Генри Лонгфелло
Песнь о Гайавате

Перевод И. А. Бунина

На главную

Произведения Генри Лонгфелло

Произведения И.А. Бунина

СОДЕРЖАНИЕ

      Вступление

      Если спросите — откуда
      Эти сказки и легенды
      С их лесным благоуханьем,
      Влажной свежестью долины,
      Голубым дымком вигвамов,
      Шумом рек и водопадов,
      Шумом, диким и стозвучным,
      Как в горах раскаты грома? —
      Я скажу вам, я отвечу:

      «От лесов, равнин пустынных,
      От озёр Страны Полночной,
      Из страны Оджибуэев,
      Из страны Дакотов диких,
      С гор и тундр, с болотных топей,
      Где среди осоки бродит
      Цапля сизая, Шух-шух-га.
      Повторяю эти сказки,
      Эти старые преданья
      По напевам сладкозвучным
      Музыканта Навадаги».

      Если опросите, где слышал,
      Где нашёл их Навадага, —
      Я скажу вам, я отвечу:
      «В гнёздах певчих птиц, по рощам,
      На прудах, в норах бобровых,
      На лугах, в следах бизонов,
      На скалах, в орлиных гнёздах.

      Эти песни раздавались
      На болотах и на топях,
      В тундрах севера печальных:
      Читовейк, зуек, там пел их,
      Манг, нырок, гусь дикий, Вава,
      Цапля сизая, Шух-шух-га,
      И глухарка, Мушкодаза».

      Если б дальше вы спросили:
      «Кто же этот Навадага?
      Расскажи про Навадагу!» —
      Я тотчас бы вам ответил
      На вопрос такою речью:

      «Средь долины Тавазэнта,
      В тишине лугов зелёных,
      У излучистых потоков,
      Жил когда-то Навадага.
      Вкруг индейского селенья
      Расстилались нивы, долы,
      А вдали стояли сосны,
      Бор стоял, зелёный—летом,
      Белый — в зимние морозы,
      Полный вздохов, полный песен.

      Те весёлые потоки
      Были видны на долине
      По разливам их — весною,
      По ольхам сребристым — летом.
      По туману — в день осенний,
      По руслу — зимой холодной.
      Возле них жил Навадага
      Средь долины Тавазэнта,
      В тишине лугов зелёных.

      Там он пел о Гайавате,
      Пел мне Песнь о Гайавате,—
      О его рожденье дивном,
      О его великой жизни:
      Как постился и молился,
      Как трудился Гайавата,
      Чтоб народ его был счастлив,
      Чтоб он шёл к добру и правде».

      Вы, кто любите природу —
      Сумрак леса, шопот листьев,
      В блеске солнечном долины,
      Бурный ливень и метели,
      И стремительные реки
      В неприступных дебрях бора,
      И в горах раскаты грома,
      Что, как хлопанье орлиных
      Тяжких крыльев, раздаются, —
      Вам принёс я эти саги,
      Эту Песнь о Гайавате!

      Вы, кто любите легенды
      И народные баллады,
      Этот голос дней минувших,
      Голос прошлого, манящий
      К молчаливому раздумью,
      Говорящий так по-детски,
      Что едва уловит ухо,
      Песня это, или сказка, —
      Вам из диких стран принёс я
      Эту Песнь о Гайавате!

      Вы, в чьём юном, чистом сердце
      Сохранилась вера в бога,
      В искру божью в человеке;
      Вы, кто помните, что вечно
      Человеческое сердце
      Знало горести, сомненья
      И порывы к светлой правде,
      Что в глубоком мраке жизни
      Нас ведёт и укрепляет
      Провидение незримо, —
      Вам бесхитростно пою я
      Эту Песнь о Гайавате!

      Вы, которые, блуждая
      По околицам зелёным,
      Где, склонившись на ограду,
      Поседевшую от моха,
      Барбарис висит, краснея, —
      Забываетесь порою
      На запущенном погосте
      И читаете в раздумье
      На могильном камне надпись,
      Неумелую, простую,
      Но исполненную скорби,
      И любви, и чистой веры, —
      Прочитайте эти руны,
      Эту Песнь о Гайавате!

      Трубка Мира

      На горах Большой Равнины,
      На вершине Красных Камней,
      Там стоял Владыка Жизни,
      Гитчи Манито могучий,
      И с вершины Красных Камней
      Созывал к себе народы,
      Созывал людей отвсюду.

      От следов его струилась,
      Трепетала в блеске утра
      Речка, в пропасти срываясь,
      Ишкудой, огнём, сверкая.
      И перстом Владыка Жизни
      Начертал ей по долине
      Путь излучистый, сказавши:
      «Вот твой путь отныне будет!»

      От утёса взявши камень,
      Он слепил из камня трубку
      И на ней фигуры сделал.
      Над рекою, у прибрежья,
      На чубук тростинку вырвал.
      Всю в зелёных, длинных листьях
      Трубку он набил корою,
      Красной ивовой корою,
      И дохнул на лес соседний.
      От дыханья ветви шумно
      Закачались и, столкнувшись,
      Ярким пламенем зажглися;
      И, на горных высях стоя,
      Закурил Владыка Жизни
      Трубку Мира, созывая
      Все народы к совещанью.

      Дым струился тихо, тихо
      В блеске солнечного утра:
      Прежде — тёмною полоской,
      После — гуще, синим паром,
      Забелел в лугах клубами,
      Как зимой вершины леса,
      Плыл всё выше, выше, выше, —
      Наконец, коснулся неба
      И волнами в сводах неба
      Раскатился над землёю.

      Из долины Тавазэнта,
      Из долины Вайоминга,
      Из лесистой Тоскалузы,
      От Скалистых Гор далёких,
      От озёр Страны Полночной, —
      Все народы увидали
      Отдалённый дым Покваны,
      Дым призывный Трубки Мира.

      И пророки всех народов
      Говорили: «То Поквана!
      Этим дымом отдалённым,
      Что сгибается, как ива,
      Как рука, кивает, манит,
      Гитчи Манито могучий
      Племена людей сзывает,
      На совет зовёт народы».

      Вдоль потоков, по равнинам,
      Шли вожди от всех народов,
      Шли Чоктосы и Команчи,
      Шли Шошоны и Омоги,
      Шли Гуроны и Мэндэны,
      Делавэры и Могоки,
      Черноногие и Поны,
      Оджибвеи и Дакоты —
      Шли к горам Большой Равнины,
      Пред лицо Владыки Жизни.

      И в доспехах, в ярких красках, —
      Словно осенью деревья,
      Словно небо на рассвете,—
      Собрались они в долине,
      Дико глядя друг на друга;
      В их очах — смертельный вызов,
      В их сердцах — вражда глухая,
      Вековая жажда мщенья —
      Роковой завет от предков.

      Гитчи Манито всесильный,
      Сотворивший все народы,
      Поглядел на них с участьем,
      С отчей жалостью, с любовью, —
      Поглядел на гнев их лютый,
      Как на злобу малолетних,
      Как на ссору в детских играх.

      Он простёр к ним сень десницы,
      Чтоб смягчить их нрав упорный,
      Чтоб смирить их пыл безумный
      Мановением десницы.
      И величественный голос,
      Голос, шуму вод подобный,
      Шуму дальних водопадов,
      Прозвучал ко всем народам,
      Говоря: «О дети, дети!
      Слову мудрости внемлите,
      Слову кроткого совета
      От того, кто всех вас создал!

      Дал я земли для охоты,
      Дал для рыбной ловли воды,
      Дал медведя и бизона,
      Дал оленя и косулю,
      Дал бобра вам и казарку;
      Я наполнил реки рыбой,
      А болота—дикой птицей.
      Что ж ходить вас заставляет
      На охоту друг за другом?

      Я устал от ваших распрей,
      Я устал от ваших споров.
      От борьбы кровопролитной,
      От молитв о кровной мести.
      Ваша сила — лишь в согласье,
      А бессилие—в разладе.
      Примиритеся, о дети!
      Будьте братьями друг другу!

      И придёт Пророк на землю
      И укажет путь к спасенью;
      Он наставником вам будет,
      Будет жить, трудиться с вами.
      Всем его советам мудрым
      Вы должны внимать покорно —
      И умножатся все роды,
      И настанут годы счастья.
      Если ж будете вы глухи, —
      Вы погибнете в раздорах!

      Погрузитесь в эту реку,
      Смойте краски боевые,
      Смойте с пальцев пятна крови;
      Закопайте в землю луки,
      Трубки сделайте из камня,
      Тростников для них нарвите,
      Ярко перьями украсьте,
      Закурите Трубку Мира
      И живите впредь, как братья!»

      Так сказал Владыка Жизни.
      И все воины на землю
      Тотчас кинули доспехи,
      Сняли все свои одежды,
      Смело бросилися в реку,
      Смыли краски боевые.
      Светлой, чистою волною
      Выше их вода лилася —
      От следов Владыки Жизни.
      Мутной, красною волною
      Ниже их вода лилася,
      Словно смешанная с кровью.

      Смывши краски боевые,
      Вышли воины на берег,
      В землю палицы зарыли,
      Погребли в земле доспехи.
      Гитчи Манито могучий,
      Дух Великий и Создатель,
      Встретил воинов улыбкой.

      И в молчанье все народы
      Трубки сделали из камня,
      Тростников для них нарвали,
      Чубуки убрали в перья
      И пустились в путь обратный —
      В ту минуту, как завеса
      Облаков заколебалась
      И в дверях отверстых неба
      Гитчи Манито сокрылся,
      Окружён клубами дыма
      От Покваны, Трубки Мира.

      Четыре ветра

      «Слава, слава, Мэджекивис!» —
      Старцы, воины кричали
      В день, когда он возвратился
      И принёс Священный Вампум
      Из далёких стран Вабассо, —
      Царства кролика седого,
      Царства Северного Ветра.

      У Великого Медведя
      Он украл Священный Вампум,
      С толстой шеи Мише-Моквы,
      Пред которым трепетали
      Все народы, снял он Вампум
      В час, когда на горных высях
      Спал медведь, тяжёлый, грузный,
      Как утёс, обросший мохом,
      Серым мохом в бурых пятнах.

      Тихо он к нему подкрался,
      Так подкрался осторожно,
      Что его почти касались
      Когти красные медведя,
      А горячее дыханье
      Обдавало жаром руки.
      Осторожно снял он Вампум
      По ушам, по длинной морде
      Исполина Мише-Моквы;
      Ничего не услыхали
      Уши круглые медведя,
      Ничего не разглядели
      Глазки сонные — и только
      Из ноздрей его дыханье
      Обдавало жаром руки.

      Кончив, палицей взмахнул он,
      Крикнул громко и протяжно
      И ударил Мише-Мокву
      В середину лба с размаху,
      Между глаз ударил прямо!

      Словно громом оглушённый,
      Приподнялся Мише-Моква,
      Но едва вперёд подался,
      Затряслись его колени,
      И со стоном, как старуха,
      Сел на землю Мише-Моква.
      А могучий Мэджекивис
      Перед ним стоял без страха,
      Над врагом смеялся громко,
      Говорил с пренебреженьем:

      «О медведь! Ты—Шогодайя!
      Всюду хвастался ты силой,
      А как баба, как старуха,
      Застонал, завыл от боли.
      Трус! Давно уже друг с другом
      Племена враждуют наши,
      Но теперь ты убедился,
      Кто бесстрашней и сильнее.
      Уходите прочь с дороги,
      Прячьтесь в горы, в лес скрывайтесь!
      Если б ты меня осилил,
      Я б не крикнул, умирая,
      Ты же хнычешь предо мною
      И своё позоришь племя,
      Как трусливая старуха,
      Как презренный Шогодайя».

      Кончив, палицей взмахнул он,
      Вновь ударил Мише-Мокву
      В середину лба с размаху,
      И, как лёд под рыболовом,
      Треснул череп под ударом.
      Так убит был Мише-Моква,
      Так погиб Медведь Великий,
      Страх и ужас всех народов.

      «Слава, слава, Мэджекивис! —
      Восклицал народ в восторге. —
      Слава, слава, Мэджекивис!
      Пусть отныне и вовеки
      Ветром Запада он будет,
      Властелином над ветрами!»
      И могучий Мэджекивис
      Стал владыкой над ветрами.
      Ветер Западный оставил
      Он себе, другие отдал
      Детям: Вебону — Восточный,
      Шавондази — тёплый Южный,
      А Полночный Ветер дикий
      Злому дал Кабибонокке.

      Молод и прекрасен Вебон!
      Это он приносит утро
      И серебряные стрелы
      Сыплет, сумрак прогоняя,
      По холмам и по долинам;
      Это Вебона ланиты
      На заре горят багрянцем,
      А призывный голос будит
      И охотника, и зверя.

      Одинок на небе Вебон!
      Для него все птицы пели,
      Для него цветы в долинах.
      Разливали сладкий запах,
      Для него шумели реки,
      Рощи тёмные вздыхали,
      Но всегда был грустен Вебон:
      Одинок он был на небе.

      Утром раз, на землю глядя,
      В час, когда спала деревня
      И туман, как привиденье,
      Над рекой блуждал, белея,
      Он увидел, что в долине
      Ходит дева, — собирает
      Камыши и длинный шпажник
      Над рекою по долине.

      С той поры, на землю глядя,
      Только очи голубые
      Видел Вебон на рассвете:
      Как два озера лазурных,
      На него они смотрели,
      И задумчивую деву,
      Что к нему стремилась сердцем,
      Полюбил прекрасный Вебон:
      Оба были одиноки,
      На земле—она, он—в небе.

      Он возлюбленную нежил
      И ласкал улыбкой солнца,
      Нежил вкрадчивою речью,
      Тихим вздохом, тихой песней
      Тихим топотом деревьев,
      Ароматом белых лилий.
      К сердцу милую привлёк он,
      Ярким пурпуром окутал —
      И она затрепетала
      На груди его звездою.
      Так доныне неразлучно
      В небесах они проходят:
      Вебон, рядом Вебон-Аннонг —
      Вебон и Звезда Рассвета.

      В ледяных горах, в пустыне,
      В царстве кролика, Вабассо,
      В царстве вечной снежной вьюги,
      Обитал Кабибонокка.
      Это он осенней ночью
      Разрисовывает листья
      Краской жёлтой и багряной,
      Это он приносит вьюги,
      По лесам шипит и свищет,
      Покрывает льдом озёра,
      Гонит чаек острокрылых,
      Гонит цаплю и баклана
      В камыши, в морские бухты,
      В гнёзда их на тёплом юге.

      Вышел раз Кабибонокка
      Из своих чертогов снежных
      Меж горами ледяными,
      Устремился с воем к югу
      По замёрзшим, белым тундрам,
      И, осыпанные снегом,
      Волоса его — рекою,
      Чёрной, зимнею рекою
      По земле за ним струились.

      В тростниках, среди осоки,
      На замёрзших, белых тундрах
      Жил там Шингебис, морянка.
      Одиноко в белых тундрах
      Проводил он зиму эту:
      Братья Шингебиса были
      В тёплых странах Шавондази.

      И вскричал Кабибонокка
      В лютом гневе: «Кто дерзает
      Презирать Кабибонокку?
      Кто осмелился остаться
      В царстве Северного Ветра,
      Если Вава и Шух-шух-га,
      Если дикий гусь и цапля
      Уж давно на юг умчались?
      Я пойду к его вигваму,
      Я очаг его разрушу!»

      И пришёл во мраке ночи
      Ко врагу Кабибонокка.
      Он намёл сугробы снега,
      Завывал в трубе вигвама,
      Потрясал его свирепо,
      Рвал дверные занавески.
      Шингебис не испугался,
      Шингебис его не слушал!
      В очаге его играло
      Пламя яркое, и рыбу
      Ел он с песнями и смехом.

      Ворвался тогда в жилище
      Дикий, злой Кабибонокка;
      Шингебис от стужи вздрогнул
      В ледяном его дыханье,
      Но попрежнему смеялся,
      Но попрежнему пел громко:
      Он костёр поправил только,
      Чтоб костёр горел светлее,
      Чтоб кидало пламя искры.

      И с чела Кабибонокки,
      С кос его в снегу холодном
      Стали падать капли пота,
      Как весною каплет с крыши
      Иль с ветвей болиголова.
      Побеждённый этим жаром,
      Раздражённый этим пеньем,
      Он вскочил и из вигвама
      В поле бросился, шагая
      По рекам и по озёрам:
      На борьбу над белой тундрой
      Вызывал врага коварно.

      Но без страха, без боязни
      Вышел Шингебис на битву;
      До рассвета он боролся
      С Ветром Северным над тундрой,
      До утра когтями бился
      Шингебис с Кабибоноккой.
      И без сил Кабибонокка
      Отступил в свои владенья,
      Со стыдом бежал по тундрам
      В царство кролика, Вабассо,
      А за ним всё раздавались
      Хохот, песни и насмешки.

      Шавондази, тучный, сонный,
      Обитал на дальнем юге,
      Где в дремотном блеске солнца
      Круглый год царило лето.
      Это он шлёт птиц весною,
      Шлёт к нам ласточку, шлёт Шошо,
      Шлёт Овейсу, трясогузку,
      Опечи шлёт, реполова,
      Гуся, Ваву, шлёт на север,
      Шлёт табак душистый, дыни,
      Виноград в багряных гроздьях.

      Дым из трубки Шавондази
      Небеса туманит паром,
      Наполняет негой воздух,
      Тусклый блеск даёт озёрам,
      Очертанья гор смягчает,
      Веет нежной лаской лета
      В тёплый Месяц Светлой Ночи,
      В Месяц Лыж зимой холодной.

      Беззаботный Шавондази!
      Лишь одно узнал он горе,
      Лишь одну печаль изведал.
      Раз, смотря на север с юга,
      Далеко в степных равнинах
      Он увидел утром деву,
      Деву с гибким, стройным станом,
      Одинокую в равнинах.
      Был на ней наряд зелёный,
      И как солнце были косы.

      День за днём потом смотрел он,
      День за днём вздыхал он страстно
      День за днём всё больше сердце
      Разгоралось в нём любовью
      К деве нежной, златокудрой.
      Но ленив и неподвижен
      Был беспечный Шавондази,
      Да, ленив и слишком тучен:
      К милой он пойти всё медлил,
      Он сидел, вздыхая страстно,
      И всё только любовался
      Златокудрой девой прерий.

      Наконец, однажды утром
      Увидал он, что поблекли
      Кудри русые у милой, —
      Словно первый снег, белеют.
      О мой брат из Стран Полночных,
      Из далёких стран Вабассо,
      Царства Северного Ветра!
      Ты украл мою невесту,
      Завладел моею милой,
      Обольстил её своею
      Сказкой Северного Ветра!»

      Так несчастный Шавондази
      Изливал свои страданья,
      И бродил в равнинах знойный
      Южный Ветер, полный вздохов,
      Страстных вздохов Шавондази.
      И наполнился весь воздух,
      Словно снегом, белым пухом:
      Погубили вздохи ветра
      Деву с русыми кудрями,
      И от взоров Шавондази
      Навсегда сокрылась дева.

      О мечтатель Шавондази!
      Не по девушке вздыхал ты,
      Не на женщину смотрел ты, —
      На цветок, на одуванчик;
      О цветке вздыхал ты страстно,
      На цветок глядел всё лето
      День за днём с любовью томной.
      И сгубил его навеки,
      В поле вздохами развеял.
      Бедный, бедный Шавондази!

      Детство Гайаваты

      В летний вечер, в полнолунье,
      В незапамятное время,
      В незапамятные годы,
      Прямо с месяца упала
      К нам прекрасная Нокомис,
      Дочь ночных светил, Нокомис.

      Как дитя, она играла,
      На ветвях на виноградных
      Меж подруг своих качалась,
      И одна из них, сгорая
      Злобой ревности и мести,
      Эти ветви подрубила,
      И на Мускодэ упала,
      На цветущую долину,
      Замирая от испуга,
      Летним вечером Нокомис.
      «Вон звезда упала с неба!»—
      Говорил народ в селеньях.

      Там, на мягких мхах и травах,
      Там, среди стыдливых лилий,
      В тихой Мускодэ, в долине,
      В звёздном блеске, в лунном свете.
      Стала матерью Нокомис,
      Назвала дочь первородной —
      Назвала её Веноной,
      И, как лилия в долине,
      Расцвела её Венона:
      Стала гибкой, стала стройной,
      Точно лунный свет, прекрасной,
      Точно звёздный отблеск, нежной.

      И Нокомис часто стала
      Говорить, твердить Веноне:
      «О, страшись, остерегайся
      Мэджекивиса, Венона!
      Никогда его не слушай,
      Не гуляй одна в долине,
      Не ложись в траве меж лилий!»

      Но не слушалась Венона,
      Не внимала мудрой речи,
      И пришёл к ней Мэджекивис,
      Тёмным вечером подкрался,
      С тихим шопотом склоняя
      На лугу цветы и травы.
      Там прекрасная Венона
      Меж цветов одна лежала,
      Там нашёл её коварный
      Ветер Западный — и начал
      Очаровывать Венону
      Сладкой речью, нежной лаской —
      И родился сын печали,
      Нежной страсти и печали,
      Дивной тайны — Гайавата.

      Так родился Гайавата;
      А коварный Мэджекивис,
      Бессердечный Мэджекивис
      Уж покинул дочь Нокомис,
      И недолго после билось
      Сердце нежное Венопы:
      Умерла она в печали.

      Долго с криками рыдала,
      Долго плакала Нокомис:
      «О, зачем жестокий Погок
      Не меня унёс с собою?
      Лучше б мне лежать в могиле!
      Вагономин, вагономин!»

      На прибрежье Гитчи-Гюми,
      Светлых вод Большого Моря,
      С юных дней жила Нокомис,
      Дочь ночных светил, Нокомис.
      Позади её вигвама
      Тёмный лес стоял стеною —
      Чащи тёмных, мрачных сосен,
      Чащи елей в красных шишках,
      А пред ним прозрачной влагой
      На песок плескались волны,
      Блеском солнца зыбь сверкала
      Светлых вод Большого Моря.

      Там, в тиши лесов и моря,
      Внука няньчила Нокомис,
      В люльке липовой качала,
      Устланной кугой и мохом,
      Крепко связанной ремнями,
      И, качая, говорила:
      «Спи! А то отдам медведю!»
      Там, баюкая, певала:
      «Эва-ия, мой совёнок!
      Что там светится в вигваме?
      Чьи глаза блестят в вигваме?
      Эва-ия, мои совёнок!»

      Много-много рассказала
      О звездах ему Нокомис;
      Показала хвост кометы, —
      Ишкуду в огнистых косах,
      Показала Танец Духов,
      Их блистающие рати
      В небесах Страны Полночной,
      В Месяц Лыж морозной ночью;
      Показала серебристый
      Путь всех призраков и духов —
      Белый путь на тёмном небе,
      Полном призраков и духов.

      Вечерами, тёплым летом,
      У дверей сидел малютка,
      Слушал тихий ропот сосен,
      Слушал тихий плеск прибоя,
      Звуки дивных слов и песен:
      «Минни-вава!» — пели сосны,
      «Мэдвэй-ошка!» — пели волны.

      Видел мушку, Ва-ва-тэйзи,
      Что, сверкая белой искрой,
      Светит в сумраке вечернем
      Над травою и кустами,
      И тихонько пел ей песню,
      Что Нокомис научила:
      «Ва-ва-тэйзи, Ва-ва-тэйзи!
      Крошка, огненная мушка,
      Крошка, белый огонёчек!
      Потанцуй ещё немножко,
      Посвети мне, попрыгунья,
      Белой искоркой своею:
      Скоро я в постельку лягу,
      Скоро я закрою глазки!»

      Видел, как над Гитчи-Гюми,
      Отражаясь в Гитчи-Гюми,
      Подымался полный месяц,
      Видел тень на нём и пятна
      И шептал: «Что там, Нокомис?»
      А Нокомис отвечала:
      «Раз один сердитый воин
      Подхватил старуху-бабку
      И швырнул её на небо,
      Зашвырнул на месяц прямо.
      Так она там и осталась».

      Видел радугу на небе,
      На востоке, и тихонько
      Говорил: «Что там, Нокомис?»
      А Нокомис отвечала:
      «Это Мускодэ на небе;
      Все цветы лесов зелёных,
      Все болотные кувшинки,
      На земле когда увянут,
      Расцветают снова в небе».

      Если сов он слышал в полночь, —
      Вой и хохот в чаще леса,
      Он дрожа кричал: «Кто это?»
      Он шептал: «Что там, Нокомис?»
      А Нокомис отвечала:
      «Это совы собралися
      И по-своему болтают,
      Это ссорятся совята!»

      Так малютка, внук Нокомис,
      Изучил весь птичий говор,
      Имена их, все их тайны:
      Как они вьют гнёзда летом,
      Где живут они зимою;
      Часто с ними вёл беседы,
      Звал их всех: «мои цыплята».

      Всех зверей язык узнал он,
      Имена их, все их тайны:
      Как бобёр жилище строит,
      Где орехи белка прячет,
      Отчего резва косуля,
      Отчего труслив Вабассо;
      Часто с ними вёл беседы,
      Звал их: «братья Гайаваты».

      И рассказчик сказок Ягу,
      Говорун, хвастун великий,
      Много по свету бродивший,
      Верный друг Нокомис старой,
      Сделал лук для Гайаваты:
      Лук из ясени он сделал,
      Стрелы сделал он из дуба,
      Наконечники — из яшмы,
      Тетиву —из кожи лани.

      И сказал он Гайавате:
      «Ну, мой сын, иди скорее
      В лес, где держатся олени.
      Застрели-ка там косулю
      С разветвлёнными рогами».

      Гордо взял свой лук и стрелы
      Гайавата и отважно
      В лес пустился; птицы звонко
      Пели, по лесу порхая.
      «Не стреляй в нас, Гайавата!» —
      Опечи пел красногрудый;
      «Не стреляй в нас, Гайавата!» —
      Пел Овейса синепёрый.

      На дубу над Гайаватой
      Вниз и вверх скакала белка,
      Меж зелёных листьев дуба
      С кашлем прыгала, смеялась
      И, смеясь, пробормотала:
      «Пощади, о Гайавата!»

      И вприпрыжку белый кролик
      Робко бросился с тропинки,
      Стал вдали на задних лапках
      И охотнику промолвил,
      Хоть и в шутку, но трусливо:
      «Пощади, о Гайавата!»

      Но не слушал Гайавата,—
      Точно сонный, брёл он лесом,
      Думал только об олене,
      След его искал глазами,
      След, что вёл к речному броду,
      По тропе к речному броду.

      За ольховыми кустами
      Сел и выждал он оленя,
      Увидал два глаза в чаще,
      Увидал над ней два рога,
      Ноздри, поднятые к ветру,
      Увидал и морду зверя,
      Под листвою, в пятнах света,
      И, как лёгкий лист берёзы,
      Сердце в нём затрепетало,
      Как ольха, весь задрожал он,
      Увидав над бродом зверя.

      На одно колено ставши,
      Он прицелился в оленя.
      Только ветка шевельнулась,
      Только листик закачался,
      Но олень уж встрепенулся,
      Отшатнувшись, топнул в землю,
      Чутко встал, подняв копыто,
      Прыгнул, точно ждал удара.

      Ах, он шёл навстречу смерти!
      Как оса, стрела запела,
      Как оса, в него впилася!

      Мёртвый он лежал у брода,
      Меж деревьев, над рекою;
      Сердце в нём уже не билось,
      Но зато у Гайаваты
      Сердце так и трепетало,
      Как домой он нёс оленя
      И ему рукоплескали
      Старый Ягу и Нокомис.

      Из оленьей пёстрой шкуры
      Внуку плащ Нокомис сшила,
      Созвала соседей в гости,
      Пир дала в честь Гайаваты.
      Вся деревня собралася,
      Все соседи называли
      Гайавату храбрым, сильным —
      Сон-джи-тэгэ, Ман-го-тэйзи!

      Гайавата и Мэджекивис

      Миновали годы детства,
      Возмужал мой Гайавата;
      Игры юности беспечной,
      Стариков житейский опыт,
      Труд, охотничьи сноровки —
      Всё постиг он, всё изведал.

      Резвы ноги Гайаваты!
      Запустив стрелу из лука,
      Он бежал за ней так быстро,
      Что стрелу опережал он.
      Мощны руки Гайаваты!
      Десять раз, не отдыхая,
      Мог согнуть он лук упругий
      Так легко, что догоняли
      На лету друг друга стрелы.

      Рукавицы Гайаваты,
      Рукавицы, Минджикэвон,
      Из оленьей мягкой шкуры,
      Обладали дивной силой:
      Сокрушать он мог в них скалы,
      Раздроблять в песчинки камни.
      Мокасины Гайаваты
      Из оленьей мягкой шкуры
      Волшебство в себе таили:
      Привязавши их к лодыжкам,
      Прикрепив к ногам ремнями,
      С каждым шагом Гайавата
      Мог по целой миле делать.

      Об отце своём нередко
      Он расспрашивал Нокомис,
      И поведала Нокомис
      Внуку тайну роковую:
      Рассказала, как прекрасна,
      Как нежна была Венона,
      Как сгубил её изменой
      Вероломный Мэджекивис,
      И, как уголь, разгорелось
      Гневом сердце Гайаваты.

      Он сказал Нокомис старой:
      «Я иду к отцу, Нокомис,
      Я хочу его проведать
      В царстве Западного Ветра,
      У преддверия Заката».

      Из вигвама выходил он,
      Снарядившись в путь далёкий,
      В рукавицах, Минджикэвон.
      И волшебных мокасинах.
      Весь наряд его богатый
      Из оленьей мягкой шкуры
      Зернью вампума украшен
      И щетиной дикобраза.
      Голова его — в орлиных
      Развевающихся перьях,
      За плечом его, в колчане—
      Из дубовых веток стрелы,
      Оперённые искусно
      И оправленные в яшму,
      А в руках его — упругий
      Лук из ясеня, согнутый
      Тетивой из жил оленя.

      Осторожная Нокомис
      Говорила Гайавате:
      «Не ходи, о Гайавата,
      В царство Западного Ветра:
      Он убьёт тебя коварством,
      Волшебством своим погубит».

      Но отважный Гайавата
      Не внимал её советам,
      Уходил он от вигвама,
      С каждым шагом делал милю.
      Мрачным лес ему казался,
      Мрачным — свод небес над лесом,
      Воздух — душным и горячим,
      Полным дыма, полным гари,
      Как в пожар лесов и прерий:
      Словно уголь, разгоралось
      Гневом сердце Гайаваты.

      Так держал он путь далёкий
      Всё на запад и на запад
      Легче быстрого оленя,
      Легче лани и бизона,
      Переплыл он Эсконабо,
      Переплыл он Миссисипи,
      Миновал Степные Горы,
      Миновал степные страны
      И Лисиц, и Черноногих,
      И пришёл к Горам Скалистым,
      В царство Западного Ветра,
      В царство бурь, где на вершинах
      Восседал Владыка Ветров,
      Престарелый Мэджекивис.

      С тайным страхом Гайавата
      Пред отцом остановился:
      Дико в воздухе клубились,
      Облаками развевались
      Волоса его седые,
      Словно снег, они блестели,
      Словно пламенные косы
      Ишкуды, они сверкали.

      С тайной радостью увидел
      Мэджекивис Гайавату:
      Это молодости годы
      Перед ним воскресли к жизни,
      Это встала из могилы
      Красота Веноны нежной.

      «Будь здоров, о Гайавата! —
      Так промолвил Мэджекивис:—
      Долго ждал тебя я в гости
      В царство Западного Ветра!
      Годы старости — печальны,
      Годы юности — отрадны.
      Ты напомнил мне былое,
      Юность пылкую напомнил
      И прекрасную Венону!»

      Много дней прошло в беседе,
      Долго мощный Мэджекивис
      Похвалялся Гайавате
      Прежней доблестью своею,
      Приключеньями былыми,
      Непреклонною отвагой;
      Говорил, что дивной силой
      Он от смерти заколдован.

      Молча слушал Гайавата,
      Как хвалился Мэджекивйс,
      Терпеливо и с улыбкой
      Он сидел и молча слушал.
      Ни угрозой, ни укором,
      Ни одним суровым взглядом
      Он не выказал досады,
      Но, как уголь, разгоралось
      Гневом сердце Гайаваты.

      И сказал он: «Мэджекивис!
      Неужель ничто на свете
      Погубить тебя не может?»
      И могучий Мэджекивис
      Величаво, благосклонно
      Отвечал: «Ничто на свете,
      Кроме вон того утёса,
      Кроме Вавбика, утёса!»
      И, взглянув на Гайавату
      Взором мудрости спокойной,
      По-отечески любуясь
      Красотой его и мощью,
      Он сказал: «О Гайавата!
      Неужель ничто на свете
      Погубить тебя не может?»

      Помолчал одну минуту
      Осторожный Гайавата,
      Помолчал, как бы в сомненье,
      Помолчал, как бы в раздумье,
      И сказал: «Ничто на свете.
      Лишь один тростник, Эпоква,
      Лишь вон тот камыш высокий!»
      И как только Мэджекивис,
      Встав, простер к Эпокве руку,
      Гайавата в страхе крикнул,
      В лицемерном страхе крикнул:
      «Каго, каго! — Не касайся!»
      «Полно! — молвил Мэджекивис, —
      Успокойся, — я не трону».

      И опять они беседу
      Продолжали; говорили
      И о Вебоне прекрасном,
      И о тучном Шавондази,
      И о злом Кабибонокке;
      Говорили о Веноне,
      О её рожденье дивном,
      О её кончине грустной, —
      Обо всё, что рассказала
      Внуку старая Нокомис.

      И воскликнул Гайавата:
      «О коварный Мэджекивис!
      Это ты убил Венону,
      Ты сорвал цветок весенний,
      Растоптал его ногами!
      Признавайся! Признавайся!»
      И могучий Мэджекивис
      Тихо голову седую
      Опустил в тоске глубокой,
      В знак безмолвного согласья.

      Быстро встал тогда, сверкал
      Грозным взором, Гайавата,
      На утёс занёс он руку
      В рукавице, Минджикэвон,
      Разломил его вершину,
      Раздробил его в осколки,
      Стал в отца швырять свирепо:
      Словно уголь, разгорелось
      Гневом сердце Гайаваты.

      Но могучий Мэджекивис
      Камни гнал назад дыханьем,
      Бурей гневного дыханья
      Гнал назад, на Гайавату.
      Он схватил рукой Эпокву,
      Вырвал с мочками, с корнями, —
      Над рекой из вязкой тины
      Вырвал бешено Эпокву
      Он под хохот Гайаваты.

      И начался бой смертельный
      Меж Скалистыми Горами!
      Сам Орёл Войны могучий
      На гнезде поднялся с криком,
      С резким криком сел на скалы,
      Хлопал крыльями над ними.
      Словно дерево под бурей,
      Рассекал Эпоква воздух,
      Словно град, летели камни
      С треском с Вавбика, утёса,
      И земля окрест дрожала,
      И на тяжкий грохот боя
      По горам гремело эхо,
      Отзывалося: «Бэм-Вава!»

      Отступать стал Мэджекивис,
      Устремился он на запад,
      По горам на дальний запад,
      Отступал три дня, сражаясь,
      Убегал, гонимый сыном,
      До преддверия Заката,
      До границ своих владений,
      До конца земли, где солнце
      В красном блеске утопает
      На ночлег в воздушной бездне,
      Опускаясь, как фламинго
      Опускается зарёю
      На печальное болото.

      «Удержись, о Гайавата!—
      Наконец вскричал он громко:—
      Ты убить меня не в силах.
      Для бессмертного нет смерти.
      Испытать тебя хотел я,
      Испытать твою отвагу,
      И награду заслужил ты!

      Возвратись в родную землю,
      К своему вернись народу,
      С ним живи и с ним работай.
      Ты расчистить должен реки.
      Сделать землю плодоносной,
      Умертвить чудовищ злобных,
      Змей, Кинэбик, и гигантов,
      Как убил я Мише-Мокву,
      Исполина Мише-Мокву.

      А когда твой час настанет,
      И заблещут над тобою
      Очи Погока из мрака, —
      Разделю с тобой я царство,
      И владыкою ты будешь
      Над Кивайдином вовеки!»

      Вот какая разыгралась
      Битва в грозные дни Ша-ша,
      В дни далёкого былого,
      В царстве Западного Ветра.
      Но следы той славной битвы
      И теперь охотник видит
      По холмам и по долинам:
      Видит шпажник исполинский
      На прудах и вдоль потоков,
      Видит Вавбика осколки
      По холмам и по долинам.

      На восток, в родную землю,
      Гайавата путь направил.
      Позабыл он горечь гнева,
      Позабыл о мщенье думы,
      И вокруг него отрадой
      И весельем всё дышало.

      Только раз он путь замедлил,
      Только раз остановился,
      Чтоб купить в стране Дакотов
      Наконечников на стрелы.
      Там, в долине, где смеялись,
      Где блистали, низвергаясь,
      Меж зелёными дубами,
      Водопады Миннегаги,
      Жил старик, дакот суровый.
      Делал он головки к стрелам,
      Острия из халцедона,
      Из кремня и крепкой яшмы,
      Отшлифованные гладко,
      Заострённые, как иглы.

      Там жила с ним дочь невеста,
      Быстроногая, как речка,
      Своенравная, как брызги
      Водопадов Миннегаги.
      В блеске чёрных глаз играли
      У неё и свет и тени,—
      Свет улыбки, тени гнева;
      Смех её звучал, как песня,
      Как поток, струились косы,
      И Смеющейся Водою
      В честь реки её назвал он,
      В честь весёлых водопадов
      Дал ей имя — Миннегага.

      Так ужели Гайавата
      Заходил в страну Дакотов,
      Чтоб купить головок к стрелам,
      Наконечников из яшмы,
      Из кремня и халцедона?
      Не затем ли, чтоб украдкой
      Посмотреть на Миннегагу,
      Встретить взор её пугливый,
      Услыхать одежды шорох
      За дверною занавеской,
      Как глядят на Миннегагу,
      Что горит сквозь ветви леса,
      Как внимают водопаду
      За зелёной чащей леса?

      Кто расскажет, что таится
      В молодом и пылком сердце?
      Как узнать, о чём в дороге
      Сладко грезил Гайавата?
      Всё Нокомис рассказал он,
      Возвратясь домой под вечер,
      О борьбе и о беседе
      С Мэджекивисом могучим,
      Но о девушке, о стрелах —
      Не обмолвился ни словом!

      Пост Гайаваты

      Вы услышите сказанье,
      Как в лесной глуши постился
      И молился Гайавата:
      Не о ловкости в охоте,
      Не о славе и победах,
      Но о счастии, о благе
      Всех племён и всех народов.

      Пред постом он приготовил
      Для себя в лесу жилище, —
      Над блестящим Гитчи-Гюми,
      В дни весеннего расцвета,
      В светлый, тёплый Месяц Листьев
      Он вигвам себе построил
      И, в виденьях, в дивных грёзах,
      Семь ночей и дней постился.

      В первый день поста бродил он
      По зелёным тихим рощам;
      Видел кролика он в норке,
      В чаще выпугнул оленя,
      Слышал, как фазан кудахтал,
      Как в дупле возилась белка,
      Видел, как под тенью сосен
      Вьёт гнездо Омими, голубь,
      Как стада гусей летели
      С заунывным криком, с шумом
      К диким северным болотам.
      «Гитчи Манито! — вскричал он,
      Полный скорби безнадёжной, —
      Неужели наше счастье,
      Наша жизнь от них зависит?»

      На другой день над рекою,
      Вдоль по Мускодэ, бродил он,
      Видел там он Маномони
      И Минагу, голубику,
      И Одамин, землянику,
      Куст крыжовника, Шабомин,
      И Бимагут, виноградник,
      Что зелёною гирляндой,
      Разливая сладкий запах,
      По ольховым сучьям вьётся.
      «Гитчи Манито! — вскричал он,
      Полный скорби безнадёжной, —
      Неужели наше счастье,
      Наша жизнь от них зависит?»

      В Третий день сидел он долго,
      Погружённый в размышленья,
      Возле озера, над тихой,
      Над прозрачною водою.
      Видел он, как прыгал Нама,
      Сыпля брызги, словно жемчуг;
      Как резвился окунь, Сава,
      Словно солнца луч сияя,
      Видел щуку, Маскенозу,
      Сельдь речную, Окагавис,
      Шогаши, морского рака.
      «Гитчи Манито! — вскричал он,
      Полный скорби безнадёжной, —
      Неужели наше счастье,
      Наша жизнь от них зависит?»

      На четвёртый день до ночи
      Он лежал в изнеможенье
      На листве в своём вигваме.
      В полусне над ним роились
      Грёзы, смутные виденья;
      Вдалеке вода сверкала
      Зыбким золотом, и плавно
      Всё кружилось и горело
      В пышном зареве заката.

      И увидел он: подходит
      В полусумраке пурпурном,
      В пышном зареве заката,
      Стройный юноша к вигваму,
      Голова его — в блестящих,
      Развевающихся перьях,
      Кудри — мягки, золотисты,
      А наряд — зелёно-жёлтый.

      У дверей остановившись,
      Долго с жалостью, с участьем
      Он смотрел на Гайавату,
      На лицо его худое,
      И, как вздохи Шавондази
      В чаще леса, — прозвучала
      Речь его: «О Гайавата!
      Голос твой услышан в небе,
      Потому что ты молился
      Не о ловкости в охоте,
      Не о славе и победах,
      Но о счастии, о благе
      Всех племён и всех народов.

      Для тебя Владыкой Жизни
      Послан друг людей — Мондамин;
      Послан он тебе поведать,
      Что в борьбе, в труде, в терпенье
      Ты получишь всё, что просишь.
      Встань с ветвей, с зелёных листьев,
      Встань с Мондамином бороться!»

      Изнурён был Гайавата,
      Слаб от голода, но быстро
      Встал с ветвей, с зелёных листьев.
      Из стемневшего вигвама
      Вышел он на свет заката,
      Вышел с юношей бороться —
      И едва его коснулся,
      Вновь почувствовал отвагу,
      Ощутил в груди усталой
      Бодрость, силу и надежду.

      На лугу они кружились
      В пышном зарезе заката,
      И всё крепче, всё сильнее
      Гайавата становился.
      Но спустились тени ночи,
      И Шух-шух-га на болоте
      Издала свой крик тоскливый,
      Вопль и голода, и скорби.

      «Кончим! — вымолвил Мондамин,
      Улыбаясь Гайавате, —
      Завтра снова приготовься
      На закате к испытанью».
      И, сказав, исчез Мондамин.
      Опустился ли он тучкой,
      Иль поднялся, как туманы,—
      Гайавата не заметил;
      Видел только, что исчез он,
      Истомив его борьбою,
      Что внизу, в ночном тумане,
      Смутно озеро белеет,
      А вверху мерцают звёзды.

      Так два вечера,—лишь только
      Опускалось тихо солнце
      С неба в западные воды,
      Погружалось в них, краснея,
      Словно уголь раскалённый
      В очаге Владыки Жизни, —
      Приходил к нему Мондамин.
      Молчаливо появлялся,
      Как роса на землю сходит,
      Принимающая форму
      Лишь тогда, когда коснётся
      До травы или деревьев,
      Но невидимая смертным
      В час прихода и ухода.

      На лугу они кружились
      В пышном зареве заката;
      Но спустились тени ночи,
      Прокричала на болоте
      Громко, жалобно Шух-шух-га,
      И задумался Мондамин;
      Стройный станом и прекрасный,
      Он стоял в своём наряде;
      В головном его уборе
      Перья веяли, качались,
      На челе его сверкали
      Капли пота, как росинки.

      И вскричал он; «Гайавата!
      Храбро ты со мной боролся,
      Трижды стойко ты боролся,
      И пошлёт Владыка Жизни
      Надо мной тебе победу!»

      А потом сказал с улыбкой:
      «Завтра кончится твой искус —
      И борьба, и пост тяжёлый;
      Завтра ты меня поборешь;
      Приготовь тогда мне ложе
      Так, чтоб мог весенний дождик
      Освежать меня, а солнце —
      Согревать до самой ночи.
      Мой наряд зелёно-жёлтый,
      Головной убор из перьев
      Оборви с меня ты смело,
      Схорони меня и землю
      Разровняй и сделай мягкой.

      Стереги мой сон глубокий,
      Чтоб никто меня не трогал,
      Чтобы плевелы и травы
      Надо мной не зарастали.
      Чтобы Кагаги, Царь-Ворон,
      Не летал к моей могиле.
      Стереги мой сон глубокий
      До поры, когда проснусь я,
      К солнцу светлому воспряну!»
      И, сказав, исчез Мондамин.

      Мирным сном спал Гайавата;
      Слышал он, как пел уныло
      Полуночник, Вавонэйса,
      Над вигвамом одиноким;
      Слышал он, как, убегая,
      Сибовиша говорливый
      Вёл беседы с тёмным лесом;
      Слышал шорох — вздохи веток,
      Что склонялись, подымались,
      С ветерком ночным качаясь.
      Слышал всё, но всё сливалось
      В дальний ропот, сонный шопот:
      Мирным сном спал Гайавата.

      На заре пришла Нокомис,
      На седьмое утро пищи
      Принесла для Гайаваты,
      Со слезами говорила,
      Что его погубит голод,
      Если пищи он не примет.

      Ничего он не отведал,
      Ни к чему не прикоснулся,
      Лишь промолвил ей: «Нокомис!
      Подожди со мной заката,
      Подожди, пока стемнеет
      И Шух-шух-га громким криком
      Возвестит, что день окончен!»

      Плача шла домой Нокомис,
      Всё тоскуя, опасаясь,
      Что его погубит голод.
      Он же стал, томясь тоскою,
      Ждать Мондамина. И тени
      Потянулись от заката
      По лесам и по долинам;
      Опустилось тихо солнце
      С неба в Западные Воды,
      Как спускается зарёю
      В воду красный лист осенний
      И в воде, краснея, тонет.

      Глядь —уж тут Мондамин юный,
      У дверей стоит с приветом!
      Голова его — в блестящих,
      Развевающихся перьях,
      Кудри — мягки, золотисты,
      А наряд — зелёно-жёлтый.

      Как во сне к нему навстречу
      Встал, измученный и бледный,
      Гайавата, но бесстрашно,
      Вышел — и бороться начал.

      И слились земля и небо,
      Замелькали пред глазами!
      Как осётр в сетях трепещет,
      Бьётся бешено, чтоб сети
      Разорвать и прыгнуть в воду,
      Так в груди у Гайаваты
      Сердце сильное стучало;
      Словно огненные кольца,
      Горизонт сверкал кровавый
      И кружился с Гайаватой;
      Сотни солнцев, разгораясь,
      На борьбу его глядели.
      Вдруг один среди поляны
      Очутился Гайавата.

      Он стоял, ошеломлённый
      Этой дикою борьбою,
      И дрожал от напряжения;
      А пред ним, в измятых перьях
      И в изорванных одеждах,
      Бездыханный, неподвижный,
      На траве лежал Мондамин,
      Мёртвый, в зареве заката.

      Победитель Гайавата
      Сделал так, как приказал он:
      Снял с Мондамина одежды,
      Снял изломанные перья,
      Схоронил его и землю
      Разровнял и сделал мягкой.
      И среди болот печальных
      Цапля сизая, Шух-шух-га,
      Издала свой крик тоскливый,
      Вопль и жалобы, и скорби.

      В отчий дом, в вигвам Нокомис
      Возвратился Гайавата,
      И семь суток испытанья
      В этот вечер завершились.
      Но запомнил Гайавата
      Те места, где он боролся,
      Не покинул без призора
      Ту могилу, где Мондамин
      Почивал, в земле зарытый,
      Под дождём и ярким солнцем.

      День за днём над той могилой
      Сторожил мой Гайавата,
      Чтобы холм её был мягким,
      Не зарос травою сорной,
      Прогоняя свистом, криком
      Кагаги с его народом.

      Наконец, зелёный стебель
      Показался над могилой,
      А за ним — другой и третий
      И не кончилося лето,
      Как в своём уборе пышном,
      В золотистых, мягких косах,
      Встал высокий, стройный маис.
      И воскликнул Гайавата
      В восхищении: «Мондамин!
      Это друг людей, Мондамин!»

      Тотчас кликнул он Нокомис,
      Кликнул Ягу, рассказал им
      О своём виденье дивном,
      О своей борьбе, победе,
      Показал зелёный маис —
      Дар небесный всем народам,
      Что для них быть должен пищей.

      А поздней, когда, под осень,
      Пожелтел созревший маис,
      Пожелтели, стали твёрды
      Зёрна маиса, как жемчуг,
      Он собрал его початки,
      Сняв с него листву сухую,
      Как с Мондамина когда-то
      Снял одежды, — и впервые
      «Пир Мондамина» устроил,
      Показал всему народу
      Новый дар Владыки Жизни.

      Друзья Гайаваты

      Было два у Гайаваты
      Неизменных, верных друга.
      Сердце, душу Гайаваты
      Знали в радостях и в горе
      Только двое: Чайбайабос,
      Музыкант, и мощный Квазинд.

      Меж вигвамов их тропинка
      Не могла в траве заглохнуть;
      Сплетни, лживые наветы
      Не могли посеять злобы
      И раздора между ними:
      Обо всём они держали
      Лишь втроём совет согласный,
      Обо всём с открытым сердцем
      Говорили меж собою
      И стремились только к благу
      Всех племён и всех народов.

      Лучшим другом Гайаваты
      Был прекрасный Чайбайабос,
      Музыкант, певец великий,
      Несравненный, небывалый.
      Был, как воин, он отважен,
      Но, как девушка, был нежен,
      Словно ветка ивы, гибок,
      Как олень рогатый, статен.

      Если пел он, вся деревня
      Собиралась песни слушать,
      Жёны, воины сходились,
      И то нежностью, то страстью
      Волновал их Чайбайабос.

      Из тростинки сделав флейту.
      Он играл так нежно, сладко,
      Что в лесу смолкали птицы,
      Затихал ручей игривый,
      Замолкала Аджидомо,
      А Вабассо осторожный
      Приседал, смотрел и слушал.

      Да! Примолкнул Сибовиша
      И сказал: «О Чайбайабос!
      Научи мои ты волны
      Мелодичным, нежным звукам!»

      Да! Завистливо Овэйса Говорил:
      «О Чайбайабос!
      Научи меня безумным,
      Страстным звукам диких песен!»

      Да! И Опечи весёлый
      Говорил: «О Чайбайабос!
      Научи меня весёлым,
      Сладким звукам нежных песен!»

      И, рыдая, Вавонэйса
      Говорил: «О Чайбайабос!
      Научи меня тоскливым,
      Скорбным звукам скорбных песен!»

      Вся природа сладость звуков
      У него перенимала,
      Все сердца смягчал и трогал
      Страстной песней Чайбайабос,
      Ибо пел он о свободе,
      Красоте, любви и мире,
      Пел о смерти, о загробной
      Бесконечной, вечной жизни,
      Воспевал Страну Понима
      И Селения Блаженных.

      Дорог сердцу Гайаваты
      Кроткий, милый Чайбайабос,
      Музыкант, певец великий,
      Несравненный, небывалый!
      Он любил его за нежность
      И за чары звучных песен.

      Дорог сердцу Гайаваты
      Был и Квазинд, — самый мощный
      И незлобивый из смертных;
      Он любил его за силу,
      Доброту и простодушье.

      Квазинд в юности ленив был,
      Вял, мечтателен, беспечен;
      Не играл ни с кем он в детстве,
      Не удил в заливе рыбы,
      Не охотился за зверем,
      Не похож он был на прочих.
      Но постился Квазинд часто,
      Своему молился Духу,
      Покровителю молился.

      «Квазинд, — мать ему сказала. —
      Ты ни в чём мне не поможешь!
      Лето ты, как сонный, бродишь
      Праздно по полям и рощам.
      Зиму греешься, согнувшись
      Над костром среди вигвама;
      В самый Лютый зимний холод
      Я хожу на ловлю рыбы, —
      Ты и тут мне не поможешь!
      У дверей висит мой невод.
      Он намок и замерзает, —
      Встань, возьми его, ленивец,
      Выжми, высуши на солнце!»

      Неохотно, но спокойно
      Квазинд встал с золы остывшей,
      Молча вышел из вигвама,
      Скинул смёрзшиеся сети,
      Что висели у порога,
      Стиснул их, как пук соломы,
      И сломал, как пук соломы!
      Он не мог не изломать их:
      Вот насколько был он силен!

      «Квазинд!—раз отец промолвил, —
      Собирайся на охоту!
      Лук и стрелы постоянно
      Ты ломаешь, как тростинки,
      Так хоть будешь мне добычу
      Приносить домой из леса».

      Вдоль ущелья, по теченью
      Ручейка, они спускались
      По следам бизонов, ланей,
      Отпечатанным на иле,
      И наткнулись на преграду:
      Повалившиеся сосны
      Поперёк и вдоль дороги
      Весь проход загромождали.

      «Мы должны,—промолвил старен, —
      Ворочаться: тут не влезешь!
      Тут и белка не взберётся,
      Тут сурок пролезть не сможет».
      И сейчас же вынул трубку,
      Закурил и сел в раздумье.
      Но не выкурил он трубки,
      Как уж путь был весь расчищен:
      Все деревья Квазинд поднял,
      Быстро вправо и налево
      Раскидал, как стрелы, сосны,
      Разметал, как копья, кедры.

      «Квазинд! — юноши сказали,
      Забавляясь на долине, —
      Что же ты стоишь, глазеешь,
      На утёс облокотившись?
      Выходи, — давай бороться,
      В цель бросать из пращи камни».

      Вялый Квазинд не ответил,
      Ничего им не ответил,
      Только встал и, повернувшись,
      Обхватил утёс руками,
      Из земли его он вырвал.
      Раскачал над головою
      И забросил прямо в реку,
      Прямо в быструю Повэтин.
      Так утёс там и остался.

      Раз по пенистой пучине,
      По стремительной Повэтин,
      Плыл с товарищами Квазинд
      И вождя бобров, Амика,
      Увидал среди потока:
      С быстриной бобёр боролся,
      То всплывая, то ныряя.

      Не задумавшись ни мало,
      Квазинд молча прыгнул в реку,
      Скрылся в пенистой пучине,
      Стал преследовать Амика
      По её водоворотам
      И в воде пробыл так долго,
      Что товарищи вскричали:
      «Горе нам! Погиб наш Квазинд!
      Не вернётся больше Квазинд!»
      Но торжественно он выплыл:
      На плече его блестящем
      Вождь бобров висел убитый,
      И с него вода струилась.

      Таковы у Гайаваты
      Были верные два друга.
      Долго с ними жил он в мире,
      Много вёл бесед сердечных,
      Много думал дум о благе
      Всех племён и всех народов.

      Пирога Гайаваты

      «Дай коры мне, о Берёза!
      Жёлтой дай коры, Берёза,
      Ты, что высишься в долине
      Стройным станом над потоком!
      Я свяжу себе пирогу,
      Лёгкий чёлн себе построю,
      И в воде он будет плавать,
      Словно жёлтый лист осенний.
      Словно жёлтая кувшинка!

      Скинь свой белый плащ, Берёза!
      Скинь свой плащ из белой кожи:
      Скоро лето к нам вернётся,
      Жарко светит солнце в небе,
      Белый плащ тебе не нужен!»

      Так над быстрой Таквамино,
      В глубине лесов дремучих,
      Восклицал мой Гайавата
      В час, когда все птицы пели,
      Воспевали Месяц Листьев,
      И, от сна восставши, солнце
      Говорило: «Вот я — Гизис,
      Я, великий Гизис, солнце!»

      До корней затрепетала
      Каждым листиком берёза,
      Говоря с покорным вздохом:
      «Скинь мой плащ, о Гайавата!»

      И ножом кору берёзы
      Опоясал Гайавата
      Ниже веток, выше корня,
      Так, что брызнул сок наружу;
      По стволу, с вершины к корню,
      Он потом кору разрезал,
      Деревянным клином поднял,
      Осторожно снял с берёзы.

      «Дай, о Кедр, ветвей зелёных,
      Дай мне гибких, крепких сучьев,
      Помоги пирогу сделать
      И надёжней, и прочнее!»

      По вершине кедра шумно
      Ропот ужаса пронёсся,
      Стон и крик сопротивления;
      Но, склоняясь, прошептал он:
      «На, руби, о Гайавата!»

      И, срубивши сучья кедра,
      Он связал из сучьев раму,
      Как два лука, он согнул их,
      Как два лука, он связал их.

      «Дай корней своих, о Тэмрак,
      Дай корней мне волокнистых:
      Я свяжу свою пирогу,
      Так свяжу её корнями,
      Чтоб вода не проникала,
      Не сочилася в пирогу!»

      В свежем воздухе до корня
      Задрожал, затрясся Тэмрак,
      Но, склоняясь к Гайавате,
      Он одним печальным вздохом,
      Долгим вздохом отозвался:
      «Всё возьми, о Гайавата!»

      Из земли он вырвал корни
      Вырвал, вытянул волокна,
      Плотно сшил кору берёзы,
      Плотно к ней приладил раму.

      «Дай мне, Ель, смолы тягучей,
      Дай смолы своей и соку:
      Засмолю я швы в пироге,
      Чтоб вода не проникала,
      Не сочилася в пирогу!»

      Как шуршит песок прибрежный;
      Зашуршали ветви ели,
      И, в своём уборе чёрном,
      Отвечала ель со стоном,
      Отвечала со слезами:
      «Собери, о Гайавата!»

      И собрал он слёзы ели,
      Взял смолы её тягучей,
      Засмолил все швы в пироге,
      Защитил от воли пирогу.

      «Дай мне, Ёж, колючих игол
      Все, о Ёж, отдай мне иглы:
      Я украшу ожерельем,
      Уберу двумя звездами
      Грудь красавицы-пироги!»

      Сонно глянул Ёж угрюмый
      Из дупла на Гайавату,
      Словно блещущие стрелы,
      Из дупла метнул он иглы,
      Бормоча в усы лениво:
      «Подбери их, Гайавата!»

      По земле собрал он иглы.
      Что блестели, точно стрелы;
      Соком ягод их окрасил,
      Соком жёлтым, красным, синим,
      И пирогу в них оправил,
      Сделал ей блестящий пояс,
      Ожерелье дорогое,
      Грудь убрал двумя звездами.

      Так построил он пирогу
      Над рекою, средь долины,
      В глубине лесов дремучих,
      И вся жизнь лесов была в ней..
      Все их тайны, все их чары:
      Гибкость лиственницы тёмной
      Крепость мощных сучьев кедра,
      И берёзы стройной лёгкость;
      На воде она качалась.
      Словно жёлтый лист осенний,
      Словно жёлтая кувшинка.

      Вёсел не было на лодке,
      В вёслах он и не нуждался:
      Мысль ему веслом служила,
      А рулём служила воля;
      Обогнать он мог хоть ветер,
      Путь держать — куда хотелось.

      Кончив труд, он кликнул друга.
      Кликнул Квазинда на помощь.
      Говоря: «Очистим реку
      От коряг и жёлтых мелей!»

      Быстро прыгнул в реку Квазинд,
      Словно выдра, прыгнул в реку,
      Как бобёр, нырять в ней начал,
      Погружаясь то по пояс,
      То до самых мышек в воду,
      С криком стал нырять он в воду,
      Поднимать со дна коряги,
      Вверх кидать песок руками,
      А ногами—ил и травы.

      И поплыл мой Гайавата
      Вниз по быстрой Таквамино,
      По её водоворотам,
      Через омуты и мели,
      Вслед за Квазиндом могучим.

      Вверх и вниз они проплыли.
      Всюду были, где лежали
      Корни, мёртвые деревья
      И пески широких мелей,
      И расчистили дорогу.
      Путь прямой и безопасный
      От истоков меж горами
      И до самых вод Повэтин,
      До залива Таквамино.

      Гайавата и Мише-Нама

      По заливу Гитчи-Гюми,
      Светлых вод Большого Моря,
      С длинной удочкой из кедра,
      Из коры кручёной кедра,
      На берёзовой пироге
      Плыл отважный Гайавата.

      Сквозь слюду прозрачной влаги
      Видел он, как ходят рыбы
      Глубоко под дном пироги;
      Как резвится окунь, Сава,
      Словно солнца луч сияя;
      Как лежит на дне песчаном
      Шогаши, омар ленивый,
      Словно дремлющий тарантул.

      На корме сел Гайавата
      С длинной удочкой из кедра;
      Точно веточки цикуты,
      Колебал прохладный ветер
      Перья в косах Гайаваты.
      На носу его пироги
      Села белка, Аджидомо;
      Точно травку луговую,
      Раздувал прохладный ветер
      Мех на шубке Аджидомо.

      На песчаном дне на белом
      Дремлет мощный Мише-Нама,
      Царь всех рыб, осётр тяжёлый,
      Раскрывает жабры тихо,
      Тихо водит плавниками
      И хвостом песок взметает.
      В боевом вооруженье, —
      Под щитами костяными
      На плечах, на лбу широком,
      В боевых нарядных красках —
      Голубых, пурпурных, жёлтых—
      Он лежит на дне песчаном;
      И над ним-то Гайавата
      Стал в берёзовой пироге
      С длинной удочкой из кедра.

      «Встань, возьми мою приманку! —
      Крикнул в воду Гайавата,—
      Встань со дна, о Мише-Нама,
      Подымись к моей пироге,
      Выходи на состязанье!»
      В глубину прозрачной влаги
      Он лесу свою забросил,
      Долго ждал ответа Намы,
      Тщетно ждал ответа Намы
      И кричал ему всё громче:
      «Встань, царь рыб, возьми приманку!»

      Не ответил Мише-Нама.
      Важно, медленно махая
      Плавниками, он спокойно
      Вверх смотрел, на Гайавату,
      Долго слушал без вниманья
      Крик его нетерпеливый,
      Наконец, сказал Кенозе,
      Жадной щуке, Маскенозе:
      «Встань, воспользуйся приманкой,
      Оборви лесу нахала!»

      В сильных пальцах Гайаваты
      Сразу удочка согнулась;
      Он рванул её так сильно,
      Что пирога дыбом встала,
      Поднялася над водою,
      Словно белый ствол берёзы
      С резвой белкой на вершине.

      Но когда пред Гайаватой
      На волнах затрепетала,
      Приближаясь, Маскеноза, —
      Гневом вспыхнул Гайавата
      И воскликнул: «Иза, иза! —
      Стыд тебе, о Маскеноза!
      Ты лишь щука, ты не Нама,
      Не тебе я кинул вызов!»

      Со стыдом на дно вернулась.
      Опустилась Маскеноза;
      А могучий Мише-Нама
      Обратился к Угудвошу,
      Неуклюжему Самглаву:
      «Встань, воспользуйся приманкой,
      Оборви лесу нахала!»

      Словно белый, полный месяц,
      Встал, качаясь и сверкая,
      Угудвош, Самглав тяжёлый,
      И, схватив лесу, так сильно
      Закружился вместе с нею,
      Что вверху, в водовороте,
      Завертелася пирога,
      Волны, с плеском разбегаясь,
      По всему пошли заливу,
      А с песчаных белых мелей,
      С отдалённого прибрежья,
      Закивали, зашумели
      Тростники и длинный шпажник.

      Но когда пред Гайаватой
      Из воды поднялся белый
      И тяжёлый круг Самглава,
      Громко крикнул Гайавата:
      «Иза, иза! — Стыд Самглаву!
      Угудвош ты, а не Нама,
      Не тебе я кинул вызов!»

      Тихо вниз пошёл, качаясь
      И блестя, как полный месяц,
      Угудвош прозрачно-белый,
      И опять могучий Нама
      Услыхал нетерпеливый,
      Дерзкий вызов, прозвучавший
      По всему Большому Морю.

      Сам тогда он с дна поднялся.
      Весь дрожа от дикой злобы,
      Боевой блистая краской
      И доспехами бряцая,
      Быстро прыгнул он к пироге.
      Быстро выскочил всем телом
      На сверкающую воду
      И своей гигантской пастью
      Поглотил в одно мгновенье
      Гайавату и пирогу.

      Как бревно по водопаду,
      По широким, чёрным волнам,
      Как в глубокую пещеру,
      Соскользнула в пасть пирога.
      Но, очнувшись в полном мраке,
      Безнадёжно оглянувшись,
      Вдруг наткнулся Гайавата
      На большое сердце Намы:
      Тяжело оно стучало
      И дрожало в этом мраке.

      И во гневе мощной дланью
      Стиснул сердце Гайавата,
      Стиснул так, что Мише-Нама
      Всеми фибрами затрясся,
      Зашумел водой, забился,
      Ослабел, ошеломлённый
      Нестерпимой болью в сердце.

      Поперёк тогда поставил
      Лёгкий чёлн свой Гайавата,
      Чтоб из чрева Мише-Намы,
      В суматохе и тревоге,
      Не упасть и не погибнуть.
      Рядом белка, Аджидомо,
      Резво прыгала, болтала,
      Помогала Гайавате
      И трудилась с ним всё время...

      И сказал ей Гайавата:
      «О мой маленький товарищ!
      Храбро ты со мной трудилась,
      Так прими же, Аджидомо,
      Благодарность Гайаваты
      И то имя, что сказал я:
      Этим именем все дети
      Будут звать тебя отныне!»

      И опять забился Нама,
      Заметался, задыхаясь,
      А потом затих— и волны
      Понесли его к прибрежью.
      И когда под Гайаватой
      Зашуршал прибрежный щебень.
      Понял он, что Мише-Нама,
      Бездыханный, неподвижный,
      Принесён волной к прибрежью.

      Тут бессвязный крик и вопли
      Услыхал он над собою,
      Услыхал шум длинных крыльев,
      Переполнивший весь воздух,
      Увидал полоску света
      Меж широких рёбер Памы
      И Кайошк, крикливых чаек,
      Что блестящими глазами
      На него смотрели зорко
      И друг другу говорили:
      «Это брат наш, Гайавата!»

      И в восторге Гайавата
      Крикнул им, как из пещеры:
      «О Кайошк, морские чайки.
      Братья, сёстры Гайаваты!
      Умертвил я Мише-Наму, —
      Помогите же мне выйти
      Поскорее на свободу,
      Рвите клювами, когтями
      Бок широкий Мише-Намы.
      И отныне и вовеки
      Прославлять вас будут люди,
      Называть, как я вас назвал!»

      Дикой, шумной стаей чайки
      Принялися за работу,
      Быстро щели проклевали
      Меж широких рёбер Намы,
      И от смерти в чреве Намы,
      От погибели, от плена,
      От могилы под водою
      Был избавлен Гайавата.

      Возле самого вигвама
      Стал на берег Гайавата;
      Тотчас кликнул он Нокомис,
      Вызвал старую Нокомис
      Посмотреть на Мише-Наму:
      Мёртвый он лежал у моря,
      И его клевали чайки.

      «Умертвил я Мише-Наму,
      Победил его! — сказал он: —
      Вон над ним уж вьются чайки.
      То друзья мои, Нокомис!
      Не гони их прочь, не трогай:
      Я от смерти в чреве Намы
      Был сейчас избавлен ими.
      Пусть они свой пир окончат,
      Пусть зобы наполнят пищей;
      А когда, с заходом солнца,
      Улетят они на гнёзда,
      Принеси котлы и чаши,
      Заготовь к зиме нам жиру».

      И Нокомис до заката
      Просидела на прибрежье.
      Вот и месяц, солнце ночи,
      Встал над тихою водою,
      Вот и чайки с шумным криком,
      Кончив пир свой, поднялися,
      Полетели к отдалённым
      Островам на Гитчи-Гюми,
      И сквозь зарево заката
      Долго их мелькали крылья.

      Мирным сном спал Гайавата;
      А Нокомис терпеливо
      Принялася за работу
      И трудилась в лунном свете
      До зари, пока не стало
      Небо красным на востоке.
      А когда сменило солнце
      Бледный месяц, — с отдалённых
      Островов на Гитчи-Гюми
      Воротились стаи чаек,
      С криком кинулись на пищу.

      Трое суток, чередуясь
      С престарелою Нокомис,
      Чайки жир срывали с Намы.
      Наконец, меж голых рёбер
      Волны начали плескаться,
      Чайки скрылись, улетели,
      И остались на прибрежье
      Только кости Мише-Намы.

      Гайавата и Жемчужное Перо

      На прибрежье Гитчи-Гюми,
      Светлых вод Большого Моря.
      Вышла старая Нокомис,
      Простирая в гневе руку
      Над водой к стране заката,
      К тучам огненным заката.

      В гневе солнце заходило,
      Пролагая путь багряный,
      Зажигая тучи в небе,
      Как вожди сжигают степи.
      Отступая пред врагами;
      А луна, ночное солнце,
      Вдруг восстала из засады
      И направилась в погоню
      По следам его кровавым,
      В ярком зареве пожара.

      И Нокомис, простирая
      Руку слабую к закату,
      Говорила Гайавате:
      «Там живёт волшебник злобный
      Меджисогвон, Дух Богатства,
      Тот, кого Пером Жемчужным
      Называют все народы;
      Там озёра смоляные
      Разливаются, чернея,
      До багряных туч заката;
      Там, среди трясины мрачной
      Вьются огненные змеи,
      Змеи страшные, Кинэбик.
      То хранители и слуги
      Меджисогвона-убийцы.

      Это им убит коварно
      Мой отец, когда на землю
      Он с луны за мной спустился
      И меня искал повсюду.
      Это злобный Меджисогвон
      Посылает к нам недуги,
      Посылает лихорадки,
      Дышет белой мглою с тундры.
      Дышет сыростью болотных,
      Смертоносных испарений!

      Лук возьми свой, Гайавата,
      Острых стрел возьми с собою,
      Томагаук, Поггэвогон,
      Рукавицы, Минджикэвон,
      И берёзовую лодку.
      Жёлтым жиром Мише-Намы
      Смажь бока её, чтоб легче
      Было плыть ей по болотам,
      И убей ты чародея,
      Отомсти врагу Нокомис,
      Отомсти врагу народа!»

      Быстро в путь вооружился
      Благородный Гайавата;
      Лёгкий чёлн он сдвинул в воду.
      Потрепал его рукою,
      Говоря: «Вперёд, пирога,
      Друг мой верный и любимый,
      К змеям огненным, Кинэбик,
      К смоляным озёрам чёрным!»

      Гордо вдаль неслась пирога,
      Грозно песню боевую
      Пел отважный Гайавата;
      А над ним Киню могучий,
      Боевой орёл могучий.
      Вождь пернатых, с диким криком
      В небесах кругами плавал.

      Скоро он и змей увидел,
      Исполинских змей увидел,
      Что лежали средь болота,
      Ёжась, искрясь средь болота,
      На пути сплетаясь в кольца,
      Подымаясь, наполняя
      Воздух огненным дыханьем,
      Чтоб никто не мог проникнуть
      К Меджисогвону в жилище.

      Но бесстрашный Гайавата,
      Громко крикнув, так сказал им:
      «Прочь с дороги, о Кинэбик!
      Прочь с дороги Гайаваты!»
      А они, свирепо ёжась,
      Отвечали Гайавате
      Свистом, огненным дыханьем:
      «Отступи, о Шогодайя!
      Воротись к Нокомис старой!»

      И тогда во гневе поднял
      Мощный лук свой Гайавата,
      Сбросил с плеч колчан — и начал
      Поражать их беспощадно:
      Каждый звук тугой и крепкой
      Тетивы был криком смерти,
      Каждый свист стрелы певучей —
      Песнью смерти и победы!

      Тяжело в воде кровавой
      Змеи мёртвые качались,
      И победно Гайавата
      Плыл меж ними, восклицая:
      «О, вперёд, моя пирога,
      К смоляным озёрам чёрным!»

      Жёлтым жиром Мише-Намы
      Он бока и нос пироги
      Густо смазал, чтобы легче
      Было плыть ёй по болотам.
      И до света одиноко
      Плыл он в этом сонном мире,
      Плыл в воде, густой и чёрной,
      Вековой корой покрытой
      От размытых и гниющих
      Камышей и листьев лилий;
      И безжизненно, и мрачно
      Перед ним вода блестела,
      Озарённая луною,
      Озарённая мерцаньем
      Огоньков, что зажигают
      Души мёртвых на стоянках
      В час тоскливой, долгой ночи.

      Белым месячным сияньем
      Тихий воздух был наполнен;
      Тени ночи по болотам
      Далеко кругом чернели.
      А москиты Гайавате
      Пели песню боевую;
      Светляки блестя кружились,
      Чтобы сбить его с дороги,
      И в густой воде Дагинда
      Тяжело зашевелилась,
      Тупо жёлтыми глазами
      Поглядела на пирогу,
      Зарыдала — и исчезла;
      И мгновенно огласилось
      Всё кругом стозвучным свистом,
      И Шух-шух-га издалёка
      С камышёвого прибрежья
      Возвестила громким криком
      О прибытии героя!

      Так держал путь Гайавата,
      Так держал он путь на запад,
      Плыл всю ночь, пока не скрылся
      С неба бледный, полный месяц.
      А когда пригрело солнце,
      Стало плечи жечь лучами,
      Увидал он пред собою
      На холме Вигвам Жемчужный —
      Меджисогвона жилище.

      Вновь тогда своей пироге
      Он сказал: «вперёд!» — и быстро,
      Величаво и победно
      Пронеслась она средь лилий,
      Чрез густой прибрежный шпажник.
      И на берег Гайавата
      Вышел, ног не замочивши.

      Тотчас взял он лук свой верный,
      Утвердил в песке, коленом
      Надавил по середине
      И могучей тетивою
      Запустил стрелу-певунью,
      Запустил в Вигвам Жемчужный,
      Как гонца с своим посланьем,
      С гордым вызовом на битву:
      «Выходи, о Меджисогвон:
      Гайавата ожидает».

      Быстро вышел Меджисогвон
      Из Жемчужного Вигвама,
      Быстро вышел он, могучий,
      Рослый и широкоплечий,
      Сумрачный и страшный видом,
      С головы до ног покрытый
      Украшеньями, оружьем,
      В алых, синих, жёлтых красках,
      Словно небо на рассвете,
      В развевающихся перьях
      Из орлиных длинных крыльев.

      «А, да это Гайавата! —
      Громко крикнул он с насмешкой,
      И, как гром, тот крик раздался.—
      Отступи, о Шогодайя!
      Уходи скорее к бабам,
      Уходи к Нокомис старой!
      Я убью тебя на месте,
      Как её отца убил я!»

      Но без страха, без смущенья
      Отвечал мой Гайавата:
      «Хвастовством и грубым словом
      Не сразишь, как томагавком;
      Дело лучше слов бесплодных,
      И острей насмешек стрелы.
      Лучше действовать, чем хвастать!»

      И начался бой великий,
      Бой, невиданный под солнцем!
      От восхода до заката —
      Целый летний день он длился,
      Ибо стрелы Гайаваты
      Бесполезно ударялись
      О жемчужную кольчугу.
      Бесполезны были даже
      Рукавицы, Минджикэвон,
      И тяжёлый томагаук:
      Раздроблять он мог утёсы,
      Но колец не мог разбить он
      В заколдованной кольчуге.

      Наконец, перед закатом,
      Весь израненный, усталый,
      С расщеплённым томагавком,
      С рукавицами, в лохмотьях
      И с тремя стрелами только,
      Гайавата безнадёжно
      На упругий лук склонился
      Под старинною сосною;
      Мох c ветвей её тянулся,
      А на пне грибы желтели, —
      Мертвецов печальных обувь.

      Вдруг зелёный дятел, Мэма,
      Закричал над Гайаватой:
      «Целься в темя, Гайавата,
      Прямо в темя чародея,
      В корни кос ударь стрелою:
      Только там и уязвим он!»

      В лёгких перьях, в халцедоне,
      Понеслась стрела-певунья
      В тот момент, как Меджисогвон
      Поднимал тяжёлый камень,
      И вонзилась прямо в темя,
      В корни длинных кос вонзилась.
      И споткнулся, зашатался
      Меджисогвон, словно буйвол,
      Да, как буйвол, поражённый
      На лугу, покрытом снегом.

      Вслед за первою стрелою
      Полетела и вторая,
      Понеслась быстрее первой,
      Поразила глубже первой;
      И колени чародея,
      Как тростник, затрепетали,
      Как тростник, под ним согнулись.

      А последняя взвилася
      Легче всех — и Меджисогвон
      Увидал перед собою
      Очи огненные смерти,
      Услыхал из мрака голос,
      Голос Погска призывный.
      Без дыхания, без жизни
      Пал могучий Меджисогвон
      На песок пред Гайаватой.

      Благодарный Гайавата
      Взял тогда немного крови
      И, позвав с сосны печальной
      Дятла, выкрасил той кровью
      На головке дятла гребень,
      За его услугу в битве;
      И доныне Мэма носит
      Хохолок из красных перьев.

      После, в знак своей победы,,
      В память битвы с чародеем,
      Он сорвал с него кольчугу
      И оставил без призора
      На песке прибрежном тело.
      На песке оно лежало.
      Погребённое по пояс,
      Головой поникнув в воду,
      А над ним кружился с криком;
      Боевой орёл могучий,
      Плавал медленно кругами,
      Тихо, тихо вниз спускаясь.

      Из вигвама чародея
      Гайавата снёс в пирогу
      Все сокровища, весь вампум;
      Снёс меха бобров, бизонов,
      Соболей и горностаев.
      Нитки жемчуга, колчаны
      И серебряные стрелы —
      И поплыл домой, ликуя,
      С громкой песнею победы.

      Там к нему на берег вышли
      Престарелая Нокомис,
      Чайбайабос, мощный Квазинд;
      А народ героя встретил
      Пляской, пеньем, восклицая:
      «Слава, слава Гайавате!
      Побеждён им Меджисогвон,
      Побеждён волшебник злобный!»

      Навсегда остался дорог
      Гайавате дятел, Мэма.
      В честь его и в память битвы.
      Он свою украсил трубку
      Хохолком из красных перьев,
      Гребешком багровым Мэмы,
      А богатства чародея
      Разделил с своим народом,
      Разделил по равной части.

      Сватовство Гайаваты

      «Муж с женой подобен луку,
      Луку с крепкой тетивою;
      Хоть она его сгибает,
      Но ему сама послушна,
      Хоть она его и тянет,
      Но сама с ним неразлучна;
      Порознь оба бесполезны!»

      Так раздумывал нередко
      Гайавата и томился
      То отчаяньем, то страстью,
      То тревожною надеждой,
      Предаваясь пылким грёзам
      О прекрасной Миннегаге
      Из страны Дакотов диких.

      Осторожная Нокомис
      Говорила Гайавате:
      «Не женись на чужеземке,
      Не ищи жены по свету!
      Дочь соседа, хоть простая,—
      Что очаг в родном вигваме,
      Красота же чужеземки —
      Это лунный свет холодный,
      Это звёздный блеск далёкий!»

      Так Нокомис говорила.
      Но разумно Гайавата
      Отвечал ей: «О Нокомис!
      Мил очаг в родном вигваме.
      Но милей мне звёзды в небе,
      Ясный месяц мне милее!»

      Строго старая Нокомис
      Говорила: «Нам не нужно
      Праздных рук и ног ленивых;
      Приведи жену такую,
      Чтоб работала с любовью,
      Чтоб проворны были руки,
      Ноги двигались охотно!»

      Улыбаясь, Гайавата
      Молвил: «Я в земле Дакотов
      Стрелоделателя знаю;
      У него есть дочь-невеста,
      Что прекрасней всех прекрасных;
      Я введу её в вигвам твой,
      И она тебе в работе
      Будет дочерью покорной,
      Будет лунным, звёздным светом,
      Огоньком в твоём вигваме,
      Солнцем нашего народа!»

      Но опять своё твердила
      Осторожная Нокомис:
      «Не вводи в моё жилище
      Чужеземку, дочь Дакота!
      Злобны дикие Дакоты,
      Часто мы воюем с ними,
      Распри наши не забыты,
      Раны наши не закрылись!»

      Усмехаясь, Гайавата
      И на это ей ответил:
      «Потому-то и пойду я
      За невестой в край Дакотов,
      Для того пойду, Нокомис,
      Чтоб окончить наши распри,
      Залечить навеки раны!»

      И пошёл в страну красавиц,
      В край Дакотов, Гайавата,
      В путь далёкий по долинам,
      В тишине равнин пустынных,
      В тишине лесов дремучих.

      С каждым шагом делал милю
      Он в волшебных мокасинах;
      Но быстрей бежали мысли,
      И дорога бесконечной
      Показалась Гайавате!
      Наконец, в безмолвье леса,
      Услыхал он гул потоков,
      Услыхал призывный грохот
      Водопадов Миннегаги.
      «О, как весел, — прошептал он,—
      Как отраден этот голос.
      Призывающий в молчанье!»

      Меж деревьев, где играли
      Свет и тени, он увидел
      Стадо чуткое оленей.
      «Не сплошай!» — сказал он луку,
      «Будь верней!» — стреле промолвил,
      И когда стрела-певунья,
      Как оса, впилась в оленя,
      Он взвалил его на плечи
      И пошёл ещё быстрее.

      У дверей, в своём вигваме,
      Вместе с милой Миннегагой,
      Стрелоделатель работал.
      Он точил на стрелы яшму,
      Халцедон точил блестящий,
      А она плела в раздумье
      Тростниковые цыновки;
      Всё о том, что будет с нею,
      Тихо девушка мечтала;
      А старик о прошлом думал.

      Вспоминал он, как, бывало,
      Вот такими же стрелами
      Поражал он на долинах
      Робких ланей и бизонов.
      Поражал в лугах зелёных
      На лету гусей крикливых;
      Вспоминал и о великих
      Боевых отрядах прежних,
      Покупавших эти стрелы.
      Ах, уж нет теперь подобных
      Славных воинов на свете!
      Ныне воины, что бабы:
      Языком болтают только!

      Миннегага же в раздумье
      Вспоминала, как весною
      Приходил к отцу охотник,
      Стройный юноша-красавец
      Из земли Оджибуэев;
      Как сидел он в их вигваме,
      А простившись, обернулся,
      На неё взглянул украдкой.
      Сам отец потом нередко
      В нём хвалил и ум, и храбрость
      Только будет ли он снова
      К водопадам Миннегаги?
      И в раздумье Миннегага
      Вдаль рассеянно глядела,
      Опускала праздно руки.

      Вдруг почудился им шорох,
      Чья-то поступь в чаще леса,
      Шум ветвей, — и чрез мгновенье
      Разрумяненный ходьбою,
      С мёртвой ланью за плечами,
      Встал пред ними Гайавата.

      Строгий взор старик на гостя
      Быстро вскинул от работы,
      Но, узнавши Гайавату,
      Отложил стрелу, поднялся
      И просил войти в жилище.
      «Будь здоров, о Гайавата!»—
      Гайавате он промолвил.

      Пред невестой Гайавата
      Сбросил с плеч свою добычу,
      Положил пред ней оленя;
      А она, подняв ресницы,
      Отвечала Гайавате
      Кроткой лаской и приветом:
      «Будь здоров, о Гайавата!»

      Из оленьей крепкой кожи
      Сделан был вигвам просторный,
      Побелён, богато убран
      И дакотскими богами
      Разрисован и расписан.
      Двери были так высоки,
      Что, входя, едва нагнулся
      Гайавата на пороге,
      Чуть коснулся занавесок
      Головой в орлиных перьях.

      Встала с места Миннегага,
      Отложив свою работу,
      Принесла к обеду пищи,
      За водой к ручью сходила
      И стыдливо подавала
      С пищей глиняные миски,
      А с водой — ковши из липы.
      После села, стала слушать
      Разговор отца и гостя,
      Но сама во всей беседе
      Ни словечка не сказала!

      Да, как будто сквозь дремоту
      Услыхала Миннегага
      О Нокомис престарелой.
      Воспитавшей Гайавату,
      О друзьях его любимых
      И о счастье, о довольстве
      На земле Оджибуэев,
      В тишине долин весёлых.

      «После многих лет раздора,
      Многих лет борьбы кровавой.
      Мир настал теперь в селеньях
      Оджибвэев и Дакотов!
      Так закончил Гайавата,
      А потом прибавил тихо:
      Чтобы этот мир упрочить,
      Закрепить союз сердечный,
      Закрепить навеки дружбу,
      Дочь свою отдай мне в жёны,
      Отпусти в мой край родимый,
      Отпусти к нам Миннегагу!»

      Призадумался немного
      Старец, прежде чем ответить,
      Покурил в молчанье трубку,
      Посмотрел на гостя гордо,
      Посмотрел на дочь с любовью
      И ответил очень важно:
      «Это воля Миннегаги.
      Как решишь ты, Миннегага?»

      И смутилась Миннегага,
      И ещё милей и краше
      Стала в девичьем смущенье.
      Робко рядом с Гайаватой
      Опустилась Миннегага
      И, краснея, отвечала:
      «Я пойду с тобою, муж мой!»

      Так решила Миннегага!
      Так сосватал Гайавата,
      Взял красавицу-невесту
      Из страны Дакотов диких!

      Из вигвама рядом с нею
      Он пошёл в родную землю.
      По лесам и по долинам
      Шли они рука с рукою,
      Оставляя одиноким
      Старика-отца в вигваме,
      Покидая водопады,
      Водопады Миннегаги,
      Что взывали издалёка:
      «Добрый путь, о Миннегага!»

      А старик, простившись с ними,
      Сел на солнышко к порогу
      И, копаясь за работой,
      Бормотал: «Вот так-то дочки!
      Любишь их, лелеешь, холишь,
      А дождёшься их опоры,
      Глядь — уж юноша приходит,
      Чужеземец, что на флейте
      Поиграет да побродит
      По деревне, выбирая
      Покрасивее невесту, —
      И простись навеки с дочкой!»

      Весел был их путь далёкий
      По холмам и по долинам,
      По горам и по ущельям,
      В тишине лесов дремучих!
      Быстро время пролетало,
      Хоть и тихо Гайавата
      Шёл теперь для Миннегаги,
      Чтоб она не утомилась.

      На руках через стремнины
      Нёс он девушку с любовью, —
      Лёгким перышком казалась
      Эта ноша Гайавате.
      В дебрях леса, под ветвями,
      Он прокладывал тропинки,
      На ночь ей шалаш построил,
      Постелил постель из листьев
      И развёл костёр у входа
      Из сухих сосновых шишек.

      Ветерки, что вечно бродят
      По лесам и по долинам,
      Путь держали вместе с ними;
      Звёзды чутко охраняли
      Мирный сон их тёмной ночью;
      Белка с дуба зорким взглядом
      За влюблёнными следила,
      А Вабассо, белый кролик,
      Убегал от них с тропинки
      И, привстав на задних лапках,
      Из норы глядел украдкой
      С любопытством и со страхом.

      Весел был их путь далёкий!
      Птицы сладко щебетали,
      Птицы звонко пели песни
      Мирной радости и счастья.
      «Ты счастлив, о Гайавата,
      С кроткой, любящей женою!» —
      Пел Овейса синепёрый.
      «Ты счастлива, Миннегага,
      С благородным, мудрым мужем!»—
      Опечи пел красногрудый.

      Солнце ласково глядело
      Сквозь тенистые деревья,
      Говорило им: «О дети!
      Злоба—тьма, любовь—свет солнца,
      Жизнь играет тьмой и светом, —
      Правь любовью, Гайавата!»
      Месяц с неба в час полночный
      Заглянул в шалаш, наполнил
      Мрак таинственным сияньем
      И шепнул им: «Дети, дети!
      Ночь тиха, а день тревожен;
      Жёны слабы и покорны,
      А мужья властолюбивы,—
      Правь терпеньем, Миннегага!»

      Так они достигли дома,
      Так в вигвам Нокомис старой
      Возвратился Гайавата
      Из страны Дакотов диких,
      Из страны красивых женщин,
      С Миннегагою прекрасной,
      И была она в вигваме
      Огоньком его вечерним,
      Светом лунным, светом звёздным,
      Светлым солнцем для народа.

      Свадебный пир Гайаваты

      Стану петь, как По-Пок-Кивис.
      Как красавец Йенадиззи
      Танцевал под звуки флейты,
      Как учтивый Чайбайабос,
      Сладкогласный Чайбайабос
      Песни пел любви-томленья,
      И как Ягу, дивный мастер
      И рассказывать, и хвастать,
      Сказки сказывал на свадьбе,
      Чтобы пир был веселее,
      Чтобы время шло приятней,
      Чтоб довольны были гости!

      Пышный пир дала Нокомис,
      Пышно праздновала свадьбу!
      Чаши были все из липы,
      Ярко белые и с глянцем,
      Ложки были все из рога,
      Ярко чёрные и с глянцем.

      В знак торжественного пира,
      Приглашения на свадьбу,
      Всем соседям ветви ивы
      В этот день она послала;
      И соседи собралися
      К пиру в праздничных нарядах.
      В дорогих мехах и перьях,
      В разноцветных ярких красках.
      В пёстром вампуме и бусах.

      На пиру они сначала
      Осетра и щуку ели,
      Приготовленных Нокомис;
      После — пимикан олений,
      Пимикан и мозг бизона,
      Горб быка и ляшку лани,
      Рис и жёлтые лепёшки
      Из толчёной кукурузы.

      Но радушный Гайавата,
      Миннегага и Нокомис
      При гостях не сели к пище:
      Только потчевали молча,
      Только молча им служили.

      А когда обед был кончен,
      Хлопотливая Нокомис
      Из большого меха выдры
      Тотчас каменные трубки
      Табаком набила южным,
      Табаком с травой пахучей
      И с корою красной ивы.

      После ласково сказала:
      «Протанцуй нам По-Пок-Кивис,
      Танец Нищего весёлый,
      Чтобы пир был веселее,
      Чтобы время шло приятней,
      Чтоб довольны были гости!»

      И красавец По-Пок-Кивис,
      Беззаботный Йенадиззи,
      Озорник, всегда готовый
      Веселиться и буянить,
      Тотчас встал среди собранья.
      Ловок был он в плясках, в танцах,
      В состязаньях и забавах,
      Смел и ловок в разных играх.
      Даже в самых трудных играх!

      На деревне По-Пок-Кивис
      Слыл пропащим человеком,
      Игроком, лентяем, трусом;
      Но насмешки и прозванья
      Не смущали Йенадиззи;
      Ведь зато он был красавец
      И большой любимец женщин!

      Он стоял в одежде белой
      Из пушистой ланьей шкуры,
      Окаймлённой горностаем,
      Густо вампумом расшитой
      И ежёвою щетиной;
      В головном его уборе
      Колыхался пух лебяжий;
      На козловых мокассинах
      Красовались иглы, бисер
      И хвосты лисиц — на пятках;
      А в руках держал он трубку
      И большое опахало.

      Краской жёлтою и красной,
      Краской алою и синей
      Всё лицо его сияло;
      В косы, смазанные маслом
      И с пробором, как у женщин,
      Вплетены гирлянды были
      Из пахучих трав и листьев.
      Вот как убран и наряжен,
      Встал красавец По-Пок-Кивис,
      Встал при звуках флейт и песен,
      Голосов и барабанов
      И свой дивный танец начал.

      Танцевал он прежде важно,
      Выступая меж деревьев —
      То под тенью, то на солнце —
      Мягким шагом, как пантера;
      После — всё быстрей, быстрее,
      Закружился, завертелся,
      Вкруг вигвама начал прыгать.
      Через головы сидящих,
      Так что ветер, пыль и листья
      Понеслись за ним кругами!

      А потом вдоль Гитчи-Гюми,
      По песчаному прибрежью,
      Как безумный, он помчался.
      Ударяя с дикой силой
      Мокасинами о землю,
      Так что ветер стал уж бурей.
      Засвистал песок, вздымаясь.
      Словно вьюга по пустыне,
      И покрылося прибрежье
      Всё холмами Нэго-Воджу!
      Так весёлый По-Пок-Кивис
      Танец нищего окончил,
      И, окончив, возвратился
      К месту пира, сел с гостями,
      Сел, спокойно улыбаясь
      И махая опахалом.

      После друга Гайаваты,
      Чайбайабоса, просили:
      «Спой нам песню, Чайбайабос,
      Песню страсти, песню неги,
      Чтобы пир был веселее,
      Чтобы время шло приятней.
      Чтоб довольны были гости!»

      И прекрасный Чайбайабос
      Спел им нежно, сладкозвучно,
      Спел в волнении глубоком
      Песню страсти, песню неги;
      Всё смотря на Гайавату,
      Всё смотря на Миннегагу,
      Тихо пел он эту песню:

      «Онэвэ! Проснись, родная?
      Ты, лесной цветочек дикий,
      Ты, лугов зелёных птичка,
      Птичка дикая, певунья!

      Взор твой кроткий, взор косули,
      Так отраден, так отраден,
      Как роса для нежных лилий
      В час вечерний на долине!

      А твоё дыханье сладко,
      Как цветов благоуханье,
      Как дыханье их зарёю
      В Месяц падающих листьев!

      Не стремлюсь ли я всем сердцем
      К сердцу милой, к сердцу милой,
      Как ростки стремятся к солнцу
      В тихий Месяц светлой ночи?

      Онэвэ! Трепещет сердце
      И поёт тебе в восторге,
      Как поют, вздыхают ветви
      В ясный Месяц земляники!

      Загрустишь ли ты, родная,—
      И моё темнеет сердце,
      Как река, когда над нею
      Облака бросают тени!

      Улыбнёшься ли, родная, —
      Сердце вновь дрожит и блещет,
      Как под солнцем блещут волны,
      Что рябит холодный ветер!

      Пусть улыбкою сияют
      Небеса, земля и воды, —
      Не могу я улыбаться,
      Если милой я не вижу!

      Я с тобой, с тобой! Взгляни же,
      Кровь трепещущего сердца!
      О, проснись, проснись, родная!
      Онэвэ! Проснись, родная!»

      Так прекрасный Чайбайабос
      Песню пел любви-томленья;
      И хвастливый, старый Ягу,
      Удивительный рассказчик,
      Слушал с завистью, как гости
      Восторгались сладким пеньем;
      Но потом, по их улыбкам,
      По глазам и по движеньям,
      Увидал, что всё собранье
      С нетерпеньем ожидает
      И его весёлых басен,
      Непомерно-лживых сказок.

      Очень был хвастлив мой Ягу!
      В самых дивных приключеньях,
      В самых смелых предприятьях —
      Всюду был героем Ягу:
      Он узнал их не по слухам,
      Он воочию их видел!

      Если б только Ягу слушать,
      Если б только Ягу верить,
      То нигде никто из лука
      Не стреляет лучше Ягу,
      Не убил так много ланей.
      Не поймал так много рыбы
      Иль речных бобров в капканы.

      Кто резвее всех в деревне?
      Кто всех дальше может плавать?
      Кто ныряет всех смелее?
      Кто постранствовал по свету
      И диковин насмотрелся?
      Уж, конечно, это Ягу,
      Удивительный рассказчик!

      Имя Ягу стало шуткой
      И пословицей в народе;
      И когда хвастун-охотник
      Чересчур охотой хвастал,
      Или воин завирался,
      Возвратившись с поля битвы,
      Все кричали: «Ягу, Ягу!
      Новый Ягу появился!»

      Это он связал когда-то
      Из коры зелёной липы
      Люльку жилами оленя
      Для малютки Гайаваты.
      Это он ему позднее
      Показал, как надо делать
      Лук из ясеня упругий,
      А из сучьев дуба—стрелы
      Вот каков был этот Ягу,
      Безобразный, старый Ягу,
      Удивительный рассказчик!

      И промолвила Нокомис:
      «Расскажи нам, добрый Ягу,
      Почудесней сказку, басню,
      Чтобы пир был веселее,
      Чтобы время шло приятней,
      Чтоб довольны были гости!»

      И ответил Ягу тотчас:
      «Вы услышите сегодня
      Повесть — дивное сказанье
      О волшебнике Оссэо,
      Что сошёл с Звезды Вечерней!»

      Сын вечерней звезды

      То не солнце ли заходит
      Над равниной водяною?
      Иль то раненый фламинго
      Тихо плавает, летает,
      Обагряет волны кровью,
      Кровью, падающей с перьев,
      Наполняет воздух блеском,
      Блеском длинных красных перьев?

      Да, то солнце утопает,
      Погружаясь в Гитчи-Гюми;
      Небеса горят багрянцем,
      Воды блещут алой краской!
      Нет, то плавает фламинго,
      В волны красные ныряя;
      К небесам простёр он крылья
      И окрасил волны кровью!

      Огонёк Звезды Вечерней
      Тает, в пурпуре трепещет,
      В полумгле висит над морем.
      Нет, то вампум серебрится
      На груди Владыки Жизни,
      То Великий Дух проходит
      Над темнеющим закатом!

      На закат смотрел с восторгом
      Долго, долго старый Ягу;
      Вдруг воскликнул: «Посмотрите!
      Посмотрите на священный
      Огонёк Звезды Вечерней!
      Вы услышите сказанье
      О волшебнике Оссэо,
      Что сошёл с Звезды Вечерней!

      В незапамятные годы,
      В дни, когда ещё для смертных
      Небеса и сами боги
      Были ближе и доступней,
      Жил на севере охотник
      С молодыми дочерями;
      Десять было их, красавиц,
      Стройных, гибких, словно ива,
      Но прекрасней всех меж ними
      Овини была, меньшая.

      Вышли девушки все замуж,
      Все за воинов отважных,
      Овини одна не скоро
      Жениха себе сыскала.
      Своенравна и сурова,
      Молчалива и печальна
      Овини была — и долго
      Женихов, красавцев юных,
      Прогоняла прочь с насмешкой,
      А потом взяла да вышла
      За убогого Оссэо!
      Нищий, старый, безобразный,
      Вечно кашлял он, как белка.

      Ах, но сердце у Оссэо
      Было юным и прекрасным!
      Он сошёл с Звезды Заката,
      Он был сын Звезды Вечерней,
      Сын Звезды любви и страсти!
      И огонь её и чары,
      И краса, и блеск лучистый—
      Всё в груди его таилось,
      Всё в речах его сверкало!

      Женихи, любовь которых
      Овини отвергла гордо, —
      Йенадиззи в ожерельях,
      В пышных перьях, ярких красках,
      Насмехалися над нею;
      Но она им так сказала:
      «Что за дело мне до ваших
      Ожерелий, красок, перьев
      И насмешек непристойных!
      Я счастлива за Оссэо!»

      Раз в ненастный, тёмный вечер
      Шли весёлою толпою
      На весёлый праздник сёстры, —
      Шли на званый пир с мужьями;
      Тихо следовал за ними
      С молодой женой Оссэо.
      Все шутили и смеялись —
      Эти двое шли в молчаньи.

      На закат смотрел Оссэо,
      Взор подняв, как бы с мольбою;
      Отставал, смотрел с мольбою
      На Звезду любви и страсти,
      На трепещущий и нежный
      Огонёк Звезды Вечерней;
      И расслышали все сёстры,
      Как шептал Оссэо тихо:
      «Ах, шовэн-нэмэшин, Поза!—
      Сжалься, сжалься, о, отец мой!»

      «Слышишь?—старшая сказала, —
      Он отца о чём-то просит!
      Право, жаль, что старикашка
      Не споткнётся на дороге,
      Головы себе не сломит!»
      И смеялись сёстры злобно
      Непристойным, громким смехом.

      На пути их, в дебрях леса.
      Дуб лежал, погибший в бурю.
      Дуб-гигант, покрытый мохом.
      Полусгнивший под листвою,
      Почерневший и дуплистый.
      Увидав его, Оссэо
      Испустил вдруг крик тоскливый
      И в дупло, как в яму, прыгнул.
      Старым, дряхлым, безобразным
      Он упал в него, а вышел —
      Сильным, стройным и высоким,
      Статным юношей-красавцем!

      Так вернулася к Оссэо
      Красота его и юность;
      Но, увы, — за ним мгновенно
      Овини преобразилась!
      Стала древнею старухой.
      Дряхлой, жалкою старухой,
      Поплелась с клюкой, согнувшись,
      И смеялись все над нею
      Непристойным, громким смехом!

      Но Оссэо не смеялся,
      Овини он не покинул,
      Нежно взял её сухую
      Руку — тёмную, в морщинах,
      Как дубовый лист зимою,
      Называл своею милой.
      Милым другом, Нинимуша,
      И пришёл с ней к месту пира,
      Сел за трапезу в вигваме.
      Тот вигвам в лесу построен
      В честь святой Звезды Заката.

      Очарованный мечтами,
      На пиру сидел Оссэо.
      Все шутили, веселились,
      Но печален был Оссэо!
      Не притронулся он к пище,
      Не сказал ни с кем ни слова,
      Не слыхал речей весёлых;
      Лишь смотрел с тоской во взоре
      То на Овини, то кверху,
      На сверкающие звёзды.

      И пронёсся тихий шопот,
      Тихий голос, зазвучавший
      Из воздушного пространства,
      От далёких звёзд небесных.
      Мелодично, смутно, нежно
      Говорил он: «О, Оссэо!
      О возлюбленный, о, сын мой!
      Тяготели над тобою
      Чары злобы, тёмной силы,
      Но разрушены те чары;
      Встань, прийди ко мне, Оссэо!

      Яств отведай этих дивных,
      Яств вкуси благословенных,
      Что стоят перед тобою;
      В них волшебная есть сила:
      Их вкусив, ты станешь духом;
      Все твои котлы и блюда
      Не простой посудой будут:
      Серебром котлы заблещут,
      Блюда — в вампум превратятся.
      Будут все огнём светиться,
      Блеском раковин пурпурных.
      И спадёт проклятье с женщин,
      Иго тягостной работы:
      В птиц они все превратятся,
      Засияют звёздным светом,
      Ярким отблеском заката
      На вечерних нежных тучках».

      Так сказал небесный голос;
      Но слова его понятны
      Были только для Оссэо,
      Остальным же он казался
      Грустным пеньем Вавонэйсы,
      Пеньем птиц во мраке леса,
      В отдалённых чащах леса.

      Вдруг жилище задрожало,
      Зашаталось, задрожало,
      И почувствовали гости,
      Что возносятся на воздух!
      В небеса, к далёким звёздам,
      В темноте ветвистых сосен,
      Плыл вигвам, минуя ветви,
      Миновал — и вот все блюда
      Засияли алой краской,
      Все котлы из сизой глины —
      Вмиг серебряными стали,
      Все шесты вигвама ярко
      Засверкали в звёздном свете,
      Как серебряные прутья,
      А его простая кровля —
      Как жуков блестящих крылья.

      Поглядел кругом Оссэо,
      И увидел, что и сёстры,
      И мужья сестёр-красавиц
      В разных птиц все превратились
      Были тут скворцы с дроздами,
      Были сойки и сороки,
      И все прыгали, порхали,
      Охорашивались, пели,
      Щеголяли блеском перьев,
      Распускали хвост, как веер.

      Только Овини осталась
      Дряхлой, жалкою старухой
      И в тоске сидела молча.
      Но, взглянувши вверх, Оссэо,
      Испустил вдруг крик тоскливый,
      Вопль отчаянья, как прежде,
      Над дуплистым старым дубом,
      И мгновенно к ней вернулась
      Красота её и юность;
      Все её лохмотья стали
      Белым мехом горностая,
      А клюка — пером блестящим,
      Да, серебряным, блестящим!

      И опять вигвам поднялся,
      В облаках поплыл прозрачных,
      По воздушному теченью,
      И пристал к Звезде Вечерней, —
      На звезду спустился тихо.
      Как снежинка на снежинку,
      Как листок на волны речки.
      Как пушок репейный в воду.

      Там с приветливой улыбкой
      Вышел к ним отец Оссэо,
      Старец с кротким, ясным взором.
      С серебристыми кудрями,
      И сказал: «Повесь, Оссэо,
      Клетку с птицами своими,
      Клетку с пёстрой птичьей стаей,
      У дверей в моём вигваме!»

      У дверей повесив клетку,
      Он вошёл в вигвам с женою,
      И тогда отец Оссэо,
      Властелин Звезды Вечерней,
      Им сказал: «О мой Оссэо!
      Я мольбы твои услышал,
      Возвратил тебе, Оссэо,
      Красоту твою и юность,
      Превратил сестёр с мужьями
      В разнопёрых птиц за шутки.
      За насмешки над тобою.
      Не сумел никто меж ними
      Оценить в убогом старце,
      В жалком образе калеки
      Сердца пылкого Оссэо,
      Сердца вечно-молодого.
      Только Овини сумела,
      Оценить тебя, Оссэо!

      Там, на звёздочке, что светит
      От Звезды Вечерней влево,
      Чародей живёт, Вэбино,
      Дух и зависти, и злобы;
      Превратил тебя он в старца.
      Берегись лучей Вэбино:
      В них волшебная есть сила, —
      Это стрелы чародея!»

      Долго, в мире и согласье,
      На Звезде Вечерней мирной
      Жил с отцом своим Оссэо;
      Долго в клетке над вигвамом
      Птицы пели и порхали
      На серебряных шесточках,
      И супруга молодая
      Родила Оссэо сына:
      В мать он вышел красотою,
      А в отца — дородным видом.

      Мальчик рос, мужал с летами,
      И отец, ему в утеху,
      Сделал лук и стрел наделал.
      Отворил большую клетку
      И пустил всех птиц на волю,
      Чтоб, стреляя в тёток, в дядей,
      Позабавился малютка.

      Там и сям они кружились,
      Наполняя воздух звонким
      Пеньем счастья и свободы,
      Блеском перьев разноцветных;
      Но напряг свой лук упругий,
      Запустил стрелу из лука
      Мальчик, маленький охотник —
      И упала с ветки птичка,
      В ярких пёрышках, на землю,
      На смерть раненная в сердце.

      Но — о чудо! уж не птицу
      Видит он перед собою,
      А красавицу младую
      С роковой стрелою в сердце!

      Кровь её едва упала
      На священную планету,
      Как разрушилися чары,
      И стрелок отважный, юный
      Вдруг почувствовал, что кто-то,
      По воздушному пространству,
      В облаках его спускает
      На зелёный, злачный остров
      Посреди Большого Моря.

      Вслед за ним блестящей стаей
      Птицы падали, летели,
      Как осеннею порою
      Листья падают, пестрея;
      А за птицами спустился
      И вигйам с блестящей кровлей,
      На серебряных стропилах,
      И принёс с собой Оссэо,
      Овини принёс с собою.

      Вновь тут птицы превратились,
      Получили образ смертных,
      Образ смертных, но не рост их:
      Все Пигмеями остались,
      Да, Пигмеями — Пок-Вэджис,
      И на острове скалистом,
      На его прибрежных мелях
      И доныне хороводы
      Водят летними ночами,
      Под Вечернею Звездою.

      Это их чертог блестящий
      Виден в тихий летний вечер;
      Рыбаки с прибрежья часто
      Слышат их весёлый говор,
      Видят танцы в звёздном свете».

      Кончив свой рассказ чудесный,
      Кончив сказку, старый Ягу
      Всех гостей обвёл глазами
      И торжественно промолвил:
      «Есть возвышенные души,
      Есть непонятые люди!
      Я знавал таких не мало.
      Зубоскалы их нередко
      Даже насмех подымают,
      Но насмешники должны бы
      Чаще думать об Оссэо!»

      Очарованные гости
      Повесть слушали с восторгом
      И рассказчика хвалили,
      Но шепталися друг с другом:
      «Неужель Оссэо — Ягу,
      Мы же —тётушки и дяди?»

      После снова Чайбайабос
      Пел им песнь любви-томленья,
      Пел им нежно, сладкозвучно
      И с задумчивой печалью
      Песню девушки, скорбящей
      Об Алгонкине, о милом.

      «Горе мне, когда о милом,
      Ах, о милом я мечтаю,
      Всё о нём томлюсь-тоскую,
      Об Алгонкине, о милом!

      Ах, когда мы расставались,
      Он на память дал мне вампум,
      Белоснежный дал мне вампум.
      Мой возлюбленный, Алгонкин!

      «Я пойду с тобой, шептал он,
      Ах, в твою страну родную;
      О, позволь мне»,—прошептал он
      Мой возлюбленный, Алгонкин!

      «Далеко, — я отвечала, —
      Далеко, — я прошептала, —
      Ах, страна моя родная,
      Мой возлюбленный, Алгонкин!»

      Обернувшись, я глядела,
      На него с тоской глядела,
      И в мои глядел он очи,
      Мой возлюбленный, Алгонкин!

      Он один стоял под ивой,
      Под густой плакучей ивой,
      Что роняла слёзы в воду,
      Мой возлюбленный, Алгонкин!

      Горе мне, когда о милом
      Ах, о милом я мечтаю,
      Всё о нём томлюсь-тоскую,
      Об Алгонкине, о милом!»
      Вот как праздновали свадьбу!
      Вот как пир увеселяли
      По-Пок-Кивис — бурной пляской,
      Ягу — сказкою волшебной,
      Чайбайабос — нежной песней.
      С песней кончился и праздник,
      Разошлись со свадьбы гости
      И оставили счастливых
      Гайавату с Миннегагой
      Под покровом тёмной ночи.

      Благословение полей

      Пой, о песнь о Гайавате,
      Пой дни радости и счастья,
      Безмятежные дни мира
      На земле Оджибуэев!
      Пой таинственный Мондамин,
      Пой полей благословенье!

      Погребён топор кровавый,
      Погребён навеки в землю
      Тяжкий, грозный томагаук;
      Позабыты клики битвы,—
      Мир настал среди народов.
      Мирно мог теперь охотник
      Строить белую пирогу,
      На бобров капканы ставить
      И ловить сетями рыбу;
      Мирно женщины трудились:
      Гнали сладкий сок из клёна,
      Дикий рис в лугах сбирали
      И выделывали кожи.

      Вкруг счастливого селенья
      Зеленели пышно нивы, —
      Вырастал Мондамин стройный
      В глянцевитых длинных перьях,
      В золотистых мягких косах.
      Это женщины весною
      Обрабатывали нивы,—
      Хоронили в землю маис
      На равнинах плодородных:
      Это женщины под осень
      Жёлтый плащ с него срывали,
      Обрывали косы, перья,
      Как учил их Гайавата.

      Раз, когда посев был кончен,
      Рассудительный и мудрый
      Гайавата обратился
      К Миннегаге и сказал ей:
      «Ты должна сегодня ночью
      Дать полям благословенье;
      Ты должна волшебным кругом
      Обвести свои посевы,
      Чтоб ничто им не вредило,
      Чтоб никто их не коснулся!

      В час ночной, когда всё тихо,
      В час, когда всё тьмой покрыто,
      В час, когда Дух Сна, Нэпавин,
      Затворяет все вигвамы,
      И ничьё не слышит ухо,
      И ничьё не видит око, —
      С ложа встань ты осторожно,
      Все сними с себя одежды,
      Обойди свои посевы,
      Обойди кругом все нивы,
      Только косами прикрыта,
      Только тьмой ночной одета.

      И обильней будет жатва;
      От следов твоих на ниве
      Круг останется волшебный,
      И тогда ни ржа, ни черви,
      Ни стрекозы, Куо-ни-ши,
      Ни тарантул, Соббикаши,
      Ни кузнечик, Па-пок-кина,
      Ни могучий Вэ-мок-квана,
      Царь всех гусениц мохнатых,
      Никогда не переступят
      Круг священный и волшебный!»

      Так промолвил Гайавата;
      А ворон голодных стая,
      Жадный Кагаги, Царь-ворон,
      С шайкой чёрных мародёров,
      Отдыхали в ближней роще
      И смеялись так, что сосны
      Содрогалися от смеха,
      От зловещего их смеха
      Над словами Гайаваты.
      «Ах, мудрец, ах, заговорщик!»—
      Говорили птицы громко.

      Вот простёрлась ночь немая
      Над полями и лесами;
      Вот и скорбный Вавонэйса
      В темноте запел тоскливо,
      Притворил Дух Сна, Нэпавин,
      Двери каждого вигвама,
      И во мраке Миннегага
      Поднялась безмолвно с ложа;
      Все сняла она одежды
      И, окутанная тьмою,
      Без смущенья и без страха
      Обошла свои посевы.
      Начертала по равнине
      Круг волшебный и священный.

      Только Полночь созерцала
      Красоту её во мраке;
      Только смолкший Вавонэйса
      Слышал тихое дыханье,
      Трепет сердца Миннегаги;
      Плотно мантией священной
      Ночи мрак её окутал,
      Чтоб никто не мог хвастливо
      Говорить: «Её я видел!»

      На заре, лишь день забрезжил,
      Кагаги, Царь-ворон, скликал
      Шайку чёрных мародёров —
      Всех дроздов, ворон и соек,
      Что шумели на деревьях,
      И бесстрашно устремился
      На посевы Гайаваты,
      На зелёную могилу,
      Где покоился Мондамин.

      «Мы Мондамина подымем
      Из его могилы тесной!—
      Говорили мародёры. —
      Нам не страшен след священный.
      Нам не страшен круг волшебный.
      Обведённый Миннегагой!»

      Но разумный Гайавата
      Всё предвидел, всё обдумал:
      Слышал он, как издевались
      Над его словами птицы.
      «Ко, друзья мои, — сказал он,—
      Ко, мой Кагаги, Царь-ворон!
      Ты с своею шайкой долго
      Будешь помнить Гайавату!»

      Он проснулся до рассвета,
      Он для чёрных мародёров
      Весь посев покрыл сетями,
      Сам же лёг в сосновой роще,
      Стал в засаде терпеливо
      Поджидать ворон и соек,
      Поджидать дроздов и галок.

      Вскоре птицами всё поле
      Запестрело и покрылось;
      Дикой, шумною ватагой,
      С криком, карканьем нестройным,
      Принялись они за дело;
      Но, при всём своём лукавстве,
      Осторожности и знанье
      Разных хитростей военных,
      Не заметили, что скрыта
      Недалёко их погибель,
      И нежданно очутились
      Все в тенётах Гайаваты.

      Грозно встал тогда он с места
      Грозно вышел из засады —
      И объял великий ужас
      Даже самых храбрых пленных
      Без пощады истреблял он
      Их направо и налево,
      И десятками их трупы
      На шестах высоких вешал
      Вкруг посевов освящённых
      В знак своей кровавой мести!

      Только Кагаги, Царь-ворон,
      Предводитель мародёров,
      Пощажён был Гайаватой
      И заложником оставлен.
      Он понёс его к вигваму
      И верёвкою из вяза,
      Боевой верёвкой пленных,
      Привязал его на кровле.

      «Кагаги, тебя, — сказал он, —
      Как зачинщика разбоя,
      Предводителя злодеев,
      Оскорбивших Гайавату,
      Я заложником оставлю:
      Ты порукою мне будешь,
      Что враги мои смирились!»

      И остался чёрный пленник
      Над вигвамом Гайаваты;
      Злобно хмурился он, сидя
      В блеске утреннего солнца,
      Дико каркал он с досады,
      Хлопал крыльями большими, —
      Тщетно рвался на свободу,
      Тщетно звал друзей на помощь

      Лето шло, и Шавондази
      Посылал, вздыхая страстно,
      Из полдневных стран на север
      Негу пламенных лобзаний.
      Рос и зрел на солнце маис
      И во всём великолепье,
      Наконец, предстал на нивах:
      Нарядился в кисти, в перья,
      В разноцветные одежды;
      А блестящие початки
      Налилися сладким соком,
      Засверкали из подсохших,
      Разорвавшихся покровов.

      И сказала Миннегаге
      Престарелая Нокомис:
      «Вот и Месяц Листопада!
      Дикий рис в лугах уж собран,
      И готов к уборке маис;
      Время нам идти на нивы
      И с Мондамином бороться —
      Снять с него все перья, кисти,
      Снять наряд зелёно-жёлтый!»

      И сейчас же Миннегага
      Вышла весело из дома
      С престарелою Нокомис,
      И они созвали женщин,
      Молодёжь к себе созвали,
      Чтоб сбирать созревший маис,
      Чтоб лущить его початки.

      Под душистой тенью сосен.
      На траве лесной опушки
      Старцы, воины сидели
      И, покуривая трубки,
      Важно, молча любовались
      На весёлую работу
      Молодых людей и женщин,
      Важно слушали в молчанье
      Шумный говор, смех и пенье:
      Словно Опечи на кровле,
      Пели девушки на ниве,
      Как сороки, стрекотали
      И смеялись, точно сойки.

      Если девушке счастливой
      Попадался очень спелый,
      Весь пурпуровый початок,
      «Нэшка! — все кругом кричали: —
      Ты счастливица, — ты скоро
      За красавца замуж выйдешь!»
      «Уг!» — согласно отзывались
      Из-под тёмных сосен старцы.

      Если ж кто-нибудь на ниве
      Находил кривой початок,
      Вялый, ржавчиной покрытый,
      Все смеялись, пели хором,
      Шли, хромая и согнувшись,
      Точно дряхлый старикашка,
      Шли и громко пели хором:
      «Вагэмин, степной воришка,
      Пэмосэд, ночной грабитель!»

      И звенело поле смехом;
      А на кровле Гайаваты
      Каркал Кагаги, Царь-ворон,
      Бился в ярости бессильной.
      И на всех соседних елях
      Раздавались, не смолкая,
      Крики чёрных мародёров.
      «Уг!» — с улыбкой отзывались
      Из-под тёмных сосен старцы.

      Письмена

      «Посмотри, как быстро в жизни
      Всё забвенье поглощает!
      Блекнут славные преданья,
      Блекнут подвиги героев;
      Гибнут знанья и искусство
      Мудрых Мидов и Бэбинов,
      Гибнут дивные виденья,
      Грёзы вещих Джосакидов!

      Память о великих людях
      Умирает вместе с ними;
      Мудрость наших дней исчезнет,
      Не достигнет до потомства,
      К поколеньям, что сокрыты
      В тьме таинственной, великой
      Дней безгласных, дней грядущих.

      На гробрицах наших предков
      Нет ни знаков, ни рисунков.
      Кто в могилах — мы не знаем,
      Знаем только — наши предки;
      Но какой их род иль племя,
      Но какой их древний Тотэм —
      Бобр, Орёл, Медведь — не знаем;
      Знаем только: «это предки!»

      При свиданье — с глазу на глаз
      Мы ведём свои беседы;
      Но, расставшись, мы вверяем
      Наши тайны тем, которых
      Посылаем мы друг к другу;
      А посланники нередко
      Искажают наши вести
      Иль другим их открывают»

      Так сказал себе однажды
      Гайавата, размышляя
      О родном своём народе
      И бродя в лесу пустынном.

      Из мешка он вынул краски,
      Всех цветов он вынул краски
      И на гладкой на бересте
      Много сделал тайных знаков,
      Дивных и фигур, и знаков;
      Все они изображали
      Наши мысли, наши речи.

      Гитчи Манито могучий
      Как яйцо был нарисован;
      Выдающиеся точки
      На яйце — обозначали
      Все четыре ветра неба.
      «Вездесущ Владыка Жизни» —
      Вот что значил этот символ.

      Гитчи Манито могучий,
      Властелин всех Духов Злобы,
      Был представлен на рисунке,
      Как великий змей, Кинэбик.
      «Пресмыкается Дух Злобы,
      Но лукав и изворотлив» —
      Вот что значил этот символ.

      Белый круг был знаком жизни.
      Чёрный круг был знаком смерти;
      Дальше шли изображенья
      Неба, звёзд, луны и солнца,
      Вод, лесов и горных высей,
      И всего, что населяет
      Землю вместе с человеком.

      Для земли нарисовал он
      Краской линию прямую,
      Для небес — дугу над нею,
      Для восхода — точку слева,
      Для заката — точку справа,
      А для полдня — на вершине.
      Всё пространство под дугою
      Белый день обозначало,
      Звёзды в центре — время ночи,
      А волнистые полоски —
      Тучи, дождь и непогоду.

      След, направленный к вигваму.
      Был эмблемой приглашенья,
      Знаком дружеского пира;
      Окровавленные руки,
      Грозно поднятые кверху —
      Знаком гнева и угрозы.

      Кончив труд свой, Гайавата
      Показал его народу,
      Разъяснил его значенье
      И промолвил: «Посмотрите!
      На могилах ваших предков
      Нет ни символов, ни знаков.
      Так пойдите, нарисуйте
      Каждый — свой домашний символ,
      Древний, прадедовский Тотэм,
      Чтоб грядущим поколеньям
      Можно было различать их».

      И на столбиках могильных
      Все тогда .нарисовали
      Каждый — свой фамильный Тотэм,
      Каждый — свой домашний символ:
      Журавля, Бобра, Медведя,
      Черепаху иль Оленя.
      Это было указанием,
      Что под столбиком могильным
      Погребён начальник рода.

      А пророки, Джосакиды,
      Заклинатели, Бэбины,
      И врачи недугов, Миды,
      Начертали на бересте
      И на коже много страшных,
      Много ярких, разноцветных
      И таинственных рисунков
      Для своих волшебных гимнов:
      Каждый был с глубоким смыслом.
      Каждый символом был песни.

      Вот Великий Дух, Создатель,
      Озаряет светом небо;
      Вот Великий Змей, Кинэбик,
      Приподняв кровавый гребень,
      Извиваясь, смотрит в небо;
      Вот журавль, орёл и филин
      Рядом с вещим пеликаном;
      Вот идущие по небу
      Обезглавленные люди
      И пронзённые стрелами
      Трупы воинов могучих;
      Вот поднявшиеся грозно
      Руки смерти в пятнах крови,
      И могилы, и герои,
      Захватившие в объятья
      Небеса и землю разом!

      Таковы рисунки были
      На коре и ланьей коже;
      Песни битвы и охоты,
      Песни Мидов и Вэбинов —
      Всё имело свой рисунок!
      Каждый был с глубоким смыслом,
      Каждый символом был песни.

      Песнь любви, которой чары
      Всех врачебных средств сильнее
      И сильнее заклинаний,
      И опасней всякой битвы,
      Не была забыта тоже.
      Вот как в символах и знаках
      Песнь любви изображалась:

      Нарисован очень ярко
      Человек багряной краской —
      Музыкант, любовник пылкий.
      Смысл таков: «Я обладаю
      Дивной властью надо всеми!»

      Дальше — он поёт, играя
      На волшебном барабане,
      Что должно сказать: «Внемли мне!
      Это мой ты слышишь голос!»

      Дальше — эта же фигура,
      Но под кровлею вигвама.
      Смысл таков: «Я буду с милой.
      Нет преград для пылкой страсти!»

      Дальше — женщина с мужчиной.
      Стоя рядом, крепко сжали
      Руки с нежностью друг другу.
      «Всё твоё я вижу сердце
      И румянец твой стыдливый!» —
      Вот что значил символ этот.
      Дальше — девушка средь моря,
      На клочке земли, средь моря;
      Песня этого рисунка
      Такова: «Пусть ты далёко!
      Пусть нас море разделяет!
      Но любви моей и страсти
      Над тобой всесильны чары!»

      Дальше — юноша влюблённый
      К спящей девушке склонился
      И, склонившись, тихо шепчет,
      Говорит: «Хоть ты далёко,
      В царстве Сна, в стране Молчанья,
      Но любви ты слышишь голос!»

      А последняя фигура —
      Сердце в самой середине
      Заколдованного круга.
      «Вся душа твоя и сердце
      Предо мной теперь открыты!» —
      Вот что значил символ этот.

      Так, в своих заботах мудрых
      О народе, Гайавата
      Научил его искусству
      И письма, и рисованья
      На бересте глянцевитой,
      На оленьей белой коже
      И на столбиках могильных.

      Плач Гайаваты

      Видя мудрость Гайаваты,
      Видя, как он неизменно
      С Чайбайабосом был дружен,
      Злые Духи устрашились
      Их стремлений благородных
      И, собравшись, заключили
      Против них союз коварный.

      Осторожный Гайавата
      Говорил нередко другу:
      «Брат мой, будь всегда со мною!
      Духов Злых остерегайся!» .
      Но беспечный Чайбайабос
      Только встряхивал кудрями,
      Только нежно улыбался.
      «О, не бойся, брат мой милый:
      Надо мной бессильны Духи!» —
      Отвечал он Гайавате.

      Раз, когда зима покрыла
      Синим льдом Большое Море,
      И метель, кружась, шипела
      В почерневших листьях дуба,
      Осыпала снегом ели,
      И в снегу они стояли,
      Точно белые вигвамы, —
      Взявши лук, надевши лыжи,
      Не внимая просьбам брата,
      Не страшась коварных Духов,
      Смело вышел Чайбайабос
      На охоту за оленем.

      Как стрела, олень рогатый
      По Большому Морю мчался;
      С ветром, снегом, словно буря.
      Он преследовал оленя,
      Позабыв в пылу охоты
      Все советы Гайаваты.

      А в воде сидели Духи,
      Стерегли его в засаде,
      Подломили лёд коварный,
      Увлекли певца в пучину,
      Погребли в песках подводных,
      Энктаги, владыка моря,
      Вероломный бог Дакотов,
      Утопил его в студёной,
      Зыбкой бездне Гитчи-Гюми.

      И с прибрежья Гайавата
      Испустил такой ужасный
      Крик отчаянья, что волки
      На лугах завыли в страхе,
      Встрепенулися бизоны,
      А в горах раскаты грома
      Эхом грянули: «Бэм-Вава!»

      Чёрной краской лоб покрыл он
      Плащ на голову накинул
      И в вигваме, полный скорби,
      Семь недель сидел и плакал,
      Однозвучно повторяя:

      «Он погиб, он умер, нежный,
      Сладкогласный Чайбайабос!
      Он покинул нас навеки,
      Он ушёл в страну, где льются
      Неземные песнопенья!
      О мой брат! О, Чайбайабос!»

      И задумчивые пихты
      Тихо веяли своими
      Опахалами из хвои,
      Из зелёной, тёмной хвои
      Над печальным Гайаватой;
      И вздыхали, и скорбели,
      Утешая Гайавату.

      И весна пришла, и рощи
      Долго-долго поджидали,
      Не придёт ли Чайбайабос?
      И вздыхал тростник в долине,
      И вздыхал с ним Сибовиша.

      На деревьях пел Овейса,
      Пел Овейса синепёрый:
      «Чайбайабос! Чайбайабос!
      Он покинул нас навеки!»

      Опечи́ пел на вигваме,
      Опечи пел красногрудый:
      «Чайбайабос! Чайбайабос!
      Он покинул нас навеки!»

      А в лесу, во мраке ночи,
      Раздавался заунывный,
      Скорбный голос Вавонэйсы:
      «Чайбайабос! Чайбайабос!
      Он покинул нас навеки,
      Сладкогласный Чайбайабос!»

      Собрались тогда все Миды,
      Джосакиды и Вэбины,
      И, построив в чаще леса,
      Близ вигвама Гайаваты,
      Свой приют — Вигвам Священный,
      Важно, медленно и молча
      Все пошли за Гайаватой,
      Взяв с собой мешки и сумки, —
      Кожи выдр, бобров и рысей,
      Где хранились корни, травы,
      Исцелявшие недуги.

      Услыхав их приближенье,
      Перестал взывать он к другу,
      Перестал стенать и плакать,
      Не промолвил им ни слова,
      Только плащ с лица откинул,
      Смыл с лица печали краску,
      Смыл в молчании глубоком
      И к Священному Вигваму,
      Как во сне, пошёл за ними.

      Там его поили зельем,
      Наколдованным настоем
      Из корней и трав целебных:
      Нама-Вэск — зелёной мяты
      И Вэбино-Вэск — сурепки,
      Там над ним забили в бубны
      И запели заклинанья,
      Гимн таинственный запели:

      «Вот я сам, я сам с тобою,
      Я Седой Орёл могучий!
      Собирайтесь и внимайте,
      Белопёрые вороны!
      Гулкий гром мне помогает,
      Дух незримый помогает,
      Слышу всюду их призывы,
      Голоса их слышу в небе!
      Брат мой! Встань, исполнись силы,
      Исцелись, о Гайавата!»

      «Ги-о-га!»—весь хор ответил,
      «Вэ-га-вз!» — весь хор волшебный.

      «Все друзья мои — все змеи!
      Слушай — кожей соколиной
      Я тряхну над головою!
      Манг, нырок, тебя убью я.
      Прострелю стрелою сердце!
      Брат мой! Встань, исполнись силы,
      Исцелись, о Гайавата!»

      «Ги-о-га!» — весь хор ответил,
      «Вэ-га-вз!» — весь хор волшебный.
      «Вот я, вот пророк великий!
      Говорю-—и сею ужас,
      Говбрю — и весь трепещет
      Мой вигвам, Вигвам Священный!
      А иду — свод неба гнётся,
      Содрогаясь подо мною!
      Брат мой! Встань, исполнись силы,
      Говори, о Гайавата!»

      «Ги-о-га!» — весь хор ответил,
      «Вэ-га-вэ!» — весь хор волшебный.

      И мешками потрясая,
      Танцевали танец Мидов
      Вкруг больного Гайаваты,—
      И вскочил он, встрепенулся,
      Исцелился от недуга,
      От безумья лютой скорби!
      Как уходит лёд весною,
      Миновали дни печали,
      Как уходят с неба тучи,
      Думы чёрные сокрылись.

      После к другу Гайаваты,
      К Чайбайабосу взывали,
      Чтоб восстал он из могилы,
      Из песков Большого Моря,
      И настолько властны были
      Заклинанья и, призывы,
      Что услышал Чайбайабос
      Их в пучине Гитчи-Гюми,
      Из песков он встал, внимая
      Звукам бубнов, пецью гимнов,
      И пришёл к дверям вигвама,
      Повинуясь заклинаньям.

      Там ему, в дверную щелку,
      Дали уголь раскалённый,
      Нарекли его владыкой
      В царстве духов, в царстве мёртвых
      И, прощаясь, приказали
      Разводить костры для мёртвых,
      Для печальных их ночлегов
      На пути в Страну Понима.

      Из родимого селенья,
      От родных и близких сердцу,
      По зелёным чащам леса,
      Как дымок, как тень, безмолвно,
      Удалился Чайбайабос.
      Где касался он деревьев —
      Не качалися деревья,
      Где ступал — трава не мялась,
      Не шумела под ногами.

      Так четыре дня и ночи
      Шёл он медленной стопою
      По дороге всех усопших;
      Земляникою усопших
      На пути своём питался,
      Переправился на дубе
      Чрез печальную их реку,
      По Серебряным Озёрам
      Плыл на Каменной Пироге,
      И в Селения Блаженных,
      В царство духов, царство теней,
      Принесло его теченье.

      На пути он много видел
      Бледных духов, нагружённых,
      Истомлённых тяжкой ношей:
      И одеждой, и оружьем,
      И горшками с разной пищей,
      Что друзья им надавали
      На дорогу в край Понима.

      Горько жаловались духи:
      «Ах, зачем на нас живые
      Возлагают бремя это!
      Лучше б мы пошли нагими,
      Лучше б голод мы терпели,
      Чем нести такое бремя! —
      Истомил нас путь далёкий!»

      Гайавата же надолго
      Свой родной вигвам оставил,
      На Восток пошёл, на Запад, —
      Поучал употребленью
      Трав целебных и волшебных.
      Так священное искусство
      Врачевания недугов
      В первый раз познали люди.

      По-Пок-Кивис

      Стану петь, как По-Пок-Кивис.
      Как красавец Йенадиззи
      Взбудоражил всю деревню
      Дерзкой удалью своею;
      Как, спасаясь только чудом,
      Он бежал от Гайаваты,
      И какой конец печальный
      Был чудесным приключеньям.

      На прибрежье Гитчи-Гюми,
      Светлых вод Большого Моря,
      На песчаном Нэго-Воджу
      Жил красавец По-Пок-Кивис.
      Это он во время свадьбы
      Гайаваты с Миннегагой
      Так безумно и разгульно
      Танцевал под звуки флейты,
      Это он в безумном танце
      Накидал песок холмами
      На прибрежье Гитчи-Гюми.
      Заскучавши от безделья,
      Вышел раз он из вигвама
      И направился поспешно
      Прямо к Ягу, где сбиралась
      Слушать сказки и преданья
      Молодёжь со всей деревни.

      Старый Ягу в это время
      Забавлял гостей рассказом
      Об Оджиге, о кунице:
      Как она пробила небо,
      Как вскарабкалась на небо,
      Лето выпустила с неба;
      Как сначала подвиг этот
      Совершить пыталась выдра,
      Как барсук с бобром и рысью
      На вершины гор взбирались,
      Бились в небо головами,
      Бились лапами, но небо
      Только трескалось над ними;
      Как отважилась на подвиг,
      Наконец, и росомаха.

      «Подскочила росомаха,
      Говорил гостям рассказчик, —
      Подскочила — и над нею
      Так и вздулся свод небесный,
      Словно лёд в реке весною!
      Подскочила снова — небо
      Гулко треснуло над нею,
      Словно льдина в половодье!
      Подскочила напоследок —
      Небо вдребезги разбила,
      Скрылась в небе, а за нею
      И Оджиг в одно мгновенье
      Очутилася на небе!»

      «Слушай!—крикнул По-Пок-Кнвис,
      Появляясь на пороге: —
      Надоели эти сказки!
      Надоели хуже мудрых
      Поучений Гайаваты!
      Мы отыщем для забавы
      Кое-что получше сказок».

      Тут, торжественно раскрывши
      Свой кошель из волчьей кожи,
      По-Пок-Кивис вынул чашу
      И фигуры Погасэна:
      Томагаук, Поггэвогон,
      Рыбку маленькую, Киго,
      Пару змей и пару пешек,
      Три утёнка и четыре
      Медных диска, Озавабик
      Все фигуры, кроме дисков,
      Тёмных сверху, светлых снизу,
      Были сделаны из кости
      И покрыты яркой краской, —
      Красной сверху, белой снизу.

      Положив фигуру в чашу,
      Он встряхнул, перемешал их,
      Кинул наземь пред собою
      И выкрикивал, что вышло:
      «Красным кверху пали кости,
      А змея, Кинэбик, стала
      На блестящем медном диске;
      «Счётом сто и тридцать восемь!»

      И опять смешал фигуры,
      Положил опять их в чашу,
      Кинул наземь пред собою
      И выкрикивал, что вышло:
      «Белым кверху пали змеи,
      Белым кверху пали пешки;
      Красным — прочие фигуры;
      Пятьдесять и восемь счётом!»

      Так учил их По-Пок-Кивис,
      Так, играя для примера,
      Он метал и объяснял им
      Все приёмы Погасэна.
      Двадцать глаз за ним следили,
      Разгораясь любопытством.

      «Много игр, — промолвил Ягу: —
      Много игр, опасных, трудных,
      В разных странах, в разных землях
      На своём веку я видел.
      Кто играет с старым Ягу,
      Должен быть на редкость ловок!
      Не хвалися, По-Пок-Кивис!
      Будешь ты сейчас обыгран,
      Жестоко наказан мною!»

      Началась игра, и дико
      Увлеклись игрою гости!
      На одежду, на оружье,
      До полночи, до рассвета,
      Старики и молодые —
      Все играли, все метали,
      И лукавый По-Пок-Кивис
      Обыграл их без пощады!
      Взял все лучшие одежды,
      Взял оружье боевое,
      Пояса и ожерелья,
      Перья, трубки и кисеты!
      Двадцать глаз пред ним сверкали,
      Как глаза волков голодных.

      Напоследок он промолвил:
      «Я в товарище нуждаюсь:
      В путешествиях и дома
      Я всегда один, и нужен
      Мне помощник, Мэшинова,
      Кто б носил за мною трубку.
      Весь мой выигрыш богатый —
      Все меха и украшенья,
      Всё оружие и перья —
      Всё в один я кон поставлю
      Вот на этого красавца!»
      То был юноша высокий
      По шестнадцатому году,
      Сирота, племянник Ягу.

      Как огонь сверкает в трубке.
      Под седой золой краснея,
      Засверкали взоры Ягу
      Под нависшими бровями.
      «Уг!» — ответил он свирепо;
      «Уг!» — ответили и гости.

      И костлявыми руками
      Стиснув чашу роковую,
      Ягу с яростью подбросил
      И рассыпал вкруг фигуры.

      Красным кверху пали пешки,
      Красным кверху пали змеи,
      Красным кверху и утята,
      Озавабики — все чёрным;
      Белым только рыбка, Кито;
      Только пять всего по счёту!

      Улыбаясь, По-Пок-Кивис
      Положил фигуры в чашу,
      Ловко вскинул их на воздух
      И рассыпал пред собою:
      Красной, белой, чёрной краской
      На земле они блестели,
      А меж ними встала пешка,
      Встал Инайнивэг, подобно
      По-Пок-Кивису красавцу,
      Говорившему с улыбкой:
      «Пять десятков! Все за мною!»

      Двадцать глаз горели злобой,
      Как глаза волков голодных,
      В тот момент, как По-Пок-Кивис
      Встал и вышел из вигвама,
      А за ним племянник Ягу,
      Стройный юноша высокий,
      Уносил оленьи кожи,
      Горностаевые шубы,
      Пояса и ожерелья,
      Перья, трубки и оружье!

      «Отнеси мою добычу
      В мой вигвам на Нэго-Воджу!» —
      Властно молвил По-Пок-Кивис,
      Пышным веером играя.

      От игры и от куренья
      У него горели веки,
      И отрадно грудь дышала
      Летней утренней прохладой.
      В рощах звонко пели птицы,
      По лугам ручьи шумели,
      А в груди у Йенадиззи
      Пело сердце от восторга,
      Пело весело, как птица,
      Билось гордо, как источник.
      Гордо шёл он по деревне
      В сером сумраке рассвета,
      Пышным веером играя,
      И прошёл по всей деревне
      До последнего вигвама,
      До жилища Гайаваты.

      Тишина была в вигваме.
      На порог никто не вышел
      К По-Пок-Кивису с приветом;
      Только птицы у порога
      Пели, прыгали, порхали,
      Там и сям сбирая зёрна;
      Только Кагаги с вигвама
      Встретил гостя хриплым криком,
      С криком крыльями захлопал,
      Взором огненным сверкая.

      «Все ушли! Жилище пусто!—
      Так промолвил По-Пок-Кивис,
      Замышляя злую шутку. —
      Нет ни глупой Миннегаги,
      Ни хозяина, ни бабки;
      Тут теперь, что хочешь, делай!»

      Стиснув ворона за горло,
      Он вертел им, как трещоткой,
      Как мешком с травой целебной,
      Придушил его и бросил,
      Чтоб висел он над вигвамом,
      На позор его владельцу,
      На позор для Гайаваты.

      А потом вошёл в жилище,
      Раскидал кругом порога
      Всю хозяйственную утварь,
      Раскидал, куда попало,
      Все котлы, горшки и миски,
      Мех бобров и горностаев,
      Шкуры буйволов и рысей,
      На позор Нокомис старой,
      На позор для Миннегаги.

      Беззаботно напевая
      И посвистывая белкам,
      Шёл он по лесу, а белки
      Грызли жёлуди на ветках,
      Шелухой в него кидали;
      Беззаботно пел он птицам,
      И за тёмною листвою
      Так же весело и звонко
      Отвечали пеньем птицы.

      Со скалистого прибрежья
      Он смотрел на Гитчи-Гюми,
      Лёг на самом видном месте
      И с злорадством дожидался
      Возвращенья Гайаваты.

      На спине, раскинув руки,
      Он дремал в полдневном зное,
      Далеко под ним плескались,
      Омывали берег волны,
      Высоко над ним сияло
      Голубою бездной небо,
      А кругом носились птицы,
      Стаи птиц носились с криком
      И почти что задевали
      По-Пок-Кивиса крылами.

      Он убил их много-много,
      Он десятками швырял их
      Со скалистого прибрежья
      Прямо в волны Гитчи-Гюми.
      И Кайошк, морская чайка,
      Наконец, вскричала громко:
      «Это дерзкий По-Пок-Кивис!
      Это он нас избивает!
      Где же брат наш, Гайавата?
      Известите Гайавату!»

      Погоня за По-Пок-Кивисом

      Гневом вспыхнул Гайавата,
      Возвратившись на деревню,
      Увидав народ в смятенье,
      Услыхавши, что наделал
      Дерзкий, хитрый По-Пок-Кивис.

      Задыхался он от гнева;
      Злобно стискивая зубы,
      Он шептал врагу проклятья,
      Бормотал, гудел, как шершень.
      «Я убью его, — сказал он, —
      Я убью, найду злодея!
      Как бы ни был путь мой долог,
      Как бы ни был путь мой труден,
      Гнев мой всё преодолеет,
      Месть моя врага настигнет!»

      Тотчас кликнул он соседей
      И поспешно устремился
      По следам его в погоню, —
      По лесам, где проходил он
      На прибрежье Гитчи-Гюми;
      Но никто врага не встретил:
      Отыскали только место
      На траве, в кустах черники,
      Где лежал он, отдыхая,
      И примял цветы и травы.

      Вдруг на Мускодэ зелёной,
      На долине под горами,
      Показался По-Пок-Кивис:
      Сделав дерзкий знак рукою,
      На бегу он обернулся,
      И с горы, ему вдогонку,
      Громко крикнул Гайавата:
      «Как бы ни был путь мой долог,
      Как бы ни был путь мой труден,
      Гнев мой всё преодолеет,
      Месть моя тебя настигнет!»

      Через скалы, через реки,
      По кустарникам и чащам
      Мчался хитрый По-Пок-Кивис,
      Прыгал, словно антилопа.
      Наконец, остановился
      Над прудом в лесной долине,
      На плотине, возведённой
      Осторожными бобрами,
      Над разлившимся потоком,
      Над затоном полусонным,
      Где в воде росли деревья,
      Где кувшинчики желтели,
      Где камыш шептал, качаясь.

      Над затоном По-Пок-Кивис
      Стал на гать из пней и сучьев;
      Сквозь неё вода сочилась,
      А по ней ручьи бежали;
      И со дна пруда к плотине
      Выплыл бобр и стал большими.
      Удивлёнными глазами
      Из воды смотреть на гостя.

      Над затоном По-Пок-Кивис
      Пред бобром стоял в раздумье.
      По ногам его струились
      Ручейки сребристой влагой,
      И с бобром заговорил он,
      Так сказал ему с улыбкой:
      «О мой друг Амик! Позволь мне
      Отдохнуть в твоём вигваме,
      Отдохнуть в воде прохладной,—
      Преврати меня в Амика!»

      Осторожно бобр ответил,
      Помолчал и так ответил:
      «Дай я с прочими бобрами
      Посоветуюсь сначала».
      И, ответив, опустился,
      Как тяжёлый камень, в воду,
      Скрылся в чаще темнобурых
      Тростников и листьев лилий.

      Над затоном По-Пок-Кивис
      Ждал бобра на зыбкой гати;
      Ручейки с невнятным плеском
      По ногам его бежали,
      Серебристыми струями
      С гати падали на камни
      И спокойно разливались
      Меж камнями по долине;
      А кругом листвой зелёной
      Лес шумел, качались ветви,
      И сквозь ветви свет и тени,
      По земле скользя, играли.

      Не спеша, поодиночке
      Собрались бобры к плотине;
      Осторожно показалась
      Голова, потом другая,
      Наконец, весь пруд широкий
      Рыльца чёрные покрыли,
      Лоснясь в ярком блеске солнца»

      И к бобрам с улыбкой хитрой
      Обратился По-Пок-Кивис:
      «О друзья мои! Покойно,
      Хорошо у вас в вигвамах!
      Все вы опытны и мудры,
      Все на выдумки искусны,
      Превратите же скорее
      И меня в бобра, Амика!»

      «Хорошо!—Амик ответил,
      Царь бобров, Амик, ответил: —
      Опускайся с нами в воду,
      Опускайся в пруд с бобрами!»

      Молча в тихий пруд с бобрамы
      Опустился По-Пок-Кивис.
      Чёрной, гладкой и блестящей
      Стала вся его одежда,
      А хвосты лисиц на пятках
      В толстый чёрный хвост слилися.
      И бобром стал По-Пок-Кивис.

      «О друзья мои, — сказал он,—
      Я хочу быть выше, больше,
      Больше всех бобров на свете».
      «Хорошо, — Амик ответил, —
      Вот когда придём в жилище,
      В наш вигвам на дне потока,
      В десять раз ты станешь больше».

      Так под тёмною водою
      Шёл с бобрами По-Пок-Кивис,
      Под водою, где лежали
      Ветви, пни и груды корма,
      И пришёл с бобрами к арке,
      Что вела в вигвам обширный.

      Там опять он превратился,
      В десять раз стал выше, больше
      И бобры ему сказали:
      «Будь у нас вождём отныне,
      Будь над нами властелином».

      Но недолго По-Пок-Кивис
      Мог почётом наслаждаться:
      Бобр, поставленный на страже
      В чаще шпажников и лилий,
      Вдруг воскликнул: «Гайавата!
      Гайавата на плотине!»

      Вслед за этим раздалися
      На плотине крики, говор,
      Треск валежника и топот,
      А вода заволновалась,
      Стала падать, понижаться,
      И бобры поняли в страхе,
      Что плотина прорвалася.

      С треском рухнула и крыша
      Их просторного вигвама;
      В щели крыши засверкало
      Солнце яркими лучами,
      И бобры поспешно скрылись
      Под водой, где было глубже:
      Но могучий По-Пок-Кивис
      Не пролез за ними в двери:
      Он от гордости и пищи,
      Как пузырь, распух, раздулся.

      В щели крыши Гайавата
      На него смотрел и громко
      Восклицал: «О По-Пок-Кивис!
      Тщетны все твои уловки,
      Бесполезны превращенья, —
      Не спасёшься, По-Пок-Кивис!»

      Без пощады колотили
      По-Пок-Кивиса дубины,
      Молотили, словно маис,
      На куски разбили череп.
      Шесть охотников высоких
      Положили на носилки,
      Понесли его в деревню;
      Но не умер По-Пок-Кивис,
      Джиби, дух его, не умер.

      Он барахтался, метался,
      Изгибаясь и качаясь,
      Как дверные занавески
      Изгибаются, качаясь,
      Если ветер дует в двери,
      И опять собрался с силой,
      Принял образ человека,
      Встал и в бегство устремился
      По-Пок-Кивисом лукавым.

      Но от взоров Гайаваты
      Не успел в лесу он скрыться;
      В голубой и мягкий сумрак
      Под ветвями дальних сосен,
      К светлой просеке за ними
      Вихрем мчался По-Пок-Кивис,
      Нагибая ветви с шумом,
      Но сквозь шум ветвей он слышал.
      Что его, как бурный ливень,
      Настигает Гайавата.

      Задыхаясь, По-Пок-Кивис,
      Наконец, остановился
      Перед озером широким,
      По которому средь лилий,
      В тростниках, меж островами,
      Тихо плавали казарки,
      То скрываясь в тень деревьев,
      То сверкая в блеске солнца,
      Подымая кверху клювы,
      Глубоко ныряя в воду.

      «Пишнэкэ! — воскликнул громко
      По-Пок-Кивис, — превратите
      Поскорей меня в казарку,
      Только в самую большую, —
      В десять раз сильней и больше,
      Чем другие все казарки!»
      Но едва они успели
      Превратить его в казарку,—
      В исполинскую казарку
      С круглой лоснящейся грудью,
      С парой тёмных мощных крыльев
      И с большим широким клювом, —
      Как из леса с громким криком
      Встал пред ними Гайавата!

      С громким криком поднялися
      И казарки над водою,
      Поднялися шумной стаей
      Из озёрных трав и лилий
      И сказали: «По-Пок-Кивис!
      Будь теперь поосторожней, —
      Берегись смотреть на землю,
      Чтобы не было несчастья,
      Чтоб беды не приключилось!»

      Смело путь они держали,
      Путь на дальний, дикий север»
      Пролетали то в тумане,
      То в сиянье ярком солнца,
      Ночевали и кормились
      В камышах болот пустынных
      И с зарёй пустились дальше.
      Плавно мчал их южный ветер,
      Дул свежо и сильно в крылья.

      Вдруг донёсся к ним неясный»
      Отдалённый шум и говор,
      Донеслись людские речи
      Из селения под ними:
      То народ с земли дивился
      На невиданные крылья
      По-Пок-Кивиса-казарки,—
      Эти крылья были шире,
      Чем дверные занавески.

      По-Пок-Кивис слышал крики,
      Слышал голос Гайаваты,
      Слышал громкий голос Ягу,
      Позабыл совет казарок,
      С высоты взглянул на землю —
      И в одно мгновенье ветер
      Подхватил его, смял крылья
      И понёс, вертя, на землю.

      Тщетно справиться хотел он,
      Тщетно думал удержаться!
      Вихрем падая на землю,
      Он порой то землю видел,
      То казарок в синем небе,
      Видел, что земля всё ближе,
      А простор небес — всё дальше,
      Слышал громкий смех и говор,
      Слышал крики всё яснее,
      Потерял из глаз казарок,
      Увидал внизу вигвамы
      И с размаху пал на землю, —
      С тяжким стуком средь народа
      Пала мёртвая казарка!

      Но его лукавый Джиби,
      Дух его, в одно мгновенье
      Принял образ человека,
      По-Пок-Кивиса красавца,
      И опять пустился в бегство,
      И опять за ним в погоню
      Устремился Гайавата,
      Восклицая: «Как бы ни был
      Путь мой долог и опасен,
      Гнев мой всё преодолеет,
      Месть моя тебя настигнет!»

      В двух шагах был По-Пок-Кивис,
      В двух шагах от Гайаваты,
      Но мгновенно закружился,
      Поднял вихрем пыль и листья
      И исчез в дупле дубовом,
      Перекинулся змеёю,
      Проскользнул змеёй под корни.

      Быстро правою рукою
      Искрошил весь дуб на щепки
      Гайавата, — но напрасно!
      Вновь лукавый По-Пок-Кивис
      Принял образ человека
      И помчался в бурном вихре
      К Живописным Скалам красным,
      Что с прибрежья озирают
      Всю страну и Гитчи-Гюми.

      И Владыка Гор могучий,
      Горный Манито могучий
      Распахнул пред ним ущелье,
      Распахнул широко пропасть, —
      Скрыл его от Гайаваты
      В мрачном каменном жилище,
      Ввёл его с радушной лаской
      В тьму своих пещер угрюмых.

      А снаружи Гайавата,
      Пред закрытым входом стоя,
      Рукавицей, Минджикэвон,
      Пробивал в горе пещеры
      И кричал в великом гневе:
      «Отопри! Я Гайавата!»
      Но Владыка Гор не отпер,
      Не ответил Гайавате
      Из своих пещер безмолвных,
      Из скалистой мрачной бездны.

      И простёр он руки к небу,
      Призывая Эннэмики
      И Вэвэссимо на помощь,
      И пришли они во мраке,
      С ночью, с бурей, с ураганом,
      Пронеслись по Гитчи-Гюми
      С отдалённых Гор Громовых,
      И услышал По-Пок-Кивис
      Тяжкий грохот Эннэмики,
      Увидал он блеск огнистый
      Глаз Вэвэссимо, и в страхе
      Задрожал и притаился.

      Тяжкой палицей своею
      Скалы молния разбила
      Над преддверием пещеры,
      Грянул гром в её средину,
      Говоря: «Где По-Пок-Кивис?»
      И рассыпались утёсы,
      И среди развалин мёртвым
      Пал лукавый По-Пок-Кивис,
      Пал красавец Йенадиззи.

      Благородный Гайавата
      Вынул дух его из тела
      И сказал: «О По-Пок-Кивис!
      Никогда уж ты не примешь
      Снова образ человека,
      Никогда не будешь больше
      Танцевать с беспечным смехом.
      Но высоко в синем небе
      Будешь ты парить и плавать.
      Будешь ты Киню отныне —
      Боевым Орлом могучим!»

      И живут с тех пор в народе
      Песни, сказки и преданья
      О красавце Йенадиззи;
      И зимой, когда в деревне
      Вихри снежные гуляют,
      А в трубе вигвама свищет,
      Завывает буйный ветер, —
      «Это хитрый По-Пок-Кивис
      В пляске бешеной несётся!» —
      Говорят друг другу люди.

      Смерть Квазинда

      Далеко прошёл по свету
      Слух о Квазинде могучем:
      Он соперников не ведал,
      Он себе не ведал равных.
      И завистливое племя
      Злобных Гномов и Пигмеев,
      Злобных духов Пок-Уэджис,
      Погубить его решило.

      «Если этот дерзкий Квазинд,
      Ненавистный всем нам Квазинд,
      Поживёт ещё на свете,
      Всё губя, уничтожая,
      Удивляя все народы
      Дивной силою своею, —
      Что же будет с Пок-Уэджис?—
      Говорили Пок-Уэджис.—
      Он растопчет нас, раздавит,
      Он подводным злобным духам
      Всех нас кинет на съеденье!»

      Так, пылая лютой злобой,
      Совещались Пок-Уэджис
      И убить его решили,
      Да, убить его, — избавить
      Мир от Квазинда навеки!

      Сила Квазинда и слабость
      Только в темени таилась:
      Только в темя можно было
      Насмерть Квазинда поранить,
      Но и то одним оружьем —
      Голубой еловой шишкой.
      Роковая тайна эта
      Не была известна смертным,
      Но коварные Пигмеи,
      Пок-Уэджис, знали тайну,
      Знали, как врага осилить.

      И они набрали шишек,
      Голубых еловых шишек
      По лесам над Таквамино,
      Отнесли их и сложили
      На её высокий берег,
      Там, где красные утёсы
      Нависают над водою,
      Сами спрятались и стали
      Поджидать врага в засаде.
      Было это в полдень летом;
      Тих был сонный знойный воздух,
      Неподвижно спали тени,
      В полусне река струилась;
      По реке, блестя на солнце,
      Насекомые скользили,
      В знойном воздухе далёко
      Раздавалось их жужжанье,
      Их напевы боевые.

      По реке плыл мощный Квазинд,
      По теченью плыл лениво,
      По дремотной Таквамино,
      Плыл в берёзовой пироге,
      Истомлённый тяжким зноем,
      Усыплённый тишиною.

      По ветвям, к реке склонённым,
      По кудрям берёз плакучих,
      Осторожно опустился
      На него Дух Сна, Нэпавин;
      В сонме спутников незримых,
      Во главе воздушной рати,
      По ветвям сошёл Нэпавин,
      Бирюзовой Дэш-кво-нэ-ши,
      Стрекозою, стал он тихо
      Над пловцом усталым реять.

      Квазинд слышал чей-то шопот,
      Смутный, словно вздохи сосен,
      Словно дальний ропот моря,
      Словно дальний шум прибоя,
      И почувствовал удары
      Томагауков воздушных,
      Поражавших прямо в темя,
      Управляемых несметной
      Ратью Духов Сна незримых.

      И от первого удара
      Обняла его дремота,
      От второго — он бессильно
      Опустил весло в пирогу,
      После третьего — окрестность
      Перед ним покрылась тьмою:
      Крепким сном забылся Квазинд.

      Так и плыл он по теченью, —
      Как слепой, сидел в пироге,
      Сонный плыл по Таквамино,
      Под прибрежными лесами,
      Мимо трепетных берёзок,
      Мимо вражеской засады,
      Мимо лагеря Пигмеев.

      Градом сыпалися шишки,
      Голубые шишки елей
      В темя Квазинда с прибрежья.
      «Смерть врагу!» — раздался громкий
      Боевой крик Пок-Уэджис.

      И упал на борт пироги
      И свалился в реку Квазинд,
      Головою вниз, как выдра,
      В воду сонную свалился,
      А пирога, кверху килем,
      Поплыла одна, блуждая
      По теченью Таквамино.

      Так погиб могучий Квазинд.
      Но хранилось долго-долго
      Имя Квазинда в народе,
      И когда в лесах зимою
      Бушевали, выли бури,
      С треском гнули и ломали
      Ветви стонущих деревьев, —
      «Квазинд! —люди говорили, —
      Это Квазинд собирает
      На костёр себе валежник!»

      Привидения

      Никогда хохлатый коршун
      Не спускается в пустыне
      Над пораненным бизоном
      Без того, чтоб на добычу
      И второй не опустился;
      За вторым же в синем небе
      Тотчас явится и третий,
      Так что в скорости от крыльев
      Собирающейся стаи
      Даже воздух потемнеет.

      И беда одна не ходит;
      Сторожат друг друга беды;
      Чуть одна из них нагрянет, —
      Вслед за ней спешат другие
      И, как птицы, вьются, вьются
      Чёрной стаей над добычей,
      Так что белый свет померкнет
      От отчаянья и скорби.

      Вот опять на хмурый север
      Мощный Пибоан вернулся!
      Ледяным своим дыханьем
      Превратил он воды в камень
      На реках и на озёрах,
      С кос стряхнул он хлопья снега,
      И поля покрылись белой,
      Ровной снежной пеленою,
      Будто сам Владыка Жизни
      Сгладил их рукой своею.

      По лесам, под песни вьюги,
      Зверолов бродил на лыжах;
      В деревнях, в вигвамах тёплых.
      Мирно женщины трудились,
      Молотили кукурузу
      И выделывали кожи;
      Молодёжь же проводила
      Время в играх и забавах,
      В танцах, в беганье на лыжах.

      Тёмным вечером однажды
      Престарелая Нокомис
      С Миннегагою сидела
      За работою в вигваме,
      Чутко слушая в молчанье,
      Не идёт ли Гайавата,
      Запоздавший на охоте.

      Свет костра багряной краской
      Разрисовывал их лица,
      Трепетал в глазах Нокомис
      Серебристым лунным блеском,
      А в глазах у Миннегаги —
      Блеском солнца над водою;
      Дым, клубами собираясь,
      Уходил в трубу над ними,
      По углам вигвама тени
      Изгибалися за ними.

      И открылась тихо-тихо
      Занавеска над порогом;
      Ярче пламя запылало,
      Дым сильней заволновался,
      И две женщины безмолвно,
      Без привета и без зова,
      Чрез порог переступили,
      Проскользнули по вигваму
      В самый дальний, тёмный угол.
      Сели там и притаились.

      По обличью, по одежде
      Это были чужеземки;
      Бледны, мрачны были обе
      И с безмолвною тоскою,
      Содрогаясь, как от стужи,
      Из угла они глядели.

      То не ветер ли полночный
      Загудел в трубе вигвама?
      Не сова ли, Куку-кугу,
      Застонала в мрачных соснах?
      Голос вдруг изрёк в молчанье:
      «Это мёртвые восстали,
      Это души погребенных
      К вам пришли из Стран Понима,
      Из страны Загробной Жизни!»

      Скоро из лесу, с охоты,
      Возвратился Гайавата.
      Весь осыпан белым снегом
      И с оленем за плечами.
      Перед милой Миннегагой
      Он сложил свою добычу
      И теперь ещё прекрасней
      Показался Миннегаге,
      Чем в тот день, когда за нею
      Он пришёл в страну Дакотов,
      Положил пред ней оленя,
      В знак своих желаний тайных,
      В знак своей любви сердечной

      Положив, он обернулся,
      Увидал в углу двух женщин
      И сказал себе: «Кто это?
      Странны гостьи Миннегаги!»
      Но расспрашивать не стал их.
      Только с ласковым приветом
      Попросил их разделить с ним
      Кров его, очаг и пищу.

      Гостьи бледные ни слова
      Не сказали Гайавате;
      Но когда готов был ужин
      И олень уже разрезан,
      Из угла они вскочили,
      Завладели лучшей долей,
      Долей милой Миннегаги,
      Не спросись, схватили дерзко
      Нежный, белый жир оленя,
      Съели с жадностью, как звери,
      И опять забились в угол,
      В самый дальний, тёмный угол.

      Промолчала Миннегага,
      Промолчал и Гайавата,
      Промолчала и Нокомис;
      Лица их спокойны были.
      Только Миннегага тихо
      Прошептала с состраданьем,
      Говоря: «Их мучит голод;
      Пусть берут, что им по вкусу,
      Пусть едят, — их мучит голод».

      Много зорь зажглось, погасло.
      Много дней стряхнули ночи,
      Как стряхают хлопья снега
      Сосны тёмные на землю;
      День за днём сидели молча
      Гостьи бледные в вигваме;
      Ночью, даже в непогоду,
      В ближний дес они ходили,
      Чтоб набрать сосновых шишек,
      Чтоб набрать ветвей для топки,
      Но едва светало, снова
      Появлялися в вигваме.

      И всегда, когда с охоты
      Возвращался Гайавата,
      В час, когда готов был ужин
      И олень уже разрезан,
      Гостьи бледные бесшумно
      Из угла к нему кидались.
      Не спросясь, хватали жадно
      Нежный, белый жир оленя,—
      Долю милой Миннегаги, —
      И скрывались в тёмный угол.

      Никогда не упрекнул их
      Даже взглядом Гайавата,
      Никогда не возмутилась
      Престарелая Нокомис,
      Никогда не показала
      Недовольства Миннегага;
      Всё они терпели молча,
      Чтоб права святые гостя
      Не нарушить грубым взглядом,
      Не нарушить грубым словом.

      В полночь раз, когда печально
      Догорал костёр, краснея,
      И мерцал дрожащим светом
      В полусумраке вигвама,
      Бодрый, чуткий Гайавата
      Вдруг услышал чьи-то вздохи,
      Чьи-то горькие рыданья.

      С ложа встал он осторожно,
      Встал с косматых шкур бизона
      И, отдёрнувши над ложем
      Из оленьей кожи полог,
      Увидал, что это Тени,
      Гостьи бледные, вздыхают,
      Плачут в тишине полночной.

      И промолвил он: «О гостьи!
      Что так мучит ваше сердце?
      Что рыдать вас заставляет?
      Не Нокомис ли вас, гостьи,
      Ненароком оскорбила?
      Иль пред вами Миннегага
      Позабыла долг хозяйки?»

      Тени смолкли, перестали
      Горько сетовать и плакать
      И сказали тихо-тихо:
      «Мы усопших, мёртвых души,
      Души тех, что жили с вами;
      Мы пришли из Стран Понима.
      С островов Загробной Жизни,
      Испытать вас и наставить.

      Вопли скорби достигают
      К нам, в Селения Блаженных:
      То живые погребенных
      Призывают вновь на землю,
      Мучат нас бесплодной скорбью
      И вернулись мы на землю,
      Но узнали скоро-скоро,
      Что везде мы только в тягость,
      Что для всех мы стали чужды:
      Нет нам места, — нет возврате:
      Мертвецам из-за могилы!

      Помни это, Гайавата,
      И скажи всему народу,
      Чтоб отныне и вовеки
      Вопли их не огорчали
      Отошедших в мир Понима,
      К нам, в Селения Блаженных.

      Не кладите тяжкой ноши
      С мертвецами в их могилы,—
      Ни мехов, ни украшений,
      Ни котлов, ни чаш из глины, —
      Эта ноша мучит духов.
      Дайте лишь немного пищи,
      Дайте лишь огня в дорогу.

      Дух четыре грустных ночи
      И четыре дня проводит
      На пути в Страну Понима;
      Потому-то и должны вы
      Над могилами усопших
      С первой ночи до последней
      Жечь костры неугасимо,
      Освещать дорогу духам,
      Озарять весёлым светом
      Их печальные ночлеги.

      Мы идём, прости навеки,
      Благородный Гайавата!
      И тебя мы искушали,
      И твоё терпенье долго
      Мы испытывали дерзко,
      Но всегда ты оставался
      Благородным и великим.
      Не слабей же, Гайавата,
      Не слабей, не падай духом:
      Ждёт тебя ещё труднее
      И борьба, и испытанье!»

      И внезапно тьма упала
      И наполнила жилище,
      Гайавата же в молчанье
      Услыхал одежды шорох,
      Услыхал, что кто-то поднял
      Занавеску над порогом,
      Увидал на небе звёзды
      И почувствовал дыханье
      Зимней полночи морозной,
      Но уже не видел духов,
      Теней бледных и печальных
      Из далёких Стран Понима,
      Из страны Загробной Жизни.

      Голод

      О зима! О дни жестокой,
      Бесконечной зимней стужи!
      Лёд всё толще, толще, толще
      Становился на озёрах;
      Снег всё больше, больше, больше
      Заносил луга и степи;
      Всё грозней шумели вьюги
      По лесам, вокруг селенья.

      Еле-еле из вигвама,
      Занесённого снегами,
      Мог пробраться в лес охотник;
      В рукавицах и на лыжах
      Тщетно по лесу бродил он,
      Тщетно он искал добычи, —
      Не видал ни птиц, ни зверя,
      Не видал следов оленя,
      Не видал следов Вабассо.
      Страшен был, как привиденье,
      Лес блестящий и пустынный,
      И от голода, от стужи
      Потеряв сознанье, падал,
      Погибал в снегах охотник.

      О Всесильный Бюкадэвин!
      О могучий Акозивин!
      О безмолвный, грозный Поток?
      О жестокие мученья,
      Плач детей и вопли женщин!

      Всю тоскующую землю
      Изнурил недуг и голод,
      Небеса и самый воздух
      Лютым голодом томились,
      И горели в небе звёзды,
      Как глаза волков голодных!

      Вновь в вигваме Гайаваты
      Поселилися два гостя:
      Так же мрачно и безмолвно.
      Как и прежние два гостя,
      Без привета и без зова
      В дом вошли они и сели
      Прямо рядом с Миннегагой,
      Не сводя с неё свирепых,
      Впалых глаз ни на минуту.

      И один сказал ей: «Видишь?
      Пред тобою — Бюкадэвин!»
      И другой сказал ей: «Видишь?
      Пред тобою — Акозивин!»

      И от этих слов и взглядов
      Содрогнулось, сжалось страхом
      Сердце милой Миннегаги;
      Без ответа опустилась,
      Скрыв лицо, она на ложе
      И томилась, трепетала,
      Холодея и сгорая,
      От зловещих слов и взглядов,

      Как безумный, устремился
      В лес на лыжах Гайавата;
      Стиснув зубы, затаивши
      В сердце боль смертельной скорби,
      Мчался он, и капли пота
      На челе его смерзались.

      В меховых своих одеждах,
      В рукавицах, Минджикэвон,
      С мощным луком наготове
      И с колчаном за плечами,
      Он бежал всё дальше, дальше
      По лесам пустым и мёртвым.

      «Гитчи Манито! — вскричал он,
      Обращая взоры к небу
      С беспредельною тоскою, —
      Пощади нас, о Всесильный,
      Дай нам пищи, иль погибнем!
      Пищи дай для Миннегаги—
      Умирает Миннегага!»

      Гулко в дебрях молчаливых,
      В бесконечных дебрях бора,
      Прозвучали вопли эти,
      Но никто не отозвался,
      Кроме отклика лесного,
      Повторявшего тоскливо:
      «Миннегага! Миннегага!»

      До заката одиноко
      Он бродил в лесах печальных,
      В тёмных чащах, где когда-то
      Шёл он с милой Миннегагой,
      С молодой женою рядом
      Из далёких стран Дакотов.
      Весел был их путь в то время!
      Все цветы благоухали,
      Все лесные птицы пели,
      Все ручьи сверкали солнцем,
      И сказала Миннегага
      С беззаветною любовью:
      «Я пойду с тобою, муж мой!»

      А в вигваме близ Нокомис,
      Близ пришельцев молчаливых,
      Карауливших добычу,
      Уж томилась пред кончиной,
      Умирала Миннегага.

      «Слышишь?—вдруг она сказала, —
      Слышишь шум и гул далёкий
      Водопадов Миннегаги?
      Он зовёт меня, Нокомис!»

      «Нет, дитя моё,—печально
      Отвечала ей Нокомис, —
      Это бор гудит от ветра».

      «Глянь! — сказала Миннегага, —
      Вон — отец мой! Одиноко
      Он стоит и мне кивает
      Из родимого вигвама!»

      «Нет, дитя моё,—печально
      Отвечала ей Нокомис, —
      Это дым плывёт, кивает!»

      «Ах! — вскричала Миннегага, —
      Это Погока сверкают
      Очи грозные из мрака,
      Это он мне стиснул руку
      Ледяной своей рукою!
      Гайавата, Гайавата!»

      И несчастный Гайавата
      Издалёка-издалёка,
      Из-за гор и дебрей леса,
      Услыхал тот крик внезапный,
      Скорбный голос Миннегаги,
      Призывающий во мраке:
      «Гайавата! Гайавата!»
      По долинам, по сугробам,
      Под ветвями белых сосен,
      Нависавшими от снега,
      Он бежал с тяжёлым сердцем
      И услышал он тоскливый
      Плач Нокомис престарелой:
      «Вагономин! Вагономин!
      Лучше б я сама погибла,
      Лучше б мне лежать в могиле!
      Вагономин! Вагоиомин!»

      И в вигвам он устремился,
      И увидел, как Нокомис
      С плачем медленно качалась.
      Увидал и Миннегагу,
      Неподвижную на ложе,
      И такой издал ужасный
      Крик отчаянья, что звёзды
      В небесах затрепетали,
      А леса с глубоким стоном
      Потряслись до основанья.

      Осторожно и безмолвно
      Сел он к ложу Миннегаги,
      Сел к ногам её холодным,
      К тем ногам, что никогда уж
      Не пойдут за Гайаватой,
      Никогда к нему из дома
      Уж не выбегут навстречу.
      Он лицо закрыл руками,
      Семь ночей и дней у ложа
      Просидел в оцепененье,
      Без движенья, без сознанья:
      День царит иль тьма ночная?

      И простились с Миннегагой;
      Приготовили могилу
      Ей в лесу глухом и тёмном,
      Под печальною цикутой,
      Обернули Миннегагу
      Белым мехом горностая,
      Закидали белым снегом,
      Словно мехом горностая,
      И простились с Миннегагой.

      А с закатом на могиле
      Был зажжён костёр из хвои,
      Чтоб душе четыре ночи
      Освещал он путь далёкий,
      Путь в Селение Блаженных.
      Из вигвама Гайавате
      Видно было, как горел он,
      Озаряя из-под низу
      Ветви чёрные цикуты.
      И не раз в час долгой ночи
      Подымался Гайавата
      На своём бессонном ложе,
      Ложе милой Миннегаги.
      И стоял, следил с порога,
      Чтобы пламя не погасло,
      Дух во мраке не остался.

      «О, прости, прости!—сказал он, —
      О, прости, моя родная!
      Всё моё с тобою сердце
      Схоронил я, Миннегага,
      Вся душа моя стремится
      За тобою, Миннегага!
      Не ходи, не возвращайся
      К нам на труд и на страданья,
      В мир, где голод, лихорадка
      Мучат душу, мучат тело!
      Скоро подвиг свой я кончу,
      Скоро буду я с тобою
      В царстве светлого Понима,
      Бесконечной, вечной жизни!»

      След Белого

      Средь долины, над рекою,
      Над замёрзшею рекою,
      Там сидел в своём вигваме
      Одинокий, грустный старец.
      Волоса его лежали
      На плечах сугробом снега,
      Плащ его из белой кожи,
      Вобивайон, был в лохмотьях,
      А костёр среди вигвама
      Чуть светился, догорая;
      И дрожал от стужи старец,
      Ослеплённый снежной вьюгой,
      Оглушённый свистом бури,
      Оглушённый гулом леса.

      Угли пеплом уж белели,
      Пламя тихо умирало,
      Как неслышно появился
      Стройный юноша в вигваме.
      На щеках его румянец
      Разливался алой краской,
      Очи кроткие сияли,
      Как весенней ночью звёзды,
      А чело его венчала
      Из пахучих трав гирлянда.
      Улыбаясь и улыбкой
      Всё, как солнцем, озаряя,
      Он вошёл в вигвам с цветами,
      И цветы его дышали
      Нежным, сладким ароматом.

      «О мой сын,—воскликнул старец,—
      Как отрадно видеть гостя!
      Сядь со мною на цыновку,
      Сядь сюда, к огню поближе,
      Будем вместе ждать рассвета.
      Ты свои мне порасскажешь
      Приключения и встречи.
      Я—свои: свершил я в жизни
      Не один великий подвиг!»

      Тут он вынул Трубку Мира,
      Очень старую, чудную,
      С красной каменной головкой,
      С чубуком из трости, в перьях,
      Наложил её корою,
      Закурил её от угля,
      Подал гостю-чужеземцу
      И повёл такие речи:

      «Стоит мне своим дыханьем
      Только раз на землю дунуть,
      Остановятся все реки,
      Вся вода окаменеет!»

      Улыбаясь, гость ответил:
      «Стоит мне своим дыханьем
      Только раз на землю дунуть,
      Зацветут цветы в долинах,
      Запоют, заплещут реки!»

      «Стоит мне тряхнуть во гневе
      Головой своей седою, —
      Молвил старец, мрачно хмурясь,—
      Всю страну снега покроют,
      Вся листва спадёт с деревьев,
      Всё поблекнет и погибнет,
      С рек и с тундр, с болотных топей
      Улетят и гусь, и цапля
      К отдалённым, тёплым странам;
      И куда бы ни пришёл я —
      Звери дикие лесные
      В норы прячутся, в пещеры,
      Как кремень, земля твердеет!»

      «Стоит мне тряхнуть кудрями, —
      Молвил гость с улыбкой кроткой, —
      Благодатный тёплый ливень
      Оросит поля и долы,
      Воскресит цветы и травы;
      На озёра и болота
      Возвратятся гусь и цапля,
      С юга ласточка примчится,
      Запоют лесные птицы;
      И куда бы ни пришёл я —
      Луг колышется цветами,
      Лес звучит весёлым пеньем,
      От листвы темнеют чащи!»

      За беседой ночь минула;
      Из далёких стран Востока,
      Из серебряных чертогов,
      Словно воин в ярких красках,
      Солнце вышло и сказало:
      «Вот и я! Любуйтесь солнцем,
      Гизисом, могучим солнцем!»

      Онемел при этом старец.
      От земли теплом пахнуло,
      Над вигвамом стали сладко
      Опечи петь и Овейса,
      Зажурчал ручей в долине,
      Нежный запах трав весенних
      Из долин в вигвам повеял,
      И при ярком блеске солнца
      Увидал Сэгвон яснее
      Старца лик холодный, мёртвый:
      То был Пибоан могучий.

      По щекам его бежали,
      Как весенние потоки,
      Слёзы тёплые струями,
      Сам же он всё уменьшался
      В блеске радостного солнца —
      Паром таял в блеске солнца,
      Влагой всачивался в землю,
      И Сэгвон среди вигвама,
      Там, где ночью мокрый хворост
      В очаге дымился, тлея,
      Увидал цветок весенний,
      Первоцвет, привет весенний,
      Мискодит в зелёных листьях.

      Так на север после стужи,
      После лютой зимней стужи,
      Вновь пришла весна, а с нею
      Зацвели цветы и травы,
      Возвратились с юга птицы.

      С ветром путь держа на север,
      В небе стаями летели,
      Мчались лебеди, как стрелы,
      Как большие стрелы в перьях,
      И скликалися, как люди;
      Плыли гуси длинной цепью,
      Изгибавшейся, подобно
      Тетиве из жил оленя,
      Разорвавшейся на луке;
      В одиночку и попарно,
      С быстрым, резким свистом крыльев,
      Высоко нырки летели,
      Пролетали на болота
      Мушкодаза и Шух-шух-га.

      В чащах леса и в долинах
      Пел Овейса синепёрый,
      Над вигвамами, на кровлях,
      Опечи пел красногрудый,
      Под густым намётом сосен
      Ворковал Омими, голубь,
      И печальный Гайавата,
      Онемевший от печали,
      Услыхал их зов весёлый,
      Услыхал — и тихо вышел
      Из угрюмого вигвама
      Любоваться вешним солнцем»
      Красотой земли и неба.

      Из далёкого похода
      В царство яркого рассвета,
      В царство Вебона, к Востоку,
      Возвратился старый Ягу
      И принёс он много-много
      Удивительных новинок.

      Вся деревня собралася
      Слушать, как хвалился Ягу
      Приключеньями своими,
      Но со смехом говорила:
      «Уг! Да это точно — Ягу!
      Кто другой так может хвастать!»
      Он сказал, что видел море
      Больше, чем Большое Море,
      Много больше Гитчи-Гюми
      И с такой водою горькой,
      Что никто не пьёт ту воду.
      Тут все воины и жёны
      Друг на друга поглядели,
      Улыбнулися друг другу
      И шепнули: «Это враки!
      Ко! — шепнули, — это враки!»

      В нём, сказал он, в этом море,
      Плыл огромный чёлн крылатый,
      Шла крылатая пирога,
      Больше целой рощи сосен,
      Выше самых старых сосен.
      Тут все воины и старцы
      Поглядели друг на друга,
      Засмеялись и сказали:
      «Ко, не верится нам что-то!»

      Из жерла её, сказал он,
      Вдруг раздался гром, в честь Ягу,
      Стрелы молнии сверкнули.
      Тут все воины и жёны
      Без стыда захохотали.
      «Ко,—сказали,—вот так сказка!»

      В ней, сказал он, плыли люди,
      Да, сказал он, в этой лодке
      Я сто воинов увидел.
      Лица воинов тех были
      Белой выкрашены краской,
      Подбородки же покрыты
      Были густо волосами.
      Тут уж все над бедным Ягу
      Стали громко издеваться,
      Закричали, зашумели,
      Словно вороны на соснах,
      Словно серые вороны.
      «Ко!—кричали все со смехом,—
      Кто ж тебе поверит, Ягу!»

      Гайавата не смеялся,—
      Он на шутки и насмешки
      Строго им в ответ промолвил:
      «Ягу правду говорит нам;
      Было мне дано виденье,
      Видел сам я чёлн крылатый,
      Видел сам я бледнолицых,
      Бородатых чужеземцев
      Из далёких стран Востока,
      Лучезарного рассвета.

      Гитчи Манито могучий,
      Дух Великий и Создатель,
      С ними шлёт свои веленья,
      Шлёт свои нам приказанья.
      Где живут они—там вьются
      Амо, делатели мёда,
      Мухи с жалами роятся.
      Где идут они—повсюду
      Вырастает вслед за ними
      Мискодит, краса природы.

      И когда мы их увидим,
      Мы должны их, словно братьев
      Встретить с лаской и приветом
      Гитчи Манито могучий
      Это мне сказал в виденье.

      Он открыл мне в том виденье
      И грядущее, — все тайны
      Дней, от нас ещё далёких.
      Видел я густые рати
      Неизвестных нам народов,
      Надвигавшихся на запад,
      Переполнивших все страны.
      Разны были их наречья,
      Но одно в них билось сердце,
      И кипела неустанно
      Их весёлая работа:
      Топоры в Лесах звенели,
      Города в лугах дымились,
      На реках и на озёрах
      Плыли с молнией и громом
      Окрылённые пироги.

      А потом уже иное
      Предо мной прошло виденье,—
      Смутно, словно за туманом:
      Видел я, что гибнут наши
      Племена в борьбе кровавой,
      Восставая друг на друга,
      Позабыв мои советы;
      Видел с грустью их остатки,
      Отступавшие на Запад,
      Убегавшие в смятенье,
      Как рассеянные тучи,
      Как сухие листья в бурю!»

      Эпилог

      На прибрежье Гитчи-Гюми,
      Светлых вод Большого Моря,
      Тихим, ясным летним утром,
      Гайавата в ожиданье
      У дверей стоял вигвама.

      Воздух полон был прохлады,
      Вся земля дышала счастьем,
      А над нею, в блеске солнца,
      На закат, к соседней роще,
      Золотистыми роями
      Пролетали пчёлы, Амо,
      Пели в ярком блеске солнца.

      Ясно глубь небес сияла,
      Тихо было Гитчи-Гюми;
      У прибрежья прыгал Нама,
      Искрясь в брызгах, в блеске солнца;
      На прибрежье лес зелёный
      Возвышался над водою,
      Созерцал свои вершины,
      Отражённые водою.

      Светел взор был Гайаваты:
      Скорбь с лица его исчезла,
      Как туман с восходом солнца,
      Как ночная мгла с рассветом;
      С торжествующей улыбкой,
      Полный радости и счастья,
      Словно тот, кто видит в грёзах
      То, что скоро совершится,
      Гайавата в ожиданье
      У дверей стоял вигвама.

      К солнцу руки протянул он,
      Обратил к нему ладони,
      И меж пальцев свет и тени
      По лицу его играли,
      По плечам его открытым;
      Так лучи, скользя меж листьев,
      Освещают дуб могучий.

      По воде, в дали неясной,
      Что-то белое летело,
      Что-то плыло и мелькало
      В лёгком утреннем тумане,
      Опускалось, подымалось,
      Подходя всё ближе, ближе.

      Не летит ли там Шух-шух-га?
      Не ныряет ли гагара?
      Не плывёт ли птица-баба?
      Или это Во-би-вава
      Брызги стряхивает с перьев,
      С шеи длинной и блестящей?

      Нет, не гусь, не цапля это,
      Не нырок, не птица-баба
      По воде плывёт, мелькает
      В лёгком утреннем тумане:
      То берёзовая лодка,
      Опускаясь, подымаясь,
      В брызгах искрится на солнце,
      И плывут в той лодке люди
      Из далёких стран Востока,
      Лучезарного рассвета;
      То наставник бледнолицых,
      Их пророк в одежде чёрной,
      По воде с проводниками
      И с друзьями путь свой держит.

      И, простерши к небу руки,
      В знак сердечного привета,
      С торжествующей улыбкой
      Ждал их славный Гайавата,
      Ждал, пока под их пирогой
      Захрустит прибрежный щебень,
      Зашуршит песчаный берег,
      И наставник бледнолицых
      На песчаный берег выйдет.

      И когда наставник вышел,
      Громко, радостно воскликнув,
      Так промолвил Гайавата:
      «Светел день, о чужеземцы,
      День, в который вы пришли к нам!
      Всё селенье наше ждёт вас,
      Все вигвамы вам открыты.

      Никогда ещё так пышно
      Не цвела земля цветами,
      Никогда на небе солнце
      Не сияло так, как ныне,
      В день, когда из стран Востока
      Вы пришли в селенье наше!
      Никогда Большое Море
      Не бывало так спокойно,
      Так прозрачно и свободно
      От подводных скал и мелей:
      Там, где шла пирога ваша.
      Нет теперь ни скал, ни мелей!

      Никогда табак наш не был
      Так душист и гак приятен,
      Никогда не зеленели
      Наши нивы так, как ныне,
      В день, когда из стран Востока
      Вы пришли в селенье наше!»

      И наставник бледнолицых,
      Их пророк в одежде чёрной,
      Отвечал ему приветом:
      «Мир тебе, о Гайавата!
      Мир твоей стране родимой,
      Мир молитвы, мир прощенья,
      Мир Христа и свет Марии!»

      И радушный Гайавата
      Ввёл гостей в своё жилище,
      Посадил их там на шкурах
      Горностаев и бизонов,
      А Нокомис подала им
      Пищу в мисках из берёзы,
      Воду в ковшиках из липы
      И зажгла им Трубку Мира.

      Все пророки, Джосакиды,
      Все волшебники, Бэбины,
      Все врачи недугов, Миды,
      С ними воины и старцы
      Собралися пред вигвамом,
      Чтоб почтить гостей приветом.
      Тесным кругом у порога
      На земле они сидели
      И курили трубки молча,
      А когда к ним из вигвама
      Вышли гости, так сказали:
      «Всех нас радует, о братья,
      Что пришли вы навестить нас
      Из далёких стран Востока!»

      И наставник бледнолицых
      Рассказал тогда народу,
      Что пришёл он им поведать
      О Святой Марии-Деве,
      О Её предвечном Сыне,
      Рассказал, как в дни былые
      Он сошёл на землю к людям.
      Как Он жил в посте, в молитве,
      Как учил Он, как евреи.
      Богом проклятое племя,
      На кресте Его распяли,
      Как восстал Он из могилы,
      Вновь ходил с учениками
      И с земли вознёсся в небо.

      И народ ему ответил:
      «Мы словам твоим внимали,
      Мы внимали мудрой речи,
      Мы должны о ней подумать.
      Всех нас радует, о братья.
      Что пришли вы навестить нас
      Из далёких стран Востока!»

      И, простясь, все удалились.
      Разошлись к своим вигвамам.
      Рассказали на деревне
      Юным воинам и жёнам,
      Что прислал Владыка Жизни
      К ним гостей из стран Востока.

      От жары, в затишье полдня.
      Тяжким воздух становился;
      В полусне шептались сосны
      Позади вигвамов душных,
      В полусне плескались волны
      На песчаное прибрежье,
      А на нивах, не смолкая,
      Пел кузнечик, Па-пок-кина.
      Спали гости Гайаваты,
      Истомлённые жарою,
      В душном сумраке вигвама.

      Тихо вечер приближался,
      Освежая знойный воздух,
      И метало солнце стрелы,
      Пробивая чащи леса,
      В тайники его врываясь,
      Всё осматривая зорко.
      Спали гости Гайаваты
      В тихом сумраке вигвама.

      С мягких шкур встал Гайавата
      И простился он с Нокомис,
      Тихим шопотом сказал ей,
      Чтоб гостей не потревожить:

      «Ухожу я, о Нокомис,
      Ухожу я в путь далёкий,
      Ухожу в страну Заката,
      В край Кивайдина родимый:
      Но гостей моих, Нокоми;
      На тебя я оставляю:
      Сохраняй их и заботься,
      Чтоб ни страх, ни подозренье,
      Ни печаль их не смущали;
      Чтоб в вигваме Гайаваты
      Им всегда готовы были
      И приют, и кров, и пища».

      Так сказав ей, он покинул
      Отчий дом, пошёл в селенье
      И простился там с народом,
      Говоря такие речи:

      «Ухожу я, о народ мой,
      Ухожу я в путь далёкий:
      Много зим и много вёсен
      И придёт, и вновь исчезнет,
      Прежде чем я вас увижу;
      Но гостей моих оставил
      Я в родном моём вигваме:
      Наставленьям их внимайте,
      Слову мудрости внимайте,
      Ибо их Владыка Жизни
      К нам прислал из царства света».

      На прибрежье Гайавата
      Обернулся на прощанье,
      На сверкающие волны
      Сдвинул лёгкую пирогу,
      От кремнистого прибрежья
      Оттолкнул её на волны, —
      «На закат!» — сказал ей тихо
      И пустился в путь далёкий.

      И закат огнём багряным
      Облака зажёг, и небо,
      Словно прерии, пылало;
      Длинным огненным потоком
      Отражался в Гитчи-Гюми
      Солнца след, и, удаляясь
      Всё на запад и на запад,
      Плыл по нём к заре огнистой,
      Плыл в багряные туманы,
      Плыл к закату Гайавата.

      И народ с прибрежья долго
      Провожал его глазами,
      Видел, как его пирога
      Поднялась высоко к небу
      В море солнечного блеска —
      И сокрылася в тумане,
      Точно бледный полумесяц.
      Потонувший тихо-тихо
      В полумгле, в дали багряной.

      И сказал: «Прости навеки,
      Ты прости, о Гайавата!»
      И лесов пустынных недра
      Содрогнулись — и пронёсся
      Тяжкий вздох во мраке леса,
      Вздох: «Прости, о Гайавата!»
      И о берег волны с шумом
      Разбивались и рыдали,
      И звучал их стон печальный,
      Стон: «Прости, о Гайавата!»
      И Шух-шух-га на болоте
      Испустила крик тоскливый,
      Крик: «Прости, о Гайавата!»

      Так в пурпурной мгле вечерней,
      В славе гаснущего солнца,
      Удалился Гайавата
      В край Кивайдина родимый,
      Отошёл в Страну Понима,
      К Островам Блаженных,—в царство
      Бесконечной, вечной жизни!

      Словарь индейских слов, встречающихся в поэме

      Амик — бобр.

      Амо — пчела.

      Аджидо́мо — белка.

      Бима́гут — виноградник.

      Бэм-ва́ва— звук грома.

      Воба́ссо — кролик; север.

      Вагоно́мин — крик горя.

      Ва-ва-тэйзи — светляк.

      Ва́ва — дикий гусь.

      Ва́вбик — утёс.

      Вавонэйса — полуночник (птица).

      Во би-ва́ва — белый гусь.

      Вэ-мок-ква́на — гусеница.

      Ва́мпум — ожерелья, пояса и разл. украшения из раковин и бус.

      Вэбино — волшебник.

      Вэбино-Вэск — сурепка.

      Вобива́йон — кожаный плащ.

      Гитчи-Гюми — Верхнее озеро.

      Дагинда—гигантская лягушка.

      Дэш-кво-нэ-ши — стрекоза

      Джиби — дух.

      Джосчкиды — пророки.

      Иза — стыдись!

      Ина́йнивэг— пешка (в игре в кости).

      Ишкуда́ — огонь, комета.

      Йенадиззи — щёголь, франт.

      Ка́го — не тронь!

      Кагаги — ворон.

      Ко — нет.

      Кайо́шк — морская чайка.

      Кива́йдин—сев.-зап. ветер.

      Кинэбик — змея.

      Киню — орёл.

      Кзно́за, Маскеноза — щука.

      Куку-Кугу — сова.

      Куо-ни-ши — стрекоза.

      Манг — нырок.

      Ман-го́-тэйзи — отважный.

      Маномо́ни — дикий рис.

      Мэма — зелёный дятел.

      Миды — врачи.

      Мина́га — черника.

      Мэшино́за — прислужник.

      Минджикэвон — рукавицы.

      Минни-ва́ва — шорох деревьев.

      Мише-Мо́ква — Великий Медведь.

      Мише-На́ма — Великий Осётр.

      Мискадит — «След Белого» (цветок).

      Монда́мин — маис.

      Месяц Светлых Ночей — Апрель.

      Месяц Листьев — Май.

      Месяц Земляники — Июнь.

      Месяц Падающих Листьев — Сентябрь.

      Месяц Лыж — Ноябрь

      Мэдвэй-о́шка — плеск воды.

      Мэма — зелёный дятел.

      Мушкода́за — глухарка.

      На́ма — осётр.

      На́ма-Вэск — зелёная мята.

      Нэго-Во́джу — дюны Верхи, озера.

      Нинимушп — милый друг.

      Нэпа́вин — сон, дух сна.

      Но́за — отец.

      Нэшка — смотри!

      Ода́мин — земляника.

      Окага́вис — речной сельдь

      Омими — голубь.

      Онэвэ — проснись, встань!

      Опечи—красногрудка (птица).

      Ове́йса — сизоворонка (птица).

      Озавабик—медн. диск (в игре в кости).

      Па-пок-кина — кузнечик.

      По́гок — смерть.

      Пибоан — зима.

      Пимикан—высушенное оленье мясо.

      Пишнэке — казарка (птица).

      Понима — загробная жизнь,

      Поггэво́гон — палица.

      Пок-Уэджис — пигмеи.

      Са́ва — окунь.

      Сибовиша — ручей.

      Сэгво́н — весна.

      Сон-джи-тэгэ — сильный

      Соббика́ши — тарантул.

      Тэмрак — лиственница.

      Уг — да.

      Угодво́ш — самглав, луна-рыба

      Читовейк — зуек.

      Шабомин — крыжовник.

      Ша-ша — далёкое прошлое.

      Шогода́йя — трус.

      Шогаши — морской рак.

      Шо́шо — ласточка.

      Шишэбвэг—утёнок (фигурка в игре в кости).

      Шингебис — нырок.

      Шовэн-нэмэшин — сжалься!

      Шух-шух-га — цапля.

      Энктаги — Бог воды.

      Эннэмики — гром.

      Эпо́ква — тростник.

Опубликовано: Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Перевод И.А. Бунина. СПб., 1903.

Генри Уодсворт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow) (1807 — 1882) — американский поэт и переводчик.

Иван Алексеевич Бунин (1870—1953) — русский писатель, поэт и переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1933 года.

На главную

Произведения Генри Лонгфелло

Произведения И.А. Бунина
Монастыри и храмы Северо-запада