежавший Англии, предложив императору Александру посредничество между Францией и Англией. Оно, однако ж, не имело никакого успеха, тем более, что император Александр, отказываясь великодушно от всех личных выгод и даже от Мальты, которую Франция предлагала сама России, требовал только обеспечения независимости европейских государей и прекращения вмешательства Франции в их дела, и на этом основании настаивал, чтобы Франция вывела войска из Неаполя и Ганновера, и признала нейтралитет северной Германии. Первый консул не соглашался на это, и между Францией и Россией настала холодность, которая превратилась в неприязнь со стороны Франции, от гордых поступков русского посла в Париже, графа Маркова, который поставлял себе в удовольствие унижение первого консула и всех властей Французской Республики. Тщетно император Александр приглашал Австрию и Пруссию соединиться, для восстановления разрушенного равновесия в Европе хищной политикой Франции и неограниченным честолюбием ее правителя; они отговаривались и избегали войны, когда, напротив, в России, партия, желавшая войны, превозмогла. Между тем, происшествия быстро сменялись. Еасильственная смерть герцога Ангенского, захваченного в чужих владениях, ужаснула всю Европу, и возбудила общее негодование. Принятие Наполеоном титула императора французов и короля Италии, и самовластный тон с слабыми соседями открыли Европе будущие намерения счастливого завоевателя. При российском дворе даже наложен был траур по герцоге, и поверенный наш, статский советник Убри, представил французскому правительству сильную ноту. Император Александр не признавал Наполеона в звании императора и короля, и в половине 1804 года, русское посольство оставило Париж, а французское Петербург, и с обеих сторон приготовлялись к войне, не зная еще, где и как она откроется. Наконец, императору Александру удалось убедить Австрию к вооружению, а Пруссию к обещанию охранять северную Германию от вторжения французских войск, и в крайности даже пристать к союзу. Неаполь и Швеция присоединились искренно к императору Александру. С Англиею император Александр заключил тесный союз. Россия обязывалась выставить 180 000 войска, а Англия действовать на море и в десантах, согласясь платить вспомогательные деньги (subsides) всем государствам, которые пристанут к союзу против Франции. В таком положении находились дела Европы перед начатием знаменитой войны 1805 года, в которую император Александр впервые обнажил меч, долженствовавший сокрушить невиданное дотоле могущество, и освободить Европу от диктаторства завоевателя.

Если в высшем петербургском обществе и между высокими государственными сановниками были различные мнения насчет мира или войны с Франциею, то в русском войске и во всем русском народе был один голос — за войной. Суворов доказал, что можно побеждать непобедимых, и неудачи наши в Швейцарии и Голландии, происшедшие от неискренности наших союзников, требовали возмездия. Русское войско кипело желанием переведаться с французами, и множество молодых людей вступали в службу, в новоформировавшиеся или преобразуемые полки. Ежедневно ждали повеления выступить за границу. Все готовились к войне.

Генерал-адъютант барон Винценгероде был послан в Вену, с проектом операционного плана. По расчету австрийского двора, союзники долженствовали выставить против Франции более полумиллиона войска, кроме резервов, на трех главных пунктах, а именно: в северной и южной Германии, в верхней Италии и в Неаполе.

Лето 1805 года прошло в вооружениях и приготовлениях к войне и в дипломатических сношениях с германскими владетельными князьями, которых хотели присоединить к союзу против Франции. Баварский курфюрст подавал надежду на согласие с союзниками, и австрийская армия, в сентябре, перешла через Инн, вступила в Баварию и поспешила занять Ульм. В России был издан манифест о войне, и войска стояли на границе. В августе, генерал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов выступил, через Радзивиллов, за границу, с корпусом из 46 405 человек, для совокупных действий с австрийцами. Жребий был брошен!

Но союзники имели полмиллиона людей на бумаге, а Наполеон действительно повелевал армией в шестьсот тысяч человек, на разных пунктах. Предусмотрительный во всем, он приготовлялся деятельно к войне, пока шли переговоры о мире. Усилив войска свои в Тироле и в Италии, и имея уже собранную армию в Булонском лагере, Наполеон, при первом известии о вступлении австрийцев в Баварию, двинулся быстро против их, в сентябре перешел Рейн и Дунай, разбил отдельные корпуса, обложил Ульм, и принудил генерала Макка сдаться, с 28 000 войска. Кутузов стоял, в это время, на Баварской границе, в Браунау, ожидая подкрепления и распоряжений к вступлению на боевую линию, когда получил известие о сдаче Ульма, и прежде чем русские встретились с французами, главная австрийская армия почти не существовала: она была разбита отдельно в Италии, в Тироле и в южной Германии, и из ста тысяч австрийцев, действовавших против самого Наполеона, шестьдесят тысяч человек, с множеством генералов, были уже в плену, и двести пушек австрийских уже находились во власти французов! Что оставалось делать Кутузову? У него, с австрийскими отрядами, было всего до 50 000 человек, и австрийские генералы побуждали его двинуться вперед; но благоразумный и дальновидный Кутузов не хотел отваживать слабые силы свои против превосходного числом и ободренного победами неприятеля, и начал знаменитое свое отступление, которое столь же славно в военной истории, как отступление 10 000 греков, с Ксенофонтом.

Отступление Кутузова от Кремса до Вишау, где он соединился с корпусом графа Буксгевдена, т.е. от 17 октября до 8 ноября, есть, по моему мнению, самая блистательная кампания Кутузова, точно так же, как Ватерлооская кампания, невзирая на неудачное ее окончание, есть блистательнейшая из кампаний Наполеона. Хотя, по силе обстоятельств, русские должны были отступить после сражения под Кремсом, но победа принадлежит, без всякого сомнения, русским. Сражаясь, так сказать, на каждом шагу, с превосходным в силах неприятелем, предводимым лучшими полководцами нашего времени, избегая обходов и опасности быть окруженным и отрезанным, Кутузов в этом славном отступлении возвысил честь русского имени, и принудил даже неприятелей отдать первенство русскому солдату перед всеми другими воинами. И то правда, что Кутузов имел необыкновенных помощников: князь Багратион и Милорадович командовали его пехотой, князь Витгенштейн — конницей, а Ермолов (в чине подполковника) артиллерией. Что за люди!

Победу при Кремсе торжествовали в Петербурге и во всей России. Она возвысила дух войска и народа. Вероятно, что на основании этого славного отступления Кутузова решились на продолжение борьбы с Наполеоном, невзирая на то, что Австрия уже предлагала ему мир, и что он, заняв Вену, по справедливости, торжествовал свои победы над австрийцами в их столице.

Между тем, пока Кутузов отступал от Бараунау, русская и австрийская армии сосредоточивались у Ольмюца, куда прибыли император Александр и император Франц. Русских было 68 500 человек, австрийцев 14 000, по показанию генерала Данилевского. В этом составе была и русская гвардия, в числе 8500 человек, под начальством его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича. Ожидали приближения эрцгерцога Карла с 30 000 человек из Тироля и русских колонн Эссена и Беннингсена, и надеялись на Пруссию, которая с Саксониею и Герцогством Веймарским долженствовала выставить до 250 000 войска. План кампании был превосходный, и Наполеон долженствовал, по всем соображениям, уступить силе. Главнокомандующим назначен Кутузов, дежурным генерал генерал-адъютант князь Петр Михайлович Волконский (ныне министр императорского двора), генералом-квартирмейстером австрийский генерал Вейротер.

Я не пишу истории войны 1805 года, и не намерен описывать Аустерлицкого сражения, которое уже прекрасно и справедливо изображено генерал-лейтенантом Александром Ивановичем Михайловским-Данилевским; но расскажу только то, что знаю о бывшей семье моей, т.е. об Уланском его высочества полку, о последствиях сражения, и передам тогдашнее общее мнение.

Сорок лет, почти полвека, Аустерлицкое сражение было в России закрыто какой-то мрачной завесой! Все знали правду, и никто ничего не говорил, пока ныне благополучно царствующий государь-император не разрешил генералу А.И. Михайловскому-Данилевскому высказать истину. Уже ли полагали, что стыдно сознаться в том, что мы были разбиты! Да разве был и есть хотя один народ в мире, который бы не проигрывал сражений? Разве римляне скрывали свои неудачи? Разве мы разбиты были от недостатка храбрости? Нет, сам Наполеон отдал нам справедливость! В военной присяге, составленной Петром Великим, воин обязывается: "поступать в поле, обозе и на карауле, водой и сухим путем, как храброму и не торопливому солдату надлежит". — Вот где наша ошибка! Мы проиграли сражение от торопливости. А.И. Михайловский-Данилевский говорил, что государь был молод и окружен молодыми людьми, жаждавшими битвы. Надеясь на наше мужество, мы слишком опрометчиво бросились в борьбу с опытным и искусным полководцем. Главная ошибка, как мне кажется, в том, что австрийцам не надлежало начинать военных действий до соединения всех сил своих с силами России. Если б до сдачи Ульма и всех потерь австрийской армии, имевших пагубное влияние и на общее мнение в Германии, и на политику германских государств; Австрия и Россия выдвинули все свои силы внутрь Германии, то вероятно, что не только германские государства второго разряда, но и самая Пруссия пристали бы к союзу, и тогда-то надлежало начать военные действия очищением Германии и Италии от французов, и уже на берегах Рейна трактовать о мире, налагая условия Франции. Вся эта война 1805 года представляет только желание сразиться с Наполеоном, как возможно скорее! Когда русская сила собралась у Ольмюца, австрийская армия уже почти не существовала, и все ее военные запасы, вместе со столицей, находились в руках Наполеона. Страх, наведенный на всю Германию наполеоновскими победами, удерживал всех от вмешательства в дело, проигранное в самом начале, и к тому же, репутация австрийского войска много пострадала. На одних русских мало надеялись, а русские, по несчастью, были слишком самонадеянны. Старик Кутузов, как видно из рассказа А.И. Михайловского-Данилевского, не высказал всего, что бы надлежало сказать в таком важном деле, и противу убеждения повел войска на бой с неприятелем.

Наполеон не хотел драться с русскими, и несколько раз предлагал мир; но требования союзников были таковы, что Наполеону надлежало в одно мгновение лишиться всех плодов своих побед. Немедленно по прибытии императора Александра в Ольмюц, Наполеон прислал своего адъютанта Савари, поздравить государя с приездом, и предложил мир, и даже перед самым начатием движения союзной армии повторил предложения, и просил личного свидания с государем на аванпостах. Наполеону во всем отказали, и его миролюбивые предложения приняты были за сознание в невозможности противостоять русским. В самом деле, положение Наполеона, в случае проигранного сражения, в отдалении от всех своих вспомогательных средств, было опасное. Государь послал к Наполеону генерал-адъютанта князя Долгорукова, требовать немедленного выступления из Германии, и князь раздражил его смелыми речами и слишком вольным обращением. — "Итак, будем драться!" сказал Наполеон князю Долгорукову, который, не отвечая ни слова, сел на лошадь, и ускакал. Решено с обеих сторон кончить спор оружием.

Все писатели, говорившие об Аустерлицком сражении, приписывают поспешность в битве и уклонение наше от мира князю Долгорукову, пользовавшемуся особенной благосклонностью государя. Мне кажется, что князь Долгоруков был только представителем общего мнения. Горячность его к борьбе с Наполеоном разделяла с ним не только вся русская армия, но и вся Россия. В солдатах и в офицерах был один дух, и нельзя было драться с большим ожесточением и мужеством, как дрались русские под Аустерлицем. Французы также дрались отчаянно, но при равенстве сил (по А.И.Данилевскому, у французов было около 90, а у союзников 80 тысяч человек* под ружьем), перевес опыта, соображений и уверенности в гении полководца был на стороне французов, а это и при меньшем числе доставляет победу.

______________________

* Некоторые французские писатели утверждают, что у Наполеона под Аустерлицем было только 42 000 человек. Сам Histoire des batailles, sieges et combats des Francais, depuis 1792 jusqu'en 1815, parune societe de militares et de gens de lettres, et publiee par Pierre Blanchard. Paris 1818. Обыкновенно число войска в рассказах о битвах или уменьшается, или увеличивается по обстоятельствам, и верить всему нельзя. Биньон (см. Histoire de France depuis le 18 Brumaire jusqu'a ia paix de Tilsit (1799 — 1807) говорит, что у Наполеона было под Аустерлицем 65 000 человек. Кому верить?

______________________

В русской главной квартире были уверены, что Наполеон намерен ускользнуть от сражения. Только один опытный Кутузов молчал и был мрачен, видя всеобщую самонадеянность и торопливость, и зная гений Наполеона.

Наконец настал достопамятный в истории день 20 ноября — 2 декабря 1805 года! В 8 часов утра русские двинулись к нападению на французов, по составленной с вечера диспозиции. Наполеон стоял на кургане, и смотрел на движение русских. При нем были Дюрок, Бертье, Мюрат, Ланн и Сульт. Из всех их один только Сульт остался в живых! Видя, что русские исполняют движение, которое он предвидел, а именно: тянутся на правый фланг французской армии, Наполеон не мог скрыть своей радости, и воскликнул: "Попались в мои руки!" (lis sont a moi!).

Маршалы поскакали к своим местам. Началась битва.

Невзирая на позднее время года, солнце взошло во всей красе своей и во всем своем величии. До смерти своей Наполеон не мог забыть этого солнца, и даже перед Бородинским сражением сказал: "voila le soleil d'Austeriitz!" Вот аустерлицкое солнце! Притворялся ли Наполеон суеверным, или в самом деле верил предзнаменованиям, но всем известно, что он часто говорил о своей звезде. Прекрасный восход солнца в день Аустерлицкой битвы, он почел счастливым предзнаменованием, и старался внушить это своим воинам. К тому же, это был день годовщины коронации Наполеона. Обожавшие его солдаты еще с вечера торжествовали этот день, и когда он проезжал по бивакам, зажгли солому по всей линии, вместо иллюминации, оглашая воздух кликами: vive l'Empereur! Весело пошли французы в битву, ободренные своим гениальным вождем, предсказывавшим им победу. В прокламации к войску, накануне сражения, Наполеон даже открыл всему войску план сражения.

"Когда русские двинутся, чтобы обойти мое правое крыло, они обнажат свой фланг", и проч. (Pendant que les Russes marcheront pour tourner ma droite, ils me preteront leur flanc, etc.) Каким образом Наполеон знал, что русские начнут сражение с атаки правого его фланга? Ужели по соображению местностей? Быть может! Тогда, впрочем, носились слухи, что Наполеон знал нашу диспозицию. Если это правда, то уж верно он узнал это не от русских! Много было толков, но ничего не открывалось в течение сорока лет, и должно верить, что Наполеон расположил свое войско на позиции таким образом, что по правилам стратегии надлежало атаковать его с правого фланга. Ведь гении больше всего берут тем, что сбивают с толку людей методических отступлением от правил. Как бы то ни было, но Наполеон, осмотревший лично все места, где долженствовало быть сражение, и распорядившись прежде, имея отличнейших исполнителей в своих маршалах и генералах, восторжествовал над нашей неопытностью и нашим пылким мужеством, отдав нам, однако ж, полную справедливость.

В изгнании, на острове св. Елены, Наполеон, говоря об Аустерлице, сказал: "Le succes a la guerre tient tellement au coup d'oeil et au moment, que la bataille d'Austeriitz, gagnee si completement, eut ete perdue si j'eusse attaque six heures plus tot. Les Russes s'y montrerent des troupes excellentes, etc., т.е. "Успех в войне до такой степени зависит от одного взгляда (глазомера полководца) и от одной минуты, что я бы проиграл Аустерлицкое сражение, если бы атаковал шестью часами прежде. Русские доказали, что они превосходные воины" и пр. (См. Memorial de Ste Helene, т. 2, стр. 210). Биньон (см. Histoire de France, etc., стр. 470), основываясь на мнении французских маршалов, говорит: "Ainsi, il n'y avait plus, du cote de l'ennemi, une armee unique, agissant dans un seul systeme et dont les parties se soutinrent entr'elles. C'etaient trois armees differentes, isolees, ayant les Francais en tete et sur leur flanc, et ne pouvant plus opposer qu'une resistance locale et sans calcul, qu'une resistance locale et sans ensemble. Du cote des Francais, au contraire, tout etait lie, tout marchait d'accord et s'entr'aidait pour le resultat commun", т.е. "Таким образом со стороны неприятеля (т.е. русских и австрийцев) не было соединенной армии, действующей по одной системе, которой части поддерживали бы друг друга. Тут были три различные неприятельские армии, разобщенные, имевшие французов в голове и на фланге, могшие только действовать личной храбростью, без всякого расчета, и сопротивляться местно, без общей цели; со стороны французов, напротив, все было связано между собой, все двигалось в согласии, и все помогало одно другому для общего последствия".

Это самое слышал я, в 1811 году, из уст знаменитого маршала Сюшета, участвовавшего в Аустерлицком сражении: "Русским надлежало фланговым движением заставить Наполеона переменить позицию, и тогда уже начать сражение, а если бы им это не удалось, в таком случае должно было действовать сжато, и не отделять вовсе кавалерии от пехоты, но действовать ими таким образом, чтобы они подкрепляли друг друга". Кто-то спросил маршала, какая же была бы цель флангового движения, если б Наполеон, воспользовавшись этим, вовсе уклонился от сражения, и обратился к своим резервам и сикурсам? — "Или соединение с эрцгерцогом Карлом в Венгрии, или с пруссаками", отвечал маршал: "и во всяком случае преимущество было бы на стороне союзников". Предоставляю стратегикам обсудить это мнение.

Уланский его высочества полк находился в отряде австрийского генерала князя Лихтенштейна. Пока отряд успел пробраться на место, назначенное ему по диспозиции, — место это было уже занято французами, которые, вытеснив русских из деревни Блазовиц, открыли сильный пушечный огонь по русской гвардии, не попавшей также на назначенное ей место, и выслали против нее стрелков. В эту минуту прибыл, на рысях, отряд князя Лихтенштейна, и примкнул к левому флангу гвардии. Его императорское высочество великий князь цесаревич Константин Павлович прискакал к Уланскому его высочества полку, в белом колете и каске Лейб-гвардии конного полка, поздоровался с солдатами, обнял и поцеловал генерала, Егора Ивановича Меллера-Закомельского, и, обратясь к фронту, сказал: "Ребята, помните, чье имя вы носите! Не выдавай!" — "Рады умереть!" воскликнули все в один голос — и сдержали слово.

Сражение кипело в русском центре и на правом фланге. Французы подвигались вперед. Стрелки русской гвардии, остановившейся на высотах деревень Блазовица и Круга, перестреливались с французскими застрельщиками дивизии генерала Риго, и перед русской гвардией двигалась французская кавалерийская колонна, состоявшая из трех полков конных егерей и гусар, поддерживаемая слева пехотой маршала Бернадота, а справа пехотой маршала Ланна. Этою колонною командовал генерал Келлерман. За французскую конницу выстроены были несколько батальонов легкой пехоты, с артиллериею. Князь Лихтейнштейн решился удержать напор французов на русскую гвардию, и даже отбросить их. Решена кавалерийская атака, и Уланский его высочества полк первый бросился на французскую кавалерию.

С криком ура! стремглав понесся Уланский его высочества полк за генералом своим и офицерами, которые скакали перед фронтом. Французская кавалерия, хотя и превосходная числом, обратилась в тыл, проскакала через интервалы, между батальонами пехоты, и построилась за пушками. Уланы бросились на пехоту, и, невзирая на жестокий ружейный огонь, пробились через нее. Французская пехота бросилась бегом направо и налево, и выстроилась, и артиллерия, стоявшая за пехотою, встретила улан картечью. И это не удержало геройского порыва полка! Уланы смело поскакали на пушки, и стали рубить французских артиллеристов. Дошло до ручной схватки. Ротмистра Ганнемана, замахнувшегося саблею на одного из них и нагнувшегося, другой артиллерист сбил с лошади ударом банника в голову. Некоторые уланы даже соскакивали с лошадей, и с саблею в руке бросались на артиллеристов. Ожесточение равнялось мужеству. Но при атаке пехоты и при картечных выстрелах, сжатый фронт Уланского полка расстроился, и уланы сражались или поодиночке, или малыми толпами, а кроме того, донские лошади, неспособные вовсе к мундштуку, закусив удила, занесли множество улан в средину неприятелей. Видя, что уланы уже не могут опереться фронтом, Келлерман бросился на них с тремя отличнейшими полками французской конницы — и уланы должны были обратиться в тыл. Тут приняла их с обоих флангов ружейным огнем та самая пехота, через которую они прежде проскакали, и Уланский полк совершенно расстроился. — lis pecherent, dans cette affaire par execes de courage et par defaut de connaissance dans 1'art militaire", т.е. они погрешили в этом деле от избытка храбрости и от незнания военного ремесла (т.е. от неопытности), говорят французские писатели*.

______________________

* См. Histoire des batailles, sieges et combats, etc. T. III, page 317.

______________________

Совершенная правда! Вся беда, не только Уланского его высочества полка, но и всей армии, произошла от избытка храбрости и неопытности!

Александр Иванович Михайловский-Данилевский, в своей истории войны 1805 года, показывает, что в Уланском его высочества полку из строя выбыло пленными и убитыми 400 человек рядовых, 16 офицеров и командир полка, Егор Иванович Меллер-Закомельский, раненый и взятый в плен. Полк имел более 1000 человек, но после этой атаки едва двести человек примкнули к корпусу князя Багратиона. Прочие рассеялись в разные стороны, быв отрезанными и не зная, где соединиться. Генерал Меллер-Закомельский оказал чудеса храбрости, и, быть может, спас бы полк, если бы не был ранен в самую критическую минуту. Пуля ударила ему в грудь, и скользнула по Владимирскому кресту. Удар лишил его дыхания, и в это время на него наскакали французские гусары, и стали рубить. Несколько уланских офицеров защищали его до последней крайности, и вместе с ним были взяты в плен.

Генерал А.И. Михайловский-Данилевский превосходно и верно описал несчастное отступление после Аустерлицкого сражения, и ужасную картину, когда, после обрушения моста на реке Литаве и по тесноте узкой плотины, между озерами, русская пехота, кавалерия и артиллерия бросились на замерзшее озеро, надеясь сократить путь. Страшно ревели французские орудия; ядра прыгали рикошетами между русскими воинами, и вдруг, в нескольких местах, раздались вопли отчаяния... Лед на озере начал проламываться и проваливаться во многих местах; пешие и конные воины, пушки и зарядные ящики погружались в воду, а между тем канонада со стороны французов усиливалась, и над утопавшими стали трескаться гранаты и ядра, пришибая спасавшихся. Со всех сторон смерть, под ногами и над головой! Эта участь постигла корпус неустрашимого Дохтурова. В общем смятении раздавались голоса офицеров: "Спасай пушки! береги ружья!" — и солдаты слушали офицеров, помогали на мелких местах вытаскивать орудия, и все вышедшие на берег солдаты сохранили ружья, и выстроились немедленно в колонну. Французы заметили эту удивительную черту русской дисциплины, и отдали справедливость редкой храбрости русского солдата! Все французские военные историки говорят об этом с удивлением.

Я уже сказывал, что русские офицеры носили тогда огромнейшие шляпы с султаном и с широкой петлицей. Это было причиной смерти многих храбрых офицеров русских. В русских рядах даже слышно было, как французские офицеры кричали своим застрельщикам: "tirez aux chapeaux! т.е. стреляй в шляпы!", и отличные французские стрелки прицеливались, как в мишень, в колоссальную шляпу. Не все офицеры были перебиты, но почти все шляпы были по нескольку раз прострелены.

Кто не знает так называемой тактики Суворова, т.е. его наставления воинам, читанного перед фронтом войску, находившемуся под командой Суворова? В этой тактике непобедимый полководец запрещает солдатам грабить в неприятельской земле, но говорит: "взял город, взял лагерь — все ваше!" Тогда был обычай, что взятый с боя город отдавался на грабеж. Если бы только брали пожитки... но тут и жизнь, и более еще — честь отдавалась на произвол рассвирепелого солдата! В русском войске это называлось: "поднять на царя". Император Александр приобрел неопровергаемое право на бессмертие в веках и на благословение народов уничтожением этого правила. Однако ж, однажды в жизни, в первый и последний раз, сам император Александр прибегнул к этому средству. На другой день после Аустерлицкого сражения, государь увидел несколько гвардейских батальонов и толпы армейских солдат почти без огней, лежавших на мокрой земле, голодных, усталых, измученных... Верстах в двух была деревенька, но в ней нельзя было занять квартир и достать помощи обыкновенными средствами. Надлежало отступать... Император Александр, тронутый положением своих воинов, позволил им взять все съестное из деревни. — "Ребята, поднимай на царя!" раздался голос флигель-адъютанта — и солдаты устремились в деревню, и выбрали все, что можно было взять, и что было даже не нужно, только для потехи. Государь записал название этой деревни, и после вознаградил вдесятеро за все взятое. После этого случая, поднимай на царя — исчезло в русском войске, которое во всех походах, даже при штурмах, было всегда образцом военной дисциплины и порядка.

После несчастной ретирады и перемирия, Уланский его высочества полк собрался в Кракове, в числе 300 человек, и в Россию повел его полковник Чаликов. На пути и при распределении полков по квартирам, прибыло в полку еще до полутораста, остававшихся в госпиталях или спешенных улан, примкнувших к пехотным полком и отдельным командам. Штаб-квартира Уланского полка назначена в имении его высочества, Стрельной Мызе, а помещение в Стрельной, в Петергофе и в Петербурге. Прибыв на место своего назначения после Аустерлицкого сражения, полк начал комплектоваться офицерами и солдатами, и полковым командиром назначен полковник Чаликов. Приобрев славу храброго полка, Уланский его высочества полк удостоился получить серебряные трубы за отличие. Его высочество сам занялся устройством, преобразованием и обучением полка. Несколько прежних офицеров переведены в другие кавалерийские полки, и на место их выбраны его высочеством новые. К этому числу принадлежал и я. Служба была не легкая, потому что надлежало и обучать солдат, и смотреть за выездкой лошадей, и его высочество сам входил во все подробности.

По возвращении гвардейского корпуса из-под Аустерлица в Петербург, вся столица встречала его. Единственный трофей этого сражения, в котором русские дрались с истинно геройским мужеством, принадлежал гвардии. Перед Л.Г. конным полком везли французское знамя, отнятое полковником Олениным у 4-го французского пехотного полка, в который он врубился с двумя эскадронами. Вообще в этом несчастном сражении гвардейская кавалерия чрезвычайно отличилась. Кавалергарды, конная гвардия и лейб-казаки отчаянными атаками спасли гвардейскую пехоту, но зато кавалергардский полк был истреблен почти наполовину.

Весть об Аустерлицком сражении быстро промчалась по всей Европе, и произвела горестное впечатление во всех народах, над которыми тяготело или которым угрожало могущество Франции и самовластие Наполеона. Особенно в Англии общее мнение, имея сильного двигателя в свободе книгопечатания, сильно восстало противу министерства знаменитого Питта, который всю власть свою, все свои способности и все огромные средства употреблял на поддержание войны с Францией и на побуждение к войне сильных сухопутных европейских держав, предлагая каждому врагу Франции и Наполеона денежную помощь. Не думаю, чтобы личная ненависть к Наполеону (как писали тогда во французских журналах) заставляла Питта поступать таким образом. Гораздо вероятнее, что в нем действовало убеждение, что правительство, возникшее из кровавой революции, на обломках законного престола, не может представить достаточного ручательства за спокойствие Европы, за уважение монархических начал, вчуже, и за твердость правительства внутри Франции. Питт, как глубокий политик, не мог действовать по побуждению страстей, но следовал единственно системе, хладнокровно обдуманной и взвешенной на весах разума, хотя он и употреблял иногда средства, не одобряемые строгой нравственностью. Он был убежден, что хотя Наполеон и старался утвердить новую свою империю на монархических правилах, но будучи сам в существе воином и завоевателем, он только военной славой и военным величием может держаться на высоте; что только громом побед он в состоянии заглушить вопли революционных страстей, и только штыками может удержать их порывы. Питт советовал до тех пор продолжать борьбу, всеми возможными средствами, пока во Франции не утвердится сильного и миролюбивого правительства, хотя бы на новых демократических началах*.

______________________

* Французские писатели, напротив, утверждают, что Питт руководствовался только ненавистью к Франции, и имел одну цель — вредить ей. Даже умный Биньон в своей Histoire de France, etc, на стр. 528 говорит: "Се systeme, tant preconise, de M. Pitt, il faut le repeter pour la derniere fois, no se composait que de l'idee la plus simple: abattre, miner la France, ne voir de grandeur possible pour l'Angleterre que dans la misere et l'humiliation de la France, voila M. Pitt sous le rapport de la pensee politique. To есть система Питта, столь выхваляемая, скажем в последний раз, заключалась в самой простой идее — унизить, разорить Францию и почитать единственное средство к величию Англии в унижении и бедствии Франции — вот основная мысль политики Питта". При всем моем уважении к уму, познаниям и дипломатическим дарованиям Биньона, я не разделяю на этот счет его мнения, хотя и не одобряю всех поступков Питта, особенно его сношений с заговорщиками и интриганами. Почтенный Г.Биньон слишком увлекается народным чувством. Надобно быть справедливым и с неприятелем.

______________________

Предвидения Питта сбылись, но сам он не выдержал, и, в борьбе с общим мнением, умер после Аустерлицкого сражения. Противники его, особенно знаменитый Фокс, говорили, что Питт "убит аустерлицким ядром"* поразившим его прямо в сердце.

______________________

* Последние слова Питта, на смертном одре, были: "Oh! what times! oh! my country! т.е. О, какие времена! о, мое отечество!" См. Memoirs of the Lady Hester Stanhope, as related by herself, in conversation with her physician.

______________________

Англия чрезвычайно страдала от войны, и хотя она забрала почти все их колонии, но эти выгоды, долженствовавшие принесть великие последствия в будущем, в настоящем нанесли большой ущерб торговле и промышленности. Национальный долг возрос до баснословных цифр! Рабочий класс в Англии совершенно обеднел. Общее мнение требовало мира — и новое министерство Фокса склонялось к нему, но не могло заключить его на тех условиях, от которых Наполеон не отступал, особенно после Аустерлица. — Ожесточение обоих народов дошло до высшей степени, и со стороны Англии вся ненависть сосредоточилась на Наполеоне. Англичане распложали различные оскорбительные выдумки насчет Наполеона, и притом почти на всех языках, чтобы посеять во всех народах ненависть и презрение к главе французского правительства. — Множество этих пасквилей переведено на русский язык, и, в свое время, все это с жадностью было прочитано. С этих-то пор утвердилась у тогдашних молодых людей ненависть к Наполеону, которая, укоренившись с летами, останется в них до гроба! Многие из моих искренних приятелей в России до сих пор воображают себе Наполеона таким, как описывали его английские пасквилисты, страшным чудовищем, вроде минотавра!

Я не разделял и не разделяю этого несправедливого мнения о Наполеоне.

С детства привык я отдавать справедливость великим мужам и талантам, независимо от личных моих выгод и побуждений сердца. Такой-то человек может быть непримиримым врагом моим, и быть отличным писателем, генералом или чиновником. Большая часть врагов не знают друг друга, а если б узнали, то подружились бы. Клевета, как яд, отравляет жизнь! Великие мужи Древней Греции и Рима были ужасны неприятелям своего отечества, и если враги Греции и Рима проклинали их, то не могли повредить их славе.

Кто желает славы, величия и могущества собственному отечеству, тот поневоле должен созидать их насчет других народов. Так создан свет! Наполеон вел честно свои войны, выводил войско в чистое поле, и дрался. — Честолюбие его и властолюбие, конечно, выходили иногда за пределы, но этим он доказал, что и величайший гений есть человек, и что человек не может быть без слабостей и недостатков. Наставник мой Лантинг был сильным приверженцем Наполеона, разумеется, не желая ему успехов в столкновениях в Россией, и душевно жаждая мира с наполеоновской Францией. Мы с Лантингом восхищались первым консулом, и хотя досадовали, когда он принял императорское звание, но извиняли его обстоятельствами. С наслаждением читали мы прокламации Наполеона к его войску. Это совершенство военного красноречия! Не много таких полководцев, как Наполеон и Суворов, которые бы, подобно им, умели двигать сердцами своих подчиненных, каждый в духе своего народа. Наполеон и Суворов знали, что, не воспламенив человека, не тронув его за сердце, нельзя ожидать от него великих дел! Переберите всю историю человечества, вы удостоверитесь, что все великие мужи действовали на народ нравственно (morale-ment), обращаясь к сердцу и разуму. Чувство обязанности охлаждается в противностях и страданиях — энтузиазм побеждает все трудности. Вообще я не разделяю мнения тех, которые полагают патриотизм в ненависти неприятеля и в оскорблении его бранью и клеветой. Можно уважать неприятеля и сражаться с ним до последней капли крови, за честь и благо своего отечества; и что может быть славнее, как сражаться с врагом, достойным уважения, и победить героев! Сознаюсь откровенно, что с первых лет моей юности я почитал Наполеона великим мужем, не верил, по инстинкту, вымышляемым на него клеветам, и когда увидел собственными глазами Францию, созданную им из революционного хаоса, когда наслушался рассказов очевидцев о том, что было во Франции до Наполеона и даже до революции, тогда убедился, что в Наполеоне были два гения: военный и правительственный, или административный, которые весьма редко встречаются вместе в одном человеке. Об этом я буду иметь случай поговорить подробнее.

Последствия Аустерлицкого сражения были чрезвычайно важны, и совершенно переменили положение Европы. Пресбургский мир начертан окровавленным мечом победителя! Наполеон довольствовался только денежной контрибуцией, для раздачи своему войску, и в первый раз после революции Франция заключила мир с побежденным неприятелем, не приобретая областей. Но Австрия все же лишилась до двух миллионов восьмисот тысяч подданных, населявших прекрасные страны южной Германии и Италии, которые отданы были курфюрстам Баварскому и Виртембергскому, принявшим титул королевский, и великому герцогу Баденскому, союзникам Наполеона. Владения Австрии в Италии, с Венецией, присоединены к новому Итальянскому королевству. Император Германский лишился прежнего титула, и стал называться императором Австрийским. Король Неаполитанский лишен всех своих владений, и удалился в Сицилию, под покровительство Англии. Пруссии, хотя и не союзной с Францией, но не участвовавшей в войне, предоставлено занять принадлежавший Англии Ганновер. Замечательно, что когда прусский министр Гаугвиц, отправленный из Берлина к Наполеону до получения известия об Аустерлицком сражении, с самыми жесткими предложениями, явился к победителю в Бринне, и не считая нужным объяснять настоящей причины своего посольства, поздравлял его с победой, в самых лестных выражениях, Наполеон отвечал: "Это такое приветствие, которого назначение (или адрес) переменено счастьем!" (C'est un compliment, dont la fortune a change l'adresse!)

He требовалось много предвидения и высоких соображений в политике, чтобы постигнуть, что все трактаты, заключенные первоклассными европейскими державами с Наполеоном, после Аустерлицкого сражения, не прочны, и что восстановленный мир на твердой земле есть только перемирие. Жестокое наказание Австрии и страшный для Европы перевес силы Франции заставляли каждого помышлять о средствах к утверждению равновесия в Европе, для общего спокойствия и безопасности, и эта великая идея, чуждая всех корыстных видов, родившись в уме императора Александра, руководила им постоянно, к предназначенной цели, до которой он достигнул в течение десяти лет, действуя с величайшим самоотвержением и не страшась никаких опасностей. Наполеон нашел достойного себе соперника в императоре Александре, с той между ними разницей, что император Александр знал, с кем имеет дело, а Наполеон, при всей своей гениальности, не постиг Александра, и был в совершенном заблуждении на его счет!

Император Александр не выслал в Париж полномочного посла для заключения мирного трактата, как желал того Наполеон. Статскому сов. Убри (Oubril), посланному будто бы для размена пленных, поручено было войти в сношения с французским правительством по этому предмету. Г. Убри подписал в Париже мирный договор (8 — 20 июля 1806), и когда Наполеон торжествовал, что Россия соглашается на лишение неаполитанского короля престола и все предложения Франции, и напечатал трактат в Монитере — император Александр не утвердил трактата! Это был удар прямо в сердце Наполеона! К довершению его горести и досады, во франкфуртском журнале, бывшем тогда органом нашей политики, напечатана статья, в которой было сказано, что посланный в Париж русским правительством для заключения мирного трактата, отдалился от своей инструкции, и действовал в духе совершенно противоположном, и что российский император готов возобновить сношения о мирном трактате, которого бы основания согласовались с его достоинством. Эта журнальная статья была бомба, пущенная в политический мир! Статью перепечатали в немецких и английских журналах, и Европа с восторгом узнала, что Аустерлицкое сражение не покорило ее совершенно воле Франции, и что еще есть благодетельный гений, пекущийся о ее независимости. Имя императора Александра произносилось везде с благоговением, везде выставляли его портреты, и всех русских принимали отличным образом за границей.

Однако ж, Наполеон, желая мира, чтобы утвердить могущество Франции и свое собственное на прочных основаниях, скрыл свое неудовольствие, и дипломатические сношения об утверждении европейского мира продолжались в Париже. Император Александр повторил, с той же твердостью и настойчивостью, прежние свои требования, как будто не бывало Аустерлицкого сражения. Он снова объявил, что французы должны выступить из Германии, не соглашался на лишение престола неаполитанского короля, и требовал даже, чтоб Наполеон не присоединял Далмации к Французской империи. Кроме того, император Александр не соглашался вывести русских войск из Бокка ди Катаро, пока французы останутся в Германии. Эти условия были те же, что перед Аустерлицким сражением. Наполеон казался уступчивым, отдавал России Корфу, соглашался даже решить умереннее неаполитанский вопрос, и требовал только, чтоб Россия не вмешивалась в дела Германии и Западной Европы, и содействовала к заключению мира с Англиею.

Император Александр оставался непоколебимым, и старался теснее сблизиться с Пруссией, для которой учреждения Рейнского союза и власть Наполеона в Германии были достаточной причиной к сопротивлению его видам. Пруссия была на военной ноге, имела многочисленное войско, несметные запасы военных потребностей и крепости в отличном состоянии. Россия вооружалась и комплектовала войско. По смерти начальника английского кабинета Фокса, английское министерство склонялось более к войне, нежели к миру с Францией — и наконец, трактации между Англией и Францией вовсе прекратились. Каждую минуту ожидали взрыва, и только не знали еще, с которой стороны начнется война. Наконец, 2-го октября 1806 года, Пруссия внезапно издала манифест о войне с Франциею, и в то же время стотысячная прусская армия вошла в Саксонию, и, соединившись с двадцатью тысячами войска курфюрста Саксонского, начала наступательные движения к Рейну. Вся Европа удивилась этой внезапной решительности Пруссии. Пламя вспыхнуло!

ГЛАВА IV

Характер и темперамент. — Немцы и французы. — Порывы высшего общества в Берлине к войне. — Положение Пруссии и Франции. — Характеристика прусского главнокомандующего, герцога Фердинанда Брауншвейгского. — Пребывание его в Петербурге. — Военное искусство в Европе. — Заслуги Пруссии в этом отношении. — Тактика Фридриха Великого. — Прусское войско в 1806 году. — Тактика Наполеона. — Дух французского войска. — Достопамятные слова Наполеона на вызов Пруссии. — Начало военных действий. — Успехи французов. — Смерть принца прусского Людовика. — Искусство Наполеона и ошибки герцога Брауншвейгского. — Совершенное поражение и уничтожение прусской армии при Иене и Ауэрштадте. — Свидетельство очевидцев. — Речь Наполеона перед войском. — Уныние и расстройство прусской армии. — Сдача крепостей. — Вступление Наполеона в Берлин. — Впечатление, произведенное в России несчастьем Пруссии. — Император Александр объявляет войну Франции. — Рекрутский набор. — Милиция. — Воспламенение умов в России. — Патриотические чувства. — Две русские армии и две войны в одно время, с Франциею и Турциею. — Формирование батальона императорской милиции. — Тогдашние Петергоф и Стрельна. — Офицерская жизнь в Стрельне и Петергофе. — Русский театр и трагедии Озерова. — Патриотическая трагедия "Димитрий Донской". — Характеристика Озерова и трагического актера Яковлева

Весьма несправедливо и даже безрассудно поступает тот, кто какие-нибудь дурные качества приписывает целому народу. Народ не порода зверей, не волки и не лисицы, чтоб быть подвластным какому-нибудь особенному природному инстинкту. Образ правления, метода воспитания, политические события, устройство гражданского общества и географическое положение страны имеют влияние на характер целого народа, менее или более, смотря по обстоятельствам. С переменой этих условий изменяется и характер народа, всегда, однако ж, подчиняясь темпераменту. Не надобно никогда смешивать характера с темпераментом. Нет ничего забавнее, как объяснение слов характера и темперамента в наших лексиконах! Одни их смешивают, другие говорят такой вздор, что уши вянут! Характер есть, так сказать, нравственное сложение человека (constitution morale), образованное волей, убеждением, разумом, образованностью, а темперамент физическое сложение (constitution physique), механическое устройство человека, сооруженное одною природою. Иногда характер подчиняет себе темперамент, а иногда сам ему подчиняется. Движение крови более или менее быстрое, гибкость мускулов, сила пищеварительных органов и большая или меньшая деятельность нервной системы составляют различие темпераментов. Климат и пища играют первые роли в темпераменте; ум и воспитание господствуют в характере.

Мы вообще называем французов ветреным и веселым народом, а немцев народом честным и основательным, но холодным. Живость французов и их восприимчивость суть последствия их легкого, приятного климата и их пищи. Французский превосходный суп (pot au feu), их пряные приправы, трюфели, чеснок и наконец вино способствуют этой живости, когда, напротив, и самый климат Германии, здоровый, но слишком однообразный, иногда угрюмый, грубая, тяжелая немецкая пища и неумеренное употребление пива способствуют к сгущению крови и какой-то неподвижной холодности. Немец выходит из себя тогда только, когда жестоко рассержен, а француз беснуется и в гневе и в радости. Немецкая пословичная (proverbial) честность началась только со времени реформации, и поддерживается тихой, рациональной немецкой набожностью. В Средние века Германия была разбойничье гнездо, и самая ужасная безнравственность окружала рыцарские замки и католические монастыри. Время изменило характер народа, не изменив его темперамента.

В северной Германии, т.е. в Пруссии, народный характер сильно изменился в царствование Фридриха Великого. Блистательные его победы, в семилетнюю войну, над господствовавшим тогда народом в Германии, австрийцами, разбитие французов при Росбахе, успехи над русскими при Кунерсдорфе и Цорндорфе, и скорое, блистательное возвышение Пруссии из незначительной державы на степень первоклассного европейского государства давали пруссакам права на гордость. Но от гордости, даже справедливой, один только шаг к высокомерию, тщеславию и фанфаронству. Прусское юношество, взлелеянное воспоминаниями славной эпохи Фридриха Великого, сохранившее предания о чудных подвигах мужества отцов и дедов своих, присвоило себе их славу, думая, что получило в наследство и их качества, и переступило за пределы позволенной народной гордости. С негодованием говорили в Пруссии о неудачах австрийцев против французов, умалчивая, однако ж о несчастном походе во Францию в 1792 году, и чрезвычайно легко судили о кампании 1805 года и несчастном Аустерлицком сражении, веря, что этого никогда не могло бы случиться с пруссаками.

В Пруссии так же существовали, как и в России, две партии, мирная и военная. Король весьма благоразумно склонялся на сторону мирной партии, желая выждать, пока обстоятельства не укажут ему пути, по которому должно следовать, и опасаясь рисковать тогдашним выгодным положением Пруссии, к которой Франция чрезвычайно ласкалась и обещала большие выгоды, требуя одного нейтралитета. Но партия, желавшая войны, имея приверженцев даже в королевском семействе, была гораздо сильнее партии мирной. Женский пол, как водится, разделял мнение юного поколения, и наконец в народе составилось убеждение, что Пруссия должна непременно вступиться за честь Европы и Германии, прогнать французов за Рейн и заключить их в прежних пределах Франции, не дозволяя вмешиваться в дела Европы. С Россией уже заключен был тайный союз, под названием Потсдамской конвенции; Австрия обещала присоединиться к союзникам, как только позволят стесненные ее обстоятельства; Англия явно приглашала всех к восстанию против Франции. Курфюрсты Гессенский и Саксонский и герцог Веймарский отдавали войска свои в распоряжение Пруссии, а другие владельцы германские обещали присоединиться при первом успехе Пруссии. Надежды были огромные и блистательные, и предвещали успех в войне. И точно, надлежало надеяться на успех, если бы война начата была вовремя и с расчетом. Но партия, желавшая войны, воспламененная каким-то дивным энтузиазмом, отвергала всякое замедление и, горя нетерпением сразиться, требовала немедленно начать войну, чтобы не дать французским войскам поправиться и укомплектоваться после блистательной, но трудной Аустерлицкой кампании, которая и французам стоила недешево. Слава Наполеона и французских войск, так сказать, разила взоры прусского юношества, и оскорбляла его самолюбие, заслоняя славу Семилетней войны. Весь прусский двор, исключая благоразумного короля, был на стороне приверженцев войны... Наконец король уступил советам и просьбам партии, которая выдавала свое собственное мнение за общее, и вызвал на бой Наполеона!..

Главнокомандующим прусской армиею назначен был герцог Фердинанд Брауншвейгский (Braunschweig-Luneburg). Имя Брауншвейгское озарено было военной славой в XVIII веке. Фердинанд, герцог Брауншвейгский, был в числе отличнейших генералов Фридриха Великого в Семилетнюю войну, и избранный английским королем Георгом II, для начальствования англо-ганноверской армиею, он несколько раз жестоко бил французов, одержал знаменитые победы под Кревельтом в 1758 году, под Минденом в 1759 году, и выгнал их из герцогства Гессенского в 1763 году. Но он скончался в 1792 году, имея более семидесяти лет от рождения, и слава его озарила племянника его, также Фердинанда, которого многие смешивали с дядей. Назначенный, в 1806 году, главнокомандующим прусской армиею, герцог Фердинанд Брауншвейгский был в это время семидесяти одного года от рождения (род. 1735 г.). Он также снискал блистательное имя в Семилетнюю войну (от 1756 до 1763), в первой своей молодости, но не как полководец, а как храбрый и пылкий офицер. В первый раз начальствовал он, на правах главнокомандующего, отдельным тридцатитысячным прусским корпусом, в 1787 году, при усмирении Голландии, восставшей против своего Штатгудера, зятя короля Прусского. Голландию покорил герцог Фердинанд Брауншвейгский, так сказать, несколькими выстрелами. В 1792 году, во время самого сильного разгара Французской революции, он был назначен главнокомандующим союзной австрийско-прусской армии, которая долженствовала в самой Франции действовать для спасения несчастного Людовика XVI, но был разбит при Вальми французским генералом Келлерманом (получившим впоследствии звание герцога Вальмийского, Due de Valmy), и заключив конвенцию с республикой, возвратился в Германию. Военная репутация герцога Фердинанда чрезвычайно пострадала после этой кампании, и он даже вышел в отставку из прусской службы. Герцог Фердинанд Брауншвейгский был человек отлично образованный, светский, одаренный красноречием, человек храбрый и знавший подробно тактику Фридриха Великого, но сам он не имел дарований полководца, хотя и обучался военному ремеслу, на практике, у первого вождя своего времени, и участвовал в великих подвигах. Не всякому таланту дается творческая сила!

Незадолго до войны, герцог Фердинанд Брауншвейгский приезжал в Петербург, для дипломатических переговоров и военных совещаний, и я несколько раз видел его. Он был низкого роста и сухощавый. Лицо его до такой степени покрыто было морщинами, что казалось мозаикой. Нос у него был длинный, губы небольшие, глаза живые, и вообще он был быстр в движениях, по своим летам. Он был в мундире точно такого покроя, какой был в русской армии, при императоре Павле Петровиче, с той разницей, что мундир был синего цвета. В Петербурге тогда поговаривали, будто герцог Фердинанд Брауншвейгский вступает в русскую службу, в звании генералиссимуса, и что ему будет поручено предводительство русских войск против французов. Не знаю, было ли это в проекте, но таков был слух. Герцог Брауншвейгский посещал все наши военно-учебные заведения, Военную коллегию, Комиссариат, Арсенал, бывал на парадах войск, и входил во все подробности высшего управления. Быть может, это самое подало повод к слухам.

Военное искусство до Тридцатилетней войны в Европе находилось в плохом положении. В каждом войске сперва десятую, потом пятую и четвертую часть составляла конница. Шведы, под предводительством Густава Адольфа и Карла XII, первые доказали преимущество пехоты и силу штыков (изобретенных в Байонне, во Франции, в половине XVII века) в сомкнутой линии. Но при устройстве пехоты, во всей Европе обращали более внимания на целое, обучали построениям, переменам фронта и движениям в массе, и пренебрегали частностями. От солдата требовалось только, чтобы он умел стрелять, держаться линии и действовать совокупно в рядах. Солдаты были неуклюжи и неповоротливы; одевались как кто умел, и только цвет одежды отличал солдата от крестьянина или горожанина. Покрой был почти тот же, как и в гражданской одежде. Из всех европейских держав Пруссия первая завела в войске своем дисциплину и так называемую выправку, еще в начале XVIII столетия (с 1714 года), и военные люди из всех государств приезжали в Берлин любоваться гвардией прусского короля Фридриха Вильгельма I (das grosse Leibregiment), состоявшей почти из великанов, одетых однообразно и выправленных до совершенства. Ружейные приемы, для приучения солдат владеть ловко ружьем, заряжение ружья на двенадцать темпов, залпы плутонгами, ротами, батальонами и целыми полками, по одному слову, батальонный огонь, маршировки тихим шагом, построения скорым шагом и быстрые перемены фронта и линий, все это было доведено в прусском войске до совершенства, а кроме того учреждена единообразная служба во всей армии; заведены вахтпарады, правильные караулы, строгая подчиненность. Словом, прусская армия сделалась образцовой для всей Европы, и все государства брали с нее пример.

Король Фридрих Великий, который в молодости своей насмехался над этим, считая выправку мелочностью, вступив на престол, убедился в превосходстве выправленного солдата перед неуклюжим воином, усилил все начатое, и оставленное ему родителем его семидесятипяти-тысячное войско умножил до двухсот тысяч (в 1789 году). Фридрих Великий был творец нового военного искусства, основанного на маневрировании. Это искусство состояло в том, чтобы движениями своего войска оставлять неприятеля в неведении насчет своих намерений, заставлять его переменять позиции, атаковать там, где неприятель не ожидает, и отступать теми путями, о которых он не предполагает. Война была почти то же, что игра в шахматы, и воевать можно было на малом пространстве, имея в крепостях запасы В самом сражении искусное маневрирование, т.е. движение массами, доставляло хорошо обученному войску выгоды пред превосходным числом и храбрым неприятелем. Обстоятельства заставили Фридриха Великого изобрести, так называемую, малую войну, т.е. войну партизанскую. Он первый почувствовал важность хорошо обученной конницы для поддержания пехоты и артиллерии, и изобрел конную артиллерию. Семилетняя война доказала превосходство его военного искусства и пользы от армии, хорошо обученной и выправленной. Предводительствуемая искусными полководцами, прусская армия торжествовала над двойным и даже тройным числом неприятеля. Храбрые венгерцы, отчаянные пандуры, кроаты и словаки, которыми славилось австрийское войско, должны были уступать пруссакам, предводительствуемым Фридрихом Великим и генералами его школы. Французы, пользовавшиеся всегда военной славой, особенно при Людовике XIV, были беспрерывно биты пруссаками и их союзниками, ганноверцами и брауншвейгцами, в Семилетнюю войну.

Сражение при Росбахе было как бы народным пятном в военной истории Франции. В этом знаменитом сражении (3 — 12 ноября, 1757 года), Фридрих Великий, с 22 000 пруссаков, разбил и обратил в бегство 60 000 союзников, большею частью французов. Сражение продолжалось не более полутора часа, и с прусской стороны в действии была только одна конница, под начальством знаменитого генерала Зейдлица, и семь батальонов пехоты. Французы лишились выбывшими из фронта 10 000 человек (из которых 7000 сдались в плен на поле сражения), 63 пушки и 23 знамени, и вся французская армия разбежалась. У пруссаков убито до ста человек и до 300 ранено. Эта блистательная победа, в числе многих других, одержанных пруссаками над французами генералами Фридриха Великого, особенно герцогом Фердинандом Брауншвейгским, совершенно уронила военную репутацию французов. В Германии распевали песни насчет их трусости и привычки бегать с поля сражения, воткнув ружье в землю. Особенно в Пруссии сильно утвердилось мнение насчет малодушия французов, и с ними вообще обходились с каким-то презрением. Внуки героев Семилетней войны, будучи свидетелями успехов французов в революционную войну, приписывали их победы или ошибкам, или трусости неприятеля, горя нетерпением повторить Росбахское торжество. Неудачу похода в 1792 году во Францию, пруссаки приписывали слабому содействию австрийцев и болезням, открывшимся в прусской армии, что отчасти было и справедливо.

Но время все изменяет. Не те уже были пруссаки, и не те французы, каковыми они были в Семилетнюю войну. В прусском войске сохранились и прежняя отличная выправка, и прежнее искусство в маневрировании, но в челе войска не было военного гения, который бы, подобно Фридриху Великому и его знаменитым ученикам, умел пользоваться этим искусством, а в войске не было надлежащей дисциплины и военного духа. Прусское войско, во время продолжительного мира, отвыкло от военных трудов, и изнежилось, как войско Аннибала в Капуе. Полки стояли всегда на одних бессменных квартирах, и пользуясь всеми удобствами жизни, привязаны были к его выгодам. Армейские офицеры, без производства, старели в одних чинах, и живя на одном месте, занимались более хозяйством, нежели военными помыслами. Армейские штаб-офицеры и капитаны большею частью были люди пожилые и даже старые. Именем прусского майора, означали в то время, в шутку, старого, дородного пузана! Солдаты занимались ремеслами или полевыми работами. В пехоте большая часть офицеров и солдат были женаты. Полки имели огромные обозы, и выступали с квартир с полным хозяйством, с женами и детьми.

Мы сами видели, в 1807 году, прусские отряды, за которыми тянулись ряды фур, втрое длиннее войска. На этих фурах солдатки везли постели, кухонные снаряды и даже живых кур, гусей, и т.п. Русские солдаты называли пруссаков, в насмешку: кукуреки, т.е. петухами. В прусской коннице, также отлично обученной и выправленной, было более порядка и дисциплины; но как большая часть солдат в конных и пехотных полках были люди вербованные не в одной Пруссии, а из разных немецких владений и из славянских племен, то войско не было одушевлено тем патриотизмом и той народной гордостью, которые возвышают душу и заставляют предпочитать смерть унижению отечества. Весьма многие из солдат, завербованных обманом (как то случилось и с нашим знаменитым Ломоносовым), даже радовались победам французов; это я сам слышал от прусских солдат. В армии было несколько генералов Семилетней войны, как, например, Моллендорф, Калькрейт и другие, но они уже устарели и слабо сохранили предания великой науки побеждать. С виду эта армия была бесподобная, и сверху кипело и пенилось, как шампанское вино — но в целом не было силы и крепости, а на дне были дрожжи.

Энтузиазм кипел только при дворе, в высшем обществе и между гвардейскими офицерами. Прусские гвардейские офицеры, в противоположность армейским, были большею частью люди молодые, из аристократических фамилий не только Пруссии, но всей протестантской Германии и даже из владетельных домов. Военный дух, оживлявший эту блистательную молодежь, принимали за дух всего войска, а мнение аристократических салонов за мнение народное. В этом состояла важная ошибка! Энтузиазм в военной молодежи дошел до высшей степени, и наконец превратился в несносное фанфаронство. Перед окнами французского посла, в Берлине, молодые офицеры острили свои сабли и шпаги, под звуки знаменитого Дессауского марша, игранного во время Росбахской битвы. Ежедневно бросали в дом посланника карикатуры и эпиграммы насчет французов и Наполеона. На театрах и в журналах повторялись ежедневно самые жестокие выходки противу французов и Наполеона, и более всех отличался своей неустрашимостью и запальчивостью знаменитый Коцебу, издававший тогда в Берлине журнал: der Freimiithige. Никто не помышлял о том, что и Пруссия и Европа уже не те, что были при Фридрихе Великом.

Французы, народ воинственный от природы, удобовоспламенимый, легко забывающий величайшие бедствия и неудачи, в эту эпоху был точно такой, каков надобен был величайшему военному гению, какой только был на земле после Цесаря и Александра Великого, Наполеону, для чудных его подвигов. Революционные войны, в которых надлежало победить или умереть, умереть на поле битвы или на эшафоте, образовали превосходных солдат, отличнейших офицеров и искусных полководцев. Наполеон, сообразуясь с веком и обстоятельствами, совершенно пересоздал военное искусство, положив ей основанием Суворовские правила: быстроту и натиск. Он усилил артиллерию и, так сказать, соединил конницу с пехотою, заставляя их всегда действовать, опираясь одна на другую или подкрепляя друг друга. Умея пользоваться местоположением, вследствие особенного дара природы, наделяющей великих полководцев превосходным глазомером и быстротой соображений в самом пылу сражения, Наполеон действовал всегда сжатыми массами, колоннами, не растягивая своей боевой линии и стараясь всегда иметь под рукою всю свою силу. Воспользовавшись изобретением Фридриха Великого, Наполеон довел до совершенства конную артиллерию в своем войске и ввел застрельщиков (tirailleurs), впервые появившихся в Американскую войну за независимость колоний, в 1775 году, в войске Вашингтона. Американские застрельщики набираемы были из людей, занимавшихся охотой в лесах и степях Америки, и составляли главную силу войска Соединенных Североамериканских Штатов. Наполеон набирал своих вольтижеров (так назывались стрелковые роты во французском войске) их самых ловких рекрут из лесных и горных стран Франции, и приказывая из беспрерывно обучать стрельбе, награждая искуснейших, держал вообще всех их в почете. Своими вольтижерами Наполеон прикрывал обыкновенно движение своих масс, как громоносною тучею, подкрепляя стрелковые цепи конницей в поле и колоннами легкой пехоты в местах, где конница не могла действовать.

Все переменилось во французском войске со времени Росбахской битвы, и люди, и вооружение, и тактика, и дух войска и народа, и французы, которые прежде, под предводительством своих маркизов бегали от неприятеля, теперь, с полною уверенностью в победе, отважно шли навстречу смерти за своими народными героями! — Слава побед, блистательные завоевания, гений полководца, многочисленность войска и убеждение в собственном достоинстве, внушенное почти невероятными успехами, все это давало французам значительный перевес над другими народами в эту эпоху. Французское войско, согретое прокламациями Наполеона, выступило в поход против пруссаков с ожесточением и жаждой мести, усиливавшими его мужество, а пруссаки, кажется, не знали или не хотели знать всего этого, и толковали только о Росбахе! Они думали встретиться снова с французскими маркизами и с их поварами и парикмахерами, как изображали французское войско в карикатурах, которые англичане, вместо военной помощи, высылали в Пруссию кипами из Лондона!*

______________________

* Секретарь короля Прусского Ломбар (Lombart) написал в своих Записках: "A Londres on n'eut pas sacrifie une hutte de negres pour sauver des couronnes". Т.е. "В Лондоне не пожертвовали бы хижиною негра для спасения царских венцов".

______________________

Прокламация Пруссии о войне с Франциею, содержащая в себе косвенный упрек в убийстве герцога Ангенского, весьма разгневала Наполеона. Письмо к нему короля прусского, на двадцати страницах, в котором решительно требовалось, чтобы Наполеон отрекся от плодов всех своих побед и вывел войско из Германии — оскорбило его гордость. Последнего и решительного ответа от Наполеона требовали на 8 — 20 октября, с пояснением, что этот ответ должно доставить в главную квартиру короля Прусского.

Наполеон получил письмо короля Прусского в Бамберге. Скрыв свою досаду, он обратился к начальнику своего главного штаба Бертье (князю Невшательскому), и сказал: "Нам назначают срок поединка на 8-е октября. Никогда француз не уклонялся от честной разделки. Но как слышно, что одна прекрасная королева желает быть свидетельницею битв, будем вежливы, и пойдем немедленно, без отдыха, в Саксонию*" Французская армия, бывшая уже на походе, двинулась ускоренными маршами навстречу пруссакам.

______________________

* Merechal! on nous donne un rendez — vous d'honneur pour le 8; jamais un Francais n'y a manque; mais, comme on dit qu'il у a une belle reine qui veut etre temoin des combats, soyons courtois, et marchons, sans nous coucher, pour la Saxe". Биньон, стр. 588.

______________________

Наполеон, по своему обычаю, перед решительной минутой, еще предложил мир, и подавив свое огорчение, написал письмо к королю Прусскому, и приглашая к союзу, предоставлял ему не только Ганновер, но и полное влияние в северной Германии. Письмо это было послано с адъютантом Наполеона Монтескию, которого умышленно удержали на прусских аванпостах, и до того медлили, что король получил письмо уже по начатии военных действий.

Герцогу Фердинанду Брауншвейгскому было предоставлено составить план военных действий. В начале сентября был сочинен один план, в конце сентября другой — и оба оказались непригодными, потому что пруссаки наступательными движениями к Франконии не только не удерживали французов, но открывали им путь в сердце Саксонии, в Дрезден, Лейпциг и Наумбург, где собраны были огромные запасы продовольствия и военных снарядов прусской армии и союзников; третий план принят по обстоятельствам, вследствие движений французских войск. Два первые плана были наступательные, — и Наполеон своим внезапным и быстрым движением заставил герцога Брауншвейгского избрать план оборонительный, который надлежало выполнять почти в виду неприятеля. Вместо того, чтоб, перейдя Турингский лес, первым начать военные действия, пруссаки, удостоверясь только 10 октября, что Наполеон сам действует наступательно, остановились. Главная армия, при которой находился сам король и герцог Брауншвейгский, сосредоточилась у Эрфурта; корпус генерала Рюхеля остановился в Готе; корпус князя Гогенлоэ близ Гохдорфа, и резерв, под начальством принца Евгения Виртембергского, в Галле.

Французская армия шла вперед. Правое крыло составляли корпуса маршалов Сульта и Нея; центр — корпуса маршалов Даву и Бернадота, императорская гвардия, под начальством маршала Бессиера и резервная кавалерия Мюрата. Левое крыло образовали корпуса Ланна и Ожеро.

8-го октября (вследствие слов Наполеона, сказанных в Бамберге) впервые раздались выстрелы. Мюрат, явясь на берегах реки Саалы, против Саальбурга, заставил пруссаков ретироваться. 9-го октября, Сульт вступил в Гоф и завладел огромными магазинами, не дав пруссакам времени ни спасти их, ни истребить; того же числа, Бернадот атаковал город Шлейц, разбив прусского генерала Тауен-цина, командовавшего девятитысячным отрядом, принудил к отступлению, взяв у него несколько пушек, казенных ящиков и фур. Маршал Ланн, 10 числа, встретил авангард князя Гогенлоэ при Саальфельде, под начальством принца Людовика Фердинанда Прусского. Завязалось жаркое дело. Принц Людовик, двоюродный брат короля Прусского, молодой человек, исполненный блистательных дарований, страстный к военной славе, уже отличившийся мужеством в кампанию 1792 года, и получивший честную рану, сражаясь в передних рядах, был одним из главных зачинщиков войны. Красавец и молодец собой, красноречивый и увлекательный в обществе, неустрашимый на поле битвы — он был обожаем войском и народом, и имея сильное влияние на умы, воспламенял их жаждою славы. Не зная, что Шлейц уже занят французами, принц Людовик почел обязанностью защищать Саальфельд до последней крайности, чтобы спасти огромные магазины.

После двухчасовой канонады, дивизия генерала Сюшета ударила в штыки на прусскую пехоту, и смяв ее, отбросила в лес и загнала в болота. Французские гусары, в то же время, бросились на прусскую и саксонскую конницу, которою лично начальствовал принц Людовик: пруссаки и саксонцы не устояли. В преследовании, французский гусарский унтер-офицер Генде (Guinde) наскакал на принца Людовика, и не зная его, замахнулся саблей, крича: "Сдайся, полковник — или убью!" — Принц отвечал ему сабельным ударом. Принужденный защищаться, французский гусар отпарировал удар, и пронзил юного героя... он упал мертвый с лошади... Смерть принца посеяла ужас в сердцах пруссаков, и они обратились в бегство, лишившись 800 человек убитыми, 1200 человек пленными, тридцати трех пушек и, так сказать, лучшего украшения двора и войска — принца Людовика!

Эти две первые неудачи при встрече с французами навели уныние на прусское войско, и возбудили в них недоверчивость к собственным силам и к искусству их генералов. Кроме того, лишение магазинов на первой операционной линии водворило недостаток и почти голод в армии, принужденной быстро отступать после столь блистательных предсказаний.

Прусское войско разделено было на две армии. Одной, при которой находился сам король, начальствовал главнокомандующий, герцог Брауншвейгский; другой престарелый фельдмаршал Моллендорф — два воина Семилетней войны, ученики Фридриха Великого. Но Моллендорф начальствовал более для вида, а войском распоряжал князь Гогенлоэ. Одна армия, при которой находился король, сосредоточивалась при Веймаре, другая при Иене. Князь Гогенлоэ предлагал: или соединить обе армии, для выдержания генерального сражения, или отступить вместе к Эльбе. Но его не послушали, и сделали большую ошибку. Распоряжением герцога Брауншвейгского, прусское войско, имевшее сто тысяч пехоты под ружьем, двадцать тысяч отличной конницы и более 400 орудий, было растянуто на пространстве двадцати верст!..

Наполеон в эту кампанию раскрыл всю силу своего военного гения. Передвигая, как шахматы, свои корпуса, предводимые опытными и знающими военное дело маршалами, он фланговыми движениями довел прусскую армию до того, что она, в противность всем прежним планам и расчетам, должна была переменить фронт, и в день сражения, 14 — 26 октября, очутилась тылом к Рейну, к которому прежде шла фронтом, французы стояли тылом к Эльбе и к Рейну лицом!

Наполеон был сильнее пруссаков, имея в строю, по малой мере, 150 000 человек, закаленных в боях воинов. Сам он, с отборным войском (в состав которого входила его непобедимая фаланга: гвардия), устремился к Галле, противу князя Гогенлоэ, а противу герцога Брауншвейгского, к Веймару, выслал корпуса Даву и Бернадота. По странному недоразумению, Бернадот, ссылаясь на изустные приказания Наполеона, не хотел содействовать маршалу Даву, предоставив ему опасности и славу победы!

Не мое дело описывать подробности несчастного для Пруссии дня, 14 — 26 октября, в который произошли две кровопролитные битвы, под Иеной и при Ауэрштадте, близ Веймара. Все мы читали об этом, а кроме того я слышал рассказы очевидцев, маршала Сюшета и одного из лучших прусских офицеров, любимца знаменитого Блюхера, майора Коломба, начальствовавшего прусским партизанским отрядом, в 1813 и 1814 годах. Маршал Сюшет отдавал полную справедливость пруссакам, а Коломб превозносил французов. Оба были только справедливы. Так поступают честные воины! Они никогда не унижают, вопреки истине, своих неприятелей. Коломб говорил, что французы были в каком-то восторженном состоянии: кидались с воплями на прусские ряды, и защищались отчаянно в отступлении. При всем превосходстве своей конницы, пруссаки не могли врубиться ни в одно французское каре. Наполеон, зная дух французского солдата, открыл войску, перед сражением, свои предположения (как было под Аустерлицем), для водворения в солдатах уверенности в победе и рассеяния всех впечатлений, произведенных рассказами о превосходстве прусской конницы. Он сказал перед фронтом: "Прусская армия отрезана, как за год пред сим была армия генерала Мака, в Ульме. Пруссаки будут драться для того только, чтобы очистить себе путь к отступлению. Корпус французских войск, который даст ей пробиться, подвергнется вечному бесчестию! Что же касается до этой превосходной конницы, которую столько прославляют, противопоставьте ей сомкнутые карей и штыки". В ответ на эту речь французские солдаты кричали, как исступленные: "вперед! вперед!" и бросились в сражение, как на пир. Весьма замечательна привычка Наполеона, обращаться всегда к солдатам перед сражением, и говорить им о своих видах и предположениях, как в совещаниях с генералами! Но он испытал, какое действие производит эта доверенность в солдатах французских, которые обожали его, и верили, что под его начальством они непобедимы.

Пруссаки дрались отлично. Генералы, офицеры и солдаты шли мужественно на смерть, и употребляли все усилия к одержанию победы. Пример короля и принцев королевской крови одушевлял всех; но никакие усилия не могли спасти их от поражения. Когда герцог Брауншвейгский был убит, фельдмаршал Моллендорф, принц Гейнрих Прусский и множество других генералов и офицеров были переранены или убиты — обе прусские армии дрогнули и в беспорядке оставили поле сражения. В этот день прусская армия потеряла 20 тысяч убитыми, 30 000 пленными, 300 пушек и 60 знамен; но, что всего важнее, прусское войско упало духом, и, почитая все погибшим, разбрелось. Где только собирались отряды, они были разбиваемы французами, преследующими их по пятам. Резерв прусской армии разбит совершенно при Галле, Бернадотом; князь Гогенлоэ с герцогом Мекленбургским капитулировали в Пренцлау, с 16 000 пехоты, шестью полками конницы и 64 орудиями. Остатки армии, с фельдмаршалом Калькрейтом, настигнутые маршалом Сультом, претерпев поражение, спаслись в горах Гарца. Только Блюхер, с четырьмя или пятью тысячами конницы, уверив преследующего его генерала Клейна, что заключено перемирие, прошел невредимо сквозь французское войско, намереваясь пробиться до Любека и на судах уйти в Англию, но и он должен был наконец сдаться. Словом, прусская армия была совершенно уничтожена. Крепости, снабженные всем нужным к сильной защите, сдавались одна после другой, без выстрела, при приближении французов, и некоторые коменданты высылали нарочных с ключами крепости, для отыскания французских войск, чтобы предупредить атаку добровольной сдачей! Магдебург сдался 8 ноября, имея 30 000 гарнизона, отдавшегося в плен. В Гаммельне также 9000 гарнизона сдались без выстрела. Кюстрин, Штеттин, Шпандау без боя поддались французам, и Наполеон с торжеством вступил в Берлин, 25 октября, кончив кампанию в семь недель, уничтожением войска и покорением большей части государства, поставленного в первый разряд европейских держав успехами и славою Семилетней войны. Дела чудные и почти неимоверные!

Письмо Наполеона с предложением мира, писанное в Бамберге, король Прусский прочел на другой день несчастной битвы, и на основании его послал к нему просить о заключении перемирия. Наполеон отказал в этом, и объявил, что намерен вполне воспользоваться плодами победы. Из-за Одера, король Прусский предложил мир Наполеону, но он отвечал, что Пруссия не может приобрести мира иначе, как большими пожертвованиями. Королю ничего не оставалось делать, как искать спасения поблизости русской границы, и он поселился, со всем семейством своим, в Кенигсберге. До начатия кампании, король Прусский имел до 200 000 войска, со всеми гарнизонами — а теперь между Вислою и Неманом, т.е. за чертой, занимаемой французами, у него было не более 20 000 разных команд. Вся надежда была на Россию и на великодушие императора Александра!

Вот при каких обстоятельствах вышел я в офицеры! В Петербурге сперва не хотели верить в такое быстрое разрушение всех сил прусской монархии; но когда это непостижимое событие подтвердилось, все пришло в движение, и вся Россия начала вооружаться.

16 ноября издан высочайший манифест о войне с французами. 30 ноября обнародован манифест об учреждении милиции. Все отставные офицеры приглашались в службу, в западных губерниях, и на юге открыты вербунки, для формирования конных полков из охотников. Пущено в свет род объявления, без подписи, для воспламенения народа противу нарушителя общего спокойствия, Наполеона Бонапарте, которого не щадили, разбирая всю жизнь его с того времени, как он защищал в Париже Директорию противу разъяренной черни. Объявление было напечатано славянскими буквами, и прибито к стенам церквей и повсюду, где собирается народ. Этот современный акт чрезвычайно любопытен и редок. Я удержал в памяти несколько выражений. Начинался он словами: "Неистовый враг Наполеон Бонапарте, уподобившася сатане!" Упрекали Наполеона в том, что он в Париже "совершал беззакония с непотребницами, а потом поклонялся им, как божеству". Намек на праздники богини Разума, которые, впрочем, как теперь известно, были не по душе Наполеону Бонапарте! Упрекали его в том, якобы он в Египте поклонялся Магомету, и наконец, представив его каким-то Картушем, объявляли, что он идет на Россию, и приглашали ополчиться за Дом Пресвятыя Богородицы и за царя Православного. Это объявление было написано искусно, в духе простого народа — и было предшественницей знаменитых прокламаций и бесед графа Ростопчина с московским народонаселением, в 1812 году. Все русские полки комплектовались, и в разных местах учреждались депо, для приема и обучения рекрут. Милиция также быстро устраивалась.

Две армии были в России на ногах. Одна, под начальством восьмидесятилетнего фельдмаршала графа Каменского, в состав которой входили корпуса генералов Беннингсена и графа Буксгевдена, поспешала к Висле, на помощь Пруссии и для удержания движения французских войск к пределам России; другая армия, под начальством генерала Михельсона, вторгнулась в Молдавию (в начале ноября), потому что Порта, побуждаемая к войне французским послом в Константинополе, генералом Себастиани, нарушила договоры сменою господарей Молдавского и Валахского, и отказалась от всяких объяснений с Россиею. Очевидно было, что Турция намеревается начать войну; надлежало предупредить неприятеля, и 11 ноября генерал Михельсон вступил в Яссы. — Итак, Россия принуждена была вести две войны в одно время: со всемогущим повелителем Франции, который, смирив Австрию и уничтожив Пруссию, самовластно повелевал в Европе, и с Турциею, которая могла действовать всеми своими силами против разделенных сил России. — Император Александр с удивительною твердостью и необыкновенною решительностью вступил в эту борьбу, чтобы сохранить честь и славу Богом вверенного ему царства, которое предок его Петр Великий ввел в семью европейских государств. Если б Россия осталась тогда спокойной зрительницей всех присвоений Франции и уступила Турции — то лишилась бы, навсегда, влияния своего в Европе, которая на одну ее полагала надежду своего избавления. Вооружением России произведено самое благотворное действие в умах: им доказали, что одно проигранное сражение не может лишить ее всех сил и средств к отпору. — Трудное время было для России — но и блистательное! Россия обожала своего государя, государь полагался твердо на свой храбрый и преданный ему народ. Этот сердечный союз был точно трогателен! — Все пришло в движение по слову царскому: все охотно ставили людей в милицию, жертвовали на ее обмундировку и содержание, и кто только мог, вступал в военную службу.

В Стрельной Мызе, где была штаб-квартира Уланского его высочества цесаревича и великого князя Константина Павловича полка, формировался тогда батальон императорской милиции, из собственных крестьян императорской фамилии в Санкт-петербургской губернии. Исключая красноселов, все солдаты в батальоне были из Чухон. Сам цесаревич занимался устройством этого батальона, в котором все офицеры были или из корпусных офицеров, или из кадет первого и второго кадетских корпусов. Батальонным командиром был полковник Андрей Андреевич Трошинский. Все члены высочайшей фамилии утешались этим батальоном, который, невзирая на то, что весьма немногие солдаты разумели по-русски, вскоре сравнялся в выправке со старыми полками гвардии. Офицеры батальона должны были учиться по-чухонски, чтобы понимать своих солдат и быть ими понимаемы. Замечательно, что как ни трудно было обучить и выправить этих солдат, все сделано было одною ласкою, и с ними обходились, как с добрыми детьми. Батальон этот дрался чрезвычайно храбро в кампанию 1807 года, и за это поступил в гвардию и послужил основанием нынешнего Лейб-гвардии финляндского полка.

Не только Стрельна была тогда не то, что теперь, но и все окрестности Петербурга имели другой вид. Левая сторона Петергофской дороги, только до Колонии и дачи, принадлежащей ныне графу Витгенштейну, была застроена дачами; далее было пусто. Между Стрельною и Петергофом было несколько деревень, но дач вовсе не было. Дворец и деревянные казармы, с госпиталем, существовали в Стрельне, но самая слобода состояла из лачуг или маленьких домиков, в которых для найма было не более одной комнатки. Две или три комнаты была бы роскошь. Домишки эти, большею частью, принадлежали старым служителям его высочества цесаревича, и отставным семейным унтер-офицерам конной гвардии, жившим получаемым от цесаревича пенсионом и вспомоществованием. Во всей Стрельне был один только порядочный дом (принадлежавший англичанину, служившему при дворе его высочества), занимаемый поручиком конной гвардии графом Станиславом Феликсовичем Потоцким, проживавшим несколько сот тысяч рублей в год дохода. Ни одной из нынешних дач не было, и даже дача Энгельмана, главного управителя вотчинами его высочества, начала строиться позже. Нельзя себе представить, какая перемена произошла во всем, в тридцать восемь лет!

Петергоф, ныне прекрасный город, был немногим лучше Стрельни! Дворец и сады существовали, хотя и содержались не так щегольски, как теперь, но селения были самые бедные, а между верхним и нижним селением, где ныне чудесный английский сад, было дикое место, как его создала здешняя угрюмая природа. От Петербургской заставы до дворца еще были кой-какие домики, но в дальнем Петергофе, со стороны Ораниенбаума, было селение, какое может существовать теперь где-нибудь в глуши, в захолустье России! В этом селении домики и лачуги принадлежали или отставным придворным лакеям, или ремесленникам императорской гранильной фабрики, существовавшей тогда в полном блеске и в большом размере. Бумажной фабрики вовсе тогда не было. Каменные здания были: церковь, гранильная фабрика и конюшни, где помещались уланские лошади. Ни одного немецкого трактира, или так называемого "ресторана" не было в Петергофе, а в Стрельне один только трактир был на почтовой станции, где собирался весь народ, любивший, как говорил в шутку наш полковник, граф Андрей Иванович Гудович: "сушить хрусталь и попотеть на листе". Тут был бессменный совет царя Фараона, т.е. тут метали банк с одного утра до другого! Тогда это не было еще запрещено, как я уже сказал прежде.

Один или два эскадрона наших стояли постоянно в конногвардейских казармах в Петербурге, а остальные помещались в Стрельне и Петергофе, — т.е. полк расположен был на тридцати верстах расстояния, и все мы, однако ж, весьма часто видались между собою. Я уже сказывал, что между офицерами все было общее. У эскадронных командиров всегда был открытый стол для своих офицеров — но как молодежи приятнее было проводить время между собою, без седых усов, то кто из нас был при деньгах, тот и приказывал стряпать дома. Эти корнетские обеды не отличались гастрономическим изяществом, но были веселее стотысячных пиров. Щи, каша, биток или жаркое составляли нашу трапезу; стакан французского вина, или рюмка мадеры, а иногда стакан пивца — и более нежели довольно! Но сколько было тут смеха и хохота, для приправы обеда, сколько веселости, шуток, острот! Блаженное корнетское время! Фанфаронство, надутость, чванство, важничанье почитались между нами смертными грехами, которые и при жизни не прошли бы без кары.

Из Стрельни и из Петергофа нельзя была ездить в Петербург без дозволения его высочества и без билета, за собственноручным его подписанием — вот что было нашим камнем преткновения. Проситься в Петербург нельзя было иначе, как по очереди, и то в свободное время, да и нельзя было проситься часто, и этим условиям весьма трудно было подчиниться буйным корнетским головушкам и сердцу, через которое переливалась пламенная юношеская кровь. Жажда наслаждений терзала нас! Тысячи магнитов притягивали нас в Петербург: то дают прекрасную пьесу на одном из петербургских театров, то маскарад у Фельета, то бал в знакомом доме, на который привлекается сердце какой-нибудь занозушкою (как говорили тогда) — и молодежь, отслужив день, скакала на вечер в Петербург, часто без спроса. Удалось — хорошо; узнали или увидели — марш на гауптвахту! Я был самый страстный любитель театра, как только можно быть, и дорого поплатился за эту страсть.

В это время в полной славе был Владислав Александрович Озеров. После языка Сумарокова, язык Княжнина, в Рославе, уже приятен был слуху, но язык Озерова, который теперь кажется нам жестким и устарелым — был музыкою, и трагедии его привлекали в театр всех образованных людей. Смерть Олега, представленная в первый раз в 1798 году, хотя и обратила на сочинителя общее внимание, но не произвела сильного эффекта — и пьеса была почти забыта. Возвысила поэта и дала ему блеск трагедия его: Эдип в Афинах, представленная в первый раз 25 ноября 1805 года. Трагедия эта, исполненная высокого чувства и драматических эффектов, имела самый блистательный успех: в ложах рыдали; рукоплескания, восклицания, вызовы автора повторялись при каждом представлении, и публика не уставала наслаждаться этим истинно прекрасным созданием. Фингал, представленный в том же году, 8 декабря — трагедия, исполненная нежности и геройства, с прекрасной музыкой О.А. Козловского, с хорами, балетами, сражениями, приближаясь к романтическому роду, имела больший успех, нежели Эдип, и довершила торжество поэта. Имя Озерова было в устах каждого, и все молодое поколение затвердило наизусть не только лучшие стихи, но целые тирады из этих трагедий.

Не быть в представление Эдипа или Фингала, для любителя театра было несчастьем! И вдруг, среди полного разгара патриотического чувства в народе, при всеобщем воспламенении сердец и умов, объявлением войны гордому повелителю Франции и Европы, угрожавшему России уничижением, при тяжком страдании народной гордости, после первой неудачи под Аустерлицем — появилась трагедия Димитрий Донской! Представления ее ждали все, как народного празднества! Я был в первое ее представление, 17 января 1807 года, и сознаюсь, что не в силах описать того восторга, того исступленного энтузиазма, которые обуяли зрителей! Это было не театральное представление, а римский форум, на котором мысли и чувства всех сословий народа слились в одно общее чувство, в одну мысль! — Обожаемый государь, любезное Отечество, опасность предстоящей борьбы, будущие надежды и слава, тогдашнее положение наше, которое можно выразить словами Гамлета — быть или не быть (to be, or not to be) — все это сжимало сердце и извлекало из него сильные порывы. Каждый стих, каждую тираду, припоминающие настоящее положение России (а вся трагедия наполнена этими применениями), были ударом в сердце! В одном месте театра раздавались радостные восклицания, в другом рыдания и вопли мести... Тогда еще умели жить сердцем! Тогда не стыдно было выказывать чувства, и жалкая холодность ко всему еще не была принадлежностью хорошего тона!..

Здесь кстати вспомнить о двух тогдашних знаменитостях, с которыми я хотя и не был в особенных связях, но которых видел в обществах, слышал их речи и смотрел на них с каким-то благоговением. Это были Владислав Александрович Озеров и истинно великий трагический артист, Алексей Семенович Яковлев.

Я уже сказывал, что В.А. Озеров воспитывался в Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе. Он родился в 1770 году, следовательно, в первое представление Димитрия Донского ему был тридцать седьмой год от рождения. Из корпуса выпущен он прямо в поручики в армию (в гвардию тогда не выпускали), в 1788 году, т.е. при графе Ангальте, и награжден, за успехи в науках, первою золотою медалью. — Биографы наши не могли отыскать никаких подробностей о службе и частных случаях жизни Озерова. Известно только, что он был сперва адъютантом при графе де Бальмен, потом был в отставке, снова поступил в военную службу, имел наконец чин генерал-майора, находился в статской службе — членом Лесного департамента, вышел в отставку в 1808 году, уехал в деревню, на родину, в Тверскую губернию — заболел, страдал долго, и наконец помешался в уме и умер, в ноябре 1808 года. — Не будь Озеров поэтом, о нем нечего было бы сказать, как разве повторить сатирическую эпитафию И.И.Дмитриева, которой прикрываются целые фаланги отправляющихся в вечность именитых мужей:

Жил, жил — и только что в газетах
Осталось — выехал в Ростов!

Но Озеров жил, в краткий свой век, умом и сердцем, следовательно, после себя оставил на земле следы. Озеров действовал с неимоверной силой на своих современников, и хотя сочинения его, по духу времени, уже не имеют теперь тех самых достоинств, какими они отличались в свое время, но все же они занимают почетное место в литературе, и имя Озерова останется незабвенным в истории русской славы и в истории русской литературы. — Озеров принадлежал к знаменитостям своей эпохи — и никакая критика не затмит блеска его заслуг, оказанных в свое время, кстати и в пору.

Озеров был среднего хорошего роста, довольно плотен, и имел приятную наружность. По портрету, приложенному к его сочинениям, я бы не узнал его: портрет снят с бюста и несколько идеализирован. В натуре у него лицо было более обвислое, и губы толще.

В пребывание свое в Петербурге, Озеров был обласкан государем-императором и всеми членами августейшего семейства, отлично принимаем во всех знатных домах, а особенно у Александра Львовича Нарышкина и Александра Сергеевича Строгонова. Знаменитый Державин ласкал его и обходился с ним, как с другом; и в доме Алексея Николаевича Оленина он был как родной. — Об Алексее Николаевиче Оленине я буду говорить после, в своем месте, а теперь скажу только, что этот истинно благородный и добрейший человек, пылая искреннею любовью к отечеству, радовался каждой народной славе, и прилеплялся душой ко всем даровитым людям. Видя в Озерове человека, споспешествующего славе России, он подружился с ним, и пребыл ему верным до гроба.

Знавшие хорошо Озерова: знаменитый баснописец И.А.Крылов, Н.И.Гнедич и археолог Ермолаев сказывали мне, что Озеров был добрый и благородный человек, но имел несчастный характер: был подозрителен, недоверчив, щекотлив, раздражителен в высшей степени, притом мнителен и самолюбив до последней крайности. Он олицетворял собою известный латинский стих:

Irritabile genus vatum.

С таким характером невозможно быть счастливым ни на каком поприще, а на литературном этот характер сущее бедствие! — Ни в ком люди не ищут столько слабостей и недостатков, как в человеке, объявившем притязания на славу, т.е. на ум! Люди все простят, но превосходства ума — никогда! Это относится, однако ж, к счастливым и талантливым прозаикам, а вовсе не к поэтам. — Умный и даровитый прозаик страшен для нас: он может занять место в гражданской иерархии, может быть употреблен в важных делах, где надобно красноречивое перо — и потом выказать свои познания и искусство в управлении. Есть тысячи примеров везде, что люди, принявшие страсть свою к авторству за талант, бросились на литературное поприще, и, имея столько благоразумия, чтоб после претерпенных неудач перейти на поприще службы, снискали почести, богатство и значение в свете, когда, напротив, в литературном мире они остались бы навсегда в последних рядах. Качества, необходимые хорошему писателю: чувство и воображение, не только не нужны в делах, а, напротив, вредны. В делах нужны только здравый ум, ясное суждение и искусство изложения, а в литературе все это не составляет еще того, что мы называем дарованием, которое должно опираться на творческой силе, питаться чувством и носиться в области фантазии. Даже исторического творения нельзя создать, не обладая этими качествами, потому что и правда, не согретая чувством, не расцвеченная воображением, будет мертвая буква. Итак, вся вражда посредственности, зависти и искательства устремлена всегда против прозаиков, которым везде вне своего круга, жить тесно. Напротив, поэтов везде и всегда баловали и балуют, если они только не шли и не идут путем сатиры. Гражданское общество смотрит на поэтов или как на детей, забавляющих его своими играми и трогающих детским простодушием, или как на певцов и музыкантов, потрясающих душу очаровательными звуками, и возбуждающих в уме идеи отголосками возвышенного и изящного. Прорицателями и вещунами назвали поэты сами себя. Они, правда, жители надоблачного мира, постижимого только душам пиитическим, и изображают землю только в отражении, в миражах. Кому они могут быть страшны? Соперникам? Но ведь каждый поэт почитает себя первым, выше всех других поэтов! Они могут враждовать только между собою, а все гражданское общество дает им дорогу, и каждый спешит посторониться перед поэтом, зная, что он идет своим путем, к своей цели. Влияние их было благодетельно, если они были воспламенены высокими чувствами, любовью к отечеству и к человечеству; но в наш век, требующий убеждения, это влияние почти вовсе исчезло. Поэты всегда сами составляют свое несчастье, сами создают себе горести, требуя от света более, нежели можно и должно требовать, а именно первенства и внимания там, где нет и не может быть поэзии — в обществе и по службе. — В обществах, иногда приятный, хотя и пустой болтун или хороший карточный игрок, приятнее возвышенного поэта, а по службе, исправный и опытный делец важнее творца Илиады. Порода, звание, богатство, если и не ценятся в обществе выше гениальности, то имеют всегда высшее место. Так было и будет всегда в мире! — Желать ниспровержения этого устройства значит желать невозможного, а идти наперекор мнениям и обычаям, есть то же, что стремиться пробить кораблем каменную скалу. Кораблекрушение верное! — Жалок не только поэт, но даже и прозаик, который домогается в свете того, чего он никогда получить не может, т.е. первенства таланта перед светскими преимуществами! На каждом шагу он встретит горе, тоску, терзания оскорбленного самолюбия, и наконец, или сам должен пасть под бременем горести, или зарыть свой талант под спудом светских условий!

До какой степени был самолюбив Озеров? Однажды он жестоко заболел с горя, что его не пригласили к А.Л. Нарышкину, когда августейшему семейству благоугодно было посетить его дачу, хотя всем известен этикет, что при подобных случаях приглашаются только люди по выбору высоких посетителей. Каждый раз, когда в каком знатном доме, где Озеров был обласкан, было какое-нибудь собрание, на которое его не пригласили, он почитал себя обиженным! Кто, встречаясь с ним, не восхищался его сочинениями и не осыпал его похвалами, тот был враг его, т.е. того он почитал врагом. Это почти общая болезнь всех поэтов, болезнь воображения, которая, как и каждый недуг, отравляет жизнь и сводит в могилу. Озеров в высшей степени страдал этим недугом.

Разумеется, чем блистательнее был успех трагедий Озерова, тем виднее были в них черные пятна. Между стихами счастливыми и благозвучными, в трагедиях Озерова есть стихи слабые, вялые, натянутые и даже смешные; между мыслями высокими, благородными, есть мысли самые обыкновенные (lieux communs), доходящие даже до тривиальности, и между нежными, трогательными чувствами, есть приторности, или как говорят французы: Marivaudage а Геаи de rose. Все это было в свое время замечено умной, острой, насмешливой молодежью, которая рада каждому случаю похохотать и позабавиться, и все это радовало тех, которые воображали, что торжество Озерова стесняет путь их талантам, и тех, которым несносны были притязания Озерова. Если б он имел более твердости и более самостоятельности в характере, то не обращал бы внимания на эти отдаленные брызги, не могли запятнать его славу, и как умный человек, сам должен был бы признать великую истину, что человек не может создать совершенства. А Озеров мучился! В свете и в литературе есть всегда услужливые приятели, которые из усердия извещают вас о всем неприятном для вас, повторяют перед вами, из дружбы, что говорено было дурного на ваш счет, доставляют вам писанные против вас критики и эпиграммы! Это мухи и комары, которые мучат и терзают вас, потому что вы им нравитесь. Эти-то мухи и комары беспрестанно раздражали Озерова, и доводили его до отчаяния. Он вообразил, что он гоним, преследуем завистью, а на деле этого вовсе не было. Никто не гнал и не преследовал его. Все люди, достойные уважения, оказывали ему свое внимание и уважение, и если были насмешки, то в отдалении, и они вовсе не вредили поэту.

Помню и я эти насмешки. Например, в конце прекрасной трагедии Фингал, герой Морвена, указывая Улинну на труп убитой Старном Моины, говорит:

Возьми ты сей предмет, чтобы я каждый день
Из фоба вызывал Моины легку тень.

И с сими словами упадает на руки Улинна. Назвать труп обожаемой невесты предметом, и велеть взять его, как какую-нибудь вещь, право, смешно! Молодежь подхватила это слово, и предмет сделался забавою. Если кто умер, говорили: и стал предметом; кто выздоровел, тот вышел из предметов, и т.п. А сколько шуточных применений произвели эти стихи в Эдипе.

Эдип (сев на камень):
"Спокойно. Я мой век на камне кончу сем".

Но это были детские шутки, и нисколько не вредили славе Озерова. Те же люди, которые пародировали плохие стихи поэта, восхищались его пьесами и рукоплескали ему; но капля горечи отравляла все сладости, представляемые ему в жизни всеми его окружавшими. Немногие из современников знают причину и смысл приведенных здесь стихов Озерова, в послании к В.В.Капнисту, в ответ на стихи в похвалу трагедии: Эдип в Афина)*:

______________________

* См. Сочинения Озерова. Издание пятое. СПб. 1827 года. Стр. 126.

______________________

Теперь, хотя б Эдип за скорбной слепотой
Не мог меня вести к бессмертью, в путь надежный,
Стихов твоих согласьем, красотой
Стихов, перу Капнистову приличных,
К бессмертью я дойду, в досаду злоязычных.

Я помню это время, и даже до сих пор удержал в памяти эпиграмму, породившую эти стихи Озерова, эпиграмму, которая, как ядовитая стрела, воткнулась в сердце раздражительного поэта и довела его до такого отчаяния, что друзья его опасались, чтоб он не решился на что-нибудь необыкновенное. Эдип представлен на сцене слепым, и один из тогдашних остряков написал:

Наш Озеров во храм бессмертия идет.
Но скоро ли дойдет?
Слепой его ведет!

Вот и все! Шутки и только. Не тронута ни честь поэта, ни даже его талант. То ли вытерпели другие? Эпиграмму эту одни приписывали тогда кн. А.А.Ш., другие капитану С.Н.М.; но кто подлинно написал, неизвестно. Озеров был неутешен, мрачен, еще более недоверчив, жаловался одному приятелю на другого, без всякой причины, подозревал всех в недоброжелательстве, в заговоре против его славы, и многие поверили его жалобам, и перенесли небылицы в потомство. Не только биографы, но и поэты (см. послание В.А. Жуковского к князю Вяземскому и Пушкину) решили, что Озеров погиб от стрел зависти, хитрости, вероломства и всего злого, что попало кстати и под рифму! В самом же деле никто не сделал Озерову существенного зла, а все старались делать ему добро. Нет сомнения, что у него были завистники, потому что это необходимые спутники в жизни истинного таланта, но если бы у Озерова не было клеветников и завистников, то это означало бы, что пьесы его не имели никакого достоинства и успеха. Но ведь эти завистники всегда так ничтожны, так мелки, что человеку с умом и характером не стоит даже обращать на них внимания! Ужели за несколько эпиграмм и пустых шуток не могла вознаградить Озерова любовь к нему публики и уважение всех дороживших народной славой! Самая заманчивая слава — это слава драматического писателя, и ни Расин, ни Кребильон, ни даже Шиллер и Гёте не наслаждались таким торжеством, как наш Озеров. Все это не могло, однако ж, успокоить его и составить его счастье! Везде ему виделись зависть и злоба! Нет никакого сомнения, что это расположение зависело от состояния его здоровья. Биографы его и поэты, завещавшие истории свое сострадание об участи поэта, погибшего от стрел зависти, были бы более правы, если бы сказали, что он лишился жизни от болезни печени!

Выше уже сказано о восторге, произведенном трагедией Димитрий Донской, в первое представление. Ее играли тогда по два и по три раза в неделю, и восторг не только не охладевал, но возвышался, когда все сильные стихи, имевшие отношение к тогдашнему положению России, были выучены наизусть почти всеми грамотными людьми, когда трагедия, так сказать, слилась с общим чувством. Я помню, что однажды весь партер единогласно повторил последний стих:

Языки ведайте: велик российский Бог! —

и вслед за этим раздалось общее громогласное ура! —

Надобно сказать по справедливости, что и великий тогдашний трагический артист много содействовал к успеху трагедий Озерова. Алексей Семенович Яковлев, сын разорившегося ярославского купца, торговавшего в Петербурге, в Гостином Дворе, родился в 1773 году, следовательно, в это время был в полном цвете возраста, будучи только тридцати четырех лет. На седьмом году от рождения он остался круглым сиротой. После родителей осталось весьма мало, и бедный сирота отдан был в опеку зятю своему, купцу Шапошникову, который посылал его в народную школу, благодетельное учреждение императрицы Екатерины II. — На тринадцатом году от рождения кончилось воспитание Яковлева, и его определили сидельцем в лавку (галантерейную), по обыкновению тогдашних купцов и большей части нынешних гостинодворцев, в той уверенности, что купцу больше ничего не нужно знать, как грамоту, разумеется, кое-как и цифирь! Нельзя без сожаления смотреть на этих мальчиков по лавкам, которых с детства дрессируют, как искусно заманивать прохожих, показывать товар казовым концом, запрашивать вдесятеро дороже, словом, употреблять все способности ума своего на то, чтобы купить, как возможно дешевле и продать, как можно дороже. Из этих сидельцев едва тысячный выйдет в люди — прочие погибают в ничтожестве, без пользы для себя и для отечества. Природа отказала Яковлеву в этом пуделевом проницании, но наделила любовью к просвещению: он ненавидел торговлю, страстно любил чтение, и потому прослыл плохим сидельцем. На восемнадцатом году от рождения (именно в 1796), познакомился он с Григорием Ивановичем Жебелевым*, сидельцем в шляпной лавке, находившейся неподалеку от лавки, в которой сидел Яковлев, и, нашед в нем то же отвращение от торговли и ту же любовь к словесности, подружился с ним. Дружба эта имела решительное влияние на судьбу Яковлева. Жебелев, побывав в театре, пристрастился к нему, и вскоре та же страсть овладела Яковлевым. Оба они учили наизусть тогдашние трагедии, и разыгрывали втроем, присоединив меньшего брата Жебелева. Наконец и Яковлеву удалось побывать в театре, что тогда для сидельца было сопряжено с трудностью, потому что посещение театра ставилось наряду с посещением трактиров, и означало небрежного купчину. Увидев сценическое представление, Яковлев предался душою поэзии и театру. Он сам начал сочинять трагедии, и писал стихи на разные случаи**.

______________________

* Бывшим потом комическим актером; он особенно был хорош в роли Трише, в "Модной лавке" И.А.Крылова.
** См. Сочинения Алексея Яковлева, придворного российского актера. СПб. в типографии А.Смирдина. 1827, с портретом. Книгу эту изучал А.Ф.Смирдин и подарил мне рукопись Яковлева, которая и теперь хранится у меня. Поэзии в этих сочинениях не много, но есть ум и благородные чувства. Весьма замечательные стихи, под заглавием: Мрачные мысли, в которых Яковлев описывает свое сиротство в горесть жизни:

Ах! я двух лет от рождения
Был несом за гробом отеческим;
На осьмом за доброй матерью
Шел покрыть ее сырой землей.
Горько, горько сиротою жить,
И рукою хладной, чуждою
Быть взращаему, питаему;
И на лоне нежной матери
Не слыхать названий ласковых, и проч.

Это не поэзия, но чувство, излившееся прямо из души!

______________________

Зять его, Шапошников, не мог более держать сидельца-книжника, и Яковлев взял свой наследственный капитал, всего 1800 рублей, снял окно в Гостином Дворе, и начал торговать галантерейным товаром. Торговля шла плохо — и Яковлев вскоре сделался в Гостином Дворе притчею во языцех!

Когда под сводами Гостиного Двора раздавались визги, вопли и шарканья сидельцев, запрашивавших и даже насильно тащивших в лавку покупателей (так было в старину), Яковлев и не глядел на них, а читал книгу, или писал стихи! Это поразило одного любителя словесности, Н.И. Перепечина (директора банка), который, поговорив с Яковлевым и открыв в нем необыкновенный ум и пламенную любовь к просвещению, познакомился с ним, пригласил к себе в дом, и руководствовал в порывах его к стихотворству и декламации. В доме Перепечина узнал Яковлева патриарх русской сцены И.А. Дмитревский, полюбил и взялся быть его наставником, а наконец убедил поступить в театр. Яковлев дебютировал 1 июня 1794 года, как трагический актер, в роли Оскольда (в трагедии Сумарокова: Семира), и 21 июня, в роли Доранта, в комедии: Ревнивый; третий раз в роли Синава, 29 июля — и принят в придворные актеры. С первого появления его на сцене он был принят публикою превосходно, и с тех пор любовь к нему публики беспрерывно возрастала, и наконец, когда появились трагедии Озерова, и для таланта Яковлева открылось поприще во сто раз обширнее прежнего, он достиг высшей степени славы, и любовь публики к нему не имела уже пределов. При каждом появлении его на сцене, он принимаем был с громкими рукоплесканиями, и во время игры, каждая тирада, каждый стих, счастливо сказанные, каждый приличный жест и игра физиономии возбуждали в зрителях восторг. Когда играл Яковлев — театр был всегда полон.

Яковлев был прекрасный мужчина, довольно высокого роста (однако ж ниже В.А.Каратыгина), стройный. Черты лица его имели правильный очерк, и с первого взгляда он походил на Тальму. Движения его и позы, когда он не слишком горячился, были благородны и величественны; взор пламенный и игра физиономии одушевленная. В римской тоге, в греческом костюме или в латах, он был в полном смысле — загляденье. Но лучше всего в нем был звук голоса, громкий, звонкий, как говорится серебристый, настоящий грудной голос, исходивший из сердца и проникавший в сердце. Этот необыкновенный дар натуры более всего способствовал его успеху. Яковлев был одарен сильным чувством, часто проникался своею ролью, и когда сам был тронут, то трогал зрителей до глубины души.

Главный его недостаток состоял в том, что зная вкус большинства зрителей, он жертвовал ему изящной стороною искусства — и для возбуждения рукоплесканий и восклицаний слишком горячился, кричал, топал ногами и размахивал руками. — Для истинных знатоков и любителей драматического искусства это было несносно, но толпа была в восторге и ревела в исступлении! — Эти проделки употреблял Яковлев в тех пьесах, которые не могли возбудить сильных порывов в публике, но в трагедиях Озерова, особенно когда Яковлев не был в тот день на пирушке, он играл нежно, с надлежащим приличием и глубоким чувством. В Эдипе, Фингале, Димитрии Донском он был превосходен! Но мне он гораздо более нравился в драмах. Сколько прошло лет, а я никак не могу забыть Яковлева в роли отца семейства, Вольфа, в драме Коцебу: Гусситы под Наумбургом. Жители Наумбурга решились выслать детей своих в стан свирепого предводителя Гусситов, Прокопия, просят пощады и помилования городу, которому он угрожал совершенною погибелью. У Вольфа несколько человек детей — должно выслать одного: он выбирает — и не может решиться на выбор! Все они равно милы, равно драгоценны его родительскому сердцу! Каждый из них в глазах отца имеет свои прекрасные качества. Эта сцена (которую он разыгрывал с матерью Василия и Петра Андреевичей Каратыгиных, Александрою Дмитриевною Каратыгиною, отличною актрисою в драмах) всегда извлекала у меня слезы, и теперь живо предстоит моей памяти.

Неумеренные похвалы, всегдашние рукоплескания и восторги публики избаловали Яковлева. Самолюбие ослепило его — и он не хотел слушать никаких советов, воображая, что достиг высшей степени искусства. Даже и советы друга и учителя его, Дмитревского, уже не действовали на него — и Яковлев, не получив в юности надлежащего образования, и пренебрегая наукою по вступлении на сцену, руководствуясь одним умом своим, и полагаясь на свое природное вдохновение, не пошел вперед, путем усовершенствования, а остановился на той точке, на которой поставил его Дмитревский.

Купечество подхватило знаменитого артиста, бывшего собрата, и излишними угощениями повредило и таланту его и здоровью. И теперь купечество любит покутить в свободное время, а тогда было в тоне и в моде между купцами, угостить донельзя известного человека. Следствия разгульной жизни Яковлева часто отзывались на сцене — и публика терпеливо переносила уклонения своего любимца от сценической обязанности. Наконец он впал в изнурительную болезнь, которою страдал несколько лет, не покидая, однако ж, сцены. Яковлев играл в последний раз в 1817 году, 4 октября (не помню, в какой пьесе, кажется, в драме: Смерть Роллы, уже больной, и не мог кончить пьесы. На другой день он слег в постелью и скончался 3 ноября 1817 года. Он был человек честный, благородный, благодетельный, верный в дружбе, чрезвычайно набожный и пламенный патриот. Последним рублем делился он с бедными и, при деньгах, выкупал из тюрьмы несчастных должников. Друг его, Г.И. Жебелев, говорил, что последние слова Яковлева, на смертном одре, были:

Языки ведайте: велик российский Бог!

В обществах В.А.Озеров был, как говорят немцы, zuruckhaltend, т.е. осторожен, непредупредителен, холоден. Подобно гениальному Пушкину, Озеров в обществах любил говорить более по-французски, думая этим придерживаться высшего тона, и весьма дорожил вниманием, так называемых, аристократов и людей высшего круга, похвала какого-нибудь князя для Озерова была выше Похвалы Державина. В этом Озеров и Пушкин совершенно равны. Слыхал я, что в дружеской беседе, при хорошем расположении духа, Озеров был очень любезен. Этого я не видал. Мне случалось несколько раз быть в дружеских обществах, где находился Яковлев. Он был довольно разговорчив, вежлив, но в кругу, к которому он не принадлежал, он все смахивал на героя, рисовался и говорил мерно и важно. Когда же лишняя рюмка перепадала в голову, тогда он устранял всякую принужденность. Он любил церковное пенье, и охотно в обществе пел из Бортнянского обедни или из его концертов, и очень был рад, когда находил в обществе людей, которые могли ему вторить. Зная наизусть всю русскую обедню (быв сам певчим в корпусе), я однажды так угодил ему, пропев с ним херувимскую песнь, что он обнял меня, расцеловал и не отходил от меня во весь вечер. Это было у адъютанта лейб-егерского батальона князя Голицына. Давно уже лежат в могиле и Озеров и Яковлев, и все житейские дрязги, критики, эпиграммы, мелкие страстишки погребены с ними; но память их должна быть и будет всегда драгоценна русскому сердцу! Яковлева заменил нам и даже превзошел его Василий Андреевич Каратыгин, человек, усовершенствовавший свой природный дар наукою и размышлением об искусстве — но место Озерова осталось праздным. Есть у нас драмы и даже некоторые из них очень хорошие, но русской трагедии в новом вкусе и в новом духе — нет! Нет ничего такого, что бы мы могли поставить, хотя на низшей ступени, за Валленштейном, Орлеанскою Девою, Вильгельмом Телем, Дон-Карлосом, Шиллера; Эгмонтом и Гецем фон Берлихингеном — Гёте! Терпенье — подождем!

Между тем, как мы в Петербурге наслаждались жизнью, среди приготовлений к войне, ожидая ежедневно повелений выступить, и когда юные сердца наши томились жаждою битв — братья наши уже дрались с французами, на равнинах Польши, издревле упитанных кровью различных народов. Ни один страстный любовник не ожидает с таким нетерпением нежного письма от своей возлюбленной, как мы ожидали реляций из действующей армии!.. Образованное общество не было погружено в расчетах и спекуляциях — и слова: Россия, слава, народная честь звучали в ушах приятнее золота, и пробуждали чувство, не уснувшее глубоким сном на лоне эгоизма. — Наконец пришло радостное известие из армии!.. Полилось шампанское в бокалы — и радостное ура! раздалось повсюду...

ЭПИЛОГ

Марш русской гвардии 1807 года. Выступление в поход

Вся сила механики основана на трех существенных началах: точке опоры, рычаге и колесе (вертикальном или горизонтальном). Архимед утверждал, что он рычагом сдвинет с места земной шар, если только дадут ему точку опоры. На основании этих начал сооружаются огромные машины, движущие непомерные тяжести. Но редко механики вспоминают, что есть сила невидимая, без которой и рычаг и колесо были бы недействительны. Это сила неосязаемая, не разгаданная умом, тайна природы: сила тяготения (gravitation)! — Точно так же и в человечестве есть сила, без которой ничто не подвинется вперед. Это сила нравственная (force marale), действующая на ум и на сердце, как сила тяготения действует на рычаг и колесо, т.е. на силу грубую (force brute). — Все великие мужи действовали на массы людей силою нравственною, зная, что без душевного участия масс невозможно произвести ничего великого, и что все величие состоит в том, чтоб уметь подчинить волю и страсти масс своей воле. Так действовал Наполеон, как уже выше сказано об этом, и так действовал император Александр, в борьбе с Наполеоном. — Все было устремлено, в 1807 году, к воспламенению умов в России к этой гигантской борьбе, и к этой цели употреблено единственное и специальное средство: литература, или письмена. Литература для нравственной силы, есть то же, что рычаг и колесо для силы тяготения — т.е. средство к двиганию тяжестей. Кто не понимает меня, о том я крайне сожалею!

Манифесты, прокламации, театр, журналы, брошюры возжигали умы и сердца. В полках русской гвардии песенники пели стихи, сочиненные Сергеем Никифоровичем Мариным, и под голос этой музыки, не знаю кем сочиненной, войско маршировало на парадах и ученьях. Сам удивляюсь, как я, по прошествии многих лет, сохранил твердо в памяти и стихи и музыку этого марша! У брата Сергея Никифоровича, генерал-майора Аполлона Никифоровича Марина, нашелся список этих стихов, искаженный и без трех последних куплетов. О музыке ни слуху, ни духу. Ее забыли! Я восстановил, из памяти, настоящий текст стихов, а даровитый Г. Кажинский с голоса моего написал ноты для фортепиано. Вот этот знаменитый, в свое время, марш.

Марш русской гвардии, в 1807 году

Пойдем, братцы, за границу,
Бить отечества врагов.
Вспомним матушку царицу,
Вспомним век ее каков!

Славный век Екатерины
Нам напомнит каждый шаг,
Вот поля, леса, долины,
Где бежал от русских враг!

Вот Суворов где сражался!
Вот Румянцев где разил!
Каждый воин отличался,
Путь ко славе находил.

Каждый воин дух геройский
Среди мест сих доказал,
И как славны наши войски,
Целый свет об этом знал.

Между славными местами,
Устремимся дружно в бой!
С лошадиными хвостами
Побежит француз домой!

За французом, мы дорогу
И к Парижу будем знать.
Там начальник, понемногу,
Каждому позволит брать.

Там-то мы обогатимся,
В прах разбив богатыря,
И тогда повеселимся
За народ свой и царя!

Стихи эти удивительно характеризуют тогдашнюю эпоху. С.Н. Марин намекает на французские лошадиные хвосты, которыми осенены были каски французских кирасиров и драгунов и придавая им ужасный вид, когда они неслись в атаку, производили сильное впечатление в противном войске. — Добыча, в то время, еще входила в расчет воина; но С.Н. Марин, предсказав, что русские узнают дорогу к Парижу, не угадал, что великодушный Александр не позволит никому брать, и что русское войско, по воле своего государя, подаст всем народам благородный пример воинской дисциплины, бескорыстия и уважения собственности мирного гражданина в неприятельской земле.

Наконец мы дождались блаженной минуты выступления в поход, и Уланский его высочества полк вышел из Стрельни 2 февраля 1807 года, по Рижскому тракту. — Его высочество цесаревич, хотя командовал всем гвардейским корпусом, но, в звании шефа нашего полка, шел с нами, верхом перед полком, не оставляя полка до самой прусской границы.

Началась для меня новая жизнь — и самостоятельность! — Одно существо в мире пролило слезы при прощании со мною: добрая сестра моя Антонина, которую я любил более всей моей родни, потому что жил с нею вместе, почти неразлучно, от первого детства до выпуска моего в офицеры, и потому что у нее была ангельская душа. — "Береги себя, друг мой!" сказала она мне, сквозь слезы: — "ты еще так молод!" — И точно я был дитя: мне был только семнадцатый год от роду! Школьные идеи вертелись у меня в голове, и я отвечал, преважно, спартанским выражением: с щитом или на щите! — Теперь мне смешно, когда я подумаю об этом! Бедный корнет, я думал, что и мой меч должен иметь свое значение на весах всемирной политики! — Все же лучше, если человек принимается за дело с любовью! Один энтузиаст — искра, а сто тысяч энтузиастов — Везувий!

← Ф.В. Булгарин. Воспоминания. Часть I

Ф.В. Булгарин. Воспоминания. Часть III →

Впервые опубликовано отдельным изданием в шести томах. Изд. М.Д. Ольхина. СПб. 1846-1849. Часть вторая.

Булгарин Фаддей Венедиктович (1789-1859) писатель, журналист, критик, основоположник авантюрного романа, фантастического романа, фельетона и нравоописательного очерка в русской литературе, издатель первого в России театрального альманаха.

Ф.В. Булгарин
Воспоминания

Часть II

На главную

Произведения Ф.В. Булгарина

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Эпилог

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ЭПИЛОГ

На главную

Произведения Ф.В. Булгарина

Ф.В. БулгаринВоспоминания

Часть II

На главную

Произведения Ф.В. Булгарина

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Эпилог

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ЭПИЛОГ

На главную

Произведения Ф.В. Булгарина

Ф.В. Булгарин
Воспоминания